Текст книги "Трава и солнце"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Глава 9
В БУХТЕ АМФОР

Утром следующего дня плотик качался на старом месте, в бухте Амфор (так прозвали они безымянную бухту у Дельфиньего мыса), качался возле маленького, для приметы, буйка – литровой бутылки на рыбацкой жилке, прикрепленной к камню на дне.

Первым погрузился Миша.

Глотнув как можно больше воздуха, плотно сжав в зубах резиновый загубник трубки, он ринулся вниз, и узкое, длинное, сильное тело его обжала со всех сторон прохладная вода. И чем глубже, тем прохладней. Она ласково касалась нагретой солнцем кожи, охотно пуская его в свою глубину.

В одной руке Миша держал ломик, другой усиленно греб. Утро было безоблачное, и дно хорошо просматривалось – все в голубых пятнах и зыбких солнечных бликах. А до него было немало – метров семь.

Миша всегда любил море, но сейчас – особенно, сейчас, когда они обнаружили эту амфору. Зеленухи, ерши, лобанчики, медузы – это давно приелось. Сейчас, бросаясь в море, в его глубину, он словно дорывался до какой-то тайны. Того и гляди, где-то рядом, среди замшелых камней и шевелящихся водорослей, в зеленоватом мраке вдруг замерцает длинный, чудом уцелевший корпус того самого греческого судна, весь мохнатый – в ракушках, в траве, в толстой холодной слизи.

Стало сильней давить на уши, в маске начала собираться вода. Миша по привычке выдул носом воздух в маску – давить стало меньше. Он не замечал ни вертлявых рыбок, ни притаившихся крабов, ни леса водорослей – не до них было.

Вдруг его сердце радостно толкнулось внутри. Вон, вон она – глубоко вросшая в дно, полукруглая, грязно-рыжая, с приплюснутой к туловищу ручкой, слепленная и обожженная, может, в самих античных Афинах!

В который уже раз видит ее, а все не может привыкнуть.

Коснувшись пальцами дна, Миша сразу зажал обеими ступнями большой гладкий камень – специально опустили его сюда, чтобы вода не выталкивала. Пригнувшись, провел ладонью по скользкому плавному телу амфоры. И, подымая со дна муть, стал долбить ломиком грунт – прочно спекшийся массив гальки. Точными ударами он рубил ее, выворачивал, сдвигал. И был очень осторожен.

За эти дни они аккуратно окопали ее вокруг, но амфора точно намертво вросла в грунт. «Дурни мы, видно, – на мгновение мелькнуло у Мишки, – не надо было фасонить и скрывать от Федора Михайловича, он бы советом помог, а то и сам снырял бы с нами: он не молод, но грудная клетка у него и запас кислорода – будь здоров!» Но мысли, даже о Федоре Михайловиче, отвлекали и мешали сейчас. Уже невмоготу было работать – все сильней жало на уши, слегка подташнивало и воздуха в легких оставалось скудная капля. А вот Катран бы еще терпел. Он всех пересиживает секунд на десять – пятнадцать.

Миша еще ударил два раза, положил ломик рядом с амфорой и отпустил камень, за который держался ногами. Чтобы не выскочить быстро – от резкой смены давлений может заболеть голова, – он, всплывая, притормаживал руками и ластами. Вот и верх, и тень плотика, и зыбкие ребячьи головы на нем. Миша сильно дунул в трубку и вытолкнул струю воды. Глубоко вздохнул – в грудь полился одуряюще свежий воздух.

И снова кинулся вниз.

Без ломика легче было пробиваться сквозь толщу воды – он загребал двумя руками. Секунд пять выгадал. И опять удобно пристроил в ступнях камень. Тук-тук! – громко отдаваясь под водой, стучал ломик. Кусок за куском отваливалась галька. Главное, чтобы амфору не задеть…

И опять воздух на исходе. Миша оторвался ото дна, и снова тугая струя вылетела из трубки. И он, разрывая воду, опять дотянулся до дна. Через шесть погружений мускулы рук стали ватными, ноги слегка свело, в голове шумело от недостатка воздуха: надо было не задаваться, а всплыть секунд на десять раньше и не идти наперегонки с Жоркой: он таки рыбацкий сын, истинный Катран…

«Ну хватит! Лезь на плотик», – приказал себе Миша.

«Нет, не хватит… Еще, еще секунду… Ну еще полсекунды… – скрипело и ныло внутри него. – Лезь! От всех требуешь дисциплины, а сам…»

Миша медленно всплыл, кинул руки на край плотика, и Толян подхватил его. Миша сильным толчком вскарабкался на пляшущую камеру. Вынул трубку, стащил маску – свежий воздух ворвался в него, и он чуть не потерял сознание. Но терять его было нельзя – на него смотрело столько глаз!

Миша на всякий случай сделал вид, что вытирает лицо, а сам задержал на нем руку – никто не должен видеть усталости, почти боли на лице.

Маску у него выхватил Илька.

Он лежал на плотике, краснотелый от загара, с головы до ног обметанный веснушками, но волосы у него почему-то были не рыжие, как у большинства неистово веснушчатых, а русые. Илька в воде натянул на ступни ласты, просунул в тугую маску узкую голову, продел меж щекой и резиной маски трубку, резанул Мишу с Катраном глазами через овальное стекло и мгновенно пошел ко дну.

«Нервный он какой-то сегодня, злой, – подумал Миша. – И все-таки ребята вчера перегнули, когда говорили о нем…» Миша посмотрел на берег – низкий и выжженный. И опять увидел вчерашнего, случайно примкнувшего к ним толстенького курортника в сандалиях. А где же девчонка?

– Уже явился твой разведчик. – Миша коснулся плечом раскаленного плеча Катрана, лежавшего рядом на плотике. – Дисциплинированный!.. Много платить будешь?

– Он ничего не знает, – буркнул Катран, – и ты никому ни слова.

Илька меж тем секунд пять уже трудился на глубине.

«Что в ней может быть? – думал он. – А вдруг? Нет… Скорей всего, ничего. Что может сохраниться за пятнадцать – или сколько их там прошло – веков? Конечно, как говорил Федор Михайлович, наукой не подтверждено, что греки хранили в амфорах деньги, – амфоры у них предназначались для вина, зерна и разных масел. Но бывает, и наука ошибается…»

Его рука скользнула к горлышку, и длинные худые пальцы полезли в вязкий холодный ил. Вдруг что-то больно кольнуло палец, Илька отдернул руку и выругался про себя: «Завелся в амфоре кто-то? У-у, сволочь!» И тотчас с утроенной энергией заработал ломиком. И подумал: здорово Мишка наворочал тут гальки за свои погружения! Старался… Чтобы верховодить и покрикивать на других! А ведь он-то, Мишка, самый обыкновенный, и к тому же года на два моложе его. Но умеет показать себя, сделать вид, задрать нос. Сейчас это главное – показать себя и охмурить окружающих разными словечками. И обещать. Кто это умеет, тот всегда на коне… И как это получилось, что Мишка стал над всеми? Хорошо бы ему, Ильке, откопать сейчас эту амфору, самому откопать и всплыть с ней… У всех, как по команде, глаза бы на лоб! Добил-таки! Отодрал ото дна! Первый! А то ведь кое-кто думает, что он…

Время от времени Илька всплывал, хватал через высунувшуюся трубку воздух и снова погружался к ломику. Старательно бил им в дно, тщательно целясь и вздымая ил. И чем больше думал, чем сильней бил и энергичней двигался, тем быстрей расходовался воздух. И хотелось немедленно выскочить наружу. Но он сидел на дне, терпел и все глубже подрывался под бок амфоры. Он бил аккуратно – не дай бог задеть ее! Тогда он сразу откатится к последним мальчишкам и займет место где-то возле этого увальня Васьки… Никак нельзя промахнуться и разбить ее. Никак! По стене к Дельфиньему мысу можно пройти и после третьей попытки – и он пройдет! – а попробуй найди на дне вторую амфору!

Илька всплыл и опять пошел на погружение, но кто-то цепко схватил его за ногу.

– Хватит, Жоркина очередь! – раздался чей-то голос над водой.

Илька рванул ногу и стремительно пошел ко дну: они думали, он обессилел? Они всегда думают о нем не так. Не так, как надо! Они еще узнают, чего он стоит!

Илька стал колотить ломиком. Он бы сидел здесь целый час и колотил, пока не добыл амфору. Он бы… Но воздух уже кончался, а амфора прочно сидела в дне. И конечно, они больше не пустят его сюда.

Вдруг Илька смекнул, что надо делать, как надуть их и в этот раз. Он отплыл в сторону метров на пять, вынырнул, рывком втянул воздух и, слыша угрожающие вопли с плотика, пошел к своей амфоре. Илька очень торопился, вода вокруг него кипела, и в спешке он долго не мог найти амфору. А когда наконец отыскал, воздух уже кончался. И здесь он вздрогнул: чья-то рука скользнула по его спине. Илька отшатнулся и чуть не стукнул ломиком по амфоре. Обернулся – Катран. В маске и ластах, он делал ему гневные жесты: не дури, дескать, иди наверх! И стал вырывать из его рук ломик.

Делать было нечего, Илька позволил ему вывернуть из своих пальцев инструмент и лениво, с затаенным чувством маленькой победы – перехитрил-таки! – всплыл, сдвинул на лоб маску и полез на плотик.

– Подводный лихач! – сказал Миша. – Хочешь, чтобы права отобрали?

– Попробуйте, – процедил Илька.

Катран, как всегда, долго не появлялся, а потом его вдруг словно выбросило вверх, и сперва из воды вылетела его темная рука, а в ней… – нет, Миша не мог поверить глазам, – в ней была гнутая глиняная ручка…

– Что ты наделал! – закричал Миша, так закричал, что плотик встряхнулся на воде и закачался. – Что ты натворил!

«Вот он, твой хваленый Катран, полюбуйся!» – подумал Илька при виде этой ручки и быстро отвернул от Миши свое веснушчатое тонкогубое лицо, потому что откуда-то из глубины его вдруг протиснулась и вырвалась почти против его воли радость и ярко вспыхнула на лице.

Глава 10
ВОПРОСЫ И ДОГАДКИ

Одику было странно, что из-за этих вот никудышных глиняных черепков было столько возни, волнений, крика. Ведь чуть не подрались! Ну хорошо – древние, ну хорошо – античные, но толку-то что? Другое дело, нашли бы, как об этом иногда сообщают газеты, кувшин с кладом – золотыми дукатами или, на худой конец, с серебряными талерами. Ну пусть даже с медными. Пусть ничего в ней не было б, но сама амфора была бы красиво расписана старинными художниками… А то ведь ничего этого, лишь красноватые глиняные черепки!

Обломки амфоры нес Миша, нес в хозяйственной кожаной сумке, с которой его мать, наверно, ходила по магазинам. Обломков было штук пять-шесть: отдельно длинная гнутая ручка и горлышко с оттиснутой каемкой, отдельно донце с куском стенки и еще два-три больших куска с белым и твердым – Одик лично потрогал пальцем – наростом соли, с илом и каким-то черным налетом внутри.

– Куда нам это? – сказал Илька, брезгливо оттопырив нижнюю губу, и сказал, по мнению Одика, совершенно справедливо. – Целую неделю сгубили! И это все ты, Катран…

– Сам бы попробовал! – озлился Катран. – Век бы нам не отодрать целую… Я видел в музее и помельче осколки… Правда, Миш? Потом, их как-нибудь скрепить можно. Ведь можно, Миш?

Миша не ответил.

Он быстро шел по пляжу, точно сам хотел немедленно узнать, все потеряно или еще не все, можно склеить эти черепки и восстановить амфору или нельзя. Ветер играл его легкими светлыми волосами, и он движением головы то и дело откидывал их с глаз.

Одик не отставал от него.

Но Миша шел такими шажищами, что приходилось бежать за ним рысью. Уж очень длинные были у него ноги.

Минут через пять Миша остановился.

– Если встретим Федора Михайловича – ни слова, – предупредил он. – Починим – тогда и покажем.

– Правильно! – радостно одобрил его Одик.

Другие промолчали, только в знак согласия качнули головой, и Одик покраснел.

Миша холодно скользнул по нему глазами и двинулся дальше.

На Одика никто не обращал внимания. Даже Катран. Он был не в духе: ведь это он оторвал у амфоры ручку и словно показал пример другим ныряльщикам, которые и доломали ее.

Когда они подходили к тому месту где к морю спускалась Тенистая улица, Одик стал глядеть во все глаза: он совсем не хотел, чтоб мама увидела его в обществе этих ребят. Вчера ему был сильный нагоняй за то, что они без спросу ушли и так долго пропадали невесть где и не ели; особенно за Олю попало – ей ведь нужен строгий режим. Сегодня утром пришлось убегать от нее: и маму надул, и сестру. Правда, успел пожевать кое-чего.

Мамы с сестрой на пляже не было, а отца он заметил. В большой соломенной шляпе, в сетке на рыхлом незагорелом теле, он сидел под огромным зонтом за колченогим, кем-то принесенным на пляж столиком и играл: держал в руке веер карт и посматривал на расчерченный лист бумаги на столе. Он глядел на партнеров, сосредоточенно шевелил губами, и лицо его было так озабоченно, точно сейчас решалась его судьба: жить ему или не жить.

Одик хотел было окликнуть отца – от него не влетит. Но сдержался. Еще собьет его с каких-то мыслей… А потом, и ребята могут засмеять – ведь отец куда полней его. Да и вообще…

Миша шел впереди. Замыкал шествие Катран, и камера на этот раз плохо слушалась его: неохотно, точно потеряла вдруг округлость, катилась около ног, сумок и разостланных полотенец. А подчас и наезжала на загорающих, и на Катрана кричали.

Компания едва поспевала за Мишей.

– На сверхзвуковой шпарит! – сказал Илька посмеиваясь. – Точно бриллианты в ювелирный тащит!

– Не говори! – согласился Вася. – Вот Федор Михайлович обрадуется! Вот, скажет, подводные археологи…

– Жди! – перебил его Костя. – Влетит нам от него – вот что. Изуродовали. Доконали. Принесли бы целенькую…

– Вообще-то да, – вздохнул Вася.

– А как будем скреплять? – спросил Костя. – Все куски достали? Совпадут ли?

– Как миленькие! – усмехнулся Илька. – Как же они могут не совпасть у такого человека, как Миша? Пусть посмеют!

«Он опять за свое, – подумал Одик. – До сих пор не может простить Мише и ребятам, что они забираются на мыс, а он – нет!»

Один человек не принимал участия в разговоре – Толян. Он всю дорогу молчал.

Скоро они свернули от моря в узкий проулок. Навстречу им шла высокая худощавая женщина с седым пучком. Ее авоську оттягивали пакеты с пастеризованным молоком и хлеб. Ребята поздоровались с ней, уступая дорогу. Она ответила, улыбнулась, и возле губ ее и на щеках прорезались морщинки.

– Кто это? – спросил у Васи Одик, когда она прошла.

– Анна Петровна, – шепнул Вася. – Химичка. Она всегда за ребят… Справедливая… До ужаса!

– Между прочим, когда-то была женой Краба, – бросил Костя. – Их Севка учится в ЛГУ, а летом живет здесь. То у нее, то у него. Видно, не решил еще… – Костя замолк.

Перед глазами Одика встало лицо Лили – смуглое, узкое, с тонким носом и блестящими карими глазами. И еще почему-то встали перед ним серьезные, точные глаза Виталика.

Ребята вышли к главной улице – автостраде, скоро очутились у большого двухэтажного дома и нырнули в подъезд. Вслед за Катраном с его камерой нырнул и Одик.

– А ты куда? – спросил его Илька у лестницы. – У тебя есть пригласительный билет?

– Нет, – сказал Одик, и ребята грохнули.

Одик покрылся липкой испариной.

Пока Миша открывал, все сгрудились у двери.

– А куда камеру? – спросил Катран. – С собой взять или как?

– Оставь у двери, – сказал Миша.

– А не свистнут?

И здесь Илька ткнул пальцем в Одика и завопил:

– А он на что? Пусть в благодарность за то, что не прогнали, стоит на часах у двери и сторожит наш корабль! А?

Одику стало жарко. Он отпрянул от ребят и бросился по лестнице вниз. Его душил стыд. Он не нужен им, они издеваются над ним и гонят прочь! И даже Катран не заступился!

Одик выбежал на тротуар. Навстречу двигались легко одетые люди с фотоаппаратами, с играющими транзисторами на ремешках и яркими пляжными сумками. Парень в тренировочных брюках нес в одной руке сверкающее прикладом подводное ружье и сетку полную рыбы, другой – снимал маленькой жужжащей кинокамерой улицу и вместе с гуляющей публикой снял и его, Одика. Но ему сейчас было не до этого. Он понуро шел домой. Шел и думал: вот и готово, вот и все. Зачем он им? У них свои дела, свои заботы и законы… А он? Кто он для них?

Все получается, как дома, как в Москве…

Одик брел домой и вспоминал, как вчера после обеда они с Олей встретили Федора Михайловича вот на этой улице.

– Смотри, – шепнула Оля. – Ихний учитель…

И Одик опять увидел отца. Ну не совсем отца, но почти… Одет он был довольно небрежно – небось так в школу не ходил. Из кармана мятых хлопчатобумажных штанов торчал свернутый в трубку еженедельник «За рубежом», сандалеты на босу ногу, спортивная куртка на «молнии». Под мышкой у него была зажата какая-то книга.

– Вылитый отец… – шепнул Одик. – Как похож!

– Ни капельки, – заявила Оля. – У папы совсем другое выражение…

Одик немного огорчился: ну как она не видит!

– Какое? – спросил он.

– Другое.

Федор Михайлович шел неторопливо, подолгу стоял у витрин, частенько отвечал на приветствия. У одного магазина ему через стекло витрины кивнула белокурая продавщица, а один парикмахер, бривший какого-то намыленного курортника, помахал ему рукой с опасной бритвой.

– Ой, кто идет! – Оля вдруг дернула Одика за рукав.

Навстречу им, размахивая, как в строю, одной рукой – в другой был огромный желтый портфель, – быстро шел Георгий Никанорович. Он мгновенно догнал Федора Михайловича.

– Федя, мое тебе! – сказал директор своим зычным голосом и вскинул к виску руку – не был ли военным?

– А, это ты… Здравствуй, – без особого энтузиазма произнес Федор Михайлович.

– Ну как живешь? Зашел бы. Винцо хорошее есть.

– Некогда. – Учитель смотрел прямо перед собой.

– Опять с кем-нибудь борешься? Входишь в чье-то положение?

Федор Михайлович продолжал медленно идти по тротуару, а Георгий Никанорович – крепкий, коренастый и одновременно легкий – шел рядом и не умолкал:

– Хандришь все? Копаешься в себе? Запомни, ипохондрики мало живут!

– А я с тобой в этом не собираюсь состязаться.

– Ну, бывай… Мне пора. Горисполком вызывает! – Он похлопал учителя твердой загорелой рукой по спине. – Так заходи… Жду!

Федор Михайлович ничего не ответил, и ярко начищенные стремительные туфли Карпова полетели дальше.

– Как он быстро ходит! – сказала Оля. – Как молодой.

– Ну и что с того? – ответил Одик и задумался.

– А что такое ипохондрик? – спросила вдруг Оля.

– Кто плохо ходит, – мгновенно придумал Одик. – Медленно, как вот сейчас идет Федор Михайлович. Но это ничего не значит.

– А-а… – протянула Оля.

Они по-прежнему шли за учителем.

Когда он стал у небольшого книжного магазина с пыльным окном, продавщица что-то крикнула ему, и он вошел внутрь.

– Подождем? – сказала Оля.

Они присели на каменный барьер у огромной веерной пальмы с лохматым стволом. Федор Михайлович вышел очень скоро.

В руках у него была раскрытая книга. Не та, что была зажата под мышкой, а другая, с черной обложкой, перечеркнутой белыми молниями.

Он на ходу читал ее.

– Пошли, – шепнул Одик, и они двинулись за ним.

С учителем здоровались, как заметил Одик, не приезжие, не отдыхающие, а местный, коренной люд. Федор Михайлович, не отрывая от страниц глаз, отвечал и даже называл имя-отчество или только имя встречного.

– А может, он не совсем нормальный? – спросил Одик.

– Ну да! – обиделась Оля. – Тогда ты – вообще псих… С тобой мальчики и знаться не хотят, а с ним…

– Хватит! – оборвал ее Одик. – Вспомнила!

Они шли за учителем по пятам, шли неотступно и осторожно заглядывали ему в лицо. Он читал. Переходя дорогу, он лишь на миг оторвался от книги и снова углубился.

– Что он читает? – спросила сестра.

– «Альберт Эйнштейн», – шепнул Одик.

– А-а, как же! Знаю, – сказала Оля. – Это его кино – «Броненосец Потемкин». Старое, без звука… По телевизору показывали.

– Сказала! Кино-то Эйзенштейна!

Вдруг об асфальт что-то громко стукнулось – книга! Федор Михайлович по-прежнему шел и читал. Оля нагнулась и схватила книгу. Одик тотчас вырвал ее у сестры, погрозил пальцем и подбежал к учителю.

– Федор Михайлович, вы потеряли!

Учитель поднял голову, сунул книгу под мышку и посмотрел на Одика.

– Спасибо… Где это я тебя видел? Не с экспедицией подводников?

– Да, это был я, – сказал Одик, смутился и отступил в тень платана, но тут вперед нахально выскочила Оля.

– А что они там ищут все?

– О, это только у них можно узнать, и мне не говорят.

Может быть, Одик с сестрой и узнали бы что-нибудь новое, но помешал мотоциклист с черными бачками. Он проезжал мимо, приостановил возле них машину и упер ногу в остроносой туфле в край тротуара.

– Привет, Михалыч! Жив-здоров?

– Как видишь.

У мотоциклиста было блестящее, крепкощекое лицо.

– Еще вызывают? – спросил он. – Смотри, они умеют мстить.

– Ехал бы ты, Павел, своей дорогой.

Но мотоциклист и не думал уезжать. В глазах его светилось любопытство и участие.

– Не опознал? От тебя ведь все зависит – мог и забыть их лица, не днем было дело… Мог ведь забыть?

– Не мог.

– И напрасно. Ничего тебя, Михалыч, не научило. Помнишь, в школе…

– Ну, всего. – Федор Михайлович пошел дальше и уткнулся в книгу.

«Опять эти секретные разговоры, – подумал Одик. – Кто это ему все грозит? Кого он должен опознать? И что было в школе?» И здесь его мысль внезапно перекинулась на другое: а умеет он играть в преферанс? Конечно, умеет. Должен уметь. Но и все же трудно было представить его на солнцепеке, озабоченного, с веером обтрепанных карт в руке.

Голова Одика пухла, тяжелела от вопросов и догадок…

Все это было вчера. Вчера, когда он думал, что уже почти подружился с ребятами, особенно с Катраном, и что у него начнется теперь другая жизнь.

Но сегодня мечта его рухнула. И все из-за Ильки, из-за его идиотской шутки.

Когда Одик вернулся домой, мама спросила:

– Ну куда тебя все носит? То от дома отойти боялся, а то…

– Да никуда меня не носит, – ответил Одик и хотел уже рассказать про амфору, про ребят и Федора Михайловича, но от одной мысли о том, чем все это кончилось, у него совсем испортилось настроение, и он не рассказал. – Не могу же я весь день валяться на раскаленных камнях и смотреть, как ты вяжешь, а папа дуется в свой преферанс.

– Скажите пожалуйста! – блеснула глазами мама, и Одику показалось, что она осталась довольна им.

Вечером отец сказал маме:

– А тут ничего, правда?

– Ничего… Совсем ничего! – ответила мама. – Впервые за столько лет отдыхаю. И Одик с Олей, по-моему, не скучают… Одно вот беспокоит меня: явится его сын – найдем ли что-нибудь подходящее?

– Но Георгий Никанорович обещал.

– А если только из вежливости? Теперь ведь все больше и больше народу приезжает сюда. Самый сезон. Скоро и студенты нахлынут… Что тогда делать будем!

– Ай! – сказал отец. – Не хочу на отдыхе ломать голову. Как-нибудь уладится… Он ведь порядочный человек и не мог бросать слова на ветер…

«Много вы знаете о нем», – подумал Одик, но вслух ничего не сказал. И еще больше помрачнел.

Мальчишки и Федор Михайлович не выходили у него из головы.

Интересно, склеится амфора или нет?