Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

7

И то, что узнал и услышал он через полтора месяца, было неприятно, было горько. Павел Григорьевич Базанов покинул 35-ю площадку, выронив из рук своих бразды правления.

На пляже только и разговоров, что о «Долине» и Базанове. Не везет 35-й! Пятый или шестой главный конструктор «Долины» – тут немудрено со счету сбиться – написал заявление с просьбой «освободить». Сам уходит – такова официальная версия, площадка в степи надорвала здоровье, нервный срыв от переутомления. Он и ранее – вспоминали в гостиницах 4-й площадки – порывался уйти в родную обитель, в НИИ, величественный корпус которого, неоднократно сфотографированный иностранными корреспондентами, известен был каждому радиоинженеру столицы. «Осиное гнездо советских ракетчиков» – так именовали это НИИ на Западе, и Павел Григорьевич Базанов возвращался туда с помятыми крылышками, с вырванным жалом.

Доконала его им же самолично составленная инструкция, его рукой подписанная и другими руками на все огневые позиции посланная. Как раз в этот год на полигон пришли стенды для испытания бортовой аппаратуры очередной ракеты, и ракетчики пунктом пятым инструкции прочитали: «Тумблер А переключить ногою». Офицеры вволю насмеялись, а потом призадумались. Многие из них, офицеров наведения, до ракет служили в авиации и по опыту знали, как порою трудно бывает скомпоновать аппаратуру так, чтоб все тумблеры, рычажки и выключатели оказывались под свободною от других дел рукою. А раз так, то задействовать ногу сам Бог велит. Не исключено и такое: в стенде предстоят изменения, и блок с тумблером А переместится вверх, под руку, тогда и скорректируется инструкция. Пошли споры о том, снимать или не снимать сапог с ноги и что вообще делать с портянками и носками. Один лейтенант написал рацпредложение: «Тумблер А переключать не ногою, а рукою». Впрочем, все на полигоне догадались уже, что «ногою» не описка, не опечатка, а мина замедленного действия, подложенная под Базанова приближенными его. Некоторые офицеры, увидев Базанова, по-собачьи задирали ноги, а какой-то бузотер и скандалист в чине капитана приветствовал главного конструктора тем, что поджимал под себя правую ногу и так вот, в позе фламинго, поедал корифея глазами, на что однажды широкоэрудированный Павел Григорьевич вопросил, уж не строевые ли приемы гвардии Ее Величества королевы Англии разучивает капитан... О «ноге» в инструкции самому Базанову не говорили, о ляпсусе узнал он в подземной галерее площадки 45-В, где на него набросились потерявшие стыд недопереученные авиаторы: «Вы нас что – за инвалидов принимаете?!» Павел Григорьевич сановно глянул в инструкцию, расплакался и тут же накатал заявление.

«Нога», утверждала молва, в инструкцию влезла по совокупной вине машинистки и самого Базанова, документ отрабатывался не на 35-й площадке, в мыслях Павла Григорьевича пункт пятый звучал более чем благопристойно: «Тумблер А переключить на ГОИ»; на наличие генератора одиночных импульсов (ГОИ) указывала и гравировка панели стенда, но уши машинистки при диктовке приняли не «на ГОИ», а «ногою», и сам Базанов, вечно спешащий, не глядя подписал инструкцию. Правда, утверждала молва, все базановские документы, даже московские, подвергались редакторской и технической обработке секретаря его и референта, Родина Владимира Михайловича, и уж он-то, историк или филолог по образованию, мог бы обнаружить ляп в самом зародыше, и если уж не обнаружил и пустил «ногу» гулять по полигону, то по той причине, что невтерпеж ему стало жить рядом с Базановым, – вот почему пятый или шестой (только Родин знал точно) главный конструктор «Долины» лишился высокого поста.

8

Слышать не хотелось Травкину о той «Долине», над которой потешалась молва, которая угнетала душу одним фактом своего нахождения в степи. Бывали станции, Травкиным из степи гонимые, потому что не хотели ни лаять, ни бежать по следу. Они возвращались, эти станции, на полигон, доведенные до ума, под другими кличками. Но об эту «Долину» обломали зубы уже пять или шесть главных конструкторов – и Травкину было обидно. За себя? За степь? За питомник, вырастивший не одного свирепого и ловкого пса?

И видеть тем более не хотел эту «Долину». А надо было ехать, настойчиво звал Леня Каргин, на дочерних площадках настраивавший «Амуры». Давно уже не был на 35-й Травкин, но часто, проезжая мимо, издали замечал и добротно построенные гостиницы, и прямоугольники казарм, и, конечно, гордость площадки – две колонны, увенчанные параболоидными чашами антенн.

Глубокой ночью «газик» Травкина замер у «Мухи», гостиницы монтажки. Он не предупреждал о приезде – и все же Леня Каргин топтался на крылечке, ждал его. Утром накормил и разъяснил суть осложнений с «Амурами» – и технических, и административных. Травкин решил начать с последних: командование воинской части отказывалось под разными предлогами принимать на дочерние площадки 35-А и 35-В новые станции. Полковника Артемьева, командира части, поймать в штабе не удалось, он был на «Долине». Травкин не спешил, осматривался. Гостиницы в два и три этажа казались новенькими, одноэтажные общежития ничем не отличались от подобных строений на 4-й площадке. Зелени мало, и те прутики, что воткнуты в землю, не приживутся. Целый спортгородок в центре, под волейбол, баскетбол и теннис, танцверанда с нависающими над нею светильниками. Столовая. Военторговский магазинчик. Солдаты на плацу рубят строевым шагом. Офицеры курят под навесом. До смерти уставшая лошадь тащит бочку с водою, ведро позванивает. И много людей: кто спешит, а кто просто потягивается, лениво жмурясь.

Как только он подкатил к «Долине», на учебной батарее объявили готовность, в оцепление пошли солдаты с красными флажками, санитарные и пожарные машины сосредоточились, и означать это могло одно: скорый пуск ракеты с огневой позиции, и до ракеты было рукой подать, на полдороге к «Долине» располагалась батарея, наведение через «Каму», картина знакомая до чертиков, но и на «Долине» привыкли уже к ежедневным пускам, в окнах П-образного здания – ни одного любопытного, лишь несколько парней и девиц заняты тем, что ловили щенка, и полигонный старожил Травкин понял, что щенок выкраден с тихой 4-й площадки, сердобольные инженеры догадываются, какой непоправимый ущерб нанесет щенячьей психике взлет в небо семиметровой ракеты. Часовой у входа остановил Травкина в замешательстве, часовой впервые видел пропуск, разрешающий посещение всех, абсолютно всех площадок полигона, всех станций на площадках и всех огневых позиций. Но уже спешил предупрежденный дежурным полковник Артемьев, старый знакомый, и десятиминутный разговор с ним принес обоюдное удовлетворение. Будет «Долина» сдана или не будет – такой вопрос полковник не признавал. Будет! А когда – это пусть решают в Главном управлении. Вообще же (Артемьев доверительно понизил голос) офицеры удручены проволочками, частыми сменами главных конструкторов. Такие-то дела, дорогой Вадим Алексеевич!

Травкин простился. Надо было ехать к Каргину, и все же Вадим Алексеевич задержался, он вздернут был и насторожен; крадучись двигался он в полутьме коридоров, внутри жирной и длинной перекладины сильно сплюснутого П-образного строения; сновали синие и белые халаты, длинными лентами закручивались фразы; люди говорили обо всем и ни о чем; кое-кто из тех, кому перевалило за сорок, был Травкину знаком, и со вздохом облегчения и гнева, какой бывает у человека, наконец-то поймавшего на себе кровососущую тварь, Вадим Алексеевич понял: вокруг него – люди того самого, руководимого С.Н. Зыкиным НИИ, из которого он бежал много лет тому назад.

Он, оглушенный, приостановился; настежь открытая дверь приглашала войти во что-то просторное и светлое, и Травкин вошел. Мощно гудела боевая вентиляция, так охлаждая воздух, что многие под халатами носили свитера. Несколько десятков стеллажей равномерно распределялись по залу, в каждом – до сорока блоков; кое-где блоки извлечены наружу, помещены на столы, и человек двести инженеров и техников сидели у блоков, поглядывая в расстеленные и развешанные схемы, вооружившись паяльниками, осциллографами, вольтметрами. В гуле вентиляции отдельных голосов не слышно, монотонный шум исходил от людей, и вспоминались типовые гостиницы площадок, неумолкаемая возня клопов, керосиновая вонь раздавленных насекомых.

Торопясь к выходу, к простору земли и неба, он проскочил нужный коридор и вдруг будто налетел на невидимую стену, остановился – так необыкновенно было то, что открылось его глазам.

То ли маленький холл, то ли курительная комната для тех, кому зазорно дымить у бочки с водой; широкие оконные проемы задернуты синими шторами, синяя светлость как бы наполняла пространство, в котором парами и одиночками разгуливали мужчины, разностильно одетые, как-то странно передвигаясь, но никогда не пересекая ту невидимую черту, что отделяла их от Травкина; пары были заняты разговорами шепотом, только шепотом, люди то подставляли ухо словам собеседника, то губами тянулись к чужому уху; одиночки, погруженные в неотвязные мысли свои, неприкаянно бродили, отрешенные от мира сущего; разнородные интересы, заставлявшие мужчин объединяться в пары, а одиночек откалываться от пар, не препятствовали им замечать друг друга, они зорко следили, кто есть где и кто куда движется, и перемещались по пространству так, что столкновений не происходило, а когда оно казалось неизбежным, пары менялись партнерами, как в старинном танце, и новому партнеру доставался конец фразы, начало которой никто уже вспомнить не мог. Вдруг обутый в полукеды одиночка вплотную приблизился к Травкину, взлохматил волосы и громко, на весь холл, простонал: «Бред!.. Сумасшествие!.. Дичь!..» – но, кажется, никто этого стона не услышал, кроме Травкина, а сам Вадим Алексеевич, несколько напуганный, выставил вперед указательный палец, надеясь встретить им препятствие, бесцветный плексигласовый щит, столкновение с которым заставило бы одиночку отскочить упругим пинг-понговым шариком туда, к портьерам, но желаемого сопротивления среды палец не ощутил. Пустота! Травкину стали мерещиться сцены, вычитанные у Кафки или Эдгара По, в сознании начала подвсплывать картинка из детского пособия по физике: уж не демонстрация ли броунова движения происходит?..

Кто-то вещественный, к миру призраков не относящийся, тронул Травкина за локоть. Травкин вздрогнул и рядом с собою увидел того, кто пил с Каргиным в сарае у магазина рыбкоопа, – Родина, в обещанный срок погнавшего Базанова с «Долины». Но теперь – не разудалую русскую мордаху, а скорбную маску великомученика.

– Здравствуйте, Вадим Алексеевич Травкин, – задумчиво произнес вершитель главконструкторских судеб, поглядывая на обезумевшего одиночку в полукедах. – Меня зовут так: Владимир Михайлович Родин. Мне с опозданием доложили о конфузе с часовым... иначе я сам бы вышел встречать вас, непременно встретил бы, пригласил бы вас сюда... для того хотя бы, чтоб предъявить вам этот паноптикум. – Он кивком указал на живые фигуры, демонстрирующие беспорядочность теплового движения молекул; строго по теории пары вразнобой комбинировались и рекомбинировались. – Если вы еще не догадались, то... Да, это комиссия. В Москве нашли нового главного конструктора, некто Клебанов... Он-то и потребовал официальной передачи станции, дабы в точности знать, что в ней есть, а чего нет. Как мне аттестовали, Игорь Петрович Клебанов – совестливый человек. К сожалению, этой комиссии он хочет поверить. Замечу, что ни один специалист нашего, радиолокационного, дела быть в комиссии не пожелал, с бору по сосенке набирали всякую шваль с громкими именами. К примеру, этот, лохматый и в полукедах... Не узнаете? Известный теоретик Сурайкин, чистый математик и физик, не прикладник, работает под Ландау, хорошо изучил биографию Льва Давыдовича, всех уверяет, что не в состоянии написать докладную записку... Еще как пишет! И не только докладные. Вам ничто не напоминает это сборище?.. Подумайте. В Кащенке не приходилось бывать, в психбольнице? А мне приходилось. – Боль прошла по лицу Родина. Скрестив на груди руки, Владимир Михайлович брезгливо посматривал на содержимое пространства, заполненного синими тенями. – Там, в больнице, в общей комнате для тихих шизиков точно так же погуливают пациенты, люди с нулевой коммуникабельностью, весь мир – в каждом из них, и какие миры!.. Но сравнение с дурдомом не совсем корректно, здесь собрались абсолютно здоровые люди. Поэтому больше подходят зоопарк и клетка, куда загнали особей одного вида. Агрессивные повадки их затушеваны, придавлены, угнетены, поскольку кормят их одинаково сытно, служители подают на вилах свежее мясо строго по распорядку зоопаркового дня, воды вдоволь. Искусственно созданная популяция эта никогда не разобьется на два враждующих лагеря, в чем и заинтересованы служители, а мирному сосуществованию особей способствует служителями же поощряемый индивидуализм, стремление особей к самоутверждению, выражается оно в клеточных условиях специфически, особыми приемами потребления одной и той же пищи, способами проведения времени между очередными кормежками... Хобби – так называются эти способы и приемы. Вон тот, в квадратных очках, видите?.. Крупнейший специалист в области асинхронных двигателей, их у нас полно, все работают как часы, что и удостоверит специалист, для чего и включен в комиссию. Но истинное дело его – рыбешка, забыл название, обитает только в одном водоеме на острове Мадагаскар. – Сложенные на груди руки разомкнулись, палец Владимира Родина описал дугу, палец указал. – А хобби того – геометрия заостряемого гусиного пера, несколько статей по этому вопросу и слава независимо мыслящего ученого... А вот тот, в обнимку с ихтиологом который, вообще говоря, радиофизик, но мировая общественность знает его как авторитета в кофейном деле, старик изучил около двадцати летучих ароматических соединений, образующихся при вскипании кофе, большую и лучшую часть жизни затратил... Одинокий мыслитель у окна, прыщи по сократовскому лбу – автор учебников по теории машин и механизмов, побочно еще и усилители, но это все детские шалости, учебники давно забыты, никто ими не пользуется, зато три года назад опубликовано исследование, обошедшее мировую прессу, сенсационное открытие, которым этот деятель живет и будет жить долгие годы... Он, только не смейтесь, с позиций гидродинамики описал гениталии во всех стадиях, мягко говоря, любви. Идеальная конструкция природы! К статье, помнится, приложены были графики, таблицы, диаграммы, приводилась основополагающая формула. Когда эту комиссию комплектовали, кто-то из комплектовавших решил, на графики глянув, что перед ним – баллистические кривые, хотя, сами понимаете, графиками описывался полет не ракеты. Но за ученика Циолковского автор статьи сошел – вот почему автор сексуальной гидродинамики околачивается здесь... Кого бы вам еще показать?.. Этого-то, очки в золотой оправе, вы должны знать, потому что он всех знает. Да, правильно, Рузаев Николай Иванович, самый верный и близкий советник Зыкина, заворачивает делами в ученом совете... Как, не слышали? Тогда обрадую. Ученый совет организован, дано право принимать кандидатские диссертации, Зыкин добился. По первому заходу через совет прошли все начальники отделов, все остепенились, на последующих кандидатов наук составлен список очередности, ученое звание стало гарантироваться, как квартира работягам на стройке. Выдающийся человек!.. Это я о Рузаеве. Так ненавидеть эту мафию – и так печься о доходах мафии!..

Тут раздался какой-то сигнал, услышанный только там, за прозрачными прутьями клетки. Взаимное отталкивание разъединило пары, и комиссия, дружно показывая затылки, втекла в раскрывшуюся дверь.

– Пошли на инструктаж, – объяснил Родин. – Предстоит стрельба, и ракету взорвут на второй сотне километров. Либо цель будет потеряна, либо не станут проходить команды на ракету. Все как прежде, это уже не первый пуск. Комиссия подмахнет обтекаемый документ, удовлетворяющий всех... Несчастная «Долина»! Никому уже не нужная.

– Так вы полагаете, что «Долину» – не сдадут?

– Сдадут, сдадут... Вы видели хоть один дом, хотя бы один завод, государственной комиссией не принятый? Примут, прекрасно зная, что принимают не пригодный ни к жилью, ни к работе объект. Джентльменское соглашение, заключенное проворовавшимися слугами. «Долине» зачтут сбитые в прошлом году мишени, условно примут, фигурально выражаясь, с обязательством поразить не сбитые цели в следующем квартале. Гарантийное письмо приложат. То есть протокол, сами понимаете, со всеми недостатками, с планом мероприятий, со сроками и так далее. Все как у людей. И превратится «Долина» в учебный центр. Армия вооружается новой техникой, армии нужны операторы и командиры постов, здесь их и будут делать.

Много нового и интересного узнал Травкин из дальнейшего рассказа Родина, часто прерываемого, ибо тот – по крайней мере, в отсутствие главного конструктора – был полным хозяином станции и с множеством вопросов расправлялся запросто, если начальники отделов и заместители главного конструктора отказывались решать их. Если, к примеру, у него спрашивали, что делать с блоком БЛ-023/24, то он рекомендовал обратиться к таким-то товарищам, но если эти товарищи проявят медлительность, то в упомянутом блоке следует сделать то-то и то-то. Иногда ему подносили исправленную схему, и он каким-то сосущим взглядом впитывал в себя все изменения; пальцы его как бы крались по схеме – длинные, шевелящиеся пальцы, черневшие оттого, что вбирали в себя тушь и чернила...

Радушный хозяин проводил высокого гостя до жалкого и пыльного «газика» его, еще раз предложил задержаться, переночевать, место найдется, прекрасный номер в гостинице, откуда выброшен будет, как пустая консервная банка, отец теоретической коитусологии и экспериментальной коитусографии. Травкин поблагодарил, отказался. На языке его вертелся вопрос – настолько бестактный, что задать его он не решался. Родин пришел ему на помощь.

– В прошлом я техник 22-го отдела, – сказал он. – И ныне в том же отделе, инженером.

Все стало ясно до абсолютной прозрачности. Отдел этот учитывал все изменения в разработанных и утвержденных схемах и чертежах – для последующей корректировки документации, уже развернутой на станках фрезеровщиков, на столах монтажников. Как помнил Травкин, лаборатории и отделы Зыкина могли хорошо делать только то, что требовало многократных переделок, 22-й отдел был самым важным поэтому, самым людным, бригады этого отдела месяцами торчали на заводах Минска, Ижевска, Воронежа, в горячечном темпе исправляя грехи. В начале же всей эпопеи с «Долиной» извещения об изменении никуда не посылали, блоки доделывались и переделывались тут же, на 35-й площадке, и Родин, видимо, был единственным, кто знал предысторию каждого блока «Долины». Не исключено, что Родин сам (Травкин вспомнил «включить ногою») запутывал документацию. Менялись главные конструкторы станции, закабаляя себя советами Родина, обогащая его ошибками своими, и без Родина уже невозможно было распутать клубок ошибок.

– А может, останетесь все-таки на денек? – вновь предложил Родин. – У нас забавно. На площадке – не без моего влияния – царствует режим, напоминающий Афины и Пирей времен классической демократии. Любой может проповедовать любые «измы». Дискуссии на темы, далекие от официально рекомендованных.

– Сколько первым залпом сбить самолетов – двенадцать или шестнадцать?.. Эту тему не обсуждаете?

– Ну, Вадим Алексеевич, не ожидал... – Родин присвистнул. – Работа работой, а отдых...

«Оскорбляете!» – хотелось выкрикнуть Травкину. Но – чужой дом, и не гостю упрекать хозяев. Каргину он сказал:

– С этой публикой лучше не якшаться. Подальше от них держитесь.

– Во-во, – поддакнул Леня. – Тот еще бордель. Там, на «Долине», что угодно подцепишь.

– Как питаетесь? – из вежливости спросил Травкин, потому что при завтраке обратил внимание: все – свежее, добротное, высококалорийное.

– В столовую не пробьешься... Сами себя кормим. Нашли ход в склад, где НЗ на случай войны. У кладовщика вымениваем за водку картошку, капусту, соленья, крупу.

– А водку где достаете?

– Часть той капусты обмениваем в Сары-Шагане на водку...

– Не стыдно? – тоже из вежливости поинтересовался Травкин.

– Не нас надо стыдить насчет склада... Война случится – так никакой склад не понадобится. А чтоб войны не было – надо кормиться.

Вадим Алексеевич улыбнулся... Он испытывал удовлетворение. После душных коридоров «Долины», после разговора с Родиным он попал к родным людям, к Великому Братству. Когда при Травкине заходила речь о каких-то отчаянных мазуриках, шулерах и авантюристах, он с удовольствием вспоминал, что в его отделе живет и здравствует пройдоха Каргин, душа нараспашку и сорвиголова, житьем-бытьем своим как бы компенсирующий отсутствие у Травкина головокружительной удали и дерзости.

На 35-ю Травкин решил больше не ездить. Отвращала «Долина». Он мысленно затыкал уши, когда слышал о ней. Хватит с него этих мерзостей! Он их насмотрелся у Зыкина.

В скором времени Травкин повстречается с Валентином Воронцовым. Пройдут годы, развяжет язык Владимир Михайлович Родин и даст свое объяснение тому, что называл он агрессивной дуростью таланта. Произведя генеалогические изыскания, Родин заявит, что виной всему – девичья любознательность бабки Воронцова (по материнской линии), курсистки, в годы Первой мировой войны застрявшей в Швейцарии и подружившейся с русскими социал-демократами. Один из них бабке приглянулся, его она подкармливала, ссужала мелочишкой. В пивных и публичных библиотеках бабка, немалым состоянием обладавшая, пропиталась духом социал-демократии и встала на платформу Советской власти задолго до того дня, когда на этой самой платформе к купеческому особняку подкатили матросы с винтовками – обобществлять имущество способом экспроприации. Верховодила матросами личность с маузером, курсистка опознала в личности чахоточного эмигранта, того самого, которого подкармливала. Революция пошла ему на пользу, он окреп не столько морально, сколько физически, через два вечера шмякнул на стол селедку: «Маня, разделывай, пришла пора свадьбу крутить!..» Дочери своей курсистка передала все, что знала и умела, вплоть до симпатий к вооруженным мужчинам (Родин особо подчеркивал эту наследственную черту), и дочь выскочила замуж за рядового милиционера с наганом на боку. Семья жила бедно, погремушку для дитяти не на что было купить, и орошавший пеленки Валенька, будущий Валентин Александрович Воронцов, мать подзывал трелью милицейского свистка. Заснет, а над ухом три голоса: из черного зева радиорепродуктора сообщения о разгуле фашизма в Европе, отец матерно гвоздит мировую буржуазию, из-за происков которой кривая преступности не падает, а тянется вверх, а мать обрывает его на чистейшем английском языке, требуя говорить потише, начиная с участковым занятия, предусмотренные, кстати, руководством московского уголовного розыска. Три речевых потока вливались в розовые ушки младенца, гипнопедическим путем усваивались им, в результате чего первыми словами его были не «ма-ма», не «ба-ба», а «Смерть мировой буржуазии!» – на английском языке с оксфордским выговором, и боевой клич карапуза дополнялся не по-детски свирепым предупреждением: «Первый выстрел в воздух! Остальные...» Куда будут направлены последующие выстрелы – на это не хватило ни дыхания у младенца, ни умения выговаривать много слов подряд с конвойно-вологодским произношением.