Текст книги "С миру по нитке"

Автор книги: Анатолий Эйрамджан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Хочу все же вернуться к Агузарову. Мне не дает покоя вопрос – почему он позвонил мне? Допускаю, что смотрел нашу с Юрой короткометражку в «Ау-у!» Может, читал мои рассказы в «ЛГ»? Может, по кавказскому духу сценария Горковенко понял, что я приложил к нему руку? Может быть... Но ведь больше ему просто не за что было зацепиться? У меня тогда за плечами ничего не было! А для того, чтобы выбрать меня в спасители картины, одной короткометражки, нескольких рассказов мало-вато, на мой взгляд... И все же он выбрал меня и, как выяснилось, сделал правильный выбор. И, наверное, так он поступал часто в своей телевизионной практике – делал правильный выбор, точные шаги. Потому и был Агузаровым, о котором ходила молва, как о лучшем телевизионщике в стране. И вот что мне пришло в голову сейчас, когда у меня за плечами более 20 фильмов, которые я снял по своим сценариям как режиссер, около 10 фильмов, где я сценарист. Очень многие из этих фильмов имеют высокий рейтинг на ТВ, их любят зрители. И вот за все это время, что я работаю в кино после фильма «Ау-у!», я ни разу не получал такого рода предложений, как сделал мне тогда Агузаров! Никто из руководителей кино или телевидения ни разу не предложил мне поставить у него в объединении фильм, хотя всем известно, что я снимаю раз в 5-10 дешевле, чем ближайшие конкуренты – бюджет самой дорогой моей картины не превышал 100000 долларов. В период, когда снималось всего несколько картин в год, я снимал иногда даже по 2 картины! И они имели успех. Я несколько раз обращался к телеканалам, на киностудии с предложением снять фильм за небольшие деньги – безрезультатно. (А кто-то из бывалых людей мне сказал, что надо просить большие деньги и тогда с тобой будут говорить.) Никто не пробовал перенять мой опыт, мое ноу-хау производства микробюджетного (не путать с малобюджетным!) кино. Никаких вопросов, как будто меня нет! Как тут не вспомнить Илью Ильфа и Евгения Петрова после их возвращения из Америки. (Цитирую по памяти.) «На одной из встреч с читателями к нам подошел незнакомый человек и сказал: Ребята, какие вы молодцы, столько повидали, так интересно рассказываете об Америке! Надо устроить вам встречу на нашем заводе, наверняка что-то хорошее американское привьется нам. Ждите. Завтра в 12 я за вами пришлю машину.

Ровно в 12 мы одетые ждали в передней. Машина не пришла в 10 минут первого, в 15 минут... Тогда мы подумали, что машина нас ждет на улице и быстро спустились вниз. На улице машины не было, и мы в панике бросились к лифту – вдруг, пока мы выходили, нам звонили. Когда мы запыхавшись вошли в квартиру, нам сказали, что звонили, но спрашивали Буэнессу Алексан-дровну!»

Да, у нас все так и осталось со времен Ильфа и Петрова. Ничего никому не нужно. К сожалению, это так. А вот насчет Буэнессы Александровны мне звонят очень часто.

Рассказчики

Настоящие рассказчики просто так, в случайной компании, никогда ничего не рассказывают. Таким рассказчикам нужна подходящая аудитория, условия и, разумеется, настроение. А рассказывают в любых условиях, в любое время и случайным слушателям только устные графоманы. Так я решил назвать этих рассказчиков. Смысла у рассказываемых ими историй нет никакого. Нет там и сюжета, я уже не говорю о соли и перце – в основном это какие-то воспоминания о пережитых ощущениях на уровне акынов: рассказываю то, что сам видел и слышал. Близкие друзья, родственники знают за этими людьми такой грех и, кто как может, пытаются облегчить себе общение с устным графоманом. Михаил Кокшенов, например, зная, что наш оператор страдает этим недугом, сразу, как только тот начинал что-нибудь рассказывать, перебивал его вопросом:

– На сколько минут рассказ?

И какой бы не последовал ответ, говорил:

– Извини, сейчас у нас нет времени, надо снимать.

И очень тем самым выручал всю съемочную группу, потому что, когда Кокшенова не было, нам приходилось выслушивать оператора до конца. Я же давно, до встречи с нашим оператором, пытался понять – что же заставляет этих людей рассказывать свои нудные, бессмысленные истории окружающим. И, мне кажется, уже давно пришел к правильному выводу.

Я лежал в кардиологическом отделении в Баку, и в нашей палате был инфарктник Ашот, таксист. Как только представлялась возможность, он, преодолевая одышку, начинал рассказывать какие-то никому из нас абсолютно не интересные истории. Все в палате, а нас там было человек шесть, вежливо слушали (или делали вид, что слушали), ходячие тут же отправлялись или за кипятком, или за газетами, а остальным оставалось надеяться на появление медсестры или лечащего врача – только это могло остановить Ашота. Но, к несчастью, он не забывал место, на котором вынужден был прервать свой рассказ, и, когда представлялась снова возможность, тут же начинал: «Да, так вот, я не досказал самое интересное…» И шла та же бодяга. С подробным описанием погоды в тот день, места действия, во что он был одет и т. д.

И вот однажды, когда Ашот рассказывал нам очередную историю, появилась медсестра и сказала, что поведет его на промывание желудка, так как утром ему будут делать рентген.

– Чем будем промывать, пивом? – пошутил Ашот, подмигнув нам.

– Еще чего! Кипяченой водой, – ответила сестра. – Трехлитровый баллон я тебе уже приготовила...

– Ну, давай Ашот, ни пуха тебе, ни пера! – проводили мы его на эту неприятную процедуру, порадовавшись одновременно, что не надо дослушивать рассказ.

– Придешь, доскажешь свою историю, – тем не менее добавил кто-то не без ехидства.

Через час сестра привела Ашота, бледного, как-то даже пожелтевшего, с еще более ощутимой одышкой и заострившимися чертами лица.

– Выпил чуть больше полбаллона, а дальше ни туды, ни сюды, – сообщила нам сестра. – Пойду посоветуюсь с дежурным врачом.

– Воду подсолили? – спросил кто-то. – Если б подсолили, все было бы нормально...

– Ладно, ребята, все это ерунда, – с трудом раскрывая рот, с клокотанием в горле начал Ашот. – Лучше слушайте дальше. Так вот...

И он продолжил свой рассказ. Рассказывал, несмотря на то, что в желудке у него булькало полтора литра кипяченой воды, диафрагма подпирала чуть ли не к самому горлу и каждое слово он выдавливал из себя с огромным трудом, а потом жадно и торопливо заглатывал новые порции воздуха. Но все же говорил. И мы, пораженные этим, завороженно слушали этого пожилого, тяжело больного человека.

И, слушая Ашота, я понял, что устный графоман – это тоже призвание. Он так создан природой – он должен рассказывать. И когда кто-либо пытается остановить его коварным вопросом: «На сколько минут рассказ?» – мне каждый раз удается засечь во взгляде устного графомана плохо скрытую мольбу: «Дайте рассказать, прошу вас, ну пожалуйста!»

Поэтому я стараюсь выслушивать их до конца, хотя дается мне это с огромным трудом.

Дрель, «Шилялис» и «Горбуша в томате»

В 80-х годах в Союзе кинематографистов пользовалась популярностью новая форма поездки за границу – индивидуальный туризм. То есть приходилось проходить все те же проверки на благонадежность, но ехал ты один по избранному самим маршруту. Разумеется, по странам социалистического лагеря.

Я выбрал ГДР и Венгрию – до меня по этому маршруту ездил мой приятель-сценарист и был очень доволен поездкой, и к тому же предложил мне номера телефонов людей в Будапеште, готовых купить электрическую дрель и телевизор «Шилялис». Поскольку денег в те времена нам меняли мало, то эти номера телефонов решающим образом повлияли на выбор маршрута моей поездки.

Другой приятель-режиссер, побывавший до этого в ГДР, посоветовал мне взять с собой побольше консервов горбуши в металлических банках – у нас они стоят копейки, а хозяева рыбных магазинов расхватали у него по бешеным ценам в момент.

Дрель, «Шилялис» и «Горбуша в томате»

Другой приятель-режиссер, побывавший до этого в ГДР, посоветовал мне взять с собой побольше консервов горбуши в металлических банках – у нас они стоят копейки, а хозяева рыбных магазинов расхватали у него по бешеным ценам в момент.

Ну я последовал советам своих опытных товарищей – купил дрель, телевизор и всего 20 банок горбуши (товарищ советовал взять не менее сотни).

Первая страна в моем маршруте значилась ГДР, а потом Венгрия. В аэропорту Шереметьево таможенников заинтересовали в моем багаже только дрель и телевизор, к консервам они привыкли – тогда все, экономии ради, возили с собой за границу еду. (Мне рассказывали интересный случай, когда артисты цирка – акробаты на перше – перед сдачей в багаж заполнили свой перш краковской колбасой, а получили багаж во Франции перед самым выступлением и, конечно, второпях забыли, чем начинен их перш. И вот идет их выступление, а атлет, что держит этот перш на своем лбу, чувствует, что акробаты что-то потяжелели, совсем другие нагрузки возникают, когда они кувыркаются там наверху, вращаются вокруг перша. И тут вдруг на глаза ему что-то стало капать, из-за чего состояние его совсем ухудшилось. Оказалось – жир от краковской. Ничего не видать, нагрузки просто запредельные. «Заканчивайте! Больше не могу!» – заорал он так, что артисты попадали сверху как яблоки с дерева, а он скинул перш и раскланивался, уже ничего практически не видя из-за залепившего глаза колбасного жира. Акробаты, ничего не понимая, под руки увели его с манежа.) – Зачем везете дрель и «Шилялис»? – спросили меня таможенники.

– Везу другу в подарок, – ответил я, как меня научили мои опытные товарищи.

На это таможенники ничего не могли сказать и меня пропустили.

В Берлине я жил в отеле «Штадт Берлин», и оттуда с верхних этажей был виден Западный Берлин, про который в прессе писали, что это очаг разврата, секса и насилия и потому от него пришлось даже отгородиться стеной.

И вот, глядя из окна на туманные очертания этого очага секса и насилия, я вдруг сообразил, что у меня есть возможность проникнуть туда с помощью моего дециметрового «Шилялиса» (такому телевизору не нужна обычная антенна, у него есть своя, и станции ловятся медленным поворотом ручки настройки, как в радиоприемнике.) Я быстро извлек телевизор из фабричной упаковки, сознавая, что теперь он пойдет по цене б/у, вставил антенну, включил в сеть и получил четкое изображение с меткой канала ZDF. Не буду перечислять, какие станции мне удавалось поймать за время моего пребывания в Берлине, отмечу главное – ни одной порнухи, ни одной сексуальной сцены или сцены насилия я не увидел за все пять дней моего неусыпного бдения у телевизора. Зато я посмотрел пятисерийный фильм о Ван Гоге, кучу сериалов, несколько концертов известных певцов и даже «Любовь Яровую» в постановке Малого театра. Пораженный всем увиденным, я обратился за объяснением к гиду, которая возила меня по берлинским достопримечательностям.

– Я уже несколько дней смотрю телепередачи Западного Берлина и пока не увидел ни одной порнушки или фильма с насилием, о которых пишут у нас в газетах.

– Что вы?! – всплеснула руками гид. – У них нет таких передач. Они запрещены законом. Мы ведь заботимся о подрастающем поколении. Ни они, ни тем более мы ничего такого не показываем.

После этого я упаковал свой «Шилялис», постаравшись придать упаковке первозданный вид, стал спокойно спать по ночам и довольствовался большим цветным телевизором, который имелся в номере и ловил только передачи ГДР.

Хуже обстояло дело с горбушей. Я никак не мог себя заставить обратиться в магазине к продавцу с предложением купить эту неприятную на вид железную банку. Тем более, когда в магазине были покупатели. Мне казалось, что все тут же обступят меня и будут смотреть на эту банку, ничего не понимая, и я ничего не смогу им объяснить. Ситуация казалась мне тупиковой и практически невыполнимой. Все же одну банку я таскал по городу в своей сумке, вспоминал режиссера, который шутя продал здесь сто банок по сумасшедшей цене, и однажды, увидев, что в магазине никого кроме продавщицы нет, я ворвался с банкой в руке со словами «их хабе русиш фиш. Зер гуд. Нихт костен!». Я собрал эти слова по памяти – в школе у нас преподавали немецкий. Продавщица вначале решила, видно, что я турецкий террорист и угрожаю ей гранатой, потом, когда я замолк, исчерпав запас слов, она успокоилась, а когда я, поднапрягшись, сообщил, что таких банок у меня двадцать, она окончательно успокоилась и сказала, что ей это не нужно. Я вышел на улицу как оплеванный и дал себе слово больше никому эту горбушу не предлагать, а поскольку она значительно утяжеляла мой чемодан (а мне предстояло еще поехать в Веймар, Лейпциг), я решил начать ее есть. И первую такую попытку сделал в отеле «Элефант» в Веймаре, где останавливался сам Гёте, где все дышало великой историей. В своем номере я вскрыл перочинным ножом банку, и мой благоухающий до этого номер заполнился отвратительным запахом. Давясь, я съел горбушу с куском заранее купленного хлеба, запил кока-колой и решил выбросить банку. Заглянул в туалет – там стояла белоснежная фарфоровая посудина для бумаги. Я положил в нее банку из-под горбуши и хотел было выйти из туалета, как вдруг представил, как на следующий день горничная, убирая туалет, увидит в этой белоснежной фарфоровой посудине мою жуткую банку, распространявшую к тому же отвратительный запах. Я вытащил банку, положил ее в полиэтиленовый пакет, открыл для проветривания окна в номере и вышел в коридор. Возле низкого столика в холле стояли две урны, выполненные из малахита. В них не было даже окурка. Бросить туда банку было бы кощунственно. Я вышел на улицу. Вечерний социалистический Веймар был стерилен – места для моей банки не было, а случайные прохожие, уловив непонятный запах, оглядывались мне вслед. В конце концов я забросил банку за ограждение строящегося здания. А оставшиеся банки тащил с собой в Лейпциг, оттуда опять в Берлин, не мог их выбросить, хотя точно знал, что больше эту горбушу есть не буду.

Меня еще в Москве тот сценарист предупредил, что в подземном переходе на Александр-плац телефонный автомат испорчен и по нему можно сколько хочешь говорить с Москвой. В первый же день я нашел этот автомат и в день по нескольку раз звонил домой, беседовал с родителями, был в курсе всех их дел, вплоть до того, что знал, что у них сегодня на обед.

Вернувшись из Лейпцига в Берлин, я первым делом понесся в подземный переход к этому автомату, позвонил в Москву и узнал, что у моего отца был на днях инсульт. И хотя мама успокаивала меня, что сейчас он «чувствует себя неплохо, только не очень связно говорит и рука неподвижна, а так все нормально», я понял, что нужно срочно возвращаться. С большим трудом мне удалось поменять свой билет, и я полетел в Москву, так и не посетив Будапешта.

В аэропорту Шереметьево таможенники насторожились, увидев в моем багаже дрель, телевизор «Шилялис» и девятнадцать банок консервов горбуши.

– Почему везете эти вещи? – строго спросили они у меня.

– Я с ними и уехал, – сказал я. – Можете проверить по моей декларации.

– Но зачем вы их привезли назад? – не могли понять таможенники, внимательно рассматривая дрель, заглядывая в отверстия телевизора, прикидывая на руках вес консервов. Явно подозревали, что внутри этих вещей могло быть что-то запрещенное для ввоза.

Моя совесть была чиста, и потому я мог позволить себе шутить.

– Понимаете, это мои любимые вещи, я с ними никогда не расстаюсь. Куда еду – беру их с собой.

– Даже дрель?

– Да, я без нее ни шагу, – сказал я.

– Понятно, – сказали таможенники. – А почему везете назад горбушу?

– Моя горбуша, хочу вывожу, хочу ввожу обратно. Это что, запрещено законом? – стал раздражаться я.

– Нет, – сказали пограничники и взяли несколько банок горбуши и унесли куда-то, очевидно, на рентген. Вскоре вернулись, возвратили мне горбушу и на всякий случай, отпуская меня, все же спросили:

– Значит, ничего запрещенного не везете?

– Только мысли! – с удовольствием сказал я и прошел через зеленый коридор.

Режиссера, который посоветовал мне везти горбушу, я, как-то встретив в Доме кино, спросил:

– Слушай, как ты продал в Берлине горбушу? Все мои попытки окончились неудачно, и сейчас вся наша семья через день ест горбушу или суп из горбуши.

– А как ты продавал ее? – спросил меня этот довольно известный режиссер.

– Зашел в магазин, показал банку и назвал цену по-немецки, – сказал я.

– Ты что?! – расхохотался режиссер. – Конечно, так не получится. Они ведь не знают, кто ты. А я попросил знакомых немцев, и они мне написали маленький плакатик такого содержания: «Я – турист из СССР, кинорежиссер, у меня остались лишние консервы, и я готов продать их по бросовой цене». Вот с таким плакатом я ходил и предлагал. И в одном магазине хозяева клюнули. Ты что, без языка там трудно.

Я даже не переживал по поводу того, что не знал ничего о плакате, поскольку точно знаю, что с плакатом я бы не ходил. Жалел, что не доехал до Будапешта, и даже не потому, что там мог бы продать телевизор и дрель, а просто слышал, что город красивый. Ну, ничего, надеюсь, еще попаду туда. А отец мой стал тогда понемногу поправляться, дрель и телевизор «Шилялис» так и остались у меня. Когда приходится сверлить дырку в стене, обязательно вспоминаю эту поездку. И телевизор «Шилялис» летом вытаскиваем на балкон и смотрим. А горбушу в банках я уже давно видеть не могу.

Памятник 26-ти бакинским комиссарам

С детства я привык к памянику 26-и Бакинским комиссарам на площади Свободы. Площадь эта представляла собой сквер, по обеим сторонам которого симметрично стояли два барельефа, в центре которых выступал как бы из стены один из комиссаров, выиянув впреред руку с сжатым кулаком. А в центре сквера был фонтан в виде земного шара с осью, из которой била вода. На шаре стоял огромный рабочий и изо всех сил тянул земную ось на себя.

Идеологический смысл композиции легко угадывался -рабочий пытался перестроить мир. В пятом классе, не имея ничего особенного против Советской власти, мы с моим школьным товарищем Вилькой Певзнером снялись по очереди на этом земном шаре, только тянули ось в другую от рабочего сторону. Эта фотография до сих пор хранится в моем альбоме и удивительно, что нам никто не помешал сделать эти снимки – был ведь не то 49-й, не то 50-й год. Кстати, продолжу эту мысль, в Баку, теперь я это понимаю, можно было делать многое, за что в Москве смело можно было угодить на 10 лет без права переписки. Например: любимая игра школьников в 164-й, «хулиганской» школе, откуда меня потом исключили, называлась «За власть Советов!» В чем был ее смысл?

Ты мог спокойно разговаривать с кем-нибудь на перемене, и вдруг подходил твой одноклассник, крепко хватал тебя всей пятерней за яйца и говорил: «Кричи «За Власть Советов!» И ты вынужден был выкрикнуть эти слова, иначе одноклассник не разжал бы руку. Это была игра, и никто по этому поводу драк не устраивал. Зазевался, схватили – значит кричи! И все кричали. И потому на переменах (учились мы без девочек) то и дело в разных концах коридора раздавался клич: «За власть Советов!»

Как-то я дома решил поиграть в эту игру – был я тогда в 4-ом, не то 5-ом, классе и схватил за яйца своего отца:

– Кричи за власть Советов!

– Отпусти, дурак! – отец оторвал мою руку и начал вдруг хохотать.

– Кто тебя этому научил? – спросил он.

– Вся школа у нас в эту игру играет на переменах.

– Это – опасная игра, не играй в нее, – стал на секунду серьезным отец и опять расхохотался.

– А почему тебе смешно? – спросил я.

– Потому что остроумно придумали, – сказал отец. – Пока человека не схватят крепко за яйца – он не закричит «За власть Советов!» Понял?

Теперь я понимаю, какой антисоветской игре мы предавлись на школьных переменах. У всех своих московских друзей-одногодок я интересовался, играли ли они в «За Власть Советов!» в школьные годы, но никто об этой игре ничего не слышал. Да и выражение – «Не голова, а Дом Советов!» – сказанное человеку, давшему дурацкий совет, я слышал только в Баку. Так что Баку был относительно «вольным» городом. Я писал уже, что когда тотально был запрещен джаз и западные танцы, в Баку можно было послушать отличный джаз и танцевать танго, фокстрот и даже свинг и рок-н-ролл. А в детском кинотеатре «Ватан» перед сеансами играл оркестр под руководством Владмимира Рубашевского (позже ставшего руководителем Московского мюзик-холла, известным композитором, написавшим, кстати, музыку к фильмам по моим сценариям – «Самой обаятельной и привлекательной “ и к «Вите Глушакову – другу апачей».) Так вот, Рубашевский в те «страшные» годы в детском кинотеатре по вечерам играл со своими музыкантами джаз: гамму – до-ре-ми и т. д. – все в синкопированном виде и в прекрасной джазовой аранжировке, детские песенки вроде «Дедушка сапожник сшей нам сапоги», «В лесу родилась елочка». А заканчивали они одесской песней «Папа-мама, что мы будем делать, когда наступят зимние холода.

У меня нет зимнего пальтишка, у меня нет зимнего пальта!»

Этот куплет они пели в начале номера и в конце, а между пением была отличная джазовая импровизация на эту тему, выполненная в лучших традициях музыки, которую транслировал Виллис Кановер. Люди приходили вечером в кинотеатр «Ватан»

не на фильм, а на концерт и после «Папы-мамы» дружно покидали кинеотеатр. Неужели о таком безобразии не знали отцы города? Мир Джафар Багиров, может, и не знал, но те, кому надо было знать – знали, но закрывали глаза. Так мне кажется.

Ну, вернусь к площади Свободы и Бакинским комиссарам. Между бассейном с фонтаном и симметричными памятниками росли ровно подстриженные кусты лавра, из которых торчали бюсты всех 26-ти комиссаров. На площади по краям были скамейки и по вечерам это было место, где сидели влюбленные парочки. Надо сказать, что в целом этот ансамбль мне нравился – строгий, лаконичный, в чем-то торжественный, он явно был в духе конструктивизма, модного тогда стиля, в котром построены очень многие здания в Баку (Госбанк, Дом Печати) и даже целые районы -Арменикенд, например.

Перемены на площади Свободы начались с того, что сменили ее название -площадь стала называться Площадью им. 26-ти Бакинских комиссаров. И вскоре после этого демонтировали и увезли земной шар вместе с рабочим. (Спустя годы я обнаружил его во дворе какого-то нефтеперегонного завода в Черном Городе. Хорошо еще, что не переплавили, сохранили.) Одновременно, нарушив симметрию, убрали один из барельефов. Еще через несколько лет выкорчевали бюсты коммисаров из лавровых кустов, убрали из сквера скамейки, а взамен установили бетонный шатер, под ним фигуру нефтяника, склонившегося перед вечным огнем. Стиль был нарушен, новый памятник выглядел эклектично (к тому же, возвращаясь с вечеринок под утро, многие из нас были свидетелями того, как ночные сторожа варят на вечном огне чай или картошку в мундире) и, чтобы придать площади окончательно новый стиль, заказали московскому скульптору Меркулову композицию «26 бакинских комиссаров».

Когда эта скульптура появилась на площади, она вызвала среди бакинцев неожиданную (для скульптора и тех, кто заказал ему этот памятник) реакцию. Дело в том, что Степан Шаумян, поставленный скульптором в центр композиции и окруженный остальными комиссарами, был абсолютно голый и его мужские достоинства были изображены очень натуралистично, тогда как у остальных комиссаров, тоже стоявших голыми рядом с ним – Алеши Джапаридзе, Вани Фиолетова, Мешади Азизбекова и др. эти достоинства были как-то смазаны, выглядели явно инфантильными и не внушали к их обладателям никакого уважения. Начались разговоры на всех уровнях бакинского общества в таком духе:

– Откуда этому Меркулову, хоть говорят, что он и армянин, известно, какой член был у Шаумяна? В истории политического движения в Закавказье об этом нигде ничего не сказано. Ну, допустим, это художественный прием, но тогда почему у Мешади Азизбекова, такой, извините за выражение, чересчур обрезанный член?

Тоже прием?! Я не говорю о Ване Фиолетове! Показать старшего брата с такой детской писькой?! Это серьезная политическая ошибка! Куда смотрит Политбюро!

Короче, вняв такого рода суждениям, скульптуру Meркулову было указано на его ошибки, и вскоре перед памятником появился огромный валун, выполненный из того же материала, что и весь памятник. Этот кусок скалы напрочь прикрыл все срамные места коммисаров.

– Это уже лучше, – говорили бакинцы. – Хотя известно, что комиссары были расстреляны в туркменских песках, а откуда там мог взяться такой валун? Теперь получается, что комиссаров растреляли в горах Кавказа!

Многие смельчаки пытались ночью отторгнуть валун от композиции, но это никому так и не удалось – он прочно был прикреплен к памятнику. И злые языки поговаривали, что закрепили этот валун стальным тросом к самому надежному месту на памятнике – члену Степана Шаумяна.