Текст книги "Маршал Рокоссовский"

Автор книги: Анатолий Корольченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

КАК СПАСАЛИ МАРШАЛА

Оговорюсь сразу: Борис Михайлович Шапошников – начальник Генерального штаба Красной Армии, о котором пойдет речь, в 1938 году имел звание командарма первого ранга. Маршалом он стал немного позже, через два года, но эта авторская вольность, вынесенная в название нашего рассказа, никак не влияет на суть произошедшего. Обо всем том мне рассказал сподвижник Шапошникова генерал Хренов.

Впервые с Аркадием Федоровичем я встретился в Лодейном Поле – небольшом городке на Свири, где еще в петровские времена на верфях ладили корветы да фрегаты для российского флота. Отсюда и пошло Лодейное. Тогда в городе происходили юбилейные торжества по случаю форсирования реки и наступления советских войск, и нас, как участников, пригласили. В 1944 году генерал Хренов возглавлял там инженерную службу Карельского фронта, а, мне, лейтенанту, командиру роты, пришлось форсировать простреливаемую вдоль и поперек полноводную Свирь.

После этого мы еще встречались, и каждый раз узнавал от генерала много нового, интересного и по тем временам запретного. За свою долгую службу он побывал на различных высоких постах, встречался с большими людьми и к тому же был умелым рассказчиком. Он участвовал в финской войне и там стал генералом, Героем Советского Союза. Потом были Одесса, Севастополь, Керчь, Волховские рубежи, Ленинград, Карелия, Дальний Восток. Ныне у него высокий чин: генерал-полковник.

Я вспоминаю последнюю с ним встречу. Приехав в столицу, я позвонил ему. Услышал знакомый баритон.

– Так вы в Москве? Тогда приезжайте, завтра же, непременно! А я недавно выбрался из госпиталя, лежал с переломом руки.

В назначенное время я сошел на указанной остановке проспекта. Напротив дом-гигант. Проходя мимо, обратил внимание на мемориальную доску с указанием, что здесь жил маршал авиации С. А. Худяков. «Тот самый, что в 1945 году бесследно канул в неизвестность», – отметил я про себя. Рядом с домом широкий бульвар, деревья в золотистом багрянце. Неподалеку от аккуратной церкви доносился переливчатый звон.

В дверях вырос сам Аркадий Федорович. Небольшого роста, сильно сдавший, но с угадываемой армейской выправкой в свои восемьдесят шесть лет. Поседел и поредел на голове ежик.

Вначале разговор зашел о его книге, которую он незадолго до того прислал мне. Посетовал на издательство, что сильно урезали, и многое не вошло в книгу.

– Войдет во вторую, – попытался я успокоить.

– Поздно писать. Все что мог, сделал.

Вспоминали эпизоды форсирования Свири, разглядывали фотографии. Запомнилась одна: солдат в полном снаряжении и в каске ухватился за борт перевернутой лодки, а течение гонит его. В глазах непередаваемое, пальцы судорожно сжаты, намертво вцепились в спасительный выступ посудины.

– Кто это? – спросил я, вглядываясь в глаза солдата.

– Телефонист. Наводил линию, а взрывом лодку перевернуло. Он даже катушку с проводом не успел сбросить с плеч. Видите: у него лямка.

– Спасли?

– Спасли. Даже к медали представили. А вы-то сами как переправлялись?

– Налегке: автомат, пистолет, еще пару гранат на поясном ремне, да командирская сумка.

– А противогаз?

– Их приказали сдать старшине. Иначе бы побросали.

Генерал понимающе улыбнулся, покачал головой.

Я поинтересовался судьбой маршала авиации Худякова, чье имя упомянуто на мемориальной доске. Он пожал плечами, загадочно промолчал.

– Слышал, будто его после войны судили, – попытался я вызвать генерала на разговор.

– Да только ли его! – произнес он.

Потом разговор зашел о маршале Толбухине, командовавшем фронтом на Миусе. Я спросил: знал ли он его?

– Тюню? А как же!

– Тюню? – не понял я. – Какого Тюню?

Он улыбнулся.

– В старину так ласково называли детей с именем Федор. Вот и его так называли, нашего Федора Ивановича. Мы с ним служили в одном батальоне.

Потом вспомнили генерала Хозина, под начальством которого мне довелось служить. Он и его хорошо знал.

– Михаила Семеновича помню по Ленинграду, он командовал военным округом, а я был начальником инженерной службы, имел звание комбрига, носил по ромбу на петлицах. До Хозина командующим Ленинградским округом был Борис Михайлович Шапошников. В мае 1937 года он убыл в Москву, принял Генеральный штаб, а Хозин вступил в командование Ленинградским округом…

Он неожиданно замолчал, будто споткнулся обо что-то незримое, тяжело вздохнул. После затянувшейся паузы продолжил глухим голосом:

– Тревожное, более того, смутное было время Многое пришлось пережить, особенно начальникам, высоким чинам. Вы же помните, наверное, что тогда был суд над Тухачевским и другими военачальниками, и коса Ежова работала вовсю. Тогда уж и маршала Блюхера забрали, и Егорова. И даже затеяли дело против Шапошникова…

– Бориса Михайловича?

– Именно!

– Но он же входил в состав военной коллегии, когда судили Тухачевского, – сказал я.

– Совершенно верно, входил, а на следующий год их всех, всех, за исключением Буденного, арестовали.

– А Шапошникова?

– К Борису Михайловичу подбирались и тоже шили дело. Об этом он знал. Чесались по нем руки у Ежова.

Ежов в то время возглавлял НКВД и усердствовал вовсю перед Сталиным, стараясь доказать преданность. По его вине и одобрению вождя в тюрьмах и лагерях томились тысячи и тысячи честных, ни в чем не повинных людей: из тех, кто избежал смерти. Льстя «железному» наркому, о нем из страха слагали песни и стихи.

У меня сохранилась газета того времени со стихами небезызвестного Джамбула, посвященными Ежову. Вот отрывки из этого «шедевра соцреализма»:

 
…А враг насторожен, озлоблен и лют.
Прислушайся: ночью злодеи ползут,
Ползут по оврагам, несут изуверы,
Наганы и бомбы, бациллы холеры.
Но ты их встречаешь силен и суров,
Испытанный в пламени битвы Ежов…
Враги нашей жизни, враги миллионов,
Ползли к нам троцкистские банды шпионов,
Бухаринцы, хитрые змеи болот,
Националистов озлобленный сброд.
Они ликовали, неся нам оковы,
Но звери попались в капканы Ежова.
Великого Сталина преданный друг
Ежов разорвал их предательский круг.
Разгромлена вся скорпионья порода
Руками Ежова, руками народа.
И Ленина орден, горящий огнем,
Был дан тебе, сталинский верный нарком…
 

– Борис Михайлович Шапошников в военных кругах занимал особое положение, – продолжал рассказ Аркадий Федорович. – Большинство военачальников родились и выросли в годы гражданской войны, военного образования не имели. А Шапошников – царский полковник Генерального штаба, военное дело знал в совершенстве, лучший штабник, не чета наркому Ворошилову. В первой мировой войне он занимал высокие посты в больших штабах, командовал дивизией. Перейдя на службу в Красную Армию, он возглавил оперативное управление Полевого штаба Реввоенсовета Республики. По сути, его рукой разрабатывались главные стратегические операции. Таких военспецов, как Борис Михайлович, было немного.

Раз, два и обчелся. Был Сергей Сергеевич Каменев, Вацетис, Шорин, Егоров. Даже Тухачевский не шел в сравнение, он-то всего-навсего поручик. Поэтому к военспецам не питали добрых чувств, относились настороженно, словно бы терпели до времени. И такое время в 1937 году наступило.

Одиннадцатого июня состоялся суд над Тухачевским и группой военачальников…

В девять часов утра председательствующий Главный военюрист Ульрих сухим, беспристрастным голосом, как и подобает судье, творящему правосудие, зачитал обвинение. Тут были собраны все грехи тяжкие: и шпионаж, и вредительство, и попытка переворота для восстановления капитализма.

Зал небольшой и посторонних нет: заседание закрытое. За длинным, крытым красным сукном, столом, по обе стороны от Ульриха заседатели, начальники высшего ранга. Маршалы Советского Союза Буденный и Блюхер, командарм первого ранга Шапошников и заместитель наркома, начальник Военно-Воздушных Сил РККА, командарм второго ранга Алкснис; командующие военными округами: Белорусским – командарм Белов, Ленинградским – Дыбенко, Северо-Кавказским – Каширин; здесь же и командир 6-го кавалерийского казачьего корпуса имени Сталина комдив Горячев.

Восемь заседателей и столько же подсудимых: Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Фельдман, Примаков, Путна. Девятый, Гамарник, предвидя расправу, покончил с собой.

Еще совсем недавно члены суда и подсудимые были в одном ряду, творили одно, общее дело, теперь они разделены. Навсегда.

Многие сидящие за красным столом не верят тому, что огласил председательствующий. Не верят, но боятся не только сказать, даже подумать. Скажи – и сразу угодишь в пособники, а то и в соучастники сидящих за барьером.

Вряд ли кто из них догадывался о коварстве замысла Сталина, утвердившего их кандидатуры для вершения суда. А меж тем их руками творилось беззаконие, убийство неповинных.

Всех их обвинили в шпионской деятельности в интересах враждебных государств, а Тухачевского сразу в пользу двух – Германии и Польши.

– Был ли у вас сговор по отстранению Ворошилова от руководства Красной Армией? – спрашивает Тухачевского румянощекий Ульрих.

Все – заседатели и подсудимые – знали, что Ворошилов на посту наркома обороны слаб, не соответствовал высокой должности, считали его назначение случайным. Не секрет, что в военных делах он разбирался с трудом, а славу первого полководца искусственно раздули.

– Сговора не было, – отвечал Тухачевский. – Но военные руководители не желали мириться с его некомпетентностью.

– Суд не интересуют качества, которыми вы наделяли товарища Ворошилова. Отвечайте: был ли у вас сговор против наркома?

– Был разговор и высказывалось недовольство его руководством.

Ульрих недовольно хмыкнул, заерзал на стуле, взглянув в сторону Шапошникова.

– Вы как будто хотели что-то спросить? Пожалуйста.

Высокий, интеллигентного вида начальник Генерального штаба не собирался задавать вопросов, но вынуждал председательствующий.

– Скажите, тов…, то есть, подсудимый, вас обвиняют в деяниях по ослаблению мощи Красной Армии.

Об этом имеется запись в следственном деле. В чем это выразилось?

Уж кто-то, а он, Шапошников, не мог не догадываться о ложности обвинения. Вместе с Тухачевским он разрабатывал, обсуждал и направлял в правительство и даже самому Сталину важные предложения по обороне страны, которые или отклонялись или оставались безответными.

«Неужели вы этому верите?» – прочитал Борис Михайлович во взгляде подсудимого и отвел глаза.

– Отвечайте, подсудимый! – потребовал Ульрих.

– Наша армия отстала в своем развитии от армий многих стран Европы и, прежде всего, от германской. Мы имели замедленные темпы строительства военных объектов, формирования воздушно-десантных частей, механизированных и танковых соединений, авиации. Было немало упущений и в боевой подготовке войск. Происходили они в силу ряда причин, и я как заместитель наркома не снимаю с себя вины за эти упущения.

Командарм Шапошников, склонив голову и черкая на бумаге карандашом, не смотрел на своего коллегу. Он и без его слов знал, кто в чем виноват. И вопрос задал совсем не из желания.

– Вы ответом удовлетворены? – спросил его Ульрих и тут же, заглянув в лежащий перед ним лист, задал подсудимому новый вопрос.

Искушенный в судебных делах, он вел заседание уверенно, ловко отсекая то лишнее, что уводило от намеченного плана. Исход процесса ему давно известен, решение предопределено еще тогда, когда его вызвал Генсек. Тот не стал интересоваться ходом следствия и степенью виновности каждого. Сказал коротко: «Судить мерзавцев так, чтоб неповадно было другим».

Этим было все сказано. Ульрих не посмел даже что-либо спросить.

И в день суда, перед тем как объявить приговор, Ульрих, а вместе с ним и Ежов были у Сталина.

– Как прошел суд? – привычно расхаживая по кабинету, спросил он Ульриха.

Стараясь говорить коротко, военюрист доложил суть произошедшего. Сталин молча попыхивал трубкой.

– Что говорил в последнем слове Тухачевский?

Ульрих хотел было ответить, но его опередил Ежов.

К делу Тухачевского он чувствовал свою причастность. По его распоряжению в Берлин был направлен представитель для ознакомления с компрометирующими Тухачевского материалами, состряпанными с ведома Гитлера. Ознакомившись с немецкой фальшивкой, тот не стал торговаться: уплатил три миллиона золотых рублей. И теперь «железный» нарком, считая себя на первой роли, ответил:

– Этот гад говорил, что предан Родине и товарищу Сталину. Но врет, паразит. По нему видно.

– А как вели себя присутствовавшие на заседании?

Теперь уже отвечал Ульрих:

– Достойно вел себя Буденный, один лишь он. Пытались спрашивать Алкснис, Блюхер, да еще Белов. А остальные в основном молчали.

– Мне кажется, товарищ Ежов, к этим людям нужно присмотреться, – произнес Сталин и многозначительно посмотрел на наркома.

– Понятно, товарищ Сталин, – поспешно ответил тот. – Будет исполнено.

– И какой же приговор?

Ульрих положил на стол раскрытую с документами папку. Сталин перевернул лист, другой.

– Согласен. Можете идти.

Но согласия совсем не требовалось, потому что в ЦК республик, крайкомы и обкомы уже ушел шифрованный секретный документ, в котором все было предопределено. Вот он: «В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно, и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии. Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, т. е. двенадцатого июня. Секретарь ЦК Сталин».

Документ отправлен 11 июня в 16 часов 50 минут, то есть, когда суд еще шел и приговор не был объявлен. Его чтение закончили только поздним вечером, в 23 часа 36 минут. Всем расстрел.

– Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, – прозвучало в тишине пустого зала.

Таким образом, участь подсудимых была решена не судом, не военными заседателями, а Сталиным.

Ульрих захлопнул папку, кто-то из сидевших за столом громыхнул тяжелым стулом.

– За что? – уставился Якир на председательствующего, но его не услышали.

В окружении конвоя осужденных вывели из-за барьера и направили к «черному ворону».

– Суд стал началом расправы над военными кадрами. Вы знаете сколько потом пострадало командного состава? У меня записано. Сейчас принесу. – Аркадий Федорович поднялся, вышел в соседнюю комнату, я слышал, как он двинул ящиком, возвратился с маленьким блокнотиком. – Вот послушайте… Ага, нашел. Из пяти маршалов уничтожено три: Тухачевский, Блюхер, Егоров. Из пяти командармов первого ранга и десяти второго ранга – уничтожены все. Из пятидесяти семи комкоров – расстреляны пятьдесят. Из ста восьмидесяти шести комдивов – сто пятьдесят четыре. Из четырехсот пятидесяти шести командиров полков – уничтожены четыреста один. Всего же репрессировано сорок тысяч человек командного состава.

Эти цифры прозвучали для меня ошеломляюще. Конечно, я слышал о репрессиях в тридцатых годах среди военных, но никогда и никто не называл конкретных чисел. Потом, спустя три-четыре года их назовут, но тогда это было для меня открытием.

– И пострадали все заседатели, кто судил Тухачевского?

– Все, кроме Буденного и Шапошникова. Через год в один день были расстреляны Алкснис, Белов, Дыбенко. Ранее расстреляли командарма Каширина…

– Бывшего командующего нашим Северо-Кавказским военным округом, – показал я свою осведомленность.

– Нет, – уточнил Аркадий Федорович. – К этому времени он уже служил в центральном аппарате, начальником военного управления. Перевели, чтоб незаметнее его арестовать.

Николая Дмитриевича Каширина – командарма второго ранга – мне однажды довелось видеть в Ростове, на ипподроме. Там проводились большие скачки, и он вручал победителям призы. Он мне запомнился седовласым, подтянутым, строгим. Белая гимнастерка, перетянутая ремнем и портупеей, на алых петлицах четыре ромба и два ордена…

– А маршал Блюхер? – спросил я.

– Он тоже расстрелян. Прямо в кабинете, во время следствия. Вроде бы приказали с него сорвать ордена, а он сопротивлялся.

– А комдив Горячев? И его тоже? – вспомнил я последнего заседателя, командира кавалерийского корпуса.

– Вот о нем сказать точно не могу. Но, по всей вероятности, и он не избежал печальной участи…

По возвращении в Ростов я встретился со знаменитым казачьим командиром генералом Горшковым. Спросил его: знал ли он комдива Горячева?

– Елисея Ивановича? А как же! Он командовал корпусом, который дислоцировался в Проскурове.

– А когда и как он погиб?

– Он умер летом тридцать восьмого года. Мы проводили большое учение, руководил им командующий округом Тимошенко. Был и нарком, Ворошилов. А после учения Горячев почувствовал себя плохо, отпросился убыть в Проскуров. Там и умер. Сердце вроде бы подвело.

Елисей Иванович Горячев был опытным военачальником. Уроженец Дона, он отличался храбростью и мужеством. Всю гражданскую войну провел в седле, в боях вырос до командира кавалерийской бригады. Трижды награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Но старый генерал Сергей Ильич Горшков не знал о его кончине всей правды. Предчувствуя недоброе, Горячев добровольно ушел из жизни. Тогда такое случалось нередко…

– Из восьми заседателей того судилища оставались в живых лишь Буденный и Шапошников. Настала очередь Шапошникова…

И тут я, не удержавшись, прервал генерала.

– Но ведь Сталин Шапошникова уважал. Называл по имени-отчеству, никто другой, даже ближайшие соратники, не были удостоены такой чести.

– Это так. Обращался, называя его Борисом Михайловичем. Но зная вероломство Сталина, по этому поводу можно было не обольщаться. Помню, где-то в конце лета я получил распоряжение: срочно выехать в Москву, в Генеральный штаб. Прочитал и екнуло в груди. Все! Много было таких случаев, когда ехали по вызову – и не возвращались. И хотя стояла подпись начальника Генштаба, однако сомнение брало. – Генерал замолк, повертел в руках карандаш. – Жена тоже в панике: начала собирать вещи. Словом, в тот же день я выехал в Москву. Ночью не сомкнул глаз, одолевали мысли да догадки. Зачем понадобился Борису Михайловичу? Ну, если бы вызывали в инженерное управление, было бы объяснимо, но вы-зывал-то сам начальник Генерального штаба! Приехал – и прямо с вокзала на Арбат, в бюро пропусков. Там уже лежал на мое имя заказ на пропуск.

В приемной меня встречает порученец Бориса Михайловича. Он явно возбужден.

– Наконец-то! Командарм о вас уже справлялся.

– А сам он где? – Дверь в кабинет раскрыта и там никого нет.

– Он на квартире, болен. Приказал, товарищ комбриг, немедленно ехать к нему. Вызываю машину. Сейчас сообщу Борису Михайловичу.

Открыла дверь немолодая женщина с привлекательным, но встревоженным лицом.

– Мария Александровна, – назвала она себя и провела в большую гостиную. – Борис Михайлович, к тебе! Садитесь, отдыхайте…

Я сел, взгляд упал на фотографию на стене: молодой, лет двадцати, военный, на петлицах лейтенантские квадраты и эмблема инженерных войск. Сын, – догадался я.

Из соседней комнаты вышел Шапошников: в форме, словно в своем служебном кабинете. Даже ворот кителя застегнут на крючки. Протянул руку, справился, как доехал.

– Не желаете ли перекусить? Мария Александровна быстро приготовит.

– Спасибо, товарищ командарм.

Вижу, что он взволнован, хотя и старается это скрыть. Конечно, ему сейчас не до распития чаев.

– Я вот зачем вас пригласил, Аркадий Федорович, – назвал он меня по имени-отчеству, усаживая против себя в кресло. – Помните, летом позапрошлого года после рекогносцировки пограничной зоны мы писали акт? Послали его на имя наркома, а к нему прилагали записку о необходимых работах в укрепрайонах? Вы еще составляли расчет необходимых сил и средств?

– Помню, товарищ командарм. Только мы так и не получили на него ответ.

Будучи командующим войсками Ленинградского округа, Шапошников проявлял особое внимание к укреплению пограничной зоны. Граница с Финляндией в близости. В ясный день с Исааковского собора можно было наблюдать финские пограничные дозоры. Вблизи границы строились дороги, аэродромы, укрепления. Особенно большие работы проводились на Карельском перешейке. Наша разведка отметила нахождение там французских специалистов, которые помогали финнам возводить линию укреплений, наподобие созданной во Франции «линии Мажино». Естественно, мы проводили соответствующие меры, доносили в наркомат, предлагали, но с нами не всегда считались, а то и просто отмалчивались.

– Так, где же копии этих документов? Сохранены ли? – он смотрел на меня таким взглядом, будто заглядывал в душу.

– Так точно, хранятся в деле.

– Они у вас? В целости? Не изъяты ли?

– Никак нет, на месте.

Борис Михайлович откинулся в кресле, промолчал.

– Аркадий Федорович, голубчик!..

Он имел привычку в обращении называть собеседника голубчиком. – Эти документы должны быть у меня! Как можно скорей!

– Переслать по почте?

– Нет, нет, только нарочным! Впрочем, и ему нельзя доверять.

– Я их сам вам доставлю.

– Да, да, конечно. Но сделать это нужно без промедления, как можно скорей… И еще, голубчик, об этом никто не должен знать. Никто! Вы сейчас же возвращайтесь к себе. Билеты вам будут вручены на ближайший поезд. Я распоряжусь. И – назад! С документами! На «Красной стреле». Комендант будет предупрежден.

Не теряя времени, я выехал в Ленинград, догадываясь, чем вызвана такая поспешность: над Борисом Михайловичем сгустились тучи. Он, конечно, понимал, что на суде высветилось истинное состояние высшего военного руководства, его бездарность, о которой никто не должен был знать, прояснилась и неблаговидная роль Сталина. И потому были нежелательны свидетели, заседавшие на недавнем суде. В их числе оказался и Шапошников.

– И что же было дальше? – спросил я генерала.

– Дальше? Наутро я был в отделе, затребовал дело. Листал с волнением толстую подшивку. Дрожали руки. А вдруг кто документы изъял? «Не может того быть», – успокаивал себя. Наконец, нашел. Даже перевел дух. Я уж готов был ехать на вокзал, как вдруг звонок телефона. Адъютант командующего округом генерала Хозина.

– Вас вызывает командующий.

Вот уж некстати! До отправления поезда времени в обрез. Еще нужно предупредить коменданта. Решился с Хозиным объясниться по телефону. Услышав его глуховатый голос, сказал:

– Товарищ командующий, меня срочно вызвал начальник Генштаба. Через сорок минут отходит поезд на Москву.

– Зайдите! – телефон смолк.

– В чем дело, комбриг? – генерал Хозин принял меня сразу. – Зачем вызывают?

Помня предупреждение Шапошникова, я не решился рассказывать обо всем, слукавил:

– Не могу знать.

Командующий вскинул бровь.

– Что-нибудь серьезное?

– Да.

– У подъезда стоит моя машина. Воспользуйтесь. О деле потом, когда вернетесь.

И я поспешил на вокзал. В Москву приехал ночью, позвонил Борису Михайловичу.

– Немедленно ко мне! – последовала его команда.

Он взял привезенные мной бумаги, одел пенсне, стал их листать. Потом сел за стол и углубился в чтение, совсем забыв обо мне. А я стоял, боясь о себе напомнить.

– Вы извините, голубчик, – вдруг произнес он, отрываясь от чтения. – Посидите. Если бы знали, как я вам обязан…

– Неужели такие важные документы? – спросил я Аркадия Федоровича.

– Важные. Но дело в другом: они опровергали обвинение его во вредительстве, в преднамеренном отказе от укрепления нашей границы в период командования Ленинградским округом. Вот в чем смысл. А он-то делал все, что было в его силах. И не удалось кому-то состряпать против него дело. Не будь этих документов, наверняка бы с ним разделались.

И все же черное крыло репрессий задело маршала. Его сын, Игорь Борисович Шапошников, генерал-лейтенант в отставке, вспоминал: «В войну все помыслы нашего народа были направлены на скорейший разгром врага. Вносил свой вклад в это святое дело и мой отец, Борис Михайлович Шапошников, маршал Советского Союза. Хотя, честное слово, диву даюсь, как он нашел силы плодотворно работать после того, как по личному указанию Берия был арестован один из наших ближайших родственников…»

Маршал Шапошников не дожил до Победы всего сорок четыре дня. В те дни небо над столицей часто озарялось торжественными салютами нашим войскам. Прогремел он и 28 марта, когда Москва, прощаясь с ним, воздала покойному высшую воинскую почесть двадцатью четырьмя артиллерийскими залпами. Маршалу не было еще шестидесяти трех лет…

Его именем были названы Высшие стрелково-тактические курсы нашей армии «Выстрел», военное училище, улица в Москве. Но главное, он оставил о себе память замечательными военными трудами, создал «генштабовскую школу», в которой выросли такие выдающиеся военачальники, как Василевский, Ватутин, Штеменко, Антонов, Захаров и другие, внесшие неоценимый вклад в разгром врага в Великой Отечественной войне.

Я возвращался от генерала Хренова, а его рассказ не покидал меня. Казалось, то, что довелось услышать, происходило не в далеком и навсегда ушедшем прошлом, а совсем недавно, вызывая смутное волнение. И сам собой возникал вопрос: «А если 6 тогда маршала не удалось спасти?…»

Ответа я не находил.