Текст книги "Трава и солнце"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Глава 22
ТАМ, ГДЕ ВОЛНЫ И ВЕТЕР

Катран не знал, что полчаса назад в эту же самую дверь стучался тот человек, к которому он принес свою находку. Получив разрешение войти – а его направила сюда женщина, продававшая билеты у входа в музей, знавшая почти всех коренных жителей Скалистого, – он, пыхтя и задыхаясь от возбуждения, ввалился в комнатку и представился:

– Научный сотрудник музея Егорьев.

Федор Михайлович показал на свободный стул:

– Прошу.

Но тот был так взволнован, что не мог говорить сидя и не сел, а спросил, его ли это ученик – и он подробно описал внешность Катрана – и знает ли он, где тот проживает.

– Мой, – сказал учитель. – Знаю.

– Боже мой, если бы вы знали, что он натворил!.. Ведь это было произведение искусства… И какое! Второй или третий век до нашей эры…

У Федора Михайловича плотно сошлись брови.

– Что ж все-таки сделал Жора?

– Идемте… У меня нет слов… – Егорьев потащил его за руку. – Это сущий вандализм!

До самого музея Федор Михайлович ничего не мог понять, а когда поднялся по лестнице в комнату подсобного помещения, где на полках хранились материалы, не попавшие в основную экспозицию или не обработанные еще, – понял все.

Егорьев достал из ящика картонную коробку с какими-то красно-белыми осколками.

– Что это? – спросил Федор Михайлович. – Какое это имеет отношение к Жоре?

– Это то, что он принес… – сбивчиво стал говорить Егорьев, – и это не то… не то… То была ваза, пусть не полная, а только половина вазы, но зато какая половина! Какие на ней были росписи!.. По мотивам «Одиссеи»: Сцилла и Харибда, а меж ними Одиссеево судно под всеми парусами… И он сам, Одиссей… Вы понимаете, что это такое?

– Как же это превратилось в щебень?

– Как? Вот как: только что постучали в эту дверь; вошел этот самый плохо одетый мальчишка, белый весь, с дергающимися щеками, с ненормальным лицом; здоровается и спрашивает, нет ли в нашем музее этого, и достает из-за пазухи завернутую в какую-то грязную тряпку вазу. Я протягиваю руку – не дает, вертит перед моими глазами, и сразу видно – не стащил…

– Среди моих учеников нет воров, – резко сказал Федор Михайлович.

– Вы простите… Это я так… Я, конечно, этого не подумал… Я хотел сказать, что сразу понял: это вещь не из музея, без следов реставрации, с наплывами морской соли, древний лак поцарапан, с язвочками и трещинками; значит, сам нашел… И на ней росписи… Боже мой, какие росписи! Что делали мастера античной Греции! Да что я вам объясняю, возьмите любой осколок и посмотрите…

Федор Михайлович выбрал кусок побольше. На выпуклой блестящей поверхности осколка нарисован Одиссей. Бесспорно, это был он: овальная моряцкая шапочка, короткая густая борода – так на всех древних фресках и вазах рисовали его греки, и он стоял, очевидно, на корабле, рядом с мачтой, и смотрел вперед.

Это была удивительная по красоте, точности и мудрой наивности живопись. По чистоте и ясности линий. В ней жила та ярчайшая, неповторимая эпоха детства человечества с бесконечной жаждой самопознания, ликующей радости жизни, здоровья, с вечным поиском равновесия, совершенства и красоты.

– Замечательно! – сказал Федор Михайлович. – Умели писать… И когда!

– А вы бы все посмотрели! Не уверен, что есть такая вторая в Афинах или даже в Британском музее.

– Не думал, что вы любите искусство…

– Почему? – озадаченно спросил Егорьев.

– Как же может любить его человек, который не разглядел великолепную амфору, которую ему принесли мальчишки, и, можно сказать, прогнал их, унизил…

Егорьев резко покраснел. Федор Михайлович прервал себя и спросил:

– Но скажите, почему тут одни осколки?

– А потому, что когда он показал мне вазу и спросил, есть ли в нашем музее такая, и я, естественно, сказал ему, что такой нет, он вдруг затрясся весь, поднял вазу, грохнул ее об пол и бросился по лестнице вниз.

Федор Михайлович положил в коробку осколок и стал рассматривать другие.

– Я теперь не знаю, что с ними делать, – сказал Егорьев.

– Послать на реставрацию в Эрмитаж, там осколки склеят, и у вас будет только одна опасность…

– Какая же?

– Вам могут не вернуть вазу, а прислать что-нибудь взамен, из своих дублетов.

Егорьев вздохнул, потрогал полные щеки и осторожно спросил:

– Скажите, а он… он нормальный?

– Кто? – Федор Михайлович продолжал рассматривать ноги Сциллы на одной из скал.

– Ну, этот Жора…

– Более чем нормальный. Он добр и азартен, и этого в нем выше нормы. А еще – ранимости… Скажите, разве у вас есть такая амфора, которую они хотели подарить музею?

– Но какое это имеет отношение к вазе?

– Самое прямое… Он гордый парень, он очень гордый парень…

– Откуда ж я знал? – растерянно сказал Егорьев.

– А что ж здесь знать? Люди вам несут всего себя, сердце свое, можно сказать, несут, а вы что? – Федор Михайлович встал, кинул: – Всего, – и ушел.

Катрана дома он не застал и пошел к Мише, и того не оказалось на месте, и он зашагал к Косте. Но и Костя отсутствовал – ну точно сговорились все!..

Откуда же было знать Федору Михайловичу, что мальчишки в это время собрались у Дельфиньего мыса?

Они сидели на камнях, поджав ноги. Стоял один Миша. Он стоял и негромко, но торжественно говорил:

– Итак, еще один из нас прошел на Дельфиний мыс, отыскал на стене свои точки для ног и не сорвался. Я уверен, что он пробирался не точно так, как Костя, или Толян, или Катран. У каждого должен быть свой путь к мысу Мужества. И вообще… Это для нас хороший день, и я уверен, что рано или поздно все найдут свои точки опоры на стене – и не только на стене – и достигнут всего, чего хотят. И это будет очень нужно всем. И я от имени всех поздравляю…

– Нечего поздравлять! – вдруг раздался чей-то прерывистый голос, и Миша на миг смолк.

– Кто это?

Он стал искать глазами говорившего.

– Он предатель! – крикнул тот же голос, и Миша увидел Одика: он кричал, подпрыгивая и размахивая руками. – Он продался Карпову, он…

– Сволочь ты! – вдруг заорал Илька, побледнев, и кинулся на Одика, и не успел Миша глазом моргнуть или что-то предпринять, как Илька стал колотить кулаками Одика в лицо, в голову, в грудь.

Первым прыгнул к ним Катран, растащил и завопил как бешеный:

– Вы чего это, а? Кто предатель?

– Он. – Одик заплакал, сплюнул кровь, весь в синяках и ссадинах, и показал пальцем на Ильку. – Он…

Илька, стоявший возле ребят, вдруг отскочил в сторону, весь потный, взлохмаченный.

– Да! – крикнул он. – Я ненавижу вас всех! На что вы мне сдались? Будьте вы прокляты!

– Убью! – Катран бросился на Ильку, но тот увернулся и быстро-быстро побежал к Скалистому.

– Назад! – приказал Катрану Миша.

Тот нехотя вернулся и, чтобы как-нибудь успокоиться, швырнул вслед убегавшему камень.

Одик, всхлипывая, приложил ладонь к распухшим, кровоточащим губам.

– Вот вам и праздник… – проговорил Вася. – Ничего себе…

Миша неподвижно смотрел в гальку.

– Тише ты, не хнычь, – сказал Одику Катран. – Та рана, что снаружи, не самая тяжелая… Мы ведь дружили с ним, верили… Откуда ты знаешь все? Как он до этого докатился?

Одик вытер щеки и глаза, унял дрожь в губах и все рассказал.

Миша не смотрел на него, но чутко слушал.

Когда Одик кончил, Миша поднял голову:

– Плохи наши дела, ребята… Ведь Илька осквернил наш мыс, он побывал там, и я теперь не знаю, что делать.

– Да-а-а… – сказал Толян.

– Стойте! – крикнул вдруг Катран. – Выход найден: или никто, или самые достойные!

– Что это значит? – спросил Костя.

– А вот что, – сказал Катран. – Мы установим здесь свой пост, чтоб ни Ильку и никого похожего на него и близко не подпускать сюда…

– Чушь, – сказал Толян. – Круглосуточное дежурство? Чушь.

– А ведь и правда, – уныло согласился Катран.

– Мы сделаем не так, – поднял голову Миша. – Мы всё заберем с мыса, будто и не были там никогда, и собьем, стешем все бугорки и выемки на стене, чтобы никто туда не пробрался. А если все-таки кто-то и найдет туда дорогу, тот и будет иметь право на этот мыс… Правильно сказал Жора: или никто, или самый достойный!

– Но ведь это почти невозможно, – вздохнул Костя.

– «Почти» не в счет, – бросил Толян.

– Верно! – крикнул Одик.

Лицо его еще болело, ныла губа, но это было таким пустяком. Ведь теперь он был не только среди них. Он был с ними. Они приняли его. И это было самым важным, самым большим событием в его жизни.

Ребята еще долго спорили, и спор их слушала огромная и старая, нависшая над водой гора.

Нестерпимо жгло солнце, сверкало спокойно-голубое море, и по небу, точно суда с надутыми парусами, плыли откуда-то со стороны Греции легкие облака.

А совсем рядом врезался в море Дельфиний мыс, острый и неприступный, и там, как всегда, было свежо, там клокотали, пенились и шли на приступ волны и непрерывно дул сильный, порывистый ветер.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Под слоем гальки и песка лежат обломки античного судна, листы свинца, соединявшие корпус, и бронзовые гвозди – найдут ли их когда-нибудь? А сколько ваз и амфор, расколотых и совсем целехоньких, замытых илом и торчащих вверх горлышком, еще разбросано возле этого мыса! Увидит ли их кто-нибудь? Или, кроме одной амфоры, найденной мальчишками, и разбитой вазы, ничего не суждено увидеть людям?

А может, их найдут завтра или через двести лет, и они помогут узнать людям о страстях и событиях, потрясавших берега Понта Эвксинского две тысячи лет назад. И может, в нелегких поисках амфор люди лучше поймут себя, своих товарищей и даже свое время…

Нет, не так уж бессмысленно погибло когда-то здесь, у Скалистого, судно с грозным Зевсом на тугом, звенящем от ветра парусе.

1967

ТРАВА И СОЛНЦЕ
Повесть

Глава 1
ВЫСТРЕЛ

Аверя издали увидел Фиму. По-старушечьи повязавшись платочком, она сидела под тополем у «Буфета» и торговала семечками. Торговала она странно: сидела чуть в сторонке от корзины, озиралась по сторонам, руки на худых коленках ерзали, и ей было не очень уютно под этим добрым тенистым тополем.

«А еще капитанка!» – подумал Аверя.

Незаметно подойти к Фиме не удалось. Глаза ее, раскосые и быстрые, заметили его и сразу как-то застыли. Руки перестали приплясывать на коленях. Фима еще чуть отодвинулась от корзины, в которой стояли два стакана с калеными пузанками – большой и маленький.

«Никодимовна определила на свою точку, – понял Аверя, – самое расторговое место!»

В «Буфет» входили мужчины, большей частью рыбаки, потому что их городок Шараново исстари был рыбацким городком, – входили, чтобы выпить пива или стаканчик-другой прозрачного виноградного вина.

Кое-кто из рыбаков совал Фиме монетку и подставлял растянутый пальцами карман.

Аверя подошел, играя новеньким блескучим пятаком, и метко пустил его в Фимин подол.

– Отпусти-ка маленький!

Фима подобралась, покраснела, как рачья клешня в кипятке.

– На… И забирай свои деньги. Ну?

И быстро протянула ему насыпанный верхом стакан с прижатым к граненой стенке пятаком.

– Я не жадный. Гони маленький, а пятак прячь.

– Бери, дурной. Бери и проваливай.

– Со своих, значит, не берешь?

– Уходи. – Фима стала оглядываться.

– А если весь класс навалится? Тоже брать не будешь?

Аверя вдруг понял, что сказал лишнее. В серых с синими крапинками Фиминых глазах засветился гнев.

– Ладно уж, давай, – быстро сказал он, – только потом пеняй на себя, что недостача будет. Бабка, поди, на стаканы отпустила товару?

– А тебе что? Я уж и полузгать не имею права?

– Смотри влетит! Не на чем завтра сидеть будет.

– О себе думай! – Фима фыркнула, втолкнула в его карман вместе с пятаком стакан, постучала по донцу, чтобы все высыпалось.

Аверя щелкнул и сплюнул.

– Нормально поджарено. Сама?

– Бабка. Когда не молится – жарит.

– А-а-а, – протянул Аверя, – между семечками и богом время проводит?

Фима хохотнула; в ее глазах засверкало веселье и расположенность к Авере, и ему это понравилось: он любил производить впечатление.

– Наторговала-то хоть много?

– Кое-что. – Фима достала из карманчика носовой платок, развязала и позвякала на ладони мелочью. – Рубля с полтора.

Вдруг Аверя вскинул голову: он услышал отрывисто-радостный лай. Так мог лаять только один пес в Шаранове – пес Выстрел. Фима перестала для него существовать. Лай доносился со стороны базара. Сломя голову кинулся Аверя туда, и от него шарахались бабки с корзинами, полными черешни и первой желтовато-красной клубники.

У магазинчика «Ткани» стоял пограничный «ГАЗ-63»; в кузове его, сидя у левой ноги инструктора Саши, весело полаивал Выстрел, а внизу, на земле, творилось невесть что. Тут были и Аверины дружки – Аким с Власом, и Селька с Ванюшкой, и малыши, и все тянули вверх руки и лезли в кузов машины.

– Одного – вы понимаете по-русски? – одного мне надо! – надрывался Саша, отрывая от борта ребячьи пальцы.

Однако двое – Аким с Власом – уже сидели на борту.

У Авери что-то потянуло внутри, защемило. Выбросив вперед руки, точно ныряя, он врезался в гурьбу. Раздвинул, оттеснил, добрался до борта, дернул за ногу Акима. Тот вскрикнул и полетел в Аверины руки. Аверя мягко принял его и поставил на ноги, затем так же стремительно дернул Власа. Однако Влас успел убрать в кузов ногу.

Выстрел запрыгал на поводке, застучал хвостом в дно кузова, но теперь в его лае не было добродушия.

Саша что-то крикнул собаке, и она умолкла.

Аверя тянул изо всех сил, повис на Власовой ноге, и тот полетел вниз. Аверя поймал его и поставил рядом с Акимом.

– Пока! – Аверя кинул на борт ладони, напрягся и как-то странно, боком, сразу обеими ногами забросил себя в кузов, вывернул занемевшие руки и растроганно, как какой-нибудь президент африканской державы с улетающего из Москвы самолета, помахал дружкам: – До скорого!.. Саша, стучи в кабину!

Внизу вопили и колотили в кузов.

– Ну чего вы, дурачье! – до ушей разинув рот, заорал Аверя, видя, что пограничник не слушается его приказа. – Влас даже не ЮДП! А я заместитель начальника штаба и значок имею – и должен ехать в первую очередь!

Аверя распалился, кричал все пуще и не заметил, как возле машины все стихло.

– Аверьян, спустись, – негромко произнес женский голос.

Сбоку, у акации, совсем не на виду, будто даже прячась, стояла Маряна. На ней был узкий сарафанчик с выгоревшими цветами и черными тесемками купальника, бантиком завязанными на шее. Она сурово смотрела на него. Маряна работала на рыбозаводе, была в их отряде вожатой.

Аверя готов был спрыгнуть с машины, но внизу сгрудилось так много ребятни… Ну как мог уронить он себя перед ней?

– Ты слышал?

Саша при виде Маряны преобразился – растерял всю строгость и локтями оперся о борт, точно о плетень:

– Приходи на танцы, Маряша, ждать буду.

Маряна смотрела не на него. Она смотрела на Аверю.

Аверя набычился, потом, ни на кого не глядя, перемахнул через борт, точно этой лихостью хотел оправдать послушание.

– Мальчики, кто первый забрался в кузов? – спросила Маряна.

– Аким, – пискнул кто-то.

– Влас, – сказал другой голос.

– Аким, ты? – спросила Маряна.

Аким побарабанил пальцами о переплет книги, засунутой за ремень, и поднял на Аверю глаза:

– Нокаутом бы его, да рук на такого жалко. Да и страшно, еще дух испустит – большая физическая сила пропадет.

Аверя ревниво скосил глаза на Маряну и ребят:

– Умник!

Иногда Аверя прямо-таки ненавидел этого всезнайку, к которому – странное дело! – очень неплохо относилась Маряна. Не хуже, чем к нему, Авере. А за что, спрашивается?

– Ну так кто из вас поедет? – Маряна теряла терпение. – Ты, Аким, или Влас?

Ребята, нахмурив лбы, молчали.

– Мне что, пусть едут. – Аверя сплюнул, достал горсть семечек и стал по одной кидать в рот. – Какое счастье – от собаки бегать. Пусть…

Он уже понял, что хватил через край, особенно с Акимом. С ним ухо надо держать востро. Но и отступать было поздно.

– Да чего вы там, ехайте кто-нибудь, ну? – застонал Саша. – В другой раз никого не докличешься, а тут машину готовы сломать.

Аверя отвернулся от дружков.

– Я не поеду, – твердо сказал Аким, – у меня книга не дочитана – Чехов.

– Маряна, повлияй! – взмолился Саша.

– Да вы не бойтесь, – сказал Аверя, – память у меня не злая, никого в ерик не спихну.

– Едем мы или не едем? – раздраженно крикнул из кабины шофер, тоже пограничник.

– Ну, если нет охотников, могу и я: как не послужить родным погранвойскам. – Аверя потянулся и, кряхтя, медлительно, как дед на печку, полез в кузов. Сощурил в щелку глаза, сквозь узкую прорезь, точно бритвой, полоснул по ребятам и кинул назад: – Ехай!

– Маряна, так придешь? – крикнул Саша. – Я немножко поработаю и вернусь…

Взревел мотор. Саша увидел полуоткрытый Марянин рот, но ничего не расслышал и замахал ей рукой. Аверя подошел к Саше, присел на корточки:

– Что будем отрабатывать?

Он хорошо знал всех пограничников Шарановской заставы и, уж конечно, всех служебных собак. Даже по лаю различал.

– Горячий след. – Саша потрепал жесткую гриву Выстрела. – А ты, брат, не промах. Чего учудил!

– А чего? – Аверя наивно заморгал ресницами.

– А того. Знал бы – не взял бы. Не собаку надо посылать по твоему следу, а тебя – по собачьему. Разорвешь. Что зверь. А небось еще в пионерах ходишь. В седьмом ведь.

– В восьмой перешагнул.

– Смотри не причини вреда Выстрелу. Поддавайся. Обеспечь хорошую работу.

– Да уж постараюсь. На клыки, конечно, не полезу. Он ведь у тебя умный.

– Его бы мозги тебе – ничего был бы парнишка. Уважение бы имел. А ему бы твои – все наряды с границы можно бы снять: ни один нарушитель не перешел бы.

– Точно, – согласился Аверя и вдруг во все горло дурашливо завопил: – «Эх, девчонка дорогая! Дорогая ты моя!»

– Ну-ну, ты… Свихнулся?.. Да, чтоб не забыть: скоро ваш отряд идет в патрулирование.

Машина пронеслась по Центральной улице у домов и магазинчиков, обнесенного забором гаража, вылетела на открытое ветру и солнцу шоссе и остановилась против лесничества – домика, белевшего за молодыми посадками.

Саша сделал дугообразный жест, и пес выпрыгнул из кузова.

– Ох, леший, сапоги-то и забыли! – ударил себя по лбу Саша, глянув на Аверины туфли. – Василь, придется тебе пожертвовать.

Шофер вылез из кабины и сплюнул.

– А чем его плохи? Каши еще не просят.

– А если Выстрел цапнет чуть повыше? Давай разувайся. Конечно, если не хочешь сорвать учебную задачу…

– Ох и хитры вы, инструктора! От собак, что ли, научились?

Шофер стащил кирзовый сапог и стал разматывать портянку. Авере сапог был великоват, но не слишком, потому что шофер был не из великанов, а Аверя не из недомерков. Старательно обувшись, чтоб ни складочки, ни морщинки не легло под ступню, облекся в толстый и длинный старый армейский плащ, который не позабыл взять Саша.

– Значит, так. Пройдешь километра два куда хочешь, в любую сторону, – ни я, ни Выстрел смотреть не будем; на половине дороги выбросишь из кармана платок… Есть он у тебя?

– Дома позабыл…

– А что-нибудь другое есть? Я свое передать не могу: запах должен быть твой.

Аверя нащупал в кармане перочинный ножичек – жалко; яблочко-зеленуху постыдился вынуть; леску, намотанную на фанерку, тоже жалко; пачку «Севера» с тремя мятыми папиросками – побоялся: Сашка хоть и свой парень и лет ему не больше двадцати, да эти пограничники себе на уме, всегда что-то скрывают. Еще расскажет Дмитрию Алексеевичу, директору…

Пришлось вынуть дощечку с леской.

– Сгодится?

– А крючок есть?

– Какая же леска без крючка? – обиделся Аверя, считавший себя потомственным рыбаком. – Это у вас, у степняков, леска может быть без крючка, а мы…

– Отставить треп. Откусывай крючок и прячь. Ну, давай, давай. Так-то безвредней будет Выстрелу. Бросишь, значит, леску…

– Не найдет – купишь новую.

– Жадина! Моя собачка работает как часы. Убедишься. А платок носи при себе, если культурный человек, личная гигиена требует… Ну, пошел.

В плаще было жарко, прошибал пот, длинные полы мешали идти. Аверя добрел до кустарника, присел, оглянулся: ни Саша, ни Выстрел не подглядывали за ним – они стояли за кабиной. Однако, задетый тоном инструктора, Аверя решил проучить его.

Местность была пересеченная, с мелкими озерцами, с частым березняком. Местами рос кустарник такой густоты, что в нем можно было спрятаться и от целой своры Выстрелов. В Аверину школу, где был организован отряд ЮДП – юных друзей пограничников, – не раз приходили инструкторы с собаками и рассказывали об их нравах, еде, работе, и ребята помогали тренировать собак: прокладывали следы для поиска или выстраивались в шеренгу и каждый клал что-нибудь из кармана в одну кучу; приходила собака и по запаху любого предмета безошибочно находила владельца…

Сапоги вязли в песке, плащ душил зноем, и скоро Аверя взмок. Но он был очень сильный и шел быстро. Шел зигзагами, петлял, долго кружился возле кривой сосны, перелезал с деревца на деревцо, чтобы не оставлять на песке следа; в двух местах отважно перешел озерца – сапоги-то не свои, не жалко! – потом вынул леску. Сердце его прямо-таки стиснулось, когда он, прощаясь с леской – не одну сотню сомят выловил ею в порту! – положил ее на песчаном бугорке под сквозистой березкой: уж здесь-то ее Выстрел обязан был найти!

«Черт с ней, пусть пропадает! – вдруг решился Аверя, засовывая леску под обнажившиеся корни небольшой елки. – Зато нос им утру!»

Совсем выбившись из сил, он уполз в кусты и, весь скрючившись и завернувшись с головой в плащ, стал ждать. Минут пять напряженно прислушивался – не раздастся ли лай? – и повторял наизусть слова инструктора, как надо вести себя, когда приблизится собака. От напряжения Аверя устал. Задумался. Вспомнил Фиму. Все еще торчит возле «Буфета» с семечками или уже домой умотала?

Грозный лай вбил его душу в пятки.

Страх бился в нем секунду-другую. И вошел он в Аверю не потому, что он был трусом, а потому, что забылся на мгновенье. А еще оттого, что слишком уж быстро раздался этот остервенелый лай.

Мужской голос – он совсем не был похож на Сашин – что-то крикнул. И хотя Аверя знал: все, что от него требуется, – это лежать, он вскочил, закричал, замахал руками, и на него навалилось что-то огромное, тяжелое и сшибло с ног. Он забил ногами и руками и услышал сухой треск – словно небо треснуло от грома.

И тут же услышал голос:

– Фу, фу!

И команду для себя:

– Руки вверх!

Аверя вскинул руки: людей с поднятыми руками служебные собаки не трогают.

Выстрел замолк, и Саша убавил поводок. Из страшной собачьей пасти ниточками тянулась слюна. Черная, жесткая, как у дикого кабана, шерсть торчком стояла на загривке. Выстрел был крепколап, мускулист и тверд в груди.

Саша что-то сунул ему в пасть, и Выстрел, как самая заурядная дворняга, заработал хвостом и захрустел.

– Отлично. – Саша вытер рукавом гимнастерки щеки.

У Авери, мокрого и ослабевшего, сразу отлегло внутри.

– А чего там, конечно, отлично, – сказал он, сбрасывая плащ.

Выпрямился. Отдышался. И вдруг почувствовал холодок на правой ноге. Глянул на ногу, и сердце екнуло: вся правая штанина, вместе с трусами, сверху донизу была порвана. В чудовищной прорехе виднелось незагоревшее тело.

– Не по инструкции вел себя – потому, – заметил Саша, поглаживая Выстрела.

– У-у, зараза! – шикнул Аверя. – Чтоб тебе…

– Бежать не надо было: сапог бы съехал, ну и цапнул бы… Инструкции – они недаром пишутся. А он тебя ничего – чистая работа.

Они пошли сквозь кустарник к машине.

– Как же я теперь домой явлюсь? Через весь город идти-то.

– Не огорчайся, доставим… А вот тебе леска – целехонька, только в одном месте фанерку прокусил.

Аверя, не ощутив радости, сунул в карман леску.

У машины Саша снова сделал резкий полукруглый жест, показывая Выстрелу на кузов; пес упруго подскочил, сжался, разжался в воздухе и очутился в кузове.

Английских булавок у пограничников не оказалось, и Аверя удрученно смотрел на пробегавшие дома Центральной улицы, придерживая разлетавшиеся сзади края штанины.

С ненавистью поглядывал на Выстрела, на его умные карие глаза, на мокрый, вздрагивающий нос и повторял про себя:

«Ух, я бы тебе… Еще улыбаешься… Я бы…»

Саша предложил Авере доехать до заставы и там отремонтироваться, но Аверя наотрез отказался: не вынес бы он смеха пограничников.

– Так как же ты?

– Как-нибудь.

Чтоб ближе было до дому, машина доставила Аверю до начала ериков – длинных нешироких каналов, которые прорезали почти все Шараново и являлись как бы его улицами. По такой улице можно было проехать на лодке или пройти у края по кладям – доскам, постланным на столбики.

– Благодарю, Аверьян! – Саша хлопнул по его руке. – Славно мы сегодня поработали! Ты отлично прокладывал след. Благодарю от всего личного состава…

– Да чего там… – поморщился Аверя, оглядываясь по сторонам, и, видя, что никого вокруг нет, стал сползать с машины.

Машина затарахтела и умчалась, а он прижался спиной к заборчику. Самое скверное, что порвано сзади: выйдет кто-нибудь и увидит, а потом пойдет по всему Шаранову звон…

Пограничники – эти умеют держать язык за зубами, служба у них такая, а взять какую-нибудь Алку или…

Слабый плеск воды заставил Аверю вздрогнуть и еще крепче прижаться к заборчику. По ерику (а точнее, по улице Нахимова, где он жил), отпихиваясь веслом, ехал Акимов дед – дед Акиндин. Лодка была сильно нагружена рифленым шифером и глубоко сидела в воде. Седая борода деда развевалась на ветру, как флаг.

– Пособь-ка! – крикнул он, подъезжая к мостику, доски которого специально для пропуска лодок не крепились к столбикам.

Аверя оглянулся: справа по кладям с сумкой, набитой газетами и журналами, шла почтальонша Вера, и Аверя не посмел оторваться от заборчика.

Дед Акиндин уставился на него:

– Оглох или к смоле пристал?

Аверя молчал.

Дед выбрался на клади, поднял широкие доски мостка и стал ногой проталкивать лодку.

– Приди теперь к нам за яблоками!.. – опустил доски и веслом оттолкнулся от дна.

Шагов двадцать Аверя пробежал благополучно, без единого свидетеля. До дому оставалось метров сто, но здесь было оживленное место: перекресток двух ериков.

Все похолодело у Авери, когда он увидел Алку. Тоненькая, в аккуратненьком голубом платьице, с таким же бантом в волосах, бежала она навстречу ему.

Аверя прилип к камышовому плетню. Проскрежетал зубами: трусов бы не тронул, подлый! А то ведь видно все…

– Здравствуй, Аверьянчик, – запела Алка и красиво посмотрела на него лучистыми глазами. – Ты, говорят, отличился сегодня…

Аверю облил холодный пот: дошло уже?

– Как отличился? – Он стал осторожно прощупывать обстановку.

– На машине уехал. Один. С пограничниками. И с собакой… Ты такой отчаянный!..

Аверя заулыбался. Услышать это после стольких страданий было приятно. Все-таки она ничего девчонка, Алка, понимает его, и такая тоненькая и хорошенькая. Но лучше бы встретилась не сейчас…

– Ну ты чего все стоишь? – Алка подошла к нему.

– А тебе чего? Хочу – и стою.

– Смешно как-то.

– А ты чего остановилась? – Аверя стал сердиться. – Ведь шла куда-то?

– А теперь хочу с тобой поговорить.

– А мне некогда. Иди, куда шла.

– Некогда, а сам стоишь… Сейчас плетень упадет.

– Плевать! – Аверя едва сдерживал себя.

Раздался стук туфелек, и Аверя увидел Фиму с корзиной на руке. Не хватало еще одной!

– Отторговалась? – спросила Алка. – Сколько выручила?

– Тебе не сосчитать.

– А все-таки?

– Сама поторгуй – узнаешь. – Голос Фимы был глух и недобр.

– Мы этим делом не занимаемся. Мама никогда не пошлет меня торговать. Даже виноградом. В прошлом году у нас его было завались сколько, а продавала соседка, тетя Шура. Самим ведь неудобно, мы к тому же пионерки. Что скажут…

У Фимы сузились глаза.

– А мне удобно. Я врожденная торговка!..

– Ну, раз так…

Фима глянула на Аверю и, кажется, все заметила, потому что глаза ее перестали быть холодными, а в краешках сжатых губ неуловимо затрепетала улыбка.

Аверя сделал ей таинственный знак: повел бровью на Алку и тихонько мотнул головой в сторону – уведи, дескать.

– Аверчик, – попросила Алка, – пойдем завтра купаться на Дунаец, туда, где кино крутили… Хорошо?

– Ладно, – тут же согласился Аверя. Он готов был на любое, лишь бы отделаться от нее.

– Только не с утра, а попозже, после двенадцати.

– Ладно.

– Ну, пошли к нам, – заторопила ее Фима и подтолкнула плечом, – я такую книгу сменяла в библиотеке…

Больше Аверя ничего не слышал. Он попятился назад, юркнул в пустынный проулочек, перелез через плетень, сверкнув незагоревшей белизной зада сквозь порванные трусы, и под айвами и черешнями стал красться к своему дому.