Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

23

Площадка жила, не ведая, что над нею занесен топор. Но тень от топора была замечена подсознанием, площадка словно прощалась сама с собой.

Давно вышедшие из моды красные палаческие рубашки замелькали повсюду. Из комнаты Шурочки Соколовой офицеры выходили на цыпочках, там в полудреме слушались реквиемы Моцарта. Разгул страстей у волейбольных сеток и баскетбольных корзин достиг такого накала, что судей поколачивали.

Опытные ракеты учебной батареи страдали обычным дефектом: твердый порох стартовых ускорителей не успевал сгорать, куски его валялись по всей траектории взлета, за кусками высылали солдат, поскольку порох считался сверхсекретным, солдаты набивали ими карманы, укладывали порох в опустошенные корпуса огнетушителей – и с темнотой самодельные ракеты взлетали над площадкой, создавая феерическую картину то ли салютов, то ли сигналов бедствия.

И – танго, танго дрожало над всей площадкой, вечная тоска о любви, набухающей скорым расставанием. Мелодии танго приманивали насекомых – тучи комарья висели над гостиницами, присматривались к коттеджу Вадима Алексеевича.

Травкин спросил у Родина, откуда эта мелодия угасания и увядания, не из Южной Америки ли, где сроки жизни всегда укорочены, где даже президенты меняются два раза в год, и неофициальный референт дал исчерпывающую справку.

– Считается, что танго завезено в Европу из Южной Америки накануне Первой мировой войны, полагают, что эпидемия танго как бы предвосхищала массовые смерти. Еще не было могил Вердена и Шампенуа, а парижанин и парижанка прощались на свободном клочке улицы, прильнув друг к другу под музыку, которая сейчас в ушах всей 35-й площадки. Возможно, это и так. Но правильнее дату рождения танго отнести к эпохе Термидора. Гильотину еще не увезли ржаветь в сарай, а уцелевшие аристократки вылезли из убежищ, на грязные платья они навешивали настоящие драгоценности, покупали на улицах возлюбленных и везли их на кладбище, к могилам женихов, и там при свечах танцевали дикий для той эпохи танец, не жеманный котильон с множеством участников, а обыкновеннейшие объятия на пространстве, равном могиле, и на могилах же зачинались дети, они впитали в себя весь ужас казней, в их генах были и мелодия, и странные телодвижения перед спариванием. Дети вырастали, дети колонизировали Вест-Индию, туда они и принесли воспоминание о любви на костях, там-то запелось и заплясалось танго. А потом начался обратный путь: танго пересекло Атлантический океан, как лосось – Тихий, когда он прет нереститься в ту речушку, где икринкою возник, где опрыскан был молокой... Все возвращается на круги своя. Неужели и вы, Вадим Алексеевич, задумали резню?

– Так уж и резню, – заулыбался снисходительно Травкин. – Прогон, обыкновеннейший прогон.

– А куда вы спрятали Воронцова? Усыпляете бдительность площадки?

– Плохо читаете приказы. С Воронцова никто не снимал обязанностей старшего инженера 5-го отдела. На 44-й площадке не ладится с «Курой».

– А ваш любимчик Каргин? У него что – все ладится с «Амурами»? Днюет и ночует на телефонной станции, обхаживает телефонных барышень. Догадываюсь: идет подготовка к государственному перевороту, захват почты и телеграфа. Мосты разводить будете?

– Ну и ну! – Травкин тихо посмеялся. – Степь да степь кругом... Какие ж тут мосты... Владимир Михайлович, вы мне навеваете сладкие сны семейных воспоминаний. Дед мой повел отца моего на баррикады Красной Пресни. Представляете, профессор университета выводит на тропу революции сына, гимназиста. Революционное, оказывается, у меня происхождение... Так у меня к вам просьба: удалить с площадки тех, кто в прогоне не участвует. Всего лишь. Удалить любыми средствами.

– Вадим Алексеевич, как о последней милости прошу: давайте поэтапно, незаметно, в глаза чтоб не бросалось. Людей жалко... Трудовое законодательство, наконец...

– И мне жалко... Но надо сжигать мосты, иного выхода нет.

Было воскресенье, 11 апреля.

24

Двухсуточный прогон – это сорок восемь часов беспрерывной работы всех систем станции – от антенн до магнитного барабана памяти, все блоки «Долины» должны быть в стеллажах, извлечение их допускалось на время, не превышающее пяти минут, для экстренного устранения дефектов, которые неизбежно выявятся прогоном.

С вечера 12 апреля по площадке стали циркулировать слухи о скором прогоне. Еще не было приказа о нем, а офицеров уже предупредили и проинструктировали, об инструктаже стало известно во всех гостиницах. До майских праздников – далеко, но на праздники москвичи обычно улетали в столицу, пользуясь любыми предлогами. Уже 13-го утром, чтоб не опоздать на спецрейс, сорок человек изъявили желание немедленно отбыть в столицу. «В связи с окончанием срока командировки, – читал Травкин, – прошу Вас разрешить мне вылететь в Москву для продления командировки...» Это – самое распространенное. «В связи с заболеванием...», «...для сдачи экзаменов в аспирантуру». Или: «...ввиду производственной необходимости...» Вариантов много, все они сводились к тому, что человеку надо обязательно попасть на спецрейс либо в этот вторник, либо в пятницу, либо в следующий вторник. В любом случае быть на прогоне эти товарищи не могли, и тяга в Москву объяснялась просто: выход из строя блока даже на меньшее, чем пять минут, время означал составление акта и протокола, под которыми – подписи, а они, подписи, признание ненадежности либо идеи, либо заводского исполнения идеи, вещественное доказательство многомесячного безделья и многолетнего тугодумия. Потеря эмиссии лампой – пустяк, сгоревшее сопротивление – еще больший пустяк, ибо прохождение всех импульсов дублировалось и контролировалось; воткнуть в панельку другую лампу вместо сгоревшей или перепаять сопротивление – дело двух минут, но подпись-то не заменишь, подпись уже не зачеркнешь, подпись – это ответственность, это пространные объяснения в письменном виде, это повод для снятия премий, это основа будущих выговоров, это – самое главное – необходимость и на следующем прогоне быть на 35-й площадке.

Сорок заявлений – это мало, в Москву просится мелочь – ведущие инженеры, руководители групп. Родин работал виртуозно: одновременно и ставил сети и разрезал их. Включил себя в полетный лист, что сразу открыло шлюзы новому потоку заявлений, но тут же грубовато и отнюдь не наедине сообщил начальнику 6-го отдела, что отсутствие его на прогоне отрицательно скажется на успешности этого мероприятия, – не задержится ли поэтому начальник 6-го отдела, не отложит ли срочные дела в Москве? В запальчивости начальник 6-го отдела порекомендовал инженеру Родину не совать нос в чужие дела; следующим шагом начальника 6-го отдела был звонок Зыкину, и директор НИИ грозной телефонограммой вызвал в Москву начальника отдела, что немало повеселило Травкина.

15 апреля поздно вечером объявили приказ Травкина о прогоне, ему сопутствовал приказ Артемьева о назначении представителей заказчика. Гостиницы гудели. Родина видели сразу и на 4-й площадке, и в клубе, и на танцверанде, и в машинном зале, и в столовой; всюду только и говорили, что о цистерне с вином в тупике Сары-Шагана, о кинофильме «Джордж из Динки-джаза», который будто бы будет крутиться на 4-й, о выдающемся клеве на озере. Абсолютно достоверными оказались известия о ремонте котлов в столовой, до конца месяца столовая закрывалась. В клубе неожиданно сломалась киноустановка, библиотекарша навесила замок на свое заведение, уехала за книгами. Благословенная погода помогала Родину, прогноз гнал к пляжу, звал на рыбалку и намекал на сарай у магазина рыбкоопторга.

Родин обошел всех начальников, каждому желая счастливой дороги и от каждого получая фамилии инженеров, назначенных на прогон. Шестнадцать человек насчитал Травкин в поданном ему списке, и ему стало смешно. Всего шестнадцать! Уезжавшие дураками не были, на прогон определили самых знающих, ими откупились. И четыре инженера на ЭВМ, эти-то только и могли, что стучать молотками.

Горела настольная лампа, Родин затаился в углу. Травкин сказал тихо, очень тихо: – Через это надо пройти...

Так тихо было сказано, что Родин мог и не услышать.

Но он услышал, уловил – и слова, и боль, с какой произнесены были слова, и не стал уточнять, через что надо пройти. Выдохнул, шевельнулся, пошел к окну, застыл.

Гостиницы уже погрузились в сон, когда прикатил Воронцов. Можно было начинать.

25

В полдень 16 апреля два автобуса повезли на 4-ю всех отбывавших в Москву. Родин и Воронцов ехали сзади, пресекая путь назад. В последний момент неладное заподозрил начальник 12-го отдела, выкинул чемоданы у КПП на 107-м километре, вылез, но подлетел Родин и угрожающе заявил, что перекроить полетный лист уже нельзя.

Как положено, у всех отобрали пропуска, выдали посадочные талоны, Родин процедуру растянул на несколько часов. Отвезли на аэродром, автобусы развернулись и заспешили на 35-ю площадку. Посадку то объявляли, то отменяли. Родин и Воронцов спрятались в вагончике диспетчера, обзванивая аэропорты Урала и Кавказа. Все в этот день удавалось Родину, заунывный речитатив его, взывающий к небу, требовал от небесных сил смерча над Москвой, урагана в низовьях Волги, и силы небесные раскрутились. Обстановка гарантировала прилет в столицу вечером на другой день, когда в главке и в министерстве – никого.

Тьма наползала на летное поле, обозначая аэродромные огни и зажженные сигареты за окошком вагончика.

– У дождевых червей, – сказал Родин, – есть на вооружении орган чрезвычайной сложности, дублекс, комбинация гидро– и радиолокатора, камешек на своем пути червь чует за десять—пятнадцать сантиметров и загодя изменяет курс, огибая препятствие. Быть только в мягкой, податливой и увлажненной почве – такую вот червячную задачу и ставит инженер в нашем НИИ, и Зыкин из этой почвы камешки выкинул, и разучились инженеры жить в каменистой почве. Но природа требовала: многочленное туловище должно изгибаться, вот они и стали изобретать камешки, друг в друге находили препятствие, такие лабиринты высверливали в НИИ, что... Ты на сборища выпускников ходишь?.. (Воронцов сплюнул.) Правильно делаешь. И я тоже. Однажды, впрочем, сунулся. Ни одного человеческого слова, одни междометия, одни ряженые, все только о себе, все хотят представить себя удачливыми и ловкими, все бахвалятся ловкой женитьбой, защитой диссертации, поездкой во Францию. Так вот, сунулся я однажды в эту компанию, а у них игра: кто расскажет анекдот пошлее и дремучей. Я, Валентин, это убожество и встретил, на «Долине». Вся история ее разработки – беспросветная пошлятина, беспредельная глупость, потуги волостного писаря сотворить сонет Петрарки. Вся разработка – на уровне школьного учебника физики, ума не надо, но ум-то положен по должности! У каждого – свои причуды!.. Вот и рыли, вот и сверлили, доносики царапали, кляузы сочиняли...

Наконец объявили посадку. Вспыхнули прожекторы, освещая трап и людей, поднимавшихся по трапу. Воронцов размечтался: «Свору бы злющих овчарок сюда. Взвод автоматчиков. И не в самолет, а в воронки. По году за каждый год саботажа». Стюардесса внизу смотрела на паспорт и надрывала посадочный талон, стюардесса наверху талон отбирала...

Последним шел Родин, и Воронцов глазам своим не поверил, выскочил из диспетчерской, глянул и обомлел. Родин поднимался по трапу, низко опустив голову. Сломленный наступлением скорой расплаты, он потерял контроль над собой; близкое торжество захлестнуло его настолько, что руки сами замкнулись за спиной, – будто на эшафот поднимался Родин, на казнь, будто на себе проигрывая судьбы семидесяти трех пассажиров; он восшествовал в такой злобной радости, что его пошатывало от нее.

Стюардессы скрылись в люке, трап отъехал, самолет вырулил к точке, откуда начался разбег по полосе, и неожиданно для пассажиров не взревел двигателями, а умолк. В дорожке, проложенной светом прожектора, все увидели приближающийся к самолету трап, раздались смешки по поводу опоздавших, гадания, кто же это из руководства соизволил задержать рейс, и смешки улеглись, когда на верхней площадке трапа рассмотрели Воронцова. Он сидел, по-мальчишески болтая ногами. Вошел в самолет и, пройдя к носовому салону, взял у стюардессы микрофон.

– Внимание!.. Вадим Алексеевич Травкин, главный конструктор «Долины», уполномочил меня сообщить вам следующее. Вы ему не нужны! Вы дезертиры! Вы трусы! Таких помощников ему не надо! Всем вам отныне путь на 35-ю площадку закрыт. Ваши пропуска аннулированы! Все!

Родин шел по проходу навстречу: глаза круглые, бешеные, бледные до голубизны. Обеими руками тянулся он к микрофону, он смог только выругаться, Воронцов не дал ему говорить, это было бы явным нарушением инструкций, полученных от Травкина. Он сгреб Родина, и тот успел выдернуть из-за пазухи папку и пригрозить: «Вы все здесь у меня! До единого!»

26

Взлетевший самолет еще мигал красными огоньками, а они уже мчались на 35-ю, потому что дозвониться до нее было невозможно, и Родин впервые пожалел, что когда-то вышвырнул из «Волги» шофера, этот мастер сейчас пригодился бы; за руль сел Воронцов, когда по световым проблескам впереди поняли, что везут ракету, а обгонять ее считалось кощунством, к тому же и наказуемым. Стали объезжать – под остервенелый мат охраны, грозящей применить оружие. Воронцов надеялся на свой мат, более высокой квалификации, Родин все надежды возлагал на травкинский пропуск, прилепленный к ветровому стеклу. Так – под милицейский каскад брани и заверения Родина – миновали колонну с грузом особой важности. На 61-м километре пожарные машины перекрыли дорогу, в прожекторных всполохах малиново краснел санитарный крест на зеленых «уазиках». Тут уж ни мат, ни пропуск подействовать не могли, на водительское место вновь сел Родин, знавший каждую ямку, выключил все огни, будто ползком, на брюхе обогнул опасную зону. На площадку влетели в половине двенадцатого ночи, бросились к Травкину, к графину с морсом, Вадим Алексеевич сокрушенно покачал головой, узнав о сцене на аэродроме и в самолете, изложил план следующих действий, и Родин побежал к гостиницам, свое появление на площадке объясняя тем, что места в самолете ему не хватило. Шлейф слухов тащился за ним, абсолютно достоверная информация проникла во все гостиницы. Завтра – нерабочий день! Предстоит дезинфекция, дезинсекция и дератизация гостиниц! Автобусы к самым рыбным местам озера будут с утра! С заездом на 4-ю и в Сары-Шаган!

Ликующие марши пробудили гостиницы, ощетинившись удочками, рыболовы первыми укатили к озеру, за сто пятьдесят километров от площадки. Потом на трех автобусах с песнями отбыли на пляж остальные, прихватив с собой тех, кто уже несколько дней бредил цистерною вина, загнанной в тупик станции Сары-Шаган. Прочие нацелились на свердловский поезд, выехали позднее. Воронцов обходил гостиницы и предупреждал о скором появлении бригады по борьбе с тараканами и мухами, против крыс будет рассыпана отрава, проникновение ее в человеческий организм смерти подобно. Предупреждение выгнало из гостиниц последних колеблющихся, а лентяев, дорвавшихся до безмятежного сна, силой затолкали в автобус. В одиннадцать утра Воронцов прибыл в рабочий кабинет Травкина и доложил: на площадке – пусто.

Стали подсчитывать оставшихся. На посту РТ – шестнадцать человек, все они на 35-й появились недавно. Зыкин этими инженерами дорожил, командировал их на полигон нехотя, расстался с ними не на два месяца, не на месяц, а всего на три недели, и срок командировки уже истекал. Вадим Алексеевич подолгу знакомился с каждым. Вся надежда была на них. Они сохранили, существуя в зыкинском НИИ, честный ум и умение работать, и, хотя обойтись без них Зыкин не мог, эти шестнадцать инженеров в его НИИ казались всегда ненужными и лишними даже. А здесь они станут единственными и незаменимыми, и шестеро шабашников будут корректировать их, опровергать, контролировать и, следовательно, им помогать. (Мало кто знал, что шабашники, пять лет назад прикомандированные к НИИ Зыкина, разработали комплекс внутренних измерений станции.) Завтра или послезавтра он соберет их, он скажет, какой должна быть «Долина». Они сделают ее, ничто им мешать не будет. Ну, а сейчас они просто радуются свободе. Все схемы под рукою, паяльники дымятся, офицеры с повязками бдительно озираются, их дело – фиксировать и протоколировать. Пока все идет нормально, прогон начался с запозданием, в двенадцать ноль-ноль, Родин – в белом отутюженном халате – сел за столик в центре поста и закурил. Шестнадцать человек могли наслаждаться привилегиями, которые давал им прогон, можно было курить у стеллажей, спать, читать, рассказывать анекдоты. Бездействие людей становилось признаком правильной работы техники.

В машинном зале – четыре человека, та же тишина. В затемненном боевом посту – весь расчет его, полковник Артемьев – перед центральным индикатором кругового обзора, офицеры проверяют связь, несколько шумновато, разговоры, однако, не только записываются, но и напрямую передаются в комнату шабашников: Травкин не желал повторения «тумблер – ногою» и приказал шабашникам анализировать все команды.

Итого – двадцать человек на самой станции, четыре электромеханика на антеннах, два связиста, шесть шабашников и трое их – Травкин, Родин, Воронцов. Тридцать пять человек всего на «Долине». Вне ее остаются ракетчики и бригада Каргина, занявшая телефонную станцию.

Едва подсчитали, как в посту РТ засуетились: на выносных индикаторах азимута пропала развертка. Управились за три минуты. Еще не подписали акт, а произошло наихудшее – «сдох» генератор Ф, подававший синхронизирующие импульсы на все блоки, привязывавший блоки к единому времени. Рассогласование поста устранили за двадцать две минуты, истечение которых совпало с выходом из строя ЭВМ; шабашники, ворвавшиеся в машинный зал, обнаружили невероятный факт: контрольный тест замыкался сам на себя и в лучшем случае показывал правильную работу входного устройства. Несмотря на сопротивление четырех инженеров, этот факт удалось зафиксировать протоколом. Только к вечеру станция ввелась в нормальный режим, но и без того было ясно: «Долина» абсолютно неработоспособна.

27

Один за другим возвращались на площадку автобусы с инженерами и техниками, ничего не подозревающими. Первый, подкативший к КПП, надолго застрял у шлагбаума. Вспыхнули три прожектора, просветили салон автобуса до окурков под ногами. Всех клонило ко сну, все вяло протянули пропуска, все привыкли к опротивевшей процедуре и ждали, терпеливо и полусонно, когда сержанты сверят и вернут документы. Но пропусков и паспортов, потребованных дополнительно, не возвращали. Более того, откуда-то возник Воронцов, с ним – два ефрейтора зверовидной внешности, с повадками золотоордынских баскаков, гордые и небрезгливые. Воронцов отрывисто сказал, что с нуля часов введен новый образец пропуска на площадку, следует к такой-то матери катиться на 4-ю, где новый пропуск никому не выдадут, ясно? Желающие могут заблаговременно забрать свои шмутки, в сопровождении ефрейторов пройти к гостинице и под тем же конвоем вернуться в автобус, который и доставит их в штаб полигона, места на спецрейс уже заказаны. Москва с нетерпением ждет создателей новой техники, функционируют пляжи и рестораны, многообразные аттракционы Парка культуры и отдыха, в Большом зале консерватории – публика не чета здешней. Кажется, и культурист здесь, обрадовался Воронцов. Искусанный комарами, он демонстрирует туловище человека, приданное мозгу хорька. Так пусть демонстрирует его в Москве, на Красной площади, пропуска туда не надо, паспорта тоже, и почету там больше, увезут его с площади не в сопровождении ефрейторов или даже старших сержантов, а в почетном эскорте из четырех майоров...

Еще два автобуса вынырнули из темноты. Дело спорилось, дело значительно упростилось, караульный взвод обходил комнаты гостиниц, сваливал в простыни вещи и узлами выносил их к полосатым перекладинам КПП. К рассвету все были отправлены на 4-ю, на всех, от кого пахло водкою, были написаны акты освидетельствования, заверенные начальником медико-санитарной службы. Вооруженный печатью и подписями Травкина, к озеру прибыл Родин, рассовал зыкинских инженеров по самолетам и поездам. С теми, кто скандалил, управился Воронцов, выводил их за шлагбаум и показывал на шпалы: «В Алма-Ату. По пескам синайским!»

Лыковские инженеры добровольно сдались, сложив утаенное оружие – резиновые молотки, бесценное вещественное доказательство. Но инженеры успели неведомым путем связаться с Москвой, получить у Лыкова инструкции. Машину они обесточили, машинный зал закрыли и опечатали, к дверям его приклеили телефонограмму: директор НИИ признал недействительными подписи своих инженеров под протоколами.

Потрясенный Воронцов экстренно провел следствие и установил, что гостиница ракетчиков имела неконтролируемую связь со своим НИИ, «осиным гнездом», ракетчики исстари жили обособленно на 35-й, имели даже персональную бочку для питьевой воды и посиневшего от старости мерина, которого запрягали, когда с водой начинались перебои.

Ракетчиков выгнали из гостиницы, опечатав ее, и сослали на дочернюю площадку, разрешив питаться в столовой. Бочку и ломовую телегу к ней вместе с мерином решено было реквизировать.