Текст книги "Преступление не будет раскрыто"

Автор книги: Анатолий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Гимнастика ума

I

Олег прибыл в Зорино на попутной машине. Вот и родная Ангара перед глазами – покрыта угловатыми торосами, запорошена снегом. А вот и улица родная. Олег прибавил шагу. Как встретит дед? «Старик наверно все тот же, – радостно думал Олег, – ходит с тростью, оброс пышной бородой и седыми волосами. Вид у него могучий. Что твой патриарх или апостол. Вряд ли изменились и привычки: пьёт водку и матерится, как дьявол. Жаль бабушки нет. Вот досада! Уходил в армию, она была совсем здорова. А теперь нет её. Завтра пойду на могилку», – решил он.

Сердце забилось, когда увидел родной дом с голубыми ставнями.

– Ба! Алька! – вскрикнул дед Илларион, увидев ворвавшегося в дом человека в мохнатой кроличьей шапке. Старик сидел за столом лицом к двери и в этот миг собрался закручивать цыгарку. От неожиданности он рассыпал табак. – Ты что? Откуда? Отпустили на побывку, али уволился? – кричал дед, опираясь на трость и с кряхтеньем поднимаясь ему навстречу.

– Здорово, дед! – воскликнул Олег, сжимая стариковскую руку, – Уволился. Домой насовсем.

– Да ну! Насовсем? Ты не раздевайся, а дуй-ка за бутылкой.

– А есть, – сказал Олег, вытаскивая из чемодана портвейн.

– Это что? Бормотуха? На кой хрен она. Белая есть?

– Белой нет.

– Иди, пока магазин открытый.

– Не хочу я, дедка, людям на глаза сейчас лезть, – сказал внук, снимая куртку и шапку и вешая у двери. – Начнут расспрашивать: откуда? да что? да как? Не люблю я этого, особенно когда хвалиться нечем. Давай лучше кого-нибудь пошлём.

– А вот, – сказал дед, показывая тростью на белокурую девочку лет шести, вышедшую из соседней комнаты. – Где мать?

– К тётке Матрёне за молоком пошла, – сказала девочка писклявым и робким дискантом, выставив вперёд животик и насупив лицо.

– Ну, раз к тётке Матрёне – ушла за смертью, будет сидеть до утра, – сказал дед. – Беги живо за ней! – приказал он, обращаясь к девочке.

– Погоди, девочка. Как тебя зовут? – спросил Олег, доставая из чемодана гостинец.

– Аня.

– А меня зови дядя Олег. Поняла? Девочка кивнула головой.

– Ну вот и молодец, – сказал Олег, нагибаясь к ней. – На конфетку. Беги к тётке Матрёне и скажи своей маме, чтоб скорее шла домой. Только оденься, смотри, потеплее.

Девочка убежала. Не успели дед с внуком разговориться о службе в армии, как пришла квартирантка с дочерью. Познакомились. Звали её Августа Петровна. Невысокая, белокурая, лет тридцати пяти. Было видно по её открытому простодушному лицу и особенно когда она приветливо улыбнулась, здороваясь с Олегом, что это добрая женщина.

– Я сразу догадалась, кто приехал, – сказала она, поставив бидон с молоком на кухонный стол в соседней комнате.

– Гутя, – вмешался старик. Он сидел на табуретке, прищурив глаз и попыхивая цыгаркой. – Ты не сбегаешь в магазин?

– Боже мой! Конечно, – сказала Августа Петровна, выходя из кухни.

– Беленькой надо взять. А то Алька по дороге взял бормотухи. А в магазин идти не хочет. Боится – не сглазили бы.

Олег дал ей деньги и попросил взять бутылку столичной и что-нибудь закусить.

Пока она ходила в магазин, дед расспрашивал, внук отвечал. Вернувшись, Августа Петровна истопила плиту, пожарила картофель со свининой, накрыла стол «чем Бог послал» и пригласила ужинать.

Олег не пил водки более трёх лет, с тех пор, как напился на проводинах в армию, и сразу захмелел. Дед выпил полный гранёный стакан, и ни в одном глазу. Августа Петровна пила портвейн. Девочка сидела рядом с матерью и ела конфеты. Дед налил себе ещё полстакана и собрался наливать внуку.

– Нет, дедка, извини, – сказал Олег, прикрывая ладонью стакан, – я уже готов.

– За помин души Агафьи Софроновны, – сказал дед, держа бутылку набекрень. – Помянем старуху.

– Ну, бабушку, давай помянем.

Выпили. Олег заплетаясь языком, стал спрашивать о бабушке. Старик рассказал, как она ходила подмести ограду, пришла в избу, прилегла отдохнуть и померла тихонько, как её хоронили всем миром стариков и старух, кто помог стряпать поминальный обед. Когда оба умолкли, погрузившись в молчаливые воспоминания и раздумья, Августа Петровна попыталась переменить тему разговора.

– Алик – сказала она и вдруг, спохватившись, стала извиняться: – Извините, вы не против, если я буду вас называть просто Алик?

– Нисколько, – ответил Олег. – Наоборот, мне приятно, когда по-свойски.

– Так вот, я хотела спросить: мы с дочерью не помешаем, если будем жить вместе с вами?

– Да что вы такое говорите! Живите сколько угодно.

– Спасибо. А какие у вас планы на ближайшее время?

– Пока буду работать здесь, – ответил Олег. – Пойду на лесопилку или в столярный цех. И попутно буду готовиться в институт. Нынче поступал в Иркутский политехнический, но не прошёл по конкурсу.

– Ох! – спохватилась Августа Петровна. – Осенью вам слали какие-то письма как раз из этого института.

И повестки из военкомата без конца идут одна за другой. И ещё какое-то письмо из воинской части. Дядя Ларион, где все это?

– А вон там, в тумбочке, – сказал дед, ткнув тростью в угол.

Олег достал из тумбочки всю накопившуюся почту и стал просматривать. Сначала вскрыл конверт из политехнического института – это его интересовало больше всего. Декан писал, что необходимо немедленно явиться в институт и приступить к занятиям. И ещё было два вызова.

– Вот это да! – воскликнул Олег и, не веря своим глазам (не спьяну ли всё это показалось), перечитал письма. – Меня, оказывается, приняли. А я не знал. Как же так? Понимаете, Августа Петровна, сначала мне сказали, что я не прошёл по конкурсу. И вдруг – на тебе! Пишут, что я принят. Но теперь уже поздно. Полгода прошло. Поезд, как говорится, ушёл. Что делать, не знаю, – Олег помолчал, разглядывая письма, – И откуда у них мой адрес? Я ведь забрал документы из института. Непонятно все это. Хотя, – вдруг скумекал Олег и выставил вперёд указательный палец. – Я, кажется, догадался. Где это письмо из воинской части? А, вот оно.

Полковник Горбатовский писал:

«Андрей Гаврилович Ржевский скончался в прошлом году в мае. Он жил вместе с женой Надеждой Александровной и тремя детьми (старшая дочь Виктория, средняя – Эмилия и младший сын Владлен) по адресу: г. Москва, Кутузовский проспект, дом № хх, квартира № хх. Очевидно, вдова Ржевская проживает с детьми по тому же адресу по настоящее время. Что касается армейской характеристики, то она вряд ли понадобится, т. к. я написал куда следует.

Горбатовский».

Олег вмиг протрезвел. Известие о матери, о том, что у него есть две сводных сестры и брат, больно отхлестало его по сердцу. Но не подал виду бывалый солдат. Лишь слегка побледнел.

– Ну вот, – сказал он. – Я так и знал. Полковник поднял бучу… Не ожидал я такого оборота дела.

Повестки из военкомата были одного и того же содержания: явиться такого-то числа к 15 часам дня имея при себе паспорт и прочие документы. Последняя, давно просрочена. Засунув повестки вместе с письмами в тумбочку. Олег вспомнил, что полковник обещал наградить за успешную операцию в Афганистане и отослать награду в Троицкий райвоенкомат.

«Может быть уже пришла, – подумал Олег. – Поэтому и повестки одна за одной. Следующей дожидаться не буду. На днях съезжу. Все равно так и так ехать – надо вставать на военный учёт».

Дед поднялся со стула и, напевая в нос любимую песню: «Эх, Настасья…» пошёл отдыхать. Деревянная допотопная кровать его, как и прежде, стояла у самой двери, напротив печки. Он сел на кровать, и закурив на сон грядущий, продолжал гнусавить мотив «Настасьи». Олег тоже поднялся, приглядывая себе угол на ночлег. Там, где стояла бабушкина кровать, между столом и окнами, было пустое место. Олег принёс старую заржавленную свою кровать из чулана и поставил её у стены. Он взял у деда лишний матрац, одну из трёх подушек, одеяло и постелил себе постель. Августа Петровна убрала со стола и ушла к себе. Раздевшись и улёгшись поудобнее на спину, Олег блаженствовал от приятного ощущения сытого домашнего ужина, тепла, уюта, покоя и тишины. Если бы не письмо Горбатовского, растревожившее душу, он сегодня впервые за последние три года был бы счастлив.

Утром пошёл на лесопилку, разыскал начальника. Начальник лесопильного цеха тут же стал уговаривать Олега выйти сегодня во вторую смену. Олег усмехнулся: «История с кочегаркой повторяется». Он понимал: демографическая ситуация, острый дефицит рабочей силы. Но нельзя же так – не успел прийти и сразу вкалывай.

– Мне в военкомат надо, – сказал Олег.

– Потом съездишь, – упрашивал начальник. – Христом богом прошу. Сегодня позарез нужен человек во вторую смену.

– Ладно. Приду.

– Пойдём в конторку. Напишешь сразу заявление. Написал заявление. Начальник черкнул резолюцию. Отдал листок со словами:

– Дуй в отдел кадров. Оформляйся.

Олег приступил к работе. Работа простая. Знай катай бревна и оттаскивай тёс и плахи. В Зорино эту работу так и называют: «катай и оттаскивай».

II

Осинцев трудился на совесть. Катать так катать. Он брал стяг покрепче, становился в ряд с другими хлопцами у бревна обхвата в два-три, подталкивал один конец стяга под бревно, другой клал себе на плечо и по команде: раз-два, взяли! – нажимал на стяг. «А ну ещё, ребята! Раз-два, взяли!» – раздавалась команда. Лица багровели от напряжения, но вот, наконец, бревно подавалось и шло по стеллажам. «А ну, ребята, ещё разок!» – и бревно накатывалось на вагонетки. По путям катили громаду к пилораме. Про запас, чтобы рама работала бесперебойно, подкатывали ещё одну-две таких громады. Пока бревно распиливалось на плахи, отдыхали в тёплой и сумрачной от папиросного дыма и мазута будочке. В ней всегда топилась железная печка. Напротив печки у входа стоял стол, намертво прибитый к стене, за которым рабочие обедали, играли в карты и домино. Над столом был прибит шкафчик, в котором в беспорядке валялись узелки с едой, куски чёрствого хлеба и луковицы. За печкой в углу были пристроены широкие нары, на которых, нежась в тепле, подстелив под бока шубу, а под головы телогрейки, отдыхали те, кому лень было играть. Вдруг за дверью будочки раздавался лихой посвист. Это рамщик извещал, что бревно распилено. Хлопцы соскакивали с нар, вставали из-за стола, складывали домино всяк на своём месте, чтобы потом доиграть, и шли оттаскивать плахи. Оттаскивать так оттаскивать. Олег не чурался тяжести, обыкновенно брал плахи со стороны комля. Их грузили на вагонетки другого пути и опять катили к стеллажам и опять оттаскивали.

Пилорама работала круглые сутки, так что приходилось, меняясь поочерёдно с другими бригадами, выходить в три смены. Олег работал как вол. Не оттого, разумеется, что нашёл подходящее применение своим силам, а оттого, что привык так работать. Он не понимал никакого дела без увлечения. Настоящий азарт, порою страсть руководили им во время труда. Мыть пол, так до блеска, стричь деду бороду, так не хуже парикмахера, рубить дрова, так чтоб полешки были одно к одному, чистить и жарить картофель, так по всем правилам. Добросовестная работа в какой бы то ни было форме была для него таким же естественным процессом, как обмен веществ. Пока в его организме обмен веществ протекал правильно, пока он был здоровый и физически сильный, любая работа должна соответствовать здоровью и физической силе. Эти два процесса представляли в нём нечто единое, неразрывное.

В привычках же Олег не отставал от других, играл в домино, балагурил или, как говорят «травил баланду» и сыпал анекдотами наравне со всеми. А когда мужики заводили разговоры про баб, уходил на нары и слушал. Мужики в открытую говорили. Обычно под конец каждый замечал, что жена всё-таки лучше. Этим хвастались кое-кто и из парней. Олег не завидовал, не хотел себе ничего такого, но слушал с интересом. Он ещё не знал женщин.

Как-то раз Олег шёл после смены домой. Вечерело. Уж сумерки наступили. Возле чайной собралась толпа прохожих, в основном женщин и ребятишек. Ромка Тихонов, тот самый Ромка, внук бабки Анисьи из Ольховки, где Олег ночевал вместе с Мариной, лежал ничком у поленницы дров в расстёгнутой фуфайке и, загребая рукой снег, ел его. Шапка валялась в снегу рядом. Влажная, красная, как у гуся, рука двигалась медленно, очевидно, уже плохо подчинялась. Возле него вплотную, вытянув ногу, а другую поджав под себя, сидел пропойца Сашка Карась. Перевёрнутая задом наперёд видавшая виды шапка его была сдвинута на бок.

Олег узнал Ромку и остановился.

– Это в честь чего они так нализались? – говорили в толпе. – Рождество ещё не наступило.

– Кто празднику рад, тот накануне пьян.

– Ромка, а Ромка! – бубнил Карась, теребя Тихонова за плечо и нагибаясь к кудрявым его волосам. Он вытягивал губы, наклоняясь к самому его уху, и что было мочи кричал:

– Оте-е-ец мой был природный па-ахарь! Выдохнув весь воздух из лёгких, Карась тыкался носом ему в ухо и умолкал. Но тут же снова начинал бубнить:

– Ромка, а Ромка! Пойдём т… тяпнем, а?

– Уйди, – хрипел Тихонов. – Он загребал горсть снега и толкал себе в рот.

– По стопарику, – не унимался Карась.

– Куда ему! – воскликнул насмешливый женский голос – У него и так жажда!

– Что тут смешного! – говорил другой старушечий голос – Иди, парень, домой, а то ведь подохнешь здесь.

– Валяется как свинья, – сказал кто-то в толпе. – Конечно замёрзнет.

– Чего? – буркнул Ромка и вдруг поднял на толпу пьяные красные глаза. – Кто свинья? Я свинья? Ты, шпана (он ткнул пальцем на отрока лет девяти), это ты сказал, что я свинья? Сопляк.

– Сам сопли распустил, – сказал отрок и шмыгнул за спины других.

Тихонов в изнеможении опустил лицо на снег.

– Ромка! – угрожающе взвыл Карась, схватившись ему за плечо, и тоже закричал: – Ты друг мне или не друг! Кто ты мне?

– Уйди, – хрипло стонал Ромка. – Раз меня за человека не считают, сдохнуть хочу.

– Ты мне друг или не друг?

– Уйди. Сдохнуть хочу.

– Но-о, заладил! Сдо-охнуть, сдо-охнуть! Ик! – вопил Карась, икая и нагибаясь у его уха. – Вместе сдохнем. Море водки выпьем и сдохнем. Помирать будем – закажем чтоб… Ик!… в музей нас отдали… Тыщу лет не сгниём.

В толпе засмеялись.

– Тебя хоть сейчас в музей неси! Готов, насквозь проспиртовался.

– Музейная редкость! Тьфу!

Карась, выкатив пьяные глаза, оглянулся на людей, и, боднув головой, уставился на поленницу перед собой. Он поднял вверх палец, сначала погрозил, а потом стал показывать на дрова.

– Во! Поленница ходит. Вокруг ходит. Во!

В эту пору мимо шёл ещё один пьяница. На счастье он был почти трезв и завернул к толпе. Пьяница этот был порядочный человек. Известно, порядочный пьяница, что порядочный шофёр, мимо не пройдёт, когда товарищ «буксует».

– Вы что смотрите, – сказал он. – Помочь людям надо.

– А пропади они пропадом!

– Кому-то нужно связываться с ними.

– Участковому сказать, да в каталажку их.

– Правильно.

– Этот молодой-то до такой степени опустился. Откуда он? Я что-то его не знаю.

– Из тайги. С лесоповала. Откуда же ещё. Там их никто не знает. Сброд собрался со всех деревень.

– Сегодня получка, вот и понаехали. Дорвались, забулдыги несчастные.

С этими словами взрослые стали расходиться. Прохожий подошёл к пьяным и сперва взял Карася за шиворот.

– Поднимайся, Санька, слышишь! Поднимайся, ну!

Он подхватил его за туловище, Олег помог ему поднять и приставить Карася к поленнице, как колоду. Вдвоём стали поднимать Тихонова, подхватив его под мышку.

– Постой, я сам, – сказал Ромка, опираясь на руки. Он поднялся сам, зашатался и ухватился рукой за поленницу. Мужик поднял шапку и одел на него.

– Руки-то у тебя! Ого-го! – сказал мужик. – Рукавицы есть?

– Есть, – ответил Ромка и, шатаясь, достал из обоих карманов по рукавице и надел их.

– Идите, ребята, по домам. А то, ненароком, где-нибудь завалитесь. Может проводить?

– Дойдём, – сказал Тихонов.

– Ромка, пошли ко мне, – сказал Карась, подхватив его под руку.

– Пошли.

Дружки, шатаясь вышли на дорогу и подались. Карась затянул скрипучим бараньим голосом:

– Оте-ец мой был природный пахарь! Ромка подхватил:

– А я ра-або-атал вместе с ним!

И оба умолкли, свалившись в канаву. Прохожий скрылся за углом, и Олег один поднял их из сугроба, подхватил обоих под мышки и потащил волоком. Убогая избушка Сашки Карася была подстать хозяину-неряхе и весельчаку: подпалённая пожаром и с двух сторон обугленная, покосившаяся от времени, заваленная снегом, эта избушка лихо глядела в улицу двумя маленькими ярко освещёнными окнами, которые были без ставень и без занавесок. Олег затащил пьяных в избушку. В эту минуту как раз между старухой, тёщей Карася, и её внучатами разыгралась баталия. Старуха отлупила по мягкому месту маленького шалуна и поставила его в угол. Две девочки двойняшки лет по семи с видимым удовольствием наблюдали за истязанием младшего братишки. Старуха же, разделавшись с внуком, хотела схватить одну из девочек, но обе бросились от неё и залезли под кровать. Старуха взяла веник и, встав на карачки возле кровати, стала выгонять их оттуда. Олег уложил Карася на диван, а Ромку хотел оставить сидящим у порога и идти домой, но, подумав, остался и ещё с минуту вынужден был наблюдать, как старуха, увлёкшись, залезла сама под кровать, выставив наружу костлявый зад, и выкуривала оттуда девчонок. Шум был невообразимый. Старуха кричала, девчонки визжали и хохотали так, словно их черти щекотали. Наконец, умаявшись, старуха вылезла из-под кровати, и разинув беззубый рот, уставилась на Олега. Олег поздоровался.

– Замучили меня эти окаянные детки, – сказала старуха, отпыхиваясь. – Диканились и разбили крынку с молоком, – она повернулась к шалуну, стоявшему в углу, и пригрозила ему веником. – У змей! Вот погоди, мать-то с дежурства придёт, она те задаст!

– Это не я, это Галька, – надувшись, плаксиво ответил малыш.

– Хму-хму-хму! – передразнила его старуха, страшенным образом сморщив нос – Злыдень навязался на мою душу грешную.

В этот момент из-под кровати выглянули две белокурые головки. Старуха замахнулась на них веником, и они скрылись.

– Я привёл вашего зятя, – сказал Олег. – Вон он, на кровати. Разуйте, разденьте его.

– А на черта он сдался, раздевать его, – сказала старуха, бросая веник на пол, – Всю жизнь спит в телогрейке и в валенках.

– Надо бы Ромку Тихонова куда-нибудь пристроить.

– Ни-ни! – замахала руками старуха. – Даже и не думай оставлять здесь. Хозяйка придёт, все равно выгонит.

– Замёрзнет ведь. Окочурится.

– Она только рада будет – хоть один окочурится. В этот момент вошла Люба, хозяйка дома. Ни словане говоря, ни поздоровавшись, прошла сразу в комнату, отбросила занавеску и стала трясти Карася, как грушу.

– Ну-ка! проснись, козёл вонючий. Черт сивый. Черт сивый только мычал.

– Мама, дай холодной воды.

Старуха рассмеялась. Взяла ковш и зачерпнула из бака воды. Люба полила воды ему на лицо и попробовала его трясти. Хоть бы что. В ярости она опрокинула весь ковш воды ему на шею и грудь. Старуха захохотала.

– Ты хоть весь бак на него опрокинь, толку-то, – сказала она, смеясь.

Люба попросила принести льда.

Старуха принесла ковш воды со льдом. Люба с размаху под дружный хохот старухи и девчонок опрокинула воду на шею Карася. Пьяница крепко спал, ибо даже эта процедура не дала желаемого результата. Он на мгновение приоткрыл один глаз, облизнулся и повернулся со спины на бок, спиной к жене. Люба, не помня себя от злости и отчаяния, схватила кусок льда и, засунув руку ему под рубаху, стала тереть льдом по голому телу. Старуха умирала со смеху, хлопая себя по тощим бёдрам. Глядя на бабку, умирали со смеху и внучата. Наконец, когда Люба стала щекотать ему льдом за пазухой, он очухался, поёжился и совсем проснулся.

– Чо! Чо! Чо такое! – закричал Карась, поворачивая к жене опухшую физиономию.

Он соскочил, весь. мокрый, и сел, хватаясь за рубаху на животе и на боку.

– А, мать твою в душу! Чего тут мне напихали!

Старуха завизжала, схватившись за живот, и затопала ногами. Карась выхватил подол рубахи из штанов и лёд вывалился.

– Где трёшка? – спросила жена.

– Чего надо? – хрипло произнёс Карась, ухватившись рукой за боковину дивана, – какая трёшка?

– Под клеёнку я положила пятнадцать рублей трёшками. Сегодня хватилась, а там всего четыре трёшки. Где ещё одна?

– Ой… Ух… Ик!.. Ой… Ох… – простонал Карась и, боднув кудлатой головой, начал протяжно реветь:

 
Оте-е-ец мой был приро-одный па-ахарь!
И я-я-я ра-аботал вместе с ним!
 

Умолкнув, Карась упал на своё ложе, но почуяв мокро под головой, сбросил подушку на пол и лёг, подложив под голову ладонь.

– Этот парень, – сказал Олег, кивнув на Ромку, – вместе с Сашкой пьянствовал. Они валялись в канаве. Я обоих притащил, чтоб не замёрзли.

Люба фыркнула, глядя со злостью на уснувшего парня. Ромка сидел у порога, прислонившись спиной к стене. Люба словно взорвалась:

– Чтоб духу его тут не было!

– А ему некуда идти, – спокойно ответил Олег. – Он из дальней деревни. Пусть сидит до утра здесь в тепле.

– Я сказала: чтоб духу его тут не было! – Люба сорвалась на фальцет.

– Понятно, – вздохнул Олег и покачал головой, глядя на несчастного.

Сомнений не оставалось в том, что парень будет выброшен на улицу, и Олег подхватил Ромку и волоком вытащил во двор. Ромка проснулся.

– Оставь меня, – пробормотал он. – Сдохнуть хочу.

– Сдохнуть я тебе не дам, – сказал Олег, взваливая Ромку себе на горбушку. – С тобой связаны самые счастливые дни в моей жизни. Как же я позволю тебе сдохнуть. Ни за что не позволю.

Олег понёс его к себе домой. Чтобы не смешить людей, которые могли встретиться по дороге, свернул в узенький безлюдный проулок и пошёл окружным путём, задами и огородами, перебрасывая Ромку как мешок, через изгороди. В одном огороде уже близко возле дома всё-таки наткнулся на женщину. Она выплеснула помои в огород и увидела Олега с необычной ношей на горбу. Олег шёл напрямую к своему дому, проваливаясь по колено в сугроб.

– Куда его тащишь? – спросила Антонина Леонтьевна. Она стояла с ведром возле калитки и не знала что делать – удивляться или хохотать, глядя на эту сцену. Не удержалась, всё-таки, прыснула, когда Олег остановился.

– Домой, – ответил он. – Куда же ещё. – И стал объяснять: – Валяется в канаве, а дом у него далеко. У черта в турках. Километров двадцать отсюда.

– Друг что ли?

– Ну друг ни друг, а хорошо знакомый. Давно знакомы с ним.

– Зря домой тащишь. Гутя терпеть не может пьяных. Из-за этого с мужем разошлась.

– А куда девать? Не бросишь же на улице: такой мороз.

– Неси ко мне в баню, – сказала Антонина Леонтьевна. – Я сегодня баню топила. Она ещё не выстыла.

– О! – радостно воскликнул Олег. – Спасибо.

Баня была добротная и в самом деле ещё не выстыла, но на полу и на полке[3]3
  Полок – возвышение в деревенской бане, на котором парятся.


[Закрыть] было сыро. Антонина Леонтьевна принесла охапку соломы и постелила на пол. Под голову Олег бросил свою телогрейку. Когда он снял телогрейку, сердце у Антонины Леонтьевны ёкнуло: перед ней стоял широкоплечий стройный красавец с тонкой талией. Олег сел на лавку и стал снимать кирзовый сапог.

– Шёл по сугробам, – сказал он, – и набрал полные сапоги.

– Боже мой! – воскликнула Антонина Леонтьевна, когда Олег снял сапог и облепленный лепёшками снега толстый шерстяной носок. – Ты же обморозил пальцы. Смотри – кончики побелели.

– Нет, не обморозил, – сказал Олег, щупая пальцы. – Застудил маленько.

– Всё равно надо смазать гусиным жиром. Пошли в дом. У меня есть гусиный жир.

Вошли в большой просторный дом из четырёх комнат. Одна комната с русской печкой была прихожей, кухней и столовой. Рядом комната дочери. Дальше – зал. Зал пустой, почти без мебели. Если не считать стол и четыре стула (сказалась конфискация имущества). Из зала вход в спальню.

Антонина Леонтьевна достала из шкафа флакон с гусиным жиром и, подавая Олегу, сказала как бы между прочим:

– Я сегодня пирожки с грибами стряпала. Хочешь попробовать?

– Обожаю пирожки с грибами, – признался Олег.

– Сейчас. Минутку. Чайник вскипит… Антонина Леонтьевна засуетилась. Поставила на электрическую плитку чайник, принесла варенье, большую тарелку с пирожками. Не оказалось заварки.

– Я сейчас быстренько сбегаю в магазин. – Антонина Леонтьевна торопливо оделась и вышла.

Она вернулась минут через десять – магазин был рядом – и принесла хлеб, чай, рыбные консервы, банку маринованных помидоров. Все поставила на стол рядом с вареньем и пирожками. Робко вынув бутылку водки из сумки и нерешительно поставив на стол, сказала:

– Я не праздновала свой день рождения. Не до того было. Давай хоть задним числом отметим. И попутно твоё возвращение домой.

– Я уже отмечал, – сказал Олег, краснея. Олег краснел и чувствовал, что ноги у него отнимаются, а в груди появилась лёгкая дрожь.

– То отмечал со своим дедом, а теперь со мной, по-соседски.

Многоопытная женщина вела себя естественно и непринуждённо. Подала Олегу консервный ключ, попросила открыть банки, а сама пошла в соседнюю комнату переодеваться. Переодевшись в тёмно-синий брючный костюм, обтягивающий бедра, вышла с милой таинственной улыбкой и стала готовить закуски.

Олег и в детстве-то всегда смотрел на её фигуру с вожделением, в юности мечтал о такой женщине, а сейчас, понимая, что дело в шляпе, торопил события. Уже после первой рюмки, закусив помидором и пирожком с грибами, честно признался, что она нравилась ему всегда, с самого детства. Антонина Леонтьевна улыбнулась и, придвинувшись вместе со стулом, поцеловала его в губы.

– А где Ленка? – спросил Олег, возбуждаясь все больше и больше.

– У подруги, – сказала Антонина Леонтьевна, обняв Олега за шею. – Учит уроки. Потом они вместе идут в кино, на девятичасовой сеанс. Придёт поздно, не раньше одиннадцати.

Олег стал наливать в рюмки ещё.

– Я не хочу, чтобы ты был пьяным.

– Я и сам не хочу.

Антонина Леонтьевна молча встала и пошла в спальню. Возле кровати повернулась к Олегу и крепко обняла его. Олег, целуя, стал проявлять нетерпение и стягивать с неё брюки.

– Подожди, – сказала она. – Разденься сначала сам.

Олег сбросил с себя свитер и расстегнул ремень у брюк.

Антонина Леонтьевна разобрала постель и стала раздеваться.

Когда легли, Олега хватила такая трясучка, что Антонина Леонтьевна удивилась:

– Что ж ты дрожишь-то так? – шёпотом спросила она. – Первый раз что ли?

– Первый, – признался Олег.

– О, Господи!.. Она помогла ему.

… На тумбочке возле изголовья стоял будильник. Без пяти одиннадцать. Антонина Леонтьевна встала, надела халат и пошла в кухню. Убрала водку в шкаф. Несколько минут спустя явилась дочь. Антонина Леонтьевна накормила её и уложила спать. Вернулась к Олегу.

– Сколько ей лет? – спросил Олег еле слышно.

– Двенадцать исполнилось.

– В каком классе?

– В пятом… Ш-ш! – Антонина Леонтьевна приложила палец к губам.

В семь утра зазвенел будильник. Антонина Леонтьевна встала и пошла будить дочь.

Олег томился полчаса в одиночестве. Усадив дочь завтракать, пришла, наконец, Антонина Леонтьевна.

– Твой друг исчез, – сказала она тихо-тихо, наклонившись к самому уху Олега.

– Бог с ним, – прошептал Олег. – Живой и ладно.

– Наверно с похмелья понять не мог, как оказался в бане.

– Наверно. А зачем ты топишь баню? Ведь есть общественная баня.

– Не люблю я ходить в общественную. Бабы смотрят на меня… Ну, задрожал опять. Подожди, Ленку отправлю в школу.

Олег явился домой лишь к обеду. Не пил, а пьяный. Не дурак, а блаженный. На вопрос деда, где ночевал, ответил с улыбкой:

– На лесопилке.

– Две смены подряд пилил? – удивился дед, слюнявя цыгарку.

– Подряд, дедка, – счастливо скалил зубы Олег. – Две смены.

– Не устал?

– Да что ты, дедка! Я бы ещё три смены подряд. Но… выгнали.