Текст книги "ХМАРА"

Автор книги: Анатолий Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

 -Что б мне лопнуть на этом месте! Истинно черепаха по песку шкваландается! Ему бы на стол так "спешно" накрывали, с голоду бы умер, не дождавшись! – Он еще хотел что-то сказать, но наш Судьбоводитель наконец-то показался в дверном проёме. Неимоверно скособочившись, он пер, держа двумя руками большую деревянную бадью. При этом его мотало из стороны в сторону так, что вода то и дело перехлестывала через край.

 -Вот ведь зараза! Он мне так весь пол ульёт, а кто вытирать-то потом будет, а? – Семёныч махнул рукой и поспешил навстречу пыхтящему как паровоз Веленю. Выхватив у него из рук бадью, он попытался отвесить ему затрещину, но тот ловко увернулся и, незаметно показав Семёнычу язык, вприскочку добрался до стола и вновь принялся чавкать. Матвей недовольно покачал головой, выругался и, подтащив бадью к спящему, решительно вылил её содержимое на его бедную голову. Андрей Иванович даже и ухом не повел, лишь храп, доселе басовитый, раскатистый, перешёл в легкое, обиженное посапывание.

 -Ну вот, полы залили, а дело не сделали! – Семёныч досадливо почесал за ухом. – А ведь дурень я, да и ты тоже хорош! Водой, водой! Я и забыл про травки-то. Вот ведь голова садовая, потоп тут целый устроил, теперь жди, когда вода в щелки-то просочится! – он улыбнулся.– Вытирать-то самому не хочется, а помощников звать– засмеют. Давненько я той травкой не пользовался. Что у хороших людей сон зазря отбивать?! А плохие – те пусть еще дольше спят! Во сне-то зла, чай, не наделают, мож и подобреют даже. А травка у меня хорошая, славная травка, порой и рукой достаточно коснуться, а сон уже и нейдёт. Знаешь только что, пойдем-ка со мной, тебе всё одно ночью не спать, а мне к чему бессонницей мучиться? То-то. Ить давно не пользовался, и как называется из головы вылетело. Не то Ясноглядка, не то Бессонка. А, вспомнил, Анютик Семицветный!

 -Бессонка, Ясноградка! – передразнил вновь очнувшийся меч. – Вы смотрите, мне в ножны этой гадости не насыпьте! А то знаю я вас, глаз не сомкнёшь!

 -А ты из ножен не высовывайся, ничего и не насыплется! И вообще, помалкивай, покуда толку от тебя никакого! Может, и правда взять твой глазик изумрудный выковырнуть и на барахолку снести, какие-никакие деньги, а дадут!

 -Ить верно говоришь! – подхватил мою песню Семёныч, незаметно подмигивая, – сейчас у нас камешки в самой цене будут, золотишко-то в кошеле так и зазвенит, надолго хватит.

 -Вы что, совсем сдурели? – меч дернулся так, что едва не выскочил из ножен. – Вы хоть соображаете, что говорите? Я – Волшебный, сила во мне неведомая, неслыханная! Чуть что не так сделаете – катаклизм великий приключится, горы с мест стронутся, моря вскипят...

 -Вот и славно, хоть одним глазком погляжу, как вареные киты кверху пузом плавают. Хотя, конечно, гор жалко! Ну, да бог с ними, с горами, новые поднимутся! Семёныч, давай, тащи инструмент!

 -Не на-до! – испуганно взревел меч и так резко вошёл в ножны, словно хотел спрятаться туда вместе с рукоятью. Мне стало даже его немного жалко.

 -Ладно, не переживай, шутим мы, шутим! За такую бижутерию и медяка ломанного не дадут!

 -Бижутерию?! – коснувшись ладонью рукояти, я почувствовал, как она стала нагреваться от наполняющего меч праведного гнева. – Да ты если хочешь знать, сей изумруд единственный в своем роде и... – он осекся, поняв, что сболтнул лишнее.

 -Хорошо, буду иметь в виду. Про уникальность свою потом доскажешь, заодно, может, и цену примерную назовешь, а? – но меч молчал и лишь изредка сердито посапывал. – Не хочешь говорить, ну и не надо. Ты до рассвета рот лучше и не разевай, а то засветимся, ясно?

 -А то я не понимаю! – обидчиво отозвался меч и снова щелкнул ножнами, – в стан врага попремся, этих дураков выручать. Сами себе беду накликали, а теперь рискуй из-за них, ночами не спи.

 -Помолчи, тебе-то кто спать не даёт? – я хоть и был согласен с "воителем Абисийским", всё же предпочёл его одёрнуть, что бы не слишком распоясывался. – И на будущее запомни: спутников моих не обижайть! А то возьму тебя – и по камню, по камню.

 -Тоже мне, напугал! – кажется, поняв, что выковыривать его глазик никто всерьёз не собирается, Перст немного приободрился. – Мне любой камень разрубить– раз плюнуть...

 -Ты и плевать умеешь? – не сдержался я, чтобы не подколоть. Меч буркнул что-то непонятное и ушел в глухую молчанку. Что, собственно, мне и требовалось. А я повернулся к Семёнычу, с улыбкой ожидавшего окончания нашей перепалки и, повинуясь его приглашающему жесту, засеменил в сторону всё той же полуприкрытой дверцы, ведущей в темный, заставленный ведрами, бадьями и прочей ерундой, чулан. Освещение в этом угловом помещении было тусклым настолько, что я, даже присмотревшись, ни за что бы не различил двери, затерявшейся где-то среди нагромождения старых мётел, швабр, веников и, как оказалось, ведущей в святая святых семьи травников – в кладовую, хранящую всевозможные лекарственные травы и снадобья. Войдя, я ожидал увидеть развешанные по стенам и свисающие с потолка пучки трав, собранные в расставленные по полочкам коробочки семена и корешки разнообразнейших растений и ощутить невероятную смесь травяных запахов. А вместо этого моему взору предстала просторная, нет, даже скорее – огромная комната-зала, освещаемая странным ровным светом, льющимся, казалось бы, из ниоткуда и отовсюду одновременно, и заставленная ящиками, ящичками, бочонками и бочками, плотно подогнанными под крышку деревянными коробами и стоящими на многочисленных подставках и полках, так же плотно закрытых туесков и туесочков. А в воздухе витал лишь слабый, едва уловимый запах болотного аира.

 -А– а как же... – я раскрыл рот от удивления.

 -Что, думал у нас тут всё по старинке дремучей в пучках поразвешано? Э-э нет, травка-то она разная бывает. По-разному и излечивает. От иной– только запаху и надо. Повесил подле кровати больного веточку, глядишь, человек уже и на ногах. А ежели к ней какой чужой запах примешается, а? То-то, уже по– другому и лечить будет не так или, того хуже, калечить станет. Не каждая травка без вреда к человеку приходит. Какая от заразы лечит, но и другую хворь привнести может, так-то. Вот мы и держим их по отдельности, что б, значит, ни запах, ни свет не смешивать... Так, а где ж у нас Семицвет Анютиковый сберегается? Ну-кась, глянь-ка вон в том коробе, на крышке что написано? Что, говоришь? Моровец змеючий?! Не тронь, не тронь, эт от укуса змеиного! А вот в том ящичке? Ага, Семицветик, он самый и есть! Это я для себя для краткости так намалевал. У бабки Анюты (эт мамаша Матренина) много трав знатных было. Жаль только, поизвелись они частию: какие забыли, какие без догляда с лица Земли сгинули. Но еще больше пооставалося, теперь уже всех и не упомнишь. Вот я и прописываю по второму прозванию, первое-то я и так помню, хотя и непорядок это. Вдруг со мной что случится, имя– то Анютино и забудется! Вот сегодня же и исправлю и внукам накажу. А то прям как-то и не – ловко: забывать стал своих благодетелей. Забывать... – последние слова Матвей проговорил с тоской в голосе. Затем, словно встрепенулся, – а чего мы стоим-то? Бери ящик и – в чуланец его, там трохи и отсыплем. – Сказав это, он развернулся и первым засеменил к выходу из запасника. Мне почему-то с горечью подумалось, что забудет он вскорости про бабку Анюту. И про бабку Матрену его дети забудут, как пить дать, забудут. А я? Забуду ли я о странной старушке, с которой так причудливо свела меня жизнь, или нет? А если я не забуду, то как рассказать о ней своим детям, чтобы они рассказали своим внукам и правнукам? Я задумался, но был тут же выведен из оцепенения строгим окриком Семёныча, раздавшимся уже из чулана:

 -Ты что там валандаешься? Уснул что ли? – Я вздохнул и, взяв в руки не очень тяжелый ящичек, поспешил к поджидающему меня Матвею.

 -Открывай! – скомандовал он, и на всякий случай отодвинулся чуть в сторону. Я же, повинуясь его команде, осторожно сдвинул крышечку и увидел лежащий на дне ящика большой пучок выдранных с корнями каких-то странных растений, сплошь усыпанных завядшими полураспустившимися бутонами.

 -Теперь осторожно бери пучочек, за корешки бери, а то три ночи кряду спать не станешь. Так, так, корешочками вверх! Теперь ладошку подставь снизу и тряхни легонько, бутончик-то лови, лови!

 Кажется, я перестарался, листики и бутончики вниз так и посыпались. Я услышал как огорченно застонал Семёныч и поспешно подставил ладонь под падающий вниз "гербарий".

 Едва моей руки коснулся малюсенький, скукожившийся бутон, как по ладони мелкими мурашками рассыпалось легкое жжение, и я ощутил в себе неимоверный подъем. Жажда деятельности наполнила моё существо. Захотелось куда-то бежать, действовать, хотелось подвига, хотелось чего-то великого и всеобъемлющего! Захотелось еще разок тряхнуть Анютин Семицветик, тряхнуть да посильнее, нахватать полную горсть этих волшебных бутончиков и вершить, вершить, вершить дела великие и невиданные!

 -Всё, боле не смей! – вскричал, видимо догадавшись о моих мыслях, Семёныч. – Ишь как поперло! Видать, дури в тебе и без того не меряно! Покладь на место, пока беды не натворили!

 Я послушно опустил "гербарий" в ящичек и с неохотой разжал пальцы, затем тряхнул головой и осторожно задвинув крышечку, отступил на шаг в сторону. Пелена, окутавшая моё сознание, медленно рассеивалась, осталась лишь непонятная бодрость да слегка жгущий ладонь семицветный бутончик.

 -Хорошая травка! – только и всего смог сказать я, едва сумев проглотить комок, поступивший к горлу.

 -А то, как же! То-то же. Ей, бывалыча, рыцари натрутся – и в горы с драконами сражаться! Только никто ни разу головы дракона не привез и редко кто сам вернулся. Кто и впрямь в драке с драконом полег, а кто до смерти с камнепадом каким али водопадом журчащим рубился, от усталости безмерной и гибли – это когда действие травки заканчивалось.

 -Это ж какой силой живой цвет обладать должен? – я аж присел, представив это сумасшествие.

 -А никакой, цветок как цветок. Весной, почитай, на каждом поле своя полянка встречается. Что б его свойства тайные открыть, знать, ведать надобно, когда и как рвать следует, в тени ли, в солнцепёке сушить требуется, так то. А ты ящик тут оставь, мои уберут. – Ответ Семеныча меня удивил и весьма разочаровал. – А сам иди к спящему, только смотри, цветочком-то не размахивай, слегка лба коснись – и в сторону. Сила в цветке большая, на всех по– разному действует, а лепесток под стол положи. Я своим скажу – в печке сожгут и золу выкинут. Ну, ступай, ступай, нечего столбом стоять, вам до утра поспеть требуется. Коней я вам хороших дам. За город коль выберетесь – не догонишь, только не останавливайтесь, погоня знатная будет. Я сам чуть посля на вас и донесу. (Вот бестия, но я же знал, что он выкрутится). Вы уж извиняйте, ещё скажу, что коней покрали.

 Я согласно кивнул головой (что ж, ему ничего другого и не остается) и, возвратившись в трапезную, как мне было и сказано, осторожно коснулся бутоном лба нашего пленника-сообщника. Тот, тут же заворочавшись, открыл глаза, повернул голову и, пару раз хлопнув ресницами, тупо уставился в голенище моего берца.

 -Где я? – спросил он, поворачиваясь на спину.

 -Здесь, – ничего более путного в мою башку пока не приплыло.

 -А, помню, помню! – обрадовано воскликнул он, поднимаясь на ноги. Его бас так и загрохотал в пустой комнате: – Так нам же надо идти, свечерело уже! – он попробовал сделать шаг вперед и, естественно, шмякнулся. Точнее, шмякнулся бы, если бы не мои, вовремя подставленные, руки. И всё бы хорошо, если бы эта детинка, падая, не заграбастала своей дланью оброненный мной на пол "цветик – Семицветик", блин. Сжав его в ладони, он восторженно взвыл и, с легкостью разорвав стягивающие ноги путы, устремился к поспешно распахнувшимся (с помощью быстро сообразившего, что к чему, Семёныча) дверям, ведущим на улицу.

 -Стой! – завопил я, бросаясь ему вдогонку. – Нам по– тихому всё сделать надобно!

 -А зачем таиться-то? – с детской наивностью спросил Андрюха и пинком отбросил в сторону попавшийся ему на пути здоровенный чурбан, на котором хозяин колол дрова. – Чай, не тати какие, доброе дело делать идем! За мной следуй, я короткую дорогу знаю! – скомандовал входящий в раж Дубов и, двинув плечом, разворотил вставший у него на пути каменный забор. Ввалившись в соседний проулок, он одним махом перескочил через следующий, еще более высокий заборчик и, как бы походя, проделав кулаком в нем дыру для меня, мурлыкая себе под нос какую-то песенку, с треском поломился дальше.

 -Здесь жди! – приказал я, сунувшемуся было вслед Веленю. – Сюда вернемся.

 Тот, понятно, кивнув, попятился назад, а я сплюнул и устремился за быстро удаляющимся глашатаем.

 -Что, по– тихому, без разговоров? – съехидничал болтавшийся из стороны в сторону меч.

 -Отстань, и без тебя тошно, лучше готовься хозяина поменять! Сейчас всю городскую стражу на ноги поднимем – и амба. Будешь на поясе у какого-нибудь вельможи висеть или на стене, в качестве сувенира...

 -Типун тебе на язык! Но ныне ничё тебе не сделается, до утра доживешь – это точно, а там как судьба повернёт! – Он замолчал и, уподобившись шествующему впереди Андрею, стал тихонько насвистывать мелодию какого-то бравурного марша. А я, что бы не отставать от по-прежнему набирающего обороты Дубова, прибавил шагу.

 Двигались мы споро, по прямой. Маленькие заборы перепрыгивали, большие разваливали к чёртовой матери, так что к тюремным стенам подошли за какие-то полчаса. Но странное дело, несмотря на весь наш грохот, город спал. Я ничего не мог понять до тех пор, пока не увидел стражников, охранявших вход в здание тюрьмы. Они, разметав по сторонам руки– ноги, изволили почивать сном праведников и лишь изредка пьяно похрапывали. Всё встало на свои места. Весь Лохмоград, напраздновавшись и обильно попивши-закусивши, дрых без задних ног. Спали даже собаки, то ли переевшие с хозяйского стола, то ли, пользуясь всеобщим попустительством, взявшие себе отгул. Как говорится, никогда страна не бывает столь беззащитна, как утром двадцать четвёртого февраля. Впрочем, нам это только на руку. "Надо поискать ключи", – подумал я, оглядываясь по сторонам в поисках того, у кого могли бы эти самые ключи находиться. Самый толстый и самый богато одетый страж показался мне подходящим для этого дела, и я направил свои стопы к нему, намереваясь малость пошарить по его широким карманам. Меня опередил наш глашатай, найдя более радикальное решение сего вопроса.

 -Посторонись, братва! – прокричал он, пинком вышибая дубовую, обитую толстым железом, дверь. Поиски ключа сами собой потеряли свою актуальность. Я двинул ногой попавшуюся на пути бутылку, прихватил пару горевших на входе факелов, по одному в каждую руку, и вошел в след за Андреем свет Ивановичем в холодное нутро тюремных казематов.

 -Кто сидит, за что сидит? – зычно спросил Андрей, останавливаясь у первой попавшейся на пути камеры.

 -Макс Эрнестов сын и Никодим Безродный, за разбой сидим, – ответили за дверью, видимо приняв нас за обходящую казематы стражу. Андрей, молвил "сидите дальше" и двинулся в глубь коридора. Так мы и шли, возле каждой двери останавливались и спрашивали. Пару раз Дубов ударом кулака высаживал дверь и, выпустив томившихся в темнице пленников, довольно потирал руки. Я не вмешивался. Если он считал, что "покража у богатого соседа двух десятков коров с целью продажи" есть не преступление, то так тому и быть, а по мне – так это явный перебор, два десятка коров – это тебе не деток голодных накормить. Наконец за очередной дверью на вопрос: "Кто? За что сидишь?" раздался столь "милый" моему сердцу вопль отца Иннокентия:

 -Ироды, Христопродавцы проклятые! Мало того, что в склепы каменные заточили людей невинных, веры и Господня благословения взалкавших, так еще и будите посередь ночи! Гореть вам в геенне огненной, на каменьях адских жаром бесовским раскаленных!

 -Они? – криво усмехнувшись, поинтересовался Андрей Иванович, приноравливаясь как бы получше пнуть дверь. Я согласно кивнул, и тяжёлая дубовая дверца с грохотом влетела во внутрь, при этом чуть не придавив едва увернувшегося от неё Иннокентия. Он отпрыгнул в сторону и зашипел как рассерженная кошка. Остальные пленники, разбуженные раздавшимся грохотом, вскочили на ноги, и в полной растерянности заозирались по сторонам, пытаясь еще не проснувшимся разумом осмыслить происходящее.

 Видок их, надо сказать, был еще тот! Перепачканные сажей, осевшей на стенах камеры, с осунувшимися, голодными лицами, с бегающими в непонимании глазами, выглядели они комично. Сутаны моих святош были изваляны в пыли и в нескольких местах разорваны. Доспехи рыцаря представляли собой "лунную поверхность", до того они были усеяны многочисленными вмятинами и царапинами, а намертво заклинившее забрало было приподнято и перекособоченно в правую сторону, под левым глазом рыцаря виднелся здоровенный синяк. У Иннокентия на лице следов мордобития заметно не было, зато у Клементия имелось сразу два фингала, а нос пересекала здоровенная ссадина.

 -Праздник праздником, но зачем было предавать анафеме всех входящих? – вместо приветствия сказал я, протискиваясь в сырые стены тюремного каземата. – А вы догадываетесь, что народ требует вашей казни?

 -Батюшки светы, Николай Михайлович, неужели это Вы? – доблестный рыцарь, беспорядочно шаривший рукой по нарам, тупо уставился на мою персону.

 -Нет не я, это призрак коммунизма, что заблудился в Европе! Давайте собирайте манатки – и на выход. Да поживее! Ты погляди-кось, даже меч и кресты не поотбирали...

 -А зачем? – Андрей пожал плечами. – Еще успеется! Аккурат на площади, перед плахой и отберут. Что б народ, значит, видел, что ничто никуда не делося, а всё имущество преступников в казну государеву пошло. С этим у нас строго! Ежели кто покрадет – так сразу в приказ и на дыбу. Опосля, как сознается – палец на руке топориком раз – и готово! Или руку по локоть, коль вдругорядь попадается. Ну, а ежели третий... Впрочем, в третий раз никто еще уворовывать не пробовал.

 -Нехилая система воспитания! – я удивленно присвистнул. Но сейчас было не до рассуждений о правильности или неправильности чужих законов и мер. Сейчас нам надо было поскорее уматывать, и я снова поторопил своих, всё еще окончательно не очухавшихся, спутников. – Давайте, давайте живее, уходим!

 -Мог бы и пораньше явиться! – недовольно пробурчал Иннокентий, оглядываясь по сторонам в поисках своего посоха. – И не торопи, чай, не на скачках!

 -Хорошо, кому жизнь дорога – поторопитесь, а остальные могут остаться. Мы и дверку на место приладим, если что.

 – Вы Николай свет Михайлович на него не гневайтесь! Его вечёрась немилосердно по голове ударили. Почитай, полдня в беспамятстве провалялся, вот он и несет неведомо чего, – вступился за отца Иннокентия наш второй святоша. При этом он тактично умолчал о том, кто так удачно приложился к затылку нашего злополучного страдальца, хотя, возможно, и вправду в пылу схватки не углядел своей оплошности.

 На последние слова Клементия отец Иннокентий презрительно хмыкнул, но решил оставить без внимания и, не вступая в перепалку, с гордо поднятой головой, первым протиснулся к выходу. Остальные тоже не заставили себя ждать, и вскоре мы уже проторенным путём двигались в обратную сторону.

 На поиск наших заключённых ушло изрядное количество времени и, когда мы начали подходить к заведению Матвея Семеновича, я с удивлением отметил, что стало почти светло. Небо на востоке порозовело, и из-за края горизонта выползла багровая макушка солнышка.

 Едва мы приблизились к двойной двери в заборе, огораживающем владения Семёныча, как они тотчас распахнулись, и из неё показалась встревоженная морда самого хозяина.

 -Котеночек вот от бабульки примчался, весточку до тебя принёс, – Семёныч ткнул рукой в сторону выбежавшего со двора Барсика. Котенок был до безобразия тощ, а его чёрную шерстку покрывал толстый слой серой грязи. Едва завидев меня, он бросился в мою сторону, и с пронзительным урчанием стал тереться о мои запылённые берцы.

 -Барсик, Барсик! – ласково произнес я, беря его на руки. – Барсуньчик!

 -Прибег, но ни ел, ни пил, в руки никому не давался. Мы уж и так и так, и сметанки ему, и колбасочки, а он нос воротит. Всё тебя ждал. Дождался! Ишь как песню– то заволдыривает! Да ты прислушайся, прислушайся, чай и поймешь чего.

 Я недоумённо посмотрел на Матвея и, не заметив на его лице и тени насмешки, склонил голову. Продолжая гладить котика, я заставил себя прислушался к его мурлыканью. Но не смотря на все мои старания вначале я ничего не мог понять. Затем кошачья песня стала складываться в едва уловимые мысленные образы. Я закрыл глаза и полностью погрузился в наползающие туманом мысли. Через пять минут я знал всё, что Яга передала с котиком. "Умница, теперь можешь пойти покушать, а потом поступай, как тебе было наказано", – мысленно сказал я и опустил Барсика на землю. Взглянув на стоящего в ожидании Семёныча, я кивнул в сторону Матрениного вестника.

 -Позаботьтесь о котёночке! – Матвей кивнул и с готовностью принял на руки подбежавшего к нему Барсика.

 -Пойдем, мой маленький, пойдем, мой хорошенький! – засюсюкал он, бережно прижимая котенка к груди. – Истощал– то как! Сейчас мы тебя покормим, сметанки нальем, рыбки наложим. Хочешь рыбки? Хочешь! Тебе балычка осетрового али синьгушечки свеженькой? Всего помаленьку? Хорошо, мой ласковый, сейчас всё исполню как тебе хочется! – так разговаривая с котиком, он и скрылся за дверями прихожей.

 -Ну, как там? – спросил отец Клементий, едва дождавшись, когда за Матвеем закроется входная дверь.

 -Не может Яга сама к нам прибыть. – Я не стал вдаваться в подробности, – дела у неё спешные. Если справится, то позже появится, а покамест нам без неё идти придется.

 -Без неё, так без неё! – безропотно согласился покладистый Клементий, а Иннокентий привычно – недовольно заворчал что-то себе под нос. Но сделав шаг в сторону, всё же не выдержал, что бы не высказаться вслух.

 -Вот ведь право, Баба-Яга старая! Мы опять будем битвами биться, жизнями своими рисковать, муками великими мучиться, а она в своей избушке отсиживаться. А как победа – так придет и к славе примажется!

 -Знаешь что, мученик! – сердце моё преисполнилось гневом. – Болтать не перестанешь – в следующий раз ниоткуда вытаскивать не стану и защищать тоже не буду. А смертный бой – это тебе не дружеская потасовка в храме, там и без головы остаться можно.

 -Да мы, да я, да мы за веру...

 -Брат мой, умолкни! – Клементий весьма ощутимо ткнул раскрытой ладонью в плечо своему собрату. – Не гневи Господа!

 -Лошадки-то снаряженные за гумном стоят, – прервал наш диспут высунувшийся из-за дверей Семёнович. – Попить– покушать я в котомочки положил да к сёдлам приторочил. Твоё, Николай свет Михайлович, снаряжение мудреное, я на Гнедка положил. Конек он смирный, но резвый как ветер. Жаль отдавать было, но теперь вижу, не зря расстарался. Котик мне тоже кой– чего поведал. От Яги привет передал да о нужде вашей порассказал. Жаль только, помочь вам не могу. Сам, как беду вашу известь, не ведаю. Но ничего, всё сладится. Я вот вам грамотку берестяную приготовил к братцу моему старшому, Евдакию Семеновичу. Как в Кривград прибудете, так сразу к нему и езжайте. Он там постоялый двор содержит, "У очага" прозывается. Хоромину эту еще издалече видно. Ему грамотку отдадите, он вас с почётом и примет. Ах да, чуть не запамятовал! Деньжат на дорогу я в кошель кожаный положил, у Гнедка с левой стороны под лукой седла сыщешь. Ну, всё сказал, езжайте теперича, а то ненароком кто спохватиться, погоню вышлет. Враз– то всё одно не найдут, подковки-то на конях заговорённые, следы в другую сторону поведут. Верст двадцать отмахать успеете, пока чары-то рассеются, а там уж лишь на себя полагайтесь да на ноги коньков ваших резвые. Твою лошадку, свет рыцарь, я пока у себя придержу, подкормлю, подлечу маленько. Глядишь, и в коня справного превратится. Ну всё, езжайте, дорога вам скатеркой, да и удачи вам!

 -Спасибо на добром слове! И тебе, Матвей Семенович, всех благ и лет долгих! За хлеб– соль спасибо, бог даст – свидимся. – Я приложил руку к груди и, низко поклонившись хозяину "Хмельного странника", направился в указанную им сторону.

 -Нее, я никуда не пойду, – заставив остановиться, донесся до меня тягучий бас вдруг заупрямившегося Андрея.

 -Как не пойдешь? Нельзя здесь оставаться! А с нами поедешь – свет повидаешь, города другие, страны. – Мягко начал я, благоразумно решив обстановку пока не нагнетать.

 – А зачем мне другие города? Мне и здесь хорошо. Раздольно. Есть где плечи развернуть, за справедливость побороться. – Андрей Иванович гордо расправил грудь и посмотрел вдаль, поверх полуразваленного его же трудами забора.

 -Правильно ты говоришь! – я незаметно показал кулак вздумавшему было вмешаться Клементию. – За справедливость бороться надо! Только здесь разве многое свершишь? Ну какие здесь масштабы? Ну, побьешь десяток– другой негодников и всё, а зло в мире торжествует, подвиги другие богатыри да рыцари творят. Людоеды злобствуют, драконы летают, козлы бешеные по городам шастают. А где в это время наш Андрей Иванович? То-то же, в городишке своем отсиживается, за каменными стенами прячется. Пусть, мол, другие голову в битвах вселенских складывают, а я тут как-нибудь в тиши да покое побуду!

 -Так– таки и драконы? – недоверчиво переспросил временно повёрнутый на подвигах глашатай.

 -А ты, коли мне не веришь, вон у рыцаря спроси, даром он, что ли, в путь– странствие пустился! Но ты можешь оставаться, он и без тебя в одиночку голову сложит.

 -Это что же без меня-то, я разве не способный? Да я, если хотите, таких подвигов насвершаю, таких дел наворочу, что козлы да драконы за сто верст облетать города станут! Да что за сто верст! Я их всех как есть повыведу, логова поизничтожу, опосля и сюда возвернуся! – Андрей в сердцах хрястнул шапкой оземь.

 -Вот это слова не мальчика, а мужа! Идем с нами, свет Иванович! – и я, скрыв довольную улыбку, поспешил на поиски приготовленных нам лошадок.

 За гумном, возле обветшалой коновязи, нашу компанию поджидали шесть разномастных коней. Безошибочно выделив среди них Гнедка, я направился прямиком к нему и, долго не рассусоливая, взобрался в седло.

 -Ох, и заждался я вас! – позёвывая, из стога сена вылез заспанный Велень. – Думал уж всё, не вернётесь, глаз не сомкнул ожидаючи.

 -Ага, по твоей заспанной морде и видно: прям заждался, аж щеку отлежал. Сны-то хоть хорошие снились али как? – нет, ну надо же, до чего наглый тип! Вылез сонный как зимняя муха, а всё туда же, "заждался"! На мою "шпильку" он не отреагировал, то ли посчитал её недостойной его судьбоносного величества, то ли решил лишний раз не акцентировать внимание на своей особе. Но так оно, наверно, было и к лучшему. Я махнул рукой на Веленя и стал с интересом наблюдать, как троица новоявленных ковбоев с оханьями и аханьями влезает на своих коньков. Хорошо хоть кони моим сотоварищам попались такие же, как и мне, спокойные и не норовистые. Наконец, все уселись на своих "мустангов" и наша кавалькада тронулась в путь. Первым, вырвавшись на добрые полсотни метров вперёд, ехал доблестный рыцарь "Пурпура и сердца". Следом за ним подлетал в седле страшно довольный приобретением собственного коняги Велень. Затем я, дальше нестройной парой святые отцы, а замыкал колонну уже порядком загрустивший глашатай, который за последний десяток минут совсем скис. Видимо действие семицветика стало подходить к концу, ибо и меня стало неимоверно клонить ко сну. Даже свежий ветер, нет-нет да и налетавший с северо-запада, не рассеивал моего полусонного состояния. Еще через полчаса Андрюха, уткнувшись носом в лошадиную гриву, захрапел во всю ивановскую. Я же лишь сильнее прикусил губу, взял его коня в повод и, что бы окончательно не уснуть, запел в полголоса старую, забытую всеми песню.

 Ой, ты, ветер ветреный,

 Полети до матушки!

 Ой, ты, ветер ветреный,

 За речные камушки.

 За горой за дальнею,

 За рекой червленою

 Мыт кровавой банею

 Кровь на камни лью.

 Ой, ты, ветер ветреный,

 Пускай не кручинится.

 Ой, ты, ветер ветреный,

 Жизнь моя лучинится.

 Догораю свечкою,

 Тонкою лучиною.

 Укололо сердце мне,

 Жаль, что не дивчиною.

 Ой, ты, ветер ветреный,

 Долети до батюшки!

 Ой, ты, ветер ветреный,

 Долети до матушки!

 Авангард наш в виде достойного потомка Вельстибюрга оказался никудышным. Наш доблестный рыцарь то скакал вперед, бездумно уходя из пределов видимости, то начинал петлять и, забирая то вправо, то влево отклонялся от заданного маршрута. Тогда мне приходилось догонять его и возвращать на ведущую вдаль тропку. Конечно, может быть для рыцаря, привычного одним местом к дальним конным переходам, на то же самое место ищущего приключений и странствующего куда глаза глядят, подобный стиль продвижения и был вполне подходящим (семь верст для бешеной собаки – не крюк), но для нас он не годился вовсе. В конце концов, я не выдержал, оставил спящего Дубова на попечение отца Клементия и, обогнав мечущегося из стороны в сторону Радскнехта Георга Ротшильда де Смоктуновского, поехал первым.

 Немилосердно припекающее солнышко, а особенно жесткое седло, набившее мне одно место, разогнали моё сонное состояние уже к обеду. А к вечеру проснулся и наш глашатай, но сил, чтобы оторваться от конской гривы, у него не было. Плечи, руки и ноги от сотворенных ночью деяний болели неимоверно. О чём он нас и оповестил, а затем попытался пожаловаться на неудобство поездки и даже некоторое время требовал остановится, но мы (в моём лице) были глухи. Поняв, что с его претензиями никто считаться не собирается, парниша безвольно раскинул руки и замолчал. Лишь время от времени со стороны его коника до меня долетало тихое жалобное поскуливание – постанывание, но я, вспоминая его ночные подвиги, лишь слегка посмеивался, нимало не сочувствуя его нынешнему состоянию.

 Только когда совсем стемнело, я задумался о привале и, завидев подходящую возвышенность, повернул своего коня на её вершину. Взобравшись на лишённый растительности склон, я осмотрелся и, остановив коня, махнул рукой своим спутникам.

 -Всё, слезай с коней, приехали! Ночевать здесь будем. Перекусить, чем бог послал и – баиньки, только громко не шуметь, костра не разводить.

 -Да мы и не собирались, – хрипло отозвался кто-то из моих спутников.

 Я окинул взглядом своё воинство и по их скрюченным позам понял, что сейчас им и не до костра, и не до ужина. Картина называлась: "Бегство Карла 12 из– под Полтавы". Да, похоже, и впрямь разводить костер и без моего запрета никто не собирался. Святые отцы, отбившие за день всё, что только можно, словно кули свалились со своих скакунов и, не имея сил подняться, ползком добрались до небольшой ложбинки, где привалившись спинами друг к другу, отошли ко сну. Туда же прополз всё еще охающий и ахающий глашатай. Велень же, как всегда, улыбаясь своей придурковатой, кривой улыбкой, деловито достав из сумы невесть откуда там взявшиеся веревки, подхватил под уздцы разбредшихся по вершине коняжек и быстро их стреножил. Со своей лошадкой он закончил возиться в последнюю очередь и ласково потрепав её по гриве, юркнул в тень ближайшего куста, где и растворился в темноте наступающей ночи.