Текст книги "С миру по нитке"

Автор книги: Анатолий Эйрамджан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Очередь

Первые поразившие меня очереди я видел в 45–46-м годах. Это были очереди за хлебом. Чтобы получить по карточкам буханку хлеба, надо было простоять с утра до вечера. Очередь занимали взрослые на рассвете, до ухода на работу, а потом на их место становились старики и дети. Это были грандиозные очереди – во всяком случае, так они мне запомнились. Никакие очереди впоследствии – за джинсами в универмаге «Москва» с первого до последнего этажа в четыре-пять рядов, или за кроссовками у магазина «Бухарест» – ни в какое сравнение не идут с теми «черно-белыми» послевоенными очередями за хлебом. Надо сказать, что покорно стоять в очереди хотели не все: были, как теперь их называют, «крутые», которые приходили и, расталкивая стоящих у входа в хлебную лавку, спокойно заходили и через минуту выходили с хлебом.

– Это – Рачик! – шелестела почтительно очередь.

Или:

– Это Али-Гусейн!

Или:

– Это сам Лягин!

Все это были, опять же по современной терминологии, местные уголовные авторитеты, и «качать с ними права» никто бы не решился. Кроме того, были мелкие нарушения: так, например, я мог впустить впереди себя своего соседа или товарища, родственника, сказать, что он здесь стоял. И так мог поступить каждый. Поэтому очередь была такой бесконечной и нудной.

И вот раз появился дядя Миша-пожарник. (Пожарником его называли потому, что он работал в пожарной команде.) В военной форме, с целой колодкой медалей и орденов, он стал наводить порядок: разбил очередь на десятки, в каждой десятке назначил старшего и потребовал, чтобы тот переписал фамилии всех членов своей десятки и дал список ему. У входа в лавку поставил дежурного, отдал ему список, и очередь задвигалась в четком, хорошем ритме в соответствии с этим списком.

«Авторитеты», встретив орденоносца Мишу перед входом, сразу сникали, начинали чуть ли не клянчить, чтобы тот пропустил их без очереди, но получив твердый отказ, уходили. Сами они в очередь не становились, но приходили теперь их родственники и стояли вместе с нами, как обычные люди. Очередь боготворила дядю Мишу. Когда он хорошим военным шагом проходил мимо нас, окликая десятников, проверяя порядок на местах, все старались крикнуть ему что-нибудь приятное, вроде:

– Миша! Сегодня погода как раз для очереди!

Или:

– Если бы не ты, Миша, не знаем, что с нами было бы! Спасибо тебе, не зря живым с войны вернулся, здесь пригодился!

Кто-то советовал Мише, возможно, подхалимы:

– Миш, а почему ты сразу не возьмешь свою буханку? Имеешь на это право! А то вдруг, когда до тебя очередь дойдет, хлеб кончится?

– Не кончится, – отвечал сухо Миша и получал свой хлеб в порядке общей очереди, быстро относил домой и тут же возвращался – следил за очередью.

Теперь я понимаю, что только благодаря Мише те хлебные очереди остались в моей памяти, конечно, грандиозным событием, но достаточно цивилизованным.

Но вот хлебные очереди появились снова, в хрущевские годы. Это, конечно, были не те очереди послевоенных лет, теперь не было хлебных карточек и хлеб можно было купить в любом магазине, где очередь могла оказаться и поменьше, а по ночам хлеб можно было купить и вообще без очереди. Но тем не менее за хлебом приходилось стоять.

И вот, как-то раз стою я в очереди за хлебом возле своей хлебной лавки, очередь не очень длинная, но и не маленькая, часа два простоять можно, и тут вдруг появляется пожарник Миша. Он опять надел свою военную форму, нацепил планки орденов, начистил сапоги и ожидал радостную встречу. Но многие из тех, кто стояли в очереди, не знали Мишу – прошло больше пятнадцати лет, а те, что знали, радостно приветствовали его, отмечая при этом, что зря Миша побеспокоился по такому поводу, необходимости в усилиях его масштаба сейчас нет, а если ему нужен хлеб – он по праву может пройти без очереди, как ветеран. Дядя Миша все же предложил разбить очередь на десятки, назначить десятников, но люди категорически отказались:

– Спокойно стоим, папаша! Не шуми!

– Ну, как знаете! – по-моему, дядя Миша обиделся, прошел все же своим твердым шагом до самой лавки, убедился, что при входе никто не шустрит, повернулся и ушел. Больше я его в этой форме ни разу не видел, а без формы, может, и не узнал бы. Потом я стал думать, что послевоенные очереди были, возможно, звездным часом дяди Миши, таких высот он не достигал ни разу, даже, возможно, на войне, несмотря на его орденские планки. Его боготворили, ему подчинялись, он был наш местный вождь.

И, должен признаться, больше нигде я не видел так хорошо организованную очередь. Даже в мавзолей, несмотря на солидную охрану, очередь была плохо организована. Я могу это подтвердить лично. Мне очень хотелось попасть в мавзолей и увидеть двоих наших вождей, лежащих рядом. Но каждый раз, когда я видел длиннющую очередь, тянущуюся откуда-то из-за сквера, я точно знал, что стоять не буду. И вот раз, стоя возле ГУМа и наблюдая за тем, как охрана впустила на площадь очередную порцию очереди, и каким-то сканирующим устройством просчитав, что в это самое мгновение каждый из охранников не держит мой сектор в поле своего внимания, я пролез под металлическое ограждение, перебежал площадь и встал рядом с теми, кто вот-вот должны были зайти в мавзолей. Даже если мой маневр был замечен чекистами, вытащить меня оттуда было уже не просто – в следующее мгновение я был внутри мавзолея и увидел два всемирно известных трупа. При Мише попасть в нашу хлебную лавку таким способом было невозможно. Но, тем не менее, в дальнейшем в очередях мне все равно приходилось выстаивать – за билетами на поезда, за продуктами, за одеждой, за подпиской на литературу, да много за чем... Так что я знаю, что такое очередь, чувствую ее нутром, понимаю и принимаю ее законы и не обижаюсь, когда задние стоят прижавшись к тебе, чтобы никто не влез между нами, и еще напирают, чтоб побыстрее двигаться. Когда спрашивают: «Кто последний?», я не вступаю в перепалку, типа «Не последний, а крайний!», а сразу отвечаю: «Я!» И когда я прочитал в репортажах корреспондента «Известий» в Америки Станислава Кондрашова о том, что очередь в Америке совсем не такая, как у нас, а расстояние там между каждым человеком не меньше метра, я был поражен. Это какой же длины должна была быть наша бакинская очередь 45-го года, если бы мы так стояли?! Или очередь за кроссовками в универмаге в Вешняках в 1979 году? Но Станислав Кондрашов объяснил, что американцы стоят так, потому что у них очень развито чувство собственного достоинства, что даже стоя в очереди, что само по себе унизительно, они остаются личностями. И, очевидно, стоя так, они совершенно не боятся, что кто-то влезет в эти дыры в очереди. Что делать, я просто позавидовал американцам и с тех пор старался в любой очереди вести себя как американец – стоять на метр от впереди стоящего и не подпускать заднего к себе ближе выставленного назад локтя. Заднего мне удавалось сдерживать, но вот впереди меня всегда кто-то умудрялся просачиваться, а потом и задние так напирали, что мой локоть уже не мог справиться с такой нагрузкой. Так мне удавалось вести себя только в очередях в сберкассе за квартплатой или в театральной кассе, когда не было на спектакль аншлага. Вот и вся Америка в наших условиях.

И, должен признаться, больше нигде я не видел так хорошо организованную очередь. Даже в мавзолей, несмотря на солидную охрану, очередь была плохо организована. Я могу это подтвердить лично. Мне очень хотелось попасть в мавзолей и увидеть двоих наших вождей, лежащих рядом. Но каждый раз, когда я видел длиннющую очередь, тянущуюся откуда-то из-за сквера, я точно знал, что стоять не буду. И вот раз, стоя возле ГУМа и наблюдая за тем, как охрана впустила на площадь очередную порцию очереди, и каким-то сканирующим устройством просчитав, что в это самое мгновение каждый из охранников не держит мой сектор в поле своего внимания, я пролез под металлическое ограждение, перебежал площадь и встал рядом с теми, кто вот-вот должны были зайти в мавзолей. Даже если мой маневр был замечен чекистами, вытащить меня оттуда было уже не просто – в следующее мгновение я был внутри мавзолея и увидел два всемирно известных трупа. При Мише попасть в нашу хлебную лавку таким способом было невозможно. Но, тем не менее, в дальнейшем в очередях мне все равно приходилось выстаивать – за билетами на поезда, за продуктами, за одеждой, за подпиской на литературу, да много за чем... Так что я знаю, что такое очередь, чувствую ее нутром, понимаю и принимаю ее законы и не обижаюсь, когда задние стоят прижавшись к тебе, чтобы никто не влез между нами, и еще напирают, чтоб побыстрее двигаться. Когда спрашивают: «Кто последний?», я не вступаю в перепалку, типа «Не последний, а крайний!», а сразу отвечаю: «Я!» И когда я прочитал в репортажах корреспондента «Известий» в Америки Станислава Кондрашова о том, что очередь в Америке совсем не такая, как у нас, а расстояние там между каждым человеком не меньше метра, я был поражен. Это какой же длины должна была быть наша бакинская очередь 45-го года, если бы мы так стояли?! Или очередь за кроссовками в универмаге в Вешняках в 1979 году? Но Станислав Кондрашов объяснил, что американцы стоят так, потому что у них очень развито чувство собственного достоинства, что даже стоя в очереди, что само по себе унизительно, они остаются личностями. И, очевидно, стоя так, они совершенно не боятся, что кто-то влезет в эти дыры в очереди. Что делать, я просто позавидовал американцам и с тех пор старался в любой очереди вести себя как американец – стоять на метр от впереди стоящего и не подпускать заднего к себе ближе выставленного назад локтя. Заднего мне удавалось сдерживать, но вот впереди меня всегда кто-то умудрялся просачиваться, а потом и задние так напирали, что мой локоть уже не мог справиться с такой нагрузкой. Так мне удавалось вести себя только в очередях в сберкассе за квартплатой или в театральной кассе, когда не было на спектакль аншлага. Вот и вся Америка в наших условиях.

Но однажды я понял про очередь кое-что новое. И, как мне кажется, после этого закрыл для себя эту тему.

Было это в Пекине. Мы улетали оттуда с женой после кинофестиваля, стояли в общей очереди с какими-то иностранцами, не то норвежцами, ни то шведами. Короче, приличная культурная очередь, состоящая из людей-индивидуумов, никогда не унизивших свое достоинство в очередях за хлебом или за обувью. Они стояли с гордо поднятыми головами, никто ни на кого не напирал сзади, не толкался, не тыкал в ноги соседу свои сумки или чемоданы. Стояли спокойно и негромко переговаривались. Вот так спокойно стояли мы в компании культурных иностранцев в очереди к пограничному контролю в Пекинском аэропорту. И вдруг, одна за другой, будки пограничников стали закрываться, а сами они, как потом стало известно, ушли на обед. Остались всего две будки контроля, и к ним устремились все, кто должен был вылететь. И наша норвежско-шведско-исландская очередь тоже. Вначале все довольно спокойно переместились, очередь уплотнилась, рядов стало четыре-пять, вместо одного-двух, но движение очереди через пограничный контроль замедлилось существенно, и когда стало ясно, что при такой пропускной способности пограничников, чтобы пройти контроль, нужно минимум часа полтора, не меньше, тогда как посадка заканчивается через двадцать минут, люди вокруг меня пришли в движение. Значительно увеличилась в децибелах громкость разговоров, и люди стали сразу же толкаться и вести себя как стадо овец в тесном загоне – проявляли явное беспокойство, дергались то в одну, то в другую сторону без признаков осмысленной деятельности. Через полчаса осмысленность в действиях иностранцев появилась – они стали напирать на передних и пытаться вытеснить слабых со своего пути. Это мы знали, проходили в наших джинсовых очередях, но у нас был какой-то негласный этикет – если человек стоит, то его нельзя убрать, пройти по нему к цели. В очереди обязательно найдутся защитники, заступники, если вдруг произойдет такое. А тут вдруг я почувствовал, что очередь пытается выдавить меня с женой, как явно инородный элемент: две грузные тетки сдавили жену с одной стороны и выдавливали на меня, и я, естественно, чтобы облегчить ее состояние, должен был и сам вытесниться.

«Но не на тех напали!» – подумал я, с некоторым злорадством обнаружив, что у спокойных, сытых иностранцев в глазах появился животный ужас – самолет улетит, а они останутся в коммунистическом Китае! – и шепнул жене:

– Меняемся местами! Со мной у них это не получится!

С трудом нам удалось совершить задуманный маневр – мы поменялись местами, как костяшки в игре «15» – для этого мне пришлось временно вытеснить одного не очень хилого иностранца и хорошенько надавить на этих двух дородных теток. Маневр мой привел ближайшее наше окружение в состояние почти что безумия – очередь стала толкаться во все стороны, а своими туфлями-копытами тетки стали ходить в буквальном смысле слова по нашим сумкам. Я как мог защищал сумки, пока в них что-то не треснуло.

Париж без визы

Я, моя жена Оксана и мой сын от первого брака Сережа совершали в 1991 году круиз вокруг Европы. Это был один из первых коммерческих круизов. Теперь все знают, что частные турфирмы могут обмануть или подвести своих клиентов, а тогда никому в голову не могло такое прийти. И потому мы были уверены, что, заплатив за круиз, мы получим все то, что обещано в рекламном проспекте.

Так вот, в круиз мы поехали, корабль вовремя вышел из Одессы, а валюту, которую нам обещали раздать на корабле, нам так и не раздали. Представитель фирмы объяснил, что банк, который должен был оформить конвертацию, не сделал это вовремя и что свои деньги в рублях мы получим по возвращении в Москву. Новость ошарашивающая, поскольку на пути нашего следования были Стамбул – город-базар, крупные европейские столицы, и пассажиры – люди, в большинстве своем вырвавшиеся впервые за границу и собирающиеся сделать нужные покупки, оказались без денег.

Многие впали в уныние, некоторые качали безрезультатно права с организаторами круиза, а я, имея уже опыт выезда за границу, сразу решил действовать. Дело в том, что нам выдали боны для покупки на корабле всего необходимого в дороге: зубной пасты, мыла, сувениров, спиртного в баре и т. д. Я предложил тут же жене и Сереже, пока не поздно, накупить на эти боны водки и сувениров, с тем чтобы потом конвертировать их в валюту в портах следования. Моя непьющая компания охотно согласилась со мной, и мы накупили на все наши боны спиртного и матрешек.

Должен сказать, что нам удалось осуществить этот план и мы, при наших небольших запросах, отсутствие обещанной фирмой валюты особенно не ощутили. Продажей водки и сувениров занимался, конечно, я. Дело в том, что после поездки в ГДР, где, как я писал, мне не удалось продать рыбные консервы, я через несколько лет поехал во Францию, потом в Швецию. Там я был не один, а в компании со своими коллегами, членами Союза кинематографистов, и мы дружно и не таясь предлагали в ресторанах, где мы обедали, официантам икру, водку, а если нас не устраивала цена, то продавали все в городе, в киосках, магазинах, кафе... Все это делалось нами легко, с шуточками и хорошим азартом. Помню, в Швеции один из секретарей Союза кинематографистов Армении зашел как-то к нам в номер и спросил:

– Ребята, вы продали свою водку, икру?

– Хочешь заложить нас? – шутливо спросил его московский сценарист.

– Хочу попросить продать мои водку и икру, – грустно сказал армянский кинематографист.

– А почему сам не продашь?

– Да ты что?! – обиделся секретарь союза. – Чтобы я, Жора, продавал что-то?! Вы меня плохо знаете...

– Ну тогда вези все назад, – сказали ему.

– Обидно, – сказал армянский кинематографист.

– Тогда продай!

– Не могу.

– Ладно, – сказал я. – Давайте мы у него купим.

– Но только по демпинговым ценам, – поддержал меня московский сценарист.

– Согласен, – сказал Жора.

– Сколько у тебя?

– Очень много, – грустно признался секретарь союза.

Оказалось, что он, положившись на свой секретарский ранг, провез чуть ли не 20 бутылок водки и столько же банок икры.

Всю дальнейшую поездку мы продавали его водку, икру, и солидные комиссионные, полученные нами, дали возможность московскому сценаристу даже напиться хорошенько, что за границей в те времена мало кому удавалось.

Так что, как видите, опыт определенный у меня уже имелся, и потому в круизе у нас не было проблем с деньгами.

Но вскоре выяснилась еще одна неприятность. Когда мы подошли к берегам Франции, нам сообщили, что московской группе пассажиров организаторы круиза не успели оформить визу во Францию. Выходило, что остальные туристы (с Украины, Казахстана, Грузии и т. д.) поедут из Гавра на автобусах в Париж, а москвичи будут любоваться видами Гавра с палубы корабля.

Узнав об этом, я тут же сказал жене и сыну:

– Лучше посидеть во французской тюрьме, нарушив их границу, чем остаться на корабле. Завтра вместе со всеми сойдем на берег и поедем в Париж! И пусть кто-нибудь попробует нас остановить!

И вот, когда на причал в Гавре подали туристические автобусы и на берег стали выходить туристы из Украины, Казахстана и других бывших наших республик, – вместе с ними сошли на французский берег и мы. Офицер-пограничник не сделал никакой попытки остановить нас – да и вообще это не входило, мне кажется, в задачу французских пограничников – искать нарушителей на круизном судне – все мило улыбались. Но все же, как точно выразился наш мэр Лужков в телевизионном интервью, «очко у нас играло», пока мы шли к автобусам.

И вдруг в этот напряженный момент, когда до автобусов оставалось метров десять, кто-то резко схватил меня за руку – сердце мое сжалось, выдав экстрасистолу, давление явно подскочило... Но, к счастью, оказалось, что это – «врач-экстрасенс» с нашего судна, тоже москвичка – она лечила доверчивых людей нетрадиционными методами, а также гадала, завораживала, привораживала, наводила порчу, короче, была человеком, немного опередившим свое время – массовые экстрасенсы, гадалки и маги-волшебники-колдуны появились на год-два позже.

– Ой, ребята, как только я увидела, что вы прошли кордон, я, как была, в домашних тапках, тут же припустила за вами. Ой, лишь бы дальше не остановили!

Остальные члены московской группы толпились на борту и грустно смотрели на нас. «За флажки ходить запрещается!» – читалось на их окаменевших лицах.

Мы пробыли в Париже (я там уже был до этого, как вы знаете) целый день и, полные впечатлений, вернулись поздно вечером на корабль.

Но самое интересное выяснилось на следующее утро: почти вся московская группа перестала с нами здороваться. Я ожидал, что на нас посыпятся вопросы, мол, как это вам удалось, не было потом осложнений и т. д. Но вместо этого демонстративно холодные глаза, повернутые в сторону лица. Врач-экстрасенс-гадалка нам объяснила:

– У нас так принято: когда все в говне – это нормально, все дружат, все родные, а как кто-то высунулся – все! Это уже не наш человек. Так и мы сейчас для них. А кто, спрашивается, мешал им пойти за нами? Я ведь сообразила, пусть поздно, но решилась! А они ни за что бы не решились, потому что их так приучили. Вот и дуются сейчас. А мы в чем виноваты? Мы ведь рисковали!

И мне кажется, гадалка сказала правду. Может, в этом корень нашего увлечения социализмом (когда все как один, все поровну, все справедливо) и недовольство, пусть и очень уродливой, но демократией?

Уже через много лет, живя в Майами, я увидел в местной газете объявление:

«Прикоснитесь к чуду исцеления! Встреча с экстрасенсом Наталией Зыкиной, членом всемирной ассоциации гипнотерапевтов, Мастером Рейки, визактинологом, народным целителем...» И рядом фото, на котором я сразу узнал нашего экстрасенса по круизу и попутчицу без визы в Париже. Вот и она, значит, уже в Майами! А как остальные пассажиры нашего лайнера? Как им живется?

Р. S. Родители мне рассказывали, как я поразил их в раннем детстве. Мой брат, старше меня на одиннадцать лет, просил у родителей разрешения куда-то пойти вечером. Ему было пятнадцать, а мне, естественно, четыре года. Родители не разрешали, а брат все упрашивал их и упрашивал. Я, говорят, внимательно наблюдал всю эту сцену, а потом сказал брату:

– А что ты спрашиваешь разрешения? Вон твоя кепка – надень и иди!

Я не был в комсомоле, в школе мне говорили, что не примут до тех пор, пока я не повышу успеваемость по всем предметам и не улучшу поведение. Я так и не повысил и не улучшил. А в институте на все предложения вступить в комсомол я отвечал, что еще не созрел, а вот когда созрею, приду сам. Так я и не созрел и не пришел. Всю сознательную жизнь до успешного завершения перестройки слушал Би-Би-Си, «Свободу» и «Голос Америки», читал самиздат и запрещенную литературу. И теперь понимаю, что находился на краю пропасти. Мой институтский товарищ Сурик Ходжаев, когда к концу сессии у него образовалось три двойки, был вызван к ректору института. Вот что он рассказал сразу после этого, прибежав возбужденный ко мне домой:

– Захожу я в приемную, называю себя, и секретарша отводит меня не в кабинет к ректору, а в боковую комнату. Там на диване сидит незнакомый мне мужчина и говорит: «...мы знаем ваших родителей, они достойные коммунисты, и потому мы обращаемся к вам с просьбой информировать нас о настроениях в студенческой среде, кто болтает что лишнее, рассказывает политические анекдоты, морально неустойчив...» Первые фамилии, которые тут же пришли мне в голову, были – Тер-Григорьян и Дымент. Значит, и другим они придут, имей это в виду! Поскольку я сразу не дал ему согласие, этот человек предложил мне подумать и дать ответ на следующей неделе.

Сурик не дал согласие стать информатором, его исключили за неуспеваемость из института, он попал в армию, там у него обострилась болезнь почек, и вскоре после армии он умер. Я уверен, что кроме Сурика такое предложение могло быть сделано и другим студентам и те вполне могли назвать мою фамилию в списке неблагонадежных студентов. Но Бог миловал, да и времена уже были не совсем те!

И я уверен, что внутренне свободный человек должен был как-то проявить свой протест против той тоталитарной системы, не обязательно в открытой диссидентской форме, а пусть даже так, как это делал я – неприятием комсомола, стойким внутренним сопротивлением вбиваемым каждый день в наше сознание идеям, философии и образа жизни... И, как показывают события в нашей стране, довольно много людей моего поколения шли таким малозаметным конфронтационным путем.