Текст книги "Преступление не будет раскрыто"

Автор книги: Анатолий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

Он вышел. Олег, оставшись один, погрузился в задумчивость. Через минуту Добровольский вошёл с какой-то почерневшей от пыли книгой в руках.

– Вот, – сказал он. – Дарю тебе Моденова. Это сборник задач, употреблённых при вступительных экзаменах в московское техническое училище имени Баумана. Решишь хотя бы половину их, будешь желанным студентом в любом вузе. Держи.

Олег, поднявшись с места, взял книгу и, поблагодарив, стал прощаться.

– А где ты живёшь? – спросил Добровольский, провожая его до порога. – Что-то я тебя тут раньше не видел?

– А я недавно приехал. Живу у Осинцева Михаила. Это мой двоюродный брат.

– Знаю его. Значит, ты тоже Осинцев? Постой-постой! Не о тебе ли тут рассказывают легенды?

Олег смутился:

– Пустяки.

– Ничего себе пустяки! Ну, бывай здоров. Будешь в Иркутске, заходи ко мне в политехнический, на кафедру математики.

Они крепко пожали друг другу руки, и Олег пошёл домой.

Визит его к Добровольскому не прошёл бесследно. Он поразмышлял над тем, что довелось услышать. Особенно долго не выходил из головы деревенский бирюк, который до двадцати лет не знал ни одной буквы алфавита, а в тридцать два года стал кандидатом технических наук. Олег остервенело стал грызть математику, решая трудные задачи из сборника Моденова одну за другой.

XVI

Между тем канитель по делу Пономарёва все тянулась. Редактор местной областной газеты в постоянной текучке событий и дел совсем забыл про то коллективное письмо, которое вручили ему, и вспомнил о нём, когда какие-то два человека, подписавшиеся под письмом, пришли к нему вновь с просьбой напечатать письмо или статью в защиту Вадима. Редактор был внимательный, умный, опытный, но болезненный человек, перенёсший тяжёлую операцию на желудке, – его все раздражало и ему не понравился высокопарный тон, которым его призывали к спасению безгрешной несчастной души. Подперев кулаком бледную дряблую щеку, с кислой миной выслушивая делегацию, он все больше и больше убеждался, что напрасно в первый раз обнадёжил людей вмешательством газеты, что дело это не газетное, а явно подсудное. Но он слыл в городе на редкость отзывчивым к нуждам трудящихся. Он не мог так просто отмахнуться и сказал им, что сегодня же поручит своим людям заняться этим делом, и если журналистам будет совершенно ясна позиция, с которой следует рассматривать вопрос, то статья в газете будет. Делегация ушла. Редактор нажал кнопку. Вошла молодая секретарша.

– Чернова ко мне, – сказал он ей.

Секретарша кивнула головой и вышла. Минуту спустя вошёл красивый высокий брюнет лет тридцати в бежевом свитере с орнаментом.

– Звали меня? – спросил Чернов, подходя к столу, а сам думал про себя: «За каким дьяволом ты вызвал именно меня? Дать задание или вздрючить?» Предполагая одно из двух, он остановился перед шефом с некоторым внутренним волнением, но внешне ничуть не выказывая его. Чернов был болезненно самолюбив, вследствие чего вспыльчив и дерзок со всеми, кроме редактора, от которого был слишком зависим. За годы журналистской деятельности он привык никого и ничего не бояться и теперь, кроме гнева редактора, ничего не боялся, никого не любил, кроме себя, и, видимо, за это его уважали, любили и хвалили все. Он же стремился к тому, чтобы его уважали, любили и хвалили ещё больше, всегда был элегантно одет, аккуратен, постоянно оттачивал своё писательское мастерство и был превосходный журналист. Поэтому шеф и вызвал именно его.

Редактор, навалившись тощим животом на стол, делал поправки на полосе толстым гранёным синим карандашом и, еле кивнув ему головой, не отрываясь от дела, сказал:

– Садись, подожди минутку.

Чернов сел в глубокое мягкое кресло перед столом. Редактор, дочитав колонку и сделав пометку, бросил карандаш на полосу. Достал из стопки бумаг письмо и подал его Чернову со словами: «Прочитай внимательно». Чернов занялся чтением письма, редактор своим делом. Пробежав глазами петицию. Чернов подумал немного и сказал, обращаясь к редактору.

– Я ничего не понимаю.

– Как ничего? – спросил редактор, не поднимая красивой, коротко остриженной головы с зачёсанными набок светло-русыми волосами.

– Почему это к нам адресовано?

– Вот именно: почему, – сказал редактор, взглянув Чернову в лицо. – На этот вопрос тебе и надо ответить.

– Каким образом?

– Я думаю, обычным. Судьба человека в надёжных руках правосудия. Но большой круг людей чем-то взволнован, просит вмешательства газеты, общественности. И наша задача разобраться досконально, прочувствовать всю эту трагедию и дать свой глубоко человечный ответ. Задание сложное, Борис, и срочное. Возьмись за него сегодня же и постарайся выразить своё отношение к факту до того, как вынесет свой приговор правосудие. Главное, постарайся раскусить, что за человек этот преступник и почему за него хлопочут.

– Теперь я кое-что понимаю, – сказал Чернов, глубокомысленно взглянув на письмо и вытянув вперёд губы.

– Я рад за тебя. Желаю успеха, – сказал редактор и уткнулся в свою полосу. Чернов свернул письмо трубочкой и вышел из кабинета.

Через два дня в беседе с редактором он сказал:

– Человек, о котором хлопочут, подонок.

– Неужели! – с иронией заметил редактор.

– Да. Он после распутной оргии совершил подлое убийство и скрывался как последний мерзавец, пока его не прищучили.

– Об этом должны знать люди, которые о нём пекутся.

– Думаю, что те, кто возглавляет и раздувает кампанию, знают, так как имели дело со следствием.

– Почему они стараются?

– Во-первых, потому, что папаша его человек дельный и толковый. Один из немногих кто усидел на месте, когда началась перестройка.

– Стало быть, в коллективе хотят сохранить прежнего начальника.

– Вот именно.

– Резонно. Дальше.

– Во-вторых, авторы письма настроены против заместителя Пономарёва, главного инженера, человека грубого, крутого и властолюбивого. Многие боятся, что Пономарёв может уйти с поста в связи с этой историей, а возможный претендент на его место – главный инженер.

– Это надо доказать.

– У меня полный блокнот фактов и наблюдений.

– Хорошо. Ты был в тюрьме? Разговаривал с сыном Пономарёва?

– Разумеется. И с его родными разговаривал. Только жена его, кстати, весьма интересная особа, жаль её, – так вот она не стала со мной разговаривать.

Редактор удивлённо вскинул белесоватые брови.

– Она сказала: только и ищите, на чьём бы несчастье прославить своё бездарное имя.

Редактор рассмеялся. Но тут же смолк и задумался.

– Писать статью или фельетон? – спросил Чернов.

– Пиши фельетон, – ответил редактор.

На третий день появилась газета с фельетоном. Чернов не поскупился на краски, присовокупил и вечеринку у Инны Борзенко, воспользовавшись материалами следствия. Те, кто заварил кашу, побежали жаловаться в высшие инстанции, усугубляя этим и без того тяжёлое положение семьи Пономарёвых.

XVII

Вадим, прочитав фельетон, отказался от пищи. Сутками напролёт лежал на своей койке. Через неделю ему принесли копию обвинительного заключения. Он не ответил на вызов и не подошёл к окошечку камеры, через которое надзиратели общаются с арестованными: дают свежие газеты, баланду и «шрапнель» (перловую кашу, сваренную на воде). Надзиратель посмотрел в окошечко на нижнюю койку (койки стояли в два яруса), на которой, укрывшись с головой черным суконным одеялом, лежал Пономарёв; подождал немного, свернул трубочкой листы обвинительного заключения и бросил их в камеру на пол.

Тюремное начальство выжидало, когда голод возьмёт своё, и Пономарёв, наконец, кончит голодовку. Но прошла неделя, а он и не думал приступать к еде. Врач стал наведываться в камеру ежедневно. Вадим, исхудавший и бледный, не поддавался на уговоры и слабел день ото дня. Его перевели в тюремную больницу и стали кормить насильно через шланг питательными смесями. Накачали жидкой бурдой и доставили в суд.

Завсегдатаи, главным образом пенсионеры и домохозяйки, шляющиеся от нечего делать по залам судебных заседаний, думали, что для защиты это дело бесперспективное, но адвокат, вдруг неожиданно отличился. Он воспользовался отсутствием акта стационарной судебно-психиатрической экспертизы. Следствие ограничилось заключением тюремной комиссии, которая проводится обычно вскоре после водворения обвиняемого в тюрьму и называется пятиминуткой. Врачи пять минут побеседуют с арестантом и пишут акт о. его психическом состоянии. Такая экспертиза не устраивала адвоката. Ему нужна была стационарная, которая проводится в условиях психиатрической больницы высококвалифицированными специалистами, и не пять минут, а не меньше месяца. Следователь не счёл нужным проводить стационарную экспертизу, а адвокат очень даже счёл нужным. Случилась голодовка. Шизофреники в период обострения болезни, как правило, отказываются от пищи. На основании голодовки адвокат высказал предположение о болезни, невменяемости и неподсудности подзащитного. Прокурор не ожидал такой прыти и, выпучив глаза, заявил протест. Тогда адвокат заострил внимание суда на том, что в данном случае всё-таки возникает сомнение, а любое сомнение, как известно, должно быть истолковано в пользу обвиняемого.

– Кто из сидящих в зале суда, – произнёс адвокат патетически, – может с абсолютной достоверностью утверждать, что голодовка была объявлена в знак протеста после выхода в свет тенденциозного фельетона, а не является следствием душевной болезни?

Действительно, с абсолютной достоверностью никто ничего не мог утверждать. Суд был поставлен в затруднительное положение. Процесс был прерван. Вадима увезли в психиатрическую больницу, в отделение судебной экспертизы.

У Екатерины Львовны, Георгия Антоновича и у радетелей семейства Пономарёвых появилась надежда избавить Вадима от суда. Они пустили в ход все свои связи. Екатерина Львовна окончательно потеряла покой и сон. Она бегала по инстанциям с какой-то кружкой, которой Вадим, якобы, пользовался в детстве. У него была мания чистоты в школьные годы. Эту кружку он никому не доверял и мыл сам по целому часу и держал в шкафу отдельно. Словом, её ребёнок больной. Болен шизофренией. И никакой он не преступник, и нечего его наказывать, а надо лечить. Бесконечные звонки влиятельных лиц и отрицательное общественное мнение, сформированное областной партийной газетой, вынудили руководство психиатрической больницы отказаться от экспертизы. Благо, что для подобных и прочих особо трудных случаев существует институт психиатрии имени Сербского.

Екатерина Львовна негодовала.

– И кто придумал этот институт? – вопрошала она, мечась по комнате из угла в угол и ломая себе пальцы. – Отец сделай что-нибудь.

И Георгий Антонович снова садился за телефон. И до последнего дня вёл бесполезные переговоры. В условиях минимального комфорта, под стражей, в «столыпинском» (арестантском) вагоне Вадим всё-таки поехал в Москву, в институт психиатрии имени Сербского.

Первое, что поразило его в институте, это немыслимая теснота. Если в Иркутске на экспертном отделении было всего несколько человек, то здесь толкалось народу больше сотни.

Вадим попал в палату, где было несколько человек кроме его. Соседом по койке оказался разговорчивый мужик лет сорока. Назвался Рафаилом.

– По какой статье? – спросил он Вадима. Одетый в больничную пижаму, Вадим сидел накровати, понурив голову.

– Не стесняйся, – сказал Рафаил. – Тут все тяжеловесы. Институт мелкой шушерой заниматься не будет.

– Да какой я тяжеловес, – сказал Вадим. – Случайно наехал на человека.

– А, убивец! – воскликнул Рафаил и, улыбаясь во весь рот, добавил: – Здесь уважают вашего брата. Санитары говорят – многих отмазали от суда. Папа, мама есть?

– Есть.

– Если признают дураком – твоё счастье.

– А если признают умным? – с горькой иронией произнёс Вадим.

– Будешь пахать в лагере лет десять до седьмого пота под дулами автоматов. Кормёжка как в тюрьме – на тридцать семь копеек. В сутки. Штрафной изолятор за не невыполнение нормы, карцер за малейший проступок и свидания с родными один раз в год. Посылки тоже одна в год.

– Ты бывал там?

– Бывал, – ответил Рафаил. – И в простых лагерях, и в режимных – с усиленным, строгим режимом – и в каких только не бывал. У меня шестая ходка. Следователь сказал, что я неисправимый. Отправил сюда исследоваться на предмет клептомании. Авось зацеплюсь. У меня одно плохо – нет родных. Выписываться не к кому. Но ничего. К какой-нибудь санитарке пристроюсь. Холостячка подвернётся какая-нибудь.

– А если не подвернётся, – сказал Вадим. – Пожизненно в дурдоме сидеть?

– Ну ты даёшь! – сказал Рафаил, усмехнувшись. – Кто же меня будет держать пожизненно! Я что, завёрнутый в самую задницу?

– А если не завёрнутый, то кто же тебя отправит в больницу? – спросил Вадим.

– Отправляют сколько хочешь, – сказал Рафаил. – Бывают и сознательные – дураки. Болезнь, например, клептомания, бывает и у сознательных и даже у очень умных людей. Я знал одного такого. Жил в нашем дворе. Школу окончил с золотой медалью. С отличием окончил институт. Какую-то особую стипендию получал, потом преподавал в этом же институте, а шарил по карманам. С одной стороны вроде бы очень умный, а с другой стороны, как ни крути, – дурак. Ему бы подлечиться, а он взял да утопился, когда его разоблачили. Я хоть и тоже клептоман, но не такой дурак. Уж если воровать, так по крупному, а если попался, то топиться-то зачем? Вообще – глупость. Вот и я, можно сказать, сознательный дурак. Знаю, что опасно, а ворую. Чувствую, что мне надо маленько подлечиться. И врачам здесь об этом толкую. А насчёт пожизненного дурдома – это чепуха. Вот кого будут держать пожизненно, – Рафаил указал на низкорослого крепко сбитого мужика с круглой стриженой головой, сидевшего на койке в углу палаты. – Ударил монтировкой вахтёршу в каком-то министерстве, и не помнит как дело было. Ленин, тебя чего понесло в министерство?

– А я что ли там был? – сердито ответил стриженый. – Это мой брат степной Ванёк там был.

– Ты тень на плетень не наводи. Ты с монтировкой ходил в министерство.

– Я дома сидел, смотрел телевизор, а космонавт поздравил меня.

– По телевизору? Ишь ты!

– Поздравляю, говорит, с новым годом, – утрируя голос, произнёс стриженый, и тут завёлся: – Щука береговая, туча блинная, заяц морской!

– Кто? Космонавт?

Стриженый сердито запыхтел и задёргал круглой, как мяч, головой.

– Ага, понятно, – сказал Рафаил. – Космонавт щука береговая, туча блинная, заяц морской. И с министром, я гляжу, у тебя отношения неважные.

– Монтировки нет, – сказал стриженый. – Где бы мне достать монтировку.

– Ах, Ленин, Ленин!

– У него что, фамилия такая? – спросил Вадим.

– Да нет, какой он Ленин. Это Вася Борисов, – сказал Рафаил и опять стал надоедать несчастному: – Скажи, Вася, как ты стал Лениным.

– А я и не знал, что я Ленин, – вдруг мигом успокоившись, – с готовностью ответил тот. – Схватили меня кошатники. МУР. МУРовцы, Кошатники…

– Ладно, кошатники, – прервал Рафаил. – Схватили в министерстве возле вахтёрши. Рассказывай дальше.

– Думаю, чего им надо? – продолжал Вася. – Оказывается, им надо, чтобы я поехал с ними в Бутырки, в тюрьму эту кошачью. Приезжаю, а там одни агенты. Надзиратель, ехидный такой, открыл окошечко камеры и говорит: «Как дела?» Я говорю: «Дай монтировку, пойду убью министра?». А он: «Э, да ты, оказывается, умный как Ленин». Я и не знал, что я Ленин.

– Видел? – весело сказал Рафаил, сверкнув металлическими зубами. Пока сидел в лагерях, по причине авитаминоза у него почти не осталось своих зубов. – А вот ещё экземпляр – Боря Соломович. – Рафаил кивнул в сторону соседней с Лениным койки. Откормленный как боров парень лет двадцати скалил зубы в неестественной улыбке. – Тоже фрукт. Повздорил с матерью и швырнул в неё утюгом. И каюк родной матушке. А родной батюшка в знак благодарности, надо думать, завалил его передачами. Яблоки, апельсины, трюфели, шоколад, халва, всякие сладости и чего только душа желает – каждый день по целому мешку. Вот она, жизнь наизнанку – вся тут, как на ладони. Батюшке Соломовичу, давно, видимо, опостылела жена, и тут вдруг сразу избавился и от жены и от этого дурака. Повезло мужику. А что? Денег – куры не клюют. Уж если этому ублюдку каждый день трюфели да шоколад мешками носит, ясно, что богатый. А с деньгами теперь женится на молодой. А молодая жена в тайне будет желать смерти батюшки Соломовича. Так оно и ведётся. – Рафаил умолк и уставился на пучеглазого мужчину лет тридцати, лежавшего на соседней койке справа. – А это Коля Парфёнов. Хороший парень, только вот день и ночь лежит под одеялом и мучит свой матрац Коля, – обратился Рафаил к соседу, – если будешь ещё при мне заниматься онанизмом, получишь по морде. Предупреждаю последний раз. Понял?

В палату вошёл мужчина весь в слезах.

– А, Эдик, – сочувственно сказал Рафаил. – К врачам вызывали?

Эдик сел на кровать, и слезы опять потекли ручьём.

– Не дают покоя, – сказал Рафаил. – Каждый день вызывают.

Прибежала медсестра с флаконом валерьянки. Налила в стаканчик и подала плачущему. Тот выпил и попросил валидолу.

– Валидол в аминазиновой, – сказала сестра – Принести сюда или пойдёте со мной?

Эдик поплёлся за сестрой в аминазиновую (кабинет, в котором хранится сильно действующий нейролептик аминазин и другие лекарства).

– Не поладил с женой, – сказал Рафаил, кивнув в сторону Эдика. – Поругались из-за чего-то, а она полгода ему не давала. Как-то ночью на этой почве конфликт, вышел. Она – ни в какую. Сам понимаешь, в таком состоянии человек на всё способен. Эдик говорит, что осатанел совсем. Не помнит, как голову ей отрезал. А я считаю, что правильно и сделал, что отрезал. И нечего из-за неё слезы лить. Говорю ему – не плачь, другую найдёшь. А он говорит – жалко. Симпатичная была. Ясно, что симпатичная. Душат и режут красивых да симпатичных. Каждый день плачет как баба рязанская. Удивляюсь, откуда у него столько слез?

– Обед, – сказал рослый плечистый санитар, войдя в палату.

– Пошли, – сказал Рафаил.

Вадим и Рафаил вошли в столовую и сели за стол.

– Ага, сегодня щи. Сейчас Ленин чудить начнёт, – сказал Рафаил с улыбкой.

Вадим взглянул на Васю Борисова, которого все звали Лениным. Он сидел за соседним столом с надутым недовольным видом. В народе в таких случаях говорят: надулся как мышь на крупу.

Когда обед был в разгаре, медсестра подошла к Борисову. Сзади встали два санитара.

– Ешь, Вася, – ласково сказала сестра.

– Политические щи, – сердито сказал Вася. – Пусть их степной Ванёк ест.

– Ничего подобного. Обыкновенные щи. Ешь. Пока она его уговаривала, стали раздавать уже второе – рыбу жареную с рисом и огурцом.

– Ну, раз щи не хочешь, – сказала медсестра и обратилась к санитарам: – Принесите ему диетический суп.

Принесли диетический суп. Вася взял ложку и стал мешать в миске. Помешал и отложил ложку.

– Ленин, смотри у меня! – шутливо пригрозил санитар, который принёс суп.

– Ешь, Вася, ешь, – сказала сестра.

– Правительственная уха, – ответил Вася.

– Никакая не правительственная, – сказала сестра. – Обыкновенный рыбный суп из хека.

– Не хочу, – капризничал Ленин.

– Почему?

– У меня ноги тяжёлые, тело грязное, мысли протяжные, в глазах – плошки.

– Ленин, – сказал санитар, который принёс рыбный суп. – Мы сейчас тебя помоем.

Ленин взял ложку и начал есть. Попробовал щи. Вдруг с жадностью набросился на них. Мгновенно съел щи, рыбный суп, второе, компот выпил одним духом и раньше всех вылез из-за стола.

– Каждый день такая петрушка, – сказал Рафаил. – Первое время швырял миски на пол, но его быстро отучили. Теперь только чудит.

После обеда Вадима вызвали к врачам. В кабинете было несколько человек в белых халатах, но его подозвала к себе черноволосая молодая женщина и пригласила сесть у стола напротив.

– Я ваш доктор, – сказала она. – Зовут меня Елена Куртовна. Как вы считаете, строительство Байкало-амурской магистрали с какой целью было начато?

Побеседовали о БАМе, о Ватикане и папе римском, о международных делах и политике Китая, о сновидениях. Тут Вадим блеснул, вспомнил физиолога Сеченова, который говорил, что сон – это небывалая комбинация бывалых впечатлений. Елена Куртовна кивнула с улыбкой. Говорили о разных мелочах и о чём угодно, только не о деле. Напоследок Елена Куртовна спросила, какие в Сибири растут полевые цветы и какие из них он любит. Вадим сконфузился. Никаких полевых цветов он не знал и не любил. На этом беседа закончилась. Елена Куртовна разрешила ему идти в палату.

Через неделю его опять вызвали и теперь с ним беседовали уже двое: лечащий врач и заведующая отделением. Заведующая взяла его в оборот:

– Как вы, интеллигентный образованный человек, могли так поступить! Какое злодейство!

Вадим стал мямлить что-то про испуг, про то, что не хотел впутывать друзей в подсудное дело, но заведующая отделением толковала про элементарную порядочность и честность.

Беседа была не из приятных. Ничего подобного ему не говорили ни в милиции, ни на допросах в тюрьме, ни на суде, но как ни странно, именно после этой беседы, ему вроде бы легче стало, как после хорошей бани.

Через месяц его вызвали на комиссию. Из беседы с членами комиссии Вадим понял, что придётся отвечать перед судом.

В этот же день проходил комиссию и Рафаил. Вернулся в палату хмурый и злобно произнёс:

– Все. Испёкся.

– Что? – спросил Вадим из чувства солидарности, хотя ему было не до разговоров.

– Обратно в тюрьму, – ответил Рафаил. – Заведующая набросилась на меня как собака. Будто с цепи сорвалась. Вот жаба чёртова! Ничего, сегодня пойдёт с обходом, я скажу ей пару ласковых на прощанье. Так и скажу: жаба. Как ты думаешь, как лучше к ней обратиться: Жаба Ивановна или Кобра Ивановна?

Вадим не ответил. Ему было не до нюансов.

После обеда, когда врачи пошли с обходом, Рафаил встал в дверях. В тот момент, когда заведующая отделением вошла в палату, Рафаил, глядя на неё произнёс как бы между прочим:

– Сука с высшим образованием.

Заведующая сделала вид, будто не слышала этих слов, но после обхода санитары увели Рафаила в наблюдательную палату и медсестра вколола ему сульфазин в четыре точки – под обе лопатки и в обе ягодицы. После такой процедуры целую неделю ни присесть, ни пошевелиться – боль адская. Можно только лежать пластом на животе.

Вскоре Вадима увезли в Иркутск. Суд приговорил его к семи годам лишения свободы с отбыванием срока в исправительно-трудовой колонии строгого режима.