Текст книги "С миру по нитке"

Автор книги: Анатолий Эйрамджан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Мой первый левый рубль

Как-то меня пригласили на радиостанцию «Эхо Москвы» по поводу премьеры моего нового фильма «Ультиматум». Я пришел с надеждой поговорить о необычном для меня фильме с профессиональным критиком, ведущим, но, как оказалось, пока я пил в редакции кофе, ожидая начала передачи, в эфир выпустили какого-то эксцентричного критика (его выступление мне записала жена), который возбужденно говорил, что я снимаю или эротику или криминал, и вот если предыдущий фильм был эротичным, значит следующий обязательно будет криминальным и что он давно уже следит за этой закономерностью и т.д. Я, ничего не подозревая, когда настало время, вошел в микшерскую. Сел к микрофону и чинно отвечал на простейшие вопросы, типа: за сколько дней вы сняли фильм, кто снимался, что собираетесь снимать в дальнейшем и т.д. Если б мне дали послушать выступление этого увертюрного критика, я бы наверняка ответил ему и беседа была бы интересней. А так, представляю себе, например, как они могут пригласить к себе на интервью актера, например, Кокшенова. Критик скажет до его выхода, что актер этот, в основном, снимается в ролях придурков и дебилов, и если, например, он только что снялся в роли придурка, то в следующем фильме обязательно снимется в роли дебила. А после этого, когда Кокшенов сядет к микрофону, ему могут задать вопрос, типа, нравится ли вам ваш герой? И Кокшенов, ничего не подозревая, ответит: Да, мне нравится мой герой, он близок мне по духу и т.д. Вот нечто подобное произошло со мной, чего я от интеллигентной команды редакции «Эха Москвы», честно говоря, не ожидал. И потом, когда я пытался объяснить неэтичность такой манеры приглашения гостей в передачу редактору, ведающему разделом кино, та начала горячо защищать честь мундира, хвалить критика (хотя на вопрос «почему ничего не сказали мне о его выступлении перед передачей» -ничего не смогла вразумительно ответить) и, по-моему, так ничего и не поняла.

Кстати, потом, через несколько лет мне предоставилась возможность ближе познакомиться с тем критиком, который предварял мое выступление на радио «Эхо Москвы»: он оказался очень экзальтированным человеком, с почти детской непосредственностью и наивностью и к тому же с феноменальной памятью – знал все о всех деятелях кино и популярной музыки, все фильмы, снятые в СССР – год выпуска, студию, мог сходу назвать имена сценаристов, режиссеров, актеров, занятых в фильме, и все с энциклопедической точностью, включая и разные бытовые подробности, неизвестные широкому зрителю. В то же время, если спросить его конкретно о каком–либо фильме, например об «Афоне», о чем этот фильм – он с воодушевлением и на одном дыхании начнет нести бессвязную псевдоаналитическую чепуху, не имеющую никакого отношения к фильму Данелия. Подкрепляя это свое наблюдение, приведу историю, которую он рассказал мне о своей работе в центре Стаса Намина:

– Я подготовил программу своей работы на два года и попросил у Намина аудиенции, чтобы изложить ему свое видение направления нашей работы. Он меня принял, внимательно слушал минут 15, а потом вдруг сказал мне: «Ты, гандон, чтоб больше я тебя здесь не видел!» Представляете, какой нахал?!

Думаю, что я, не зная его, мог сказать ему почти такие же слова, если б он посмел бы нести ахинею, подобную той, на «Эхе Москвы», или что-то в таком роде по поводу любого другого фильма. Но теперь я бы отнесся к его мнению о любом фильме снисходительно, понимая, что он обладает совсем другими достоинствами и надо ценить его именно за то, что он умеет, а не за его киноведческие эссе. Только недалекие редакторши различных отделов кино могут вопринимать подобные не совсем адекватные быссмысленные речи как интересное мнение. Ну, Бог с ними!

Вспомнил я всю эту историю в той связи, что после этой передачи, меня, ничего не подозревающего о том, что я снимаю то криминал, то эротику, провели в другую комнату и попросили рассказать, как я заработал свой первый рубль. Настроенный очень благожелательно, я спросил:

– Легальный или левый? Если легальный, то я заработал его, как только поступил на работу после института и тут мало интересного. А вот с левыми деньгами у меня были интересные истории.

И я рассказал одну из них – и потом друзья говорили мне, что слышали анонс по радио, что Эйрамджан расскажет о своем первом левом рубле, а вот был ли этот рассказ в эфире после склоки с редактором – я не уверен и потому расскажу пару историй о моих первых и последних левых рублях.

В Баку у меня был приятель, Алик, который был завмагом в магазине возле НИИ, где я тогда работал. Он оставлял мне и моим друзьям дефицитные шмотки, мы ходили в рабочее время с ним в парк им.

Дзержинского в биллиардную, встречались и в нерабочее время – он был молодым прогрессивным завмагом и с ним было интересно.

Отец его, как поговаривали, был миллионером и держал какие-то цеха, выпускающие нейлоновые женские комбинации, мужские сорочки и т.д. Как-то Алик узнал, что в моем доме живет моряк, который ходит в Иран и привозит на продажу нейлон.

– Скажи ему, пусть продает нейлон нам, – сказал мне Алик. – Мы платим по 10 рублей за метр и за каждый метр – рубль тебе за комиссию. (Вот он, самый первый рубль!) Я поговорил с соседом, и после очередного его возвращения из Ирана Алик приобрел у него 50 метров нейлона, а я 50 рублей – больше половины моей зарплаты в НИИ за месяц. Потом мой сосед долго не ходил в Иран, я переживал, кажется, больше него, что он ходит в Астрахань, в Красноводск, и Махач-Калу, а не по нейлоновому пути. Интересовался этим и Алик.

И вот однажды забегает к нам в лабораторию Мила Кудинова из конструкторского бюро и показывает подружкам кусок нейлона:

– Смотрите, купила в магазине на Монтина, 5 рублей метр, взяла на кофточку!

На наших девушек это известие не произвело такого впечатления, как на меня.

– Много там еще этого нейлона? – спросил я Милу.

– Полно! Несколько рулонов и разных расцветок. И никакой очереди.

Все! Я понял, что надо действовать. Тут же побежал в кассу взаимопомощи, куда я раньше никогда не обращался и взял крупную сумму, пообещав скоро вернуть.

(Кстати, на бланке, заполняемом в кассе взаимопомощи, был вопрос: «На что берутся деньги?» Я не задумываясь написал:

«На удовлетворение своих порочных наклонностей». Так эта бумажка, которую никто не читал, осталась в архивах ВНИИТБ).

Понесся в поселок им. Петра Монтина (одного из 26-ти бакинских коммисаров) в тот самый магазин и скупил все имеющиеся там рулоны с нейлоном. Перед тем, как платить в кассу, позвонил Алику и сказал, что моряк привез из Ирана очень много нейлона. Алик сказал: «Забирай и привози мне. Твой рубль с каждого метра, так что, я думаю, привезешь, сколько сможешь!» Когда Алик увидел, сколько я привез на такси рулонов к нему в магазин, я понял, что такого количества он явно не ожидал.

– Поехали к отцу, я столько бабок из кассы не могу взять.

Мы приехали к его отцу, старому горскому еврею, доке в коммерческих делах. Он надел очки и стал внимательно изучать каждый рулон. Такого поворота я не ожидал, раньше я имел дело только с Аликом. «Наверняка усечет сейчас, что нейлон не из Ирана», – нервничал я.

– Больше нет такого? – наконец, спросил меня отец Алика.

– Привез все, что было, – честно сказал я.

– Хороший нейлон, лучше иранского, – сказал отец Алика и ушел в закрома за деньгами.

– Столько метров, сейчас ты получишь клевые бабки, – сказал Алик. – Может отстегнешь и мне за комиссию?

– Сколько процентов? – спросил я.

– Четвертак, – скромно сказал Алик.

– Ладно, твои, – согласился я, чувствуя себя Крезом.

Действительно. Я заработал кучу денег – по пять рублей с метра и еще по 75 копеек с каждого метра с вычетом Аликиных комиссионных. Таких денег я сроду не видел. Вернул в кассу взаимопомощи долг и после этого впервые я ощутил, что такое деньги – полмесяца я позволял себе то, о чем раньше не мог даже подумать.

Получал ведь я в своем НИИ 88 рублей в месяц.

Должен сказать, что в те времена многие мои друзья и знакомые, чтобы сносно жить, занимались обыкновенной спекуляцией. В командировке в Москве стояли в очередях, бегали по комиссионкам, закупали дефицитные шмотки и перепродавали их в Баку. Но не каждый, мне кажется, был способен на это. Например, мой школьный друг, Марик Баксанский, про которого его мать всегда говорила: «Марик, все евреи как евреи, а ты – дурак!», как–то тоже решил заняться «бизнесом», купил случайно по-дешевке 50 иранских многоцветных авторучек (модных тогда), положил их во внутренние карманы пиджака и пошел предлагать оптом своему знакомому спекулянту. На улице имени Басина (тоже одного из 26-ти бакинских коммисаров) у него развязался шнурок на ботинке, он нагнулся, чтобы завязать его, и все авторучки выскользнули из карманов и рассыпались вокруг него. А улица эта была очень многолюдной, торговой и, когда он с помощью прохожих собрал авторучки, их оказалось меньше половины. Я привожу это как пример того, что не каждый мог успешно заниматься такими делами. К тому же, я, например, не мог представить, что принесу, как коробейник, кому-нибудь в дом чемодан вещей, буду назначать сумасшедшие цены и все будут знать, что я спекулянт. А в истории с нейлоном моральная сторона операции мне кажется была соблюдена – это был бизнес. С риском, с расчетом, с некоторой долей авантюризма. Оставался, правда, щекотливый вопрос: вправе ли я был так поступить с отцом своего приятеля, товарища. На это я себе четко ответил: вправе! И вот почему.

Как-то незадолго до этого Алик стал со мной вести разговоры: давай поедем на 1-ое мая в Одессу. Я отказывался, ссылаясь, что мне и в Баку хорошо, а на такую поездку требуются деньги, которых у меня нет. «Я плачу, не твое дело!» – настаивал Алик, но я отказывался, потому что не хотел ездить за чужой счет. И однажды, придя домой, узнаю от мамы, что приезжал Алик и забрал мой паспорт для покупки авиабилета в Одессу, сказал, что он со мной договорился. Мне же он объяснил, что ему очень хочется в Одессу, а без меня он не поедет и все.

– Что мы там будем делать три дня? – пытался узнать я у него.

– Я знаю?! – разводил руками Алик. – Это же Одесса!

Короче, полетели мы в Одессу, остановились в гостинице «Лондонской» и с первого же дня стали с ним ездить по подозрительным местам, где он скупал платки с люрексом, какие-то кофточки, платья, японские часы.

– Для чего тебе это все в таком количестве? – на всякий случай спросил я, хотя обо всем догадывался.

– Я знаю?! – опять разводил руками Алик.

Кстати, однажды к нему пришел фарцовщик с японскими часами, и Алик с ним жестко торговался. Фарцовщик, наконец, не выдержал:

– Ты что, с Урала?! – спросил он с издевкой в голосе.

На Алика эта фраза произвела такое действие, что он тут же заплатил за часы столько, сколько просил фарцовщик. Через много лет я использовал эту фразу в «Самой обаятельной и привлекательной», за что мы с режиссером получили взбучку от руководства «Мосфильма». К ним пришло письмо от работников какого-то завода из Свердловска, в котором авторы писали, что Урал славен своими трудовыми подвигами, в годы войны они снарядами, танками помогали ковать победу, Урал дал много выдающихся людей, в том числе и Б.Н. Ельцина, который только-только был переведен в Москву, а в фильме об Урале говорится в уничижительном тоне. Нам предложили покаяться в совершенной ошибке, что мы незамедлительно сделали («Трамваю уступают дорогу не из вежливости», – советовал И. Ильф), и коллективу завода об этом сообщили. Но мы с режиссером Г. Бежановым в своем покаянии пошли даже дальше – в картине «Где находится Нофелет?»

Панкратов-Черный пристает на улице к девушке, которую играет О. Кабо, и спрашивает:

– Вы откуда, девушка?

Она:

– Я с Урала.

Панкратов:

– О, это край замечательных людей, полезных ископаемых и малахитовых шкатулок! Прощайте, прелестная хозяйка Медной горы!

Вот что-то в таком роде.

И вот по линии Бюро пропаганды Советского киноискусства оказался я в Нижнем Тагиле с фильмом «Где находится Нофелет?», уверенный, что ничем не рискую, так как об Урале в фильме сказано только хорошее...

А после просмотра в кабинет директора кинотеатра попросился какой-то парень поговорить со мной. Его впустили.

– Что вы все цепляетесь к Уралу! – склочно спросил он меня. – Что, уралчане – не люди!

Я стал объяснять ему, что в «Самой обаятельной» эту фразу говорит отрицательный герой – фарцовщик, а в «Нофелете» мы вообще только восхваляем Урал. Все равно он остался недоволен и, если бы этот разговор у нас состоялся на улице, не избежать бы мне хорошей драки.

Но вернемся к Алику. Он собрал два огромных чемодана левого товара, и я понял, что ему был нужен еще один человек для того, чтобы сдать в аэропорту багаж, не привлекая внимания милиции. Я проклинал тот день и час, когда с ним вылетел в Одессу!

Какое там первое мая! Никакого праздника! Личности, с которыми он встречался, производили на меня жуткое впечатление, чем больше набиралось у него товара, тем больше я понимал отвественность, которая ложилась и на меня, пусть и невольного, но соучастника.

И когда мы прилетели в Баку и ждали получения багажа, вдруг кто-то крепко обхватил меня руками.

«Все! – решил я. – Взяли».

К счастью, это оказалась девушка, с которой мы тогда встре-чались. Она знала дату моего возвращения и приехала встречать в аэропорт.

Так что эту поездку я Алику никак простить не мог и потому считаю себя абсолютно правым в истории с «нейлоном от моряка».

Но это не единственная история, когда я попробовал себя в области финансовых авантюр.

Как-то я был с напарником в длительной командировке – Поволжье, Татария, Башкирия, потом мы заехали в Москву, поселились в гостинице «Минск» и днем купили себе в универмаге в Марьиной роще модные тогда польские очки против солнца по 2-50. А вечером собирались поужинать в ресторане своей гостиницы, но, оказалось, что в ресторане «санитарный день» и он закрыт. Время было позднее, больше поужинать было негде и мы уговорили официанток впустить нас. Они подали нам ужин, мы решили их отблагодарить и заказали бутылку коньяка на всех. Официантки завалили нас едой и остатками каких-то вин, ликеров, водкой. В ответ мы заказали шампанское... В памяти осталось только то, что где-то среди ночи в ресторане гостиницы «Минск» мы с приятелем играли – я на пианино, он на контрабасе, а все работники кухни, официантки и туалетные работники лихо отплясывали –так прошел у них тот «санитарный день».

Встав на следующий день с постели где-то во второй половине дня и обнаружив, что денег у нас хватит только на то, чтобы расплатиться с гостиницей (авиабилет «Москва-Львов-Баку» у нас был), мы отправились на Центральный телеграф позвонить домой, чтобы нам подослали денег на «До востребования».

И тут, на Центральном телеграфе, я встречаю своего школьного товарища, известного на весь Баку коммерсанта Иосифа Гриля.(По степени известности у бакинцев он уступал может быть только Юлику Гусману). Как говорил О. Генри об Энди Такере, «нет такого жульничества, которого он не испробовал бы», так можно было бы сказать и об Иосифе Гриле. Гриль в свое время выпускал записи на ребрах – джаз, а на «Бродяге», говорят, сделал себе целое состояние. Потом он держал фотоателье, в котором по желанию клиента делали его фотографию в рюмке, на коне, с русалками, занимался «Говорящими письмами» – держал студию звукозаписи, не гнушался и операциями с валютой – в «Комсомолке» была статья «Валютчики», где упоминался и он. Одна из историй, известная на весь Баку: Иосиф выпускал с приятелем какие-то косынки (на все 100 процентов как иранские, очень модные тогда в Баку), и эти косынки, будучи дешевле иранских, расходились на Кубинке (наш черный рынок) за пять минут. Иосиф с напарником не успевали их делать – производство было кустарное, проблема была одна – где сушить эти косынки после химической обработки. Место должно было быть укромное и в то же время просторное. И такое место они нашли: на причале у парашютной вышки в Баку стояла какая-то баржа, на которой капитан баржи со своей женой изготавливали пиротехнические елочные развлечения, в основном бенгальский огонь. За устраивающую их плату супруги разрешили компаньонам воспользоваться трюмом для сушки косынок. Иосиф с другом трудились несколько дней, изготовили огромную партию косынок, развесили сушиться в трюме баржи, а когда на следующий день пришли к парашютной вышке – баржи на месте не было. Как выяснилось, ночью она взорвалась, и на причале сейчас было полно милиции, и супруги-пиротехники грустными глазами смотрели на плавающие у берега остатки их баржи. Быстро оценив ситуацию, Иосиф с другом решили ретироваться, не исключая, что во взрыве баржи могла обнаружиться вдруг и их вина – ведь пары химикалиев от сушившихся в трюме косынок могли как–то войти в реакцию с хранящимися на барже пиротехническими материалами, из-за чего и мог произойти взрыв.

Короче, этот бакинский Энди Таккер шел сейчас мне навстречу в вестибюле Центрального телеграфа, разодетый в пух и прах, и смотрел на мои польские очки.

– Привет! – величественно пожал он мне руку. – Где взял очки?

Каким-то чутьем я понял, что это – шанс.

– Его жена только что привезла из Польши целую партию и по штуке подарила нам, – показал я на обалдевшего от такого заявления своего товарища – он попытался что-то вякнуть, но я успел стукнуть его по ноге.

– Даю по 15 рублей за штуку, – сказал Иосиф.

– Бери, – отдал я ему свои и снял с товарища его очки – тот уже начал врубаться.

– А жена, что, везет очки в Баку? – спросил моего напарника Иосиф.– А то я могу здесь все забрать.

– Я думаю, она отдаст тебе по такой цене, – опередил я товарища. – Сколько тебе нужно штук?

– Ну, штук 50 я бы взял. Есть у нее столько?

– По-моему, есть, – сказал я. – Но они живут у родственников в Медведково, туда-обратно – будешь ждать?

– Вот вам на такси, – дал Иосиф десятку, – и вот задаток ей, – дал он еще 100 рублей. Через два часа на этом же месте.

Договорились?

– Договорились.

Мы выскочили из Центрального телеграфа, взяли такси и понеслись в Марьину рощу. Очки там лежали, но народ их раскупал –никто так бы сразу нам 50 штук не дал. Мы взяли сначала по 10 штук, потом поменявшись в туалете пиджаками, взяли еще раз по десять, а потом уже я, оставив приятеля на улице со всеми очками, выбил в кассе еще 10 штук.

– Не много ли берете, молодой человек? – спросила меня кассирша.

– А сколько у меня родственников?! Одному подаришь – а весь Сухуми обидится! – сказал я, выпячивая свой кавказский акцент.

Иосиф пришел в условленный час, и мы получили к задатку остальную сумму.

Звонить в Баку родителям уже не имело смысла – денег нам вполне хватало до конца командировки.

И в той передаче на «Эхо Москвы» я закончил свой рассказ (только о нейлоне) словами:

– Возможно, если бы я продолжал заниматься подобными делами серьезно, то сейчас я был бы или в тюрьме, или одним из известных вам олигархов. А может и то и другое вместе.

Баня «Фантазия»

Мой дед по отцовской линии был городским головой в городе Ахалцихе и, говорят, был большим шутником, острословом. Мой отец и его сестра, тетя Лена, часто вспоминали спич, который он как-то выдал сходу за каким-то праздничным столом еще в Ахалцихе. Но, чтобы продвести дело к этому спичу, нужно рассказать, как мой дед женился. В каком-то году, явно в позапрошлом веке, потому что мой отец родился в 1893 году, в Ахалцихе началась эпидемия холеры и мой дед как городской голова боролся с ней, как мог. И желая найти хорошего врача, он срочно выехал в Одессу и привез оттуда женщину-врача, как говорили современники, неописуемой красоты, правда, еврейку. Звали ее Софья.

Софья боролась самоотверженно с холерой и, когда болезнь в Ахалцихе была побеждена, мой дед, Николай Исаич, уже был влюблен в нее и сделал предложение, которое Софья, также полюбившая моего деда, приняла. Но дед поставил одно условие – его жена должна была принять христианство. Софья согласилась. И так они поженились, у них родились двое детей, сначала мой папа – Коля, потом его сестра – Лена.

За дедом в связи с красотой его жены в Ахалцихских кругах укрепилась прозвище – Царь Минелай, но при нем никто не решался так его называть. Дед знал об этом прозвище, оно ему льстило (как известно, царь Минелай был мужем красавицы Елены.) И вот, во время какого-то праздничного застолья, когда мой дед уже не был городским головой, кто-то из присутствующих открыто назвал его Царем Минелаем. Мой дед встал и ответил стихами-экспромтом:

Я не муж царицы,

А бывший мэр провинции,

Исаич Николай,

А не Минелай,

А ты сколько хочешь

Лай да лай!

За столом раздались аплдодисменты, все оценили реакцию и остроумие деда, и мой отец часто вспоминал этот случай и все в нашей семье и в семье тети Лены знали, как дед в стихотворной форме экспромтом ответил своему опоненту за столом.

Не могу не отвлечься еще раз, потому что хочу вспомнить еще одну историю, часто вспоминаемую моим отцом: у них в гимназии пользовалась большим успехом хохма, родившаяся на уроке химии по какому-то поводу: «Ширт-пырт нашатырь, туды-сюды камфара!»

Достаточно было кому нибудь выкрикнуть эти слова в классе, как все ученики чуть ли не умирали со смеху. И вот как-то их класс пригласили в женскую гимназию на совместный вечер. Мальчики были скованы, сидели молча и тогда кто-то из девочек предложил им рассказать что-нибудь смешное, например, анекдот. Мальчики тут же вытолкнули вперед самого бойкого товарища и тот, предвкушая оглушительный успех, выпалил одним духом:

– Ширт-пырт нашатырь, туды-сюды камфара!

Мальчики дружно расхохотались до слез, а девочки смотрели на них с явным недоумением, как на не совсем нормальных.

Больше их класс в женскую гимназию не приглашали.

Я часто вспоминаю этот рассказ отца в той связи, что хохмы «своей»

компании не всегда понятны остальным. И мне кажется именно с этой целью отец и напоминал мне частенько эту историю. Отец мой был пианистом, учился в Московской консерватории еще в царское время, у него есть несколько еще до революции изданных в Санкт-Петербурге вальсов, один из них – «Раздумье» -посвящен княгине Ольге Надирадзе, и мы с братом часто приставали к отцу с вопросами, был ли у него роман с этой княгиней.

Отец отшучивался, но я думаю, что никакого романа не было – отец мой не был бабником. Отец до конца жизни сочинял вальсы и по вечерам обязательно часа два три играл на рояле Шопена, Бетховена, Листа, Шумана, и когда я слушаю музыку этих композиторов, тут же вспомнается наш бакинский дом и отец за роялем.

Когда я уже подрос, стал старшеклассником, то узнал от отца еще одну историю о своем деде.

Мой дед, уже живя в Баку, будучи вполне солидным человеком и по возрасту и по положению, поспорил со своим приятелем, что проникнет в женскую баню. Что представляли в ту пору (а дело было еще до революции) бакинские бани? Могу описать довольно точно, потому что в первозданном виде они сохранились почти до нашего времени. А может быть и сейчас такие. Так вот, бакинские бани очень напоминают турецкие, только без сероводородной воды (как в Тбилиси), без некоторых специфических деталей – горячие плиты, подогреваемые огнем снизу и т.д. А в остальном – все то же самое – банщики на деревянных сандалиях, с терками и мыльными наволочками-кисами, мраморные лежанки в каждом номере, красиво оформленные стены, мраморные или эмалированные ванны и т.д. Все это в отдельных номерах. Но при каждой бане, кроме номеров, были еще и общие бани. Как это выглядело? Большой предбанник, где люди раздевались и свою одежду запирали в маленькие шкафчики. Здесь же были лавочки, на которых можно было сидеть, надевая обувь или просто отдыхая после наполненного паром общего банного помещения.

Так вот, в такую женскую общую баню на спор решил отправиться мой дед.

Он надел одежду мусульманской женщины -чадру, скрывающую лицо и, купив билет, вошел в предбанник женского отделения бани «Фантазия». Присел на скамеечку и стал через сетку чадры рассматривать женщин. Женщины раздевались и уходили в банное помещение или разгоряченные, разморенные выходили из парной и сидели на скамейке, приходя в себя, вели свои женские разговоры. Короче, рай для мужчины.

Дед сидел, кайфовал и забыл о всякой осторожности. Какая-то из женщин обратила внимание на него – что-то долго сидит и не раздевается, не участвует в разговорах. Она обратилась к деду:

– Ай хала («тетушка»), почему ты не раздеваешься?

– Сейчас-сейчас, – ответил дед, попытавшись «сделать» женский голос -это у него плохо получилось, так как от всего увиденного у него «в зобу дыханье сперло».

– Эй, ты что, больна? – участливо спросила другая женщина.

– Да, что-то душно здесь, – ничего не нашелся сказать дед и тем самым сделал свое положение катастрофическим.

– Так сними чадру, будет легче дышать, – сказала женщина. – Чего стесняешься – здесь ведь мужчин нет..

– Да, да, сейчас сниму, – промурлыкал дед, сознавая, что нужно быстрей сматываться. – Но мне лучше выйти на свежий воздух, – сделал он попытку встать и направиться к выходу.

– Подожди, – вдруг потребовала первая женщина. – А ну сними чадру!

Что-то от тебя табаком разит, как от мужчины.

– Курю иногда, – сказал дед, более настойчиво проявляя свое намерение ретироваться.

– Покажи свое лицо, хала, – остановила его другая женщина и неожиданно сдернула с него чадру. Все увидели густые, почти как у Буденного, усы деда. – О, Аллах! Держите его! – заорали женщины. -Это мужчина! Он опозорил нас, наших мужей!

Все женщины, что были в предбаннике, набросились на деда, сдернули с него женские одежды, стали бить, царапать его. Но дед мой был крепкого телосложения и смог в конце концов отбиться от них и, окровавленный и счастливый, вырвался на улицу.

Товарищу, который проиграл ему спор, он сказал, что ради того, что он увидел в женской бане, стоило прожить жизнь.

В нашей квартире в Баку не было тогда ни душевой, ни ванной. И мы всегда ходили в ближайшую баню, ту самую, которая называлась «Фантазия». Когда я был совсем маленький, меня брала в баню мама. Вместе с нами ходила наша соседка тетя Аня со своей дочкой Ирой. И мы все занимали один номер (так было дешевле).

Номер выдавался на один час и минут за пятнадцать до окончания этого часа банщики начинали стучать в дверь номера, напоминая, что время заканчивается, пора собираться. В коридоре на скамейках всегда сидели люди, ожидающие своей очереди и они были очень недовольны, если люди задерживались в номере сверх положенного времени.

Лет с шести я уже ходил в баню с отцом. И сразу же заметил разницу. Мать откликалась на первый же стук банщиков в дверь и начинала тут же собираться. А отец, заняв номер, доставал свои огромные карманные часы, ставил их на стол в предбаннике и, когда раздавался стук в дверь, он выходил в предбаннник, смотрел на часы и обычно кричал в сторону двери, что-то вроде того, что у нас еще полчаса в запасе, не беспокойтесь, у нас есть часы и мы вовремя освободим номер. (Нужно сказать, что в те времена часы еще были не у всех и вопрос «Вы не скажете, сколько времени?» был намного привычней и раздавался чаще, чем теперь. Наверное, поэтому банщики так педантично стучали в двери номеров, считая, что у людей, возможно, нет часов и они, увлекшись мытьем, могут занять чужое время).

Так вот, зная привычку отца вступать в контакт с банщиками, стучавшими в дверь, я придумал неплохое развлечение для себя. Как только мы раздевались и заходили из предбанника в банный номер, намыливали головы так, что глаза были в мыльной пене, я быстро смывал мыло с глаз, бежал в предбанник и колотил в нашу дверь изнутри и быстро возвращался под душ.

– В чем дело? – начинал панически смывать с глаз пену отец. – Мы ведь только вошли?! – И прислушивался – стука, естественно, не было. – Возможно, по ошибке. – Решал отец и снова намыливался. Я тут же выбегал в предбанник и снова колотил в дверь и быстро возвращался к отцу. Отец на этот раз выходил в предбанник, смотрел на свои часы и кричал возмущенно в дверь:

– Прошло всего пять минут! Прекратите стучать! Вы не даете нам спокойно мыться!

И возвращался в баню, уверенный, что все точки над «i» поставлены. И как только он вновь намыливался или отвлекался, например, заполнением шайки водой или с ванной, я умудрялся выскочить в предбанник и постучать в дверь. В конце концов разъяренный отец бросался на очередной стук к двери, открывал ее и высунув одну голову, возмущенно кричал:

– Чего вы стучите?! У нас есть часы и мы знаем, когда надо заканчивать!

Вы мешаете нам! Это форменное безобразие! Я вынужден буду пожаловаться директору бани!

Все это он кричал в коридор, где сидели люди, ожидавшие своей очереди и они, кто с любопытством, кто подозрительно, смотрели на отца: странный человек, никто его не беспокоит, сам стучит и сам же ругается! И, когда мы уже закончив мытье, одевались в предбаннике и отец надевал через голову майку, я успевал все же и в этот момент стукнуть в дверь. Тут уже мои стуки перемежались с настоящими стуками банщиков и отец был разъярен до чрезвычайности: – Что за тупые люди?! Мы же слышим, не глухие, ведь только что стучали – нет, надо еще раз! Безобразие!

И как только он отворачивался, я опять ударял по двери. Выходили мы из номера под всеобщее безмолвное удивление очереди – собирались посмотреть на нас даже люди из соседних коридоров, а также банщики, кассирша – все хотели посмотреть на людей, которые сами стучат себе в номер и сами же ругаются.

(Кстати, все в жизни видно, в самом деле, повторяется: мой пятилетний сынишка Кока, когда я бывал занят у компьютера, открывал нашу входную дверь и нажимал снаружи на кнопку звонка – я вставал и шел открывать дверь. Никого за дверью, естественно, не было и я начинал проверять звонок, вдруг неисправен, закоротило где-то? И только сяду за компьютер – опять звонок! На пятый раз – не веря, что такое возможно! – я обратил внимание, что когда я иду к двери, Кока очень уж притихший сидит на диване и тайком наблюдает за мной. Дальше уже было делом техники, и я тут же поймал его на «месте преступления»).

И еще одно воспоминание, связанное с этой баней «Фантазия». После 16 лет я уже ходил в баню со своими товарищами по двору – с Юрой Газанчаном, Эдиком Ханларовым и др. Так вот однажды, моясь в номере, мы услышали отчетливые женские разговоры, смех, стали выяснять, откуда они раздаются и обнаружили небольшую дыру в нашем номере прямо под потолком.

Надо сказать, что потолки в бане «Фантазия» были очень высокими -метров 5-6.