Текст книги "Трава и солнце"

Автор книги: Анатолий Мошковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

– Ну идем, он их держит в машине.

Аркадий, как был, в трусах, босой, без майки, подрагивая своим полноватым, не сжатым мускулами телом, достал из-под надувного матраса ключик от машины, вышел из палатки. Потом открыл заднюю дверцу «Москвича» и начал греметь досками икон в грубом мешке из-под муки.

– Что на твоей, забыл?

– Всадник там с копьем. В дракона вонзает… – торопливо ответил Аверя и от радостного прилива сил взъерошил на голове волосы. Он уже решил, что икону вернет Фиме не сразу, не сегодня, а дня через два и обязательно выдумает для Фиминой матери какую-нибудь правдоподобную историю насчет ее пропажи…

Аркадий минут пять стукал досками, роясь в мешке, потом вылез из машины, весь потный и красный. Вылез без иконы. Аверя прямо опешил.

– Что? – спросил он. – Не нашли? Дайте я… Я в одну секунду…

Аркадий с силой захлопнул дверцу – как только не погнулась? – щелкнул на ключик и сказал:

– Пусть сам тебе отдает. Позже приходи. – И, не глядя на Аверю, пошел к палатке и, не оборачиваясь, кинул через плечо: – Ну, кто тебя тащил?.. Головы нет на плечах, что ли? Ах ты!.. – и скрылся в палатке.

Поздно вечером, когда сумерки окутали Шараново и на Центральной улице зажглись огни, Аверя снова двинулся к лагерю.

Проходя возле закрытой церкви, вдруг заметил во дворе на фоне выбеленной стены две темные фигуры и услышал легкий скрип закрывающейся церковной двери.

Аверя, прижавшись к дому, замер.

Фигуры вышли из металлических воротец. Один человек что-то говорил другому, вроде благодарил. Потом обе фигуры пожали руки и разошлись в разные стороны. Одна прошла близко от Авери, и он вдруг понял: отец Василий! А второй… Аверя сразу догадался, кто был второй.

Переждав немного, Аверя пошел за Львом, прячась в глубокой тени домов. Народу на улице почти не было, и идти за ним было опасно: стоило Льву обернуться – заметил бы. Лев нес, прижав к боку, что-то тяжелое, завернутое в материю.

Вспоминая после этот вечер, Аверя сам не мог понять, почему не подошел ко Льву, а стал красться за ним. Наверно, потому, что выход двух людей из закрытой церкви, разговор вполголоса в сумерках – все это было как в книгах про шпионов из библиотечки военных приключений, которые он обожал, все это было так таинственно, что он и не мог поступить иначе. Когда Лев скрылся в палатке, Аверя быстро подбежал к ней с той стороны, где не было окошечка, и услышал его голос:

– Ну, старик, и везет же мне! Такой сегодня денек… Смотри, сразу четыре штуки, и совсем, если разобраться, по дешевке… В Москве одна стоит столько, как здесь – все четыре.

– Пошел ты со своими иконами, дай спать! – пробубнил спросонья Аркадий.

И Аверя понял: сейчас самая пора прийти за своим Георгием.

Он отполз в сторонку и громко, преувеличенно громко стуча полуботинками, подошел к палатке и твердо спросил:

– Можно?

– Аверя? Тебе чего? – Лев, видно, уже знал о цели его прихода, потому что голос его нельзя было назвать ласковым. Тут же он добавил: – Значит, это ты донес на меня, ты? И молчал?

– Не я! – в пылу, сам не зная, зачем врет, крикнул Аверя. – Кто вам сказал, что я? Не я!

– Сказали… Зачем пожаловал?

Аверя, вспотевший, с горящими ушами, сбивчиво объяснил.

– Завтра утром приходи, не хочу сейчас рыться в машине. Пока…

Аверя, опять громко стуча полуботинками, отошел и притаился в сторонке, не очень далеко от палатки: ах, как помогали ему жить маленькие книжки из военной библиотечки приключений!

Минут десять палатка молчала, потом послышался негромкий голос Льва – он тоже, видно, читал эти книги и говорил так, что ничего нельзя было разобрать. Зато Аркадий проявил полное незнание шпионской литературы, потому что совершенно пренебрегал осторожностью и говорил чуть ли не в полный голос:

– А я думал еще с недельку здесь пожить… И, знаешь, все это мне вконец осточертело! Я приехал сюда отдыхать, а не… (Тут Аверя не разобрал.) Чтоб снова ввязался с тобой в поездку…

Лев опять что-то прошептал, но так, что Аверя и слова не расслышал.

Аверя уходил домой поздней ночью, и от горечи и беспокойства, от каких-то новых и неопределенных, очень трудных и непривычных для него мыслей у него прямо разрывалось сердце. Утром он явился на то же место. Огненно-красной палатки и «Москвича» как не бывало. Однако зеленая палатка, в которой жили парни, осталась. Аверя не знал, что делать, и в нерешительности присел неподалеку.

Вдруг из палатки донеслись женские всхлипывания и голос Аркадия:

– Да перестань ты, слышишь? Встречу его в Москве – не поздороваюсь.

– Но зачем было так сразу, – сказала женщина, – и так грубо, хоть бы слова выбирал, он бы не обиделся так…

– Слова? – с усмешкой произнес Аркадий. – Проймешь такого словами! Он… он и не понимает, что наделал…

– Куда ж мы теперь с палаткой и всем имуществом? На себе потащим?

Аверя слушал, не стронувшись с места.

– Довольно, – сказал Аркадий, и это слово, и все, что он говорил до этого, так не вязалось с ним, с его вялым лицом и рыхловатой фигурой. – Я не знаю, как посмотрю в глаза этому мальчишке, ведь он явится скоро… И почему не отдал ему вчера эту икону…

Дверца палатки шевельнулась. Аверя вскочил и со всех ног бросился с пляжа.

Глава 9
ЧЕТВЕРО В МОРЕ

Фима легла спать не поужинав. Да мать и не поставила ничего на кухонный столик. Легла, не раздеваясь, и лежала, уткнувшись в подушку. Такого еще не было. Фима думала, что родители смирились. А значит, нет. Молчали, терпели до поры до времени, ждали… Чего ждали? А может, просто нервы не выдержали…

Конечно, дело не только в этой иконе. Фима перебирала в памяти каждый день и час своей жизни в отцовском доме, вспоминала Артамона; перейти бы к нему…

Она лежала неподвижно, вдавив в подушку лицо, и не плакала, даже не всхлипывала. Ее плечи, руки, щеки, бока не горели, не ныли от ударов, хотя кое-где, наверно, остались синяки. Все это было так мелко и ничтожно по сравнению с тем, что надвигалось на нее, захлестывало, как прибой, поднимало вверх на волну, с которой далеко видно.

Фима вдруг впервые поняла совершенно ясно и отчетливо: в этом доме ей больше делать нечего.

Она не знала, спала ли хоть час. Все-таки к утру она, кажется, уснула и немного поспала. Ее разбудил Локтя. Он стоял возле койки, непривычно серьезный, с насупленными бровками, решительными глазами, и шептал:

– Фим, больше так не будет… Не будет…

– Уйди, – сказала Фима. Ей было неприятно, что кто-то хочет посочувствовать ей; но ведь Локтя и не сочувствовал. – Останься, – вернула она его.

Встала, причесалась.

– Я больше не буду здесь жить, – сказала она. – Не хочу.

– А что ж ты будешь делать?

– Поступлю куда-нибудь в техникум. Ведь кончила семилетку.

– Не уходи, Фим, – попросил Локтя, – мне без тебя будет плохо.

Фима посмотрела на него и вздохнула.

Услышала за окнами знакомый говор и выглянула в оконце. За оградой по ерику плыла Маряна со своим отцом.

Отец стоял в колхозной моторке и отталкивался веслом.

Не обращая внимания на мать, копавшуюся в огородике, Фима выскочила на клади и очутилась рядом с лодкой:

– Маряна, куда ты?

Маряна испуганно посмотрела на Фиму, лицо ее напряглось от каких-то мыслей, и тут же все это соскользнуло, и оно стало, как всегда, оживленное:

– За ракушей с батей собрались. Надо под пол подсыпать и возле дома. Не хочешь с нами?

– Очень даже! – Фима готова была броситься и расцеловать Маряну: хоть к черту на кулички убежать бы сейчас от всего этого!

– Бать, остановись.

Отец ее, коренастый курносый бородач в сатиновой косоворотке с расстегнутым воротом, собрал над глазами торчащие во все стороны брови.

– А ракушу куда класть будем?

Возле Фимы появился и Локтя. Он тоже жадно смотрел на лодку.

– И тебя? – спросила Маряна.

– Ошалела ты, девка! – возмутился Марянин отец. – Тогда сама езжай с энтой компанией, а меня уволь. Выговора из-за них получаешь, дом забываешь – и все мало.

Он сердился, из-под его усов вылетали злые, как оводы, слова. Он хмурил лоб, кривил в гневе щеки, но лицо его сердитей от этого не становилось: уж слишком несолидным, несерьезным делал его короткий, картошкой, курносый нос.

– Хватит, – засмеялась Маряна, – лодка у тебя огромадная, а это что – дети, пустяшный груз, и на ракушу хватит, и еще останется… – И, видно, отлично зная характер отца, крикнула: – Залазьте!

Фима села на ватник Маряниного отца. Локтя устроился на носу, и отец стал молча отпихиваться веслом. Мимо них по кладям проходили жители: кто черпал с приступочек у калиток воду ведром, кто нес из магазина кругляк белого хлеба, прижав его к боку, кто, присев на корточки, мыл в воде старую черепицу.

Со всеми Марянин отец здоровался.

Фима сидела отвернувшись. Не хотелось никого замечать. И все-таки худшее, чего она боялась, случилось. Впереди, на лавочке, сидела Алка в коротеньком нежно-лиловом платьице и с таким же бантом в волосах.

Увидев их лодку, она вскочила и бросилась навстречу.

– Здравствуйте, здравствуйте! – затараторила она. – Как я рада, что вас увидела! Ну, как ты себя чувствуешь, Фима? Я так переживала за тебя, точно это меня исколотили…

Фима угрюмо смотрела в черные ребра лодки и чувствовала, как тяжело отвисают вниз щеки и плечи, как тянет на груди и спине платье, хотя была худа, легка и платье было свободно.

Алка шла за лодкой и возмущалась:

– Этому надо положить конец! Маряна, ты, как вожатая, обязана собрать отряд или даже настоять, чтоб собрали дружину, пригласить на сбор Дмитрия Алексеевича и Фиминых родителей и пристыдить их, получить с них слово, что больше такого не…

– Алла, иди займись чем-нибудь, – мягко прервала ее Маряна, – вон сколько воробьев на вашей черешне…

Алка застыла с открытым ртом.

– Да, да, о тебе же беспокоюсь: ведь с кладей чуть не свалилась в ерик в таком хорошем платье… Когда говоришь, надо смотреть под ноги. Сходи, девочка, сходи – попугай воробьев…

Алка прямо-таки растерялась.

– Хорошо, Маряна, – сказала она, – пойду…

Лодка пробиралась к каналу, выбирая наиболее глубокие ерики, чтоб не задеть винтом дно.

Иногда под мостами приходилось нагибаться, почти ложиться, чтоб проехать. На Дунайце отец положил весло и сильным толчком ноги завел мотор. Резко пахнуло бензином, стук двигателя ударил по ушам, и лодка понеслась по Дунайцу в сторону моря.

Канал был естественный – он представлял собой одно из гирлец Дуная и по сравнению с рекой раза в два сокращал путь к морю. Он был глубок, но у места впадения в море (да и само море там) был мелок, и по нему ходили только лодки да не сильно загруженные фелюги.

Быстро проскочили Шараново с домишками и кладями, с тополями и акациями на греблях и вылетели в плавни, в зеленую равнину с колышущимися до горизонта камышом и чаканом. Говорить из-за треска мотора было неудобно, и все молчали. Молчать было не скучно: день был яркий, добрый, и от скорости их обдувал свежий ветерок, ерошил на Локте слегка отросшие волосы.

Маряна сидела рядом с Фимой, и ее крепкое горячее плечо то и дело плотно прижималось к ее плечу. Фима видела ее профиль – задиристо вздернутый нос, смешливые губы и упрямый, выставленный навстречу ветру подбородок.

Иногда Маряна подмигивала ей, Фима улыбалась, и временами ей даже хотелось смеяться.

Скоро они вылетели в море, в его синеву, беспредельность, в блеск гребешков и ветер. Берега были в песчаных косах. Кое-где они заросли камышом и кустарником. По горизонту, усиленно дымя, карабкался крошечный, как букашка, пароход…

– Была в кино? – спросила Маряна.

– Ага. Только мне неловко. Я верну…

Маряна заткнула ей рот, засмеялась, и Фима чуть не упала с сиденья навзничь. Оправила волосы. Оглянулась.

Море слабо поворачивалось, то сверкая, как гигантское зеркало, то оказываясь в тени. В разных направлениях его пересекали шершавые ветреные полосы, и Фиме стало свежо и привольно.

Не в первый раз видела она море, и оно всегда тянуло ее. Оно пустынно, но полно жизни, сурово, но все в красках и переливах. В море никогда не скучно. Брат Артамон водит по нему сейнер, но никто не знает, что будет водить она, Фима. Может, сто раз латанную баржу, как злословил Аверька. Может, неведомый еще корабль, который живет только в чертежах конструкторов, что-то вроде реактивного судна, остроносого, узкого, как космическая ракета…

Мотор вдруг замолк. Лодка колыхалась на собственных волнах. Маряна сдернула сарафан, посмотрела вниз и спрыгнула в воду. Здесь было по пояс.

Отец подал ей лопату, взял что-то наподобие большого сака – железный обруч на черенке, нетуго обтянутый сеткой, – и сказал:

– Давай.

Маряна вонзила в дно лопату и вывалила в подставленный отцом сак мелкую гальку с ракушками и песком. Песок потек в воду, замутив ее, а ракушки остались в ячейках.

– Пойдет? – спросила Маряна, прежде чем снова вонзить в дно лопату.

Отец ответил не сразу. Взял из кучи ракуши горсть, поднес к глазам, стал рассматривать, перебирать белые и серые раковинки, то продолговатые, то круглые с загогулинками, то совершенно целые, то поломанные. Потом выбросил горсть в море.

– Не пойдет? – Маряна встряхнула головой.

– Рой.

Локтя, довольный больше всех, сбросил рубашку и, свесившись с борта, стал смотреть на дно.

– Ой, мальки, целая стая! – Он сунул руку в воду.

Крестик постукивал о борт лодки.

Сбросила свое платье и Фима. Стараясь хоть как-нибудь помочь, она, чтоб не обрызгать Маряниного отца, осторожно спустилась в море – вода ей была почти по грудь – и стала ногой разрывать ракушу. Она была не везде в море, эта ракуша, которой рыбаки любят украшать землю перед своими домиками. Везде были песок да ил. Ракуша была только в некоторых местах, и шарановцы хорошо знали эти места.

Работали часа два без перерыва. Фима поддерживала снизу лопату, когда Маряна начала уставать, и помогала поднимать ее, а то и сама сыпала в сак горсти ракуши. Потом стала загребать ее лодочным черпаком.

Найдена была работа и для Локти. Он перебирал ракушу, выбрасывая ломаную. Наиболее красивые и редкие ракуши – голубоватые и розовые с волнистыми узорами, похожие на перламутр, – откладывал в сторонку, оттуда – в нос лодки, для себя.

– Перекур, – сказал отец и прилег в корму, накрыв лицо картузом. Треснутый козырек закрывал глаза и лоб, сам картуз – лицо, но всего лица спрятать не мог, и наружу торчала подстриженная рыжеватая борода.

Маряна с Фимой передохнули и пошли купаться.

Локтя заныл, просясь к ним.

– Ну, прыгай в воду, здесь мелко. – Фима поманила его рукой.

Он прыгнул и пустил пузыри, забарахтался, забился: вода ему была по брови, а плавать он не мог. «А еще дунаец! – подумала с грустью Фима. – Сейчас же буду учить. Я-то научилась, когда была года на два моложе его…»

Она подхватила братишку, подвела под живот ладонь, подождала, пока тот отфыркается, и отпустила:

– Плыви.

Потом Фима посадила уставшего Локтю в лодку, а сама с Маряной пошла поглубже, и они поплыли. Вода здесь была не очень соленая, но теплей, чем в Дунае, и плылось легко и приятно. Временами над морем пролетали большие черные бакланы, пристально вглядываясь в воду: искали рыбу.

Маряна плыла впереди; подмокшие на затылке волосы ее смешно слиплись. За ней неслась Фима. Она не жалела волос, мочила их в воде, ныряла и открытыми глазами смотрела на зеленоватое, переливающееся, все в бликах и белых пятнах дно. Потом Маряна легла на спину и раскинула по сторонам руки. Фима подплыла к ней.

– Ты вчера видала Аверю? – спросила вдруг Маряна.

– Нет, а что? – Фима насторожилась.

– А я думала, он сам к тебе заявится. Потом, когда я решила, что лучше не входить… Значит, побоялся. Чувствовал какую-то вину…

«Хочет, чтоб я рассказала ей все, – подумала вдруг Фима. – Интересно, говорил ли он ей, как просил у меня эту икону? Мне все равно. Возьму и расскажу…»

Маряна лежала на спине, смотрела в синее-синее небо, и ее слегка колыхала волна. Изредка струйки перебегали по ее ногам, сильным и загорелым, по животу, по шее, омывая выступавшую грудь.

И Фима все рассказала.

– А он тебе говорил что-нибудь про Алку?

– Ни словечка.

– Ну и правильно. Мужчина не должен уподобляться бабам базарным. И особенно про женщин плохое говорить не должен… Так вот, Алка, оказывается, все время торчала в палатках у этих туристов, особенно в красной, где жили Вера с Людой, выспрашивала их о последних столичных модах, о том-сем и, конечно, языком трепала про Шараново… И про Аверю наболтала, как он заметил Льва с фотоаппаратом и велел тебе бежать на заставу…

– Что ты говоришь? Почему ж я этого не знала?

– Я сама это узнала сегодня утром, когда Аверя забежал и рассказал обо всем… Говорит, спать не мог, держать в себе не мог это… Кто бы подумал, что все так обернется? Когда мне в райкоме комсомола поручали ваш отряд, я взялась не раздумывая: люблю быть на людях, веселье люблю, шум, смех, споры… А что оказалось? Как обернулось? Ох, не игра все это, оказывается, совсем не игра… Не травой надо быть, а солнцем…

Фима смотрела ей в глаза и все понимала. Даже холодок продрал по коже, пробежал по лопаткам, когда дошла до нее вся суть Маряниных слов. В мире есть трава и солнце: трава – в общем, хорошая и нужная – под ногами, солнце – вверху. Трава растет везде, где только можно, бездумно и беспечно. Есть люди, которые живут, как живется, без больших помыслов, мечтаний и целей, и есть другие люди, которые хотят добра и счастья для всех и сражаются за правду и честь. Жизнь этих людей излучает свет и радость, как само солнце, и надо быть только таким, только солнцем!

– Маряшка! – донеслось с лодки.

Маряна перевернулась со спины, и они поплыли к лодке.

Отец развязал сумку из-под противогаза, постлал на коленях вафельное, не первой свежести полотенце, разложил пучки зеленого лука с белыми головками, редиску. Потом нарезал на куски хлеб и принялся резать на дольки большого копченого шарана.

Спазма перехватила Фимино горло, когда она увидела все это: со вчерашнего вечера ничего во рту не держала! И есть ведь не хотелось.

Локтя сидел на носу, держа на ладошке раковину, и рассматривал дымчатый, лиловато-синий рисунок на створке.

Марянин отец смачно захрустел редиской; борода его так и ходила вся.

– А вас что, приглашать надо? – Маряна посыпала солью хлеб.

Первым подполз к полотенцу Локтя, ухватил дольку шарана и стал зубами срывать золотистую, в чешуе кожицу. Фима еще немного крепилась, потом и она придвинулась, застенчиво протянула руку и взяла копченый хвостик.

– Лук бери и редиску! – приказала Маряна.

После еды поменяли еще два места, выбирая самую крупную и красивую ракушку. Локтя до того втянулся в дело, что даже покрикивал на Маряну, когда на ее лопате оказывался один песок, выбрасывал за борт ракушечный бой.

– А про отца Василия ничего не знаешь? – вполголоса спросила Маряна.

– Откуда?

– Так вот… Это все от Авери… – полушепотом сказала Маряна, чтоб отец не слыхал. – Утварью закрытой церкви торгует… Четыре иконы вчера Льву продал…

– Что ты говоришь?! – воскликнула Фима и вдруг вспомнила пристань, подошедшую «Ракету» и Аверю, знакомящего попа со Львом, и вежливый разговор их.

– А туристы-то переругались насмерть, разъехались.

Локтя поднял на них чуть раскосые, как и у Фимы, глаза. Маряна вдруг спохватилась:

– Работай… Нечего подслушивать старших… Мало ли о чем мы хотим поговорить.

Локтя надулся:

– Я работаю… Ты не забыла, завтра нам опять дом обмазывать? Или сбежишь?

– Ох, этот дом! – Фима насупилась. – Когда же наконец станут у нас строить не из этого чертова ила?

– Сбежишь? – опять спросил Локтя.

– Это уж мое дело: захочу – сбегу, захочу – нет.

– Не сбегай, Фима, не надо, мама жаловалась с утра на поясницу и…

– Там видно будет. Работай.

Глава 10
А УТРОМ…

Фимины ноги вязнут в иле, она топчет крутую жижу, перемешанную с соломой, тяжело перебирает ногами. Груня, получившая в бригаде отгул, мажет во второй раз просохшие стены. Мать бросает ил из лодки на греблю.

Солнце взошло не так давно, и его косые лучи пробиваются сквозь заросли акации: эти деревья любят здесь сажать, и не только потому, что тут они хорошо растут, но и потому, что ствол у них твердый, тверже дуба, и всегда идет на жерди для каркаса дома – не поломаются, не подгниют.

Ил шуршит, чавкает, чмокает под Фимиными пятками, а сзади – шлеп-шлеп-шлеп – с материной лопаты слетают, сползают огромные темные лепешки…

Локтя снует по дому – готовит завтрак. Когда нужно будет, Фима позовет его, и они потащат груженые носилки к дому, и она тоже начнет мазать.

По телу бежит пот, щиплет глаза. Тупо ноют коленки.

Могла б отказаться: «Не хочу, и все». – «Уходи из дому вон!» – «Пожалуйста!» И она уйдет, обязательно уйдет! Это никогда не поздно. Но бежать она не хочет. Это самое простое. Странно, но именно сейчас, после всего, что случилось, какая-то сила удерживает ее здесь, дома.

Вдруг где-то совсем рядом Фима услышала ребячьи голоса. Все знакомые. Вот чуть сиплый голос Власа. Вот резкий – Акима. А вот тоненький – Ванюшки… Даже Аверя тут! И куда это они собрались всей гурьбой? Верно, куда-нибудь на экскурсию. А ее-то и не позвали. Думают, если у нее мать такая строгая, то она уж и уйти никуда не может…

Стукнула калитка, показался Влас:

– Приветик!

На нем донельзя изношенные штаны и видавшие виды брезентовые туфли; большой палец выглядывает из дыры. За ним – Ванюшка, Аким, Селька, Сергей, Лука, Нинка, Василь… А вот и Аверькина голова маячит, и все в каком-то грязном тряпье. Кое у кого на плече лопата.

Мать так и застыла в лодке с лопатой на весу, – ил капает на ноги. Фима замерла в месиве, точно ноги вырвать не может. Груня с лесов обернулась – никак не поймет, что такое. Локтя испуганно вытаращился из дверей дома…

– Батальон, смирно! – проревел Аверя.

Ребята с хохотом опустили лопаты.

Тогда Аверя, чеканя шаг, подошел к ерику, где в лодке стояла Фимина мать, поднес ладонь к виску и громогласно заревел:

– Товарищ начальник, строительный батальон номер один по приказу дружины средней школы города Шаранова в ваше распоряжение прибыл! – и так закатил, так чудовищно выпучил глаза, что оба дома, новый и старый, задрожали от хохота.

Мать опустила лопату, вздохнула, посмотрела на двор через ограду и крикнула:

– На клубнику там не посматривайте! Не для вас сажена.

Фима отвернулась и вытянула ноги из месива.

Ладонь опять взлетела к Авериному виску.

– Пришли не клубнику кушать – строить пришли!

– Ладно вам, дурошлепы. – Мать нагнулась и всадила лопату в ил.

Аверя подмигнул ребятам, выскочил из туфель, засучил повыше драные брюки из «чертовой кожи» и принялся с таким остервенением месить ил, что Фиме там делать было нечего. Она отошла в сторонку.

По ерику подъехал на лодке Федька Лозин. Аверя повернулся к нему и дал команду:

– Федор, хватай Сельку – и за илом!

Мальчишки уехали к Дунайцу. Девчонки стали подносить к дому ил и подавать Груне. Одна девчонка взобралась на леса и тоже стала вмазывать ил в камышовую стену.

– А умеешь? – недобро спросила бабка.

– Не так что – прогоните, батя оставался доволен.

Это говорила дочка заведующего подсобным хозяйством колхоза, куда входила и Грунина бригада мазальщиц.

Все нашли себе работу. Кое-кто подправлял шатающийся плетень и укреплял столбики, на которые опирались доски кладей. Девочки возились на цветочной клумбе, выпалывали сорную траву.

Фима была ошеломлена. Она вспомнила, что не с такой уж охотой ходила мыть полы к бабке Матрене, а тут столько народу привалило – чуть не весь отряд! Не верилось просто. И, улучив момент, она тихонько спросила у Авери:

– Маряна все подстроила?

– Какая Маряна? Да где ты видишь Маряну?

– Не придуривайся. Она. Кто же еще?

Фима не сомневалась. Кто, кроме нее, догадался бы! Одна она у них такая, Маряна, и это ее работа!

– Думай как хочешь. – Аверя вздохнул, шмыгнул носом и как-то сразу превратился из горластого и неунывающего парня в обычного и понятного. – Фим, – сказал он негромко, – ты на меня не особенно… Плохо я это… Глупо все как-то, по-дурацки получилось…

– Да что ты, чудак! – заспешила Фима, боясь того, что он мог сказать дальше. – Пустяки какие! Иди лучше носилки тащить помоги…

И Аверя, приободренный, что она не заставила его говорить то, что так трудно было сказать, поспешно отошел от нее. И тут Фима услыхала, как мать позвала Локтю.

Босой, в одних трусиках подбежал Локтя к матери; она уже выбросила из лодки весь ил и стояла на гребле, опершись о лопату.

– Где твой крестик? – в упор спросила она.

И тут Фима увидела, что Локтя и вправду без креста.

– Нету! – Локтя отскочил от матери, точно ждал удара. – Выбросил, в море выбросил! – и еще дальше отскочил.

Мать побледнела. Пальцы, сжимавшие ручку лопаты, побелели.

– Как ты смел?

Локтя ничего не ответил. Склонил лобастую голову, и одно ухо его слабо пошевелилось.

Потом тяжело и медленно сказал:

– Не хочу.

Мать влезла в лодку, оттолкнулась ногой и опять поехала за илом.

Ребята продолжали работать. Скоро мать приехала. Ребята не дали ей разгружать ил, потому что многим нечего было делать, – с лопатами наперевес бросились трое к лодке. Мать побрела к лесам, на которых сидела Груня. Бабки рядом не было. Где ж она?

Фима нашла ее в доме: бабка торопливо пересыпала из мешочка в корзину жареные семечки, и Фиму вдруг бросило в краску.

– Хоть этот вечер потерпела бы!

– Не указывай! – буркнула бабка. – И кто тебя просил нагонять столько? Попробуй накорми теперь всех… Сами бы справились…

– А я и не звала их! – Красная от стыда, Фима выскочила наружу.

Мать больше ни на кого не кричала. Она вместе с Груней молча вмазывала в стенку плотный и клейкий, как бетон, ил. Фима подавала и, подавая, краем уха услышала:

– Одна ты у меня осталась, Грунюшка. – Мать всхлипнула. – И зачем растила детей, ночи не спала, дня не видела?.. Локтю и того увели… Нет нынче у детей послушания и веры. И не надо их таких, не огорчайся, что своих не имеешь… Есть у меня старик да ты… И больше никого.

Фима не могла слышать ее голоса. Она отошла от дома и стала помогать разгружать лодку. Скоро приехали на другой лодке Федька с Ванюшкой, и работы прибавилось. Фима бросала тяжелое, убегающее с лопаты месиво, и вдруг ей стало пронзительно жаль мать: она все-таки много сделала для нее, для своих дочерей и сыновей и только не смогла понять одного: время их другое, и они не могут жить по законам времени, которое кончилось…

Ну как это ей объяснить?

1963