Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

28

Победа была одержана полная, и победители собрались в домике на 35-й. Было много шуток, веселья, морса. Потом стали подсчитывать потери и приобретения. Отсечена раковая опухоль – это уже исцеление, «Долина» оживет, и никакой вирус в тело ее не проникнет: отныне все пропуска на площадку – только с разрешения Травкина. Москве заявлено: «Долина» будет сдана к 7 ноября, межведомственной комиссии рекомендовано прибыть на 35-ю в середине октября. Шестнадцати разработчикам обещаны большие деньги. В деньги они, правда, не верят, Зыкин обманывал их каждый месяц, но Травкину сказали в один голос: «Долина» – будет!

Есть и потери: глухое молчание Лыкова, опечатанный машинный зал. Да впопыхах потеряли одного очень толкового инженера. Каргину поручили смотреть за ним, но инженер простодушно поверил в цистерну с вином и подался в Сары-Шаган; к удивлению Лени, цистерну нашел, напился, потерял пропуск, был схвачен патрулями, брошен на гауптвахту, посажен на самолет и отправлен в Москву.

Но самой главной потерей мог стать сам Владимир Михайлович Родин. Бегая по кабинету Травкина, он клял себя за то, что поддался в азарте уговорам нового шефа, безоглядно кинулся в авантюру и стал предателем, что все пять лет был он спасителем тел и душ людской массы, им самим выметенной ныне вон. Это бесчеловечно, кричал он, и вина ли сотен людей в том, что сами порядки в зыкинском НИИ превращали их в придурков?

– У них выбора не было!

– У них был выбор! – жестко возразил Воронцов. – Этот выбор им был обеспечен всеми законоположениями. Либо знающий инженер, либо прохиндей с дипломом. Они выбрали второе. Они выбрали на первом курсе института, я ведь помню некоторых. На картошку послали – так я, мешки потаскав, в соседнюю воинскую часть бегал, к станциям присматривался, а они водочку втихаря глушили да в женское общежитие ныряли. Вместо отпуска я рядовым настройщиком вкалывал на заводе, а они валялись на пляжах. На круглые пятерки учился, эта бездарь списывала у меня все подряд – и она же трещала, что кончил я институт только благодаря папе из милиции... Сволочи! – заключил Воронцов. – Но и тебе, Володька, нечего строить из себя отца-благодетеля. Где они попрятались, отцовские и христианские чувства, когда ты эту мразь вышвыривал с полигона? За якобы униженных и оскорбленных не вступайся. Четырнадцать человек, кого ты отпульнул в Москву, из собственного кармана будут оплачивать пролет до Москвы, ты им штамп об отсутствии служебного транспорта не поставил. – Воронцов вытащил из брюк какую-то бумажку. – Пятерым ты так испохабил командировочные удостоверения, что им до конца года не отмыться. И это еще цветочки. Многим ты вкатил формулу: «Нарушение режима пребывания на объекте командировки». Сам знаешь, что это значит. Лапу сосать будут униженные и оскорбленные – тобою, кстати.

– Неуж-жели?.. – прошипел Родин. – Ах, какой афронт!.. Ты и за мной начинаешь следить уже? О, защитник оскорбленных и униженных!.. Дарю тебе носовой платок, – на, возьми, – утирай им слезы сиротам и вдовам! Да, испохабил! Да, нарушили режим! И не ты ли подбросил мне списочек вышеназванных нарушителей, врачом заверенный?.. Да, четырнадцать человек, шестьдесят рубликов каждый выложит из собственного кармана, из тощего кошелька своего. Ответьте мне на такой вопрос: а чем вы, Травкин и Воронцов, от Зыкина отбиваться будете? Чем крыть его карты? Неужели вы думаете, что Степан Никанорович оскорбленно ударит в барабаны, созывая оставшиеся у него таланты, чтоб за квартал создать новую «Долину» и обскакать Травкина?! Как бы не так! Вы, Вадим Алексеевич, многое предугадываете, но ошибка, и роковая ошибка, ваша в том, что противников своих вы ставите вровень с собою, а с волкодавом сцепится не бульдог, не доберман-пинчер, не южнорусская овчарка даже, а шавка с зубами кобры! Я эту зыкинскую банду ой как знаю! Кстати, Вадим Алексеевич, не все вы продумали. Мало захватить почту и телеграф, мало договориться с гарнизоном! Госбанк с денежной наличностью – где он? Короче, корифеям своим чем платить будете? Банкноты – в зыкинской казне! Монтажка ни копейки не выделит, а выделит – госбанк лапу наложит на счета. Вот мы и поторгуемся с НИИ! (Благодарный Воронцов протянул ему руку, но Родин не желал замечать ее.) И еще один вопросик. Ну, Вадим Алексеевич, где ваш шофер Кузьмич?.. (Травкин смотрел ошеломленно. Действительно, был у него когда-то в шоферах пьяненький мужичок, Кузьмичом звали, в Москве у него отобрали бы права на втором светофоре; года три назад у Кузьмича открылась желудочная болезнь, отправили его в Москву, письмо, помнится, прислал на праздники.) Сообщаю: ваш Кузьмич полтора года назад скончался, супруженица его по доверенности получала за него деньги, после смерти, до конца года, делала скромный гешефт, с вами делилась, что и пытаются уже доказать зыкинские добры молодцы, запросик уже на полигон дали, с какого по какое крутил здесь баранку Манасеев Ка Ка, Кузьмич то есть. И это только начало. Эти молодцы и не такое придумают, они что угодно измыслят, эта свора тем живет, что людей в подлецов записывает. Око за око, зуб за зуб – это единственное, что возможно в отношениях между нами и Зыкиным, это никаким правом не регулируется и никакому арбитражу не подлежит, к сведению тех, кто сделал выбор еще в колыбели. Четырнадцать шавок вцепятся в шкуру Зыкина, кровные денежки свои считать они умеют, вот и придется Зыкину идти на обмен: добры молодцы поумерят пыл, я – исправлю допущенные ошибки...

Руки его вылетели из карманов, грязные пальцы порхали, лепили в воздухе какие-то фигуры, сгребали их в кучу, сминали и месили.

Травкин терпеливо улыбался... Так, с протянутым чеком, воспитанный советский покупатель внимает щебетанию хорошеньких продавщиц.

– Хватит, – сказал он наконец. – За дело, Владимир Михайлович, вы знаете все варианты предыдущих разработок, надо предостеречь инженеров от ложных ходов. Но в быту инженерам – полная свобода. Это я вам адресую, Валентин...

Подводили итоги и строили планы в рабочем кабинете Травкина, на «Долине». Судили и рядили о деньгах – где добыть их для «Долины». Как продлить шестнадцати инженерам командировку: Зыкин не выпустит их обратно, стоит им появиться в Москве! Что делать тогда? Погнали Воронцова к ним, за справками. Тот вошел в зал, сунул два пальца в рот и свистнул. Никто и ухом не повел. Воронцов ретировался и восхищенно доложил Травкину:

– Ребята что надо. На свист не идут. Только на мясо... Ребятам, чего тут гадать, нужен аванс, по полкуска каждому...

29

Частым гребнем прочесали 4-ю площадку, отлавливая зыкинскую нечисть, на 35-й обшарили все закоулки, но вдруг столкнулись с той самой Федотовой, которая, казалось, давно уже в Москве под мамашиной юбкой, той Надей, которой Воронцов мечтал когда-то влепить выговор «за моральное разложение коллектива». Травкин зажмурился: не сон ли это? Но она шла навстречу, и не шла, а парила над землей, лишенная тяжести земных забот, в тренировочном костюме. Гневный вопрос Травкина остановил ее, опустил на землю, объяснения были сбивчивы: уже неделю в медсанчасти, болела, а сегодня утром выписалась, но в «Фаланге» пусто, вещей своих не нашла, документов тоже, пока же она идет в столовую завтракать, деньги у нее есть (она разжала кулачок и показала смятую рублевку и справку от врача), но где ей жить и как жить... Воронцов сплюнул, – надо было обшмонать и санчасть, сейчас наилучший выход – выкинуть эту саботажницу за КПП, пусть до озера пешком пилит, спортсменка все же, а документы ей вышлют из Москвы, они там. Травкин медлил, рассматривал девчонку. В санчасти она похудела – может, и выглядит поэтому такой беззащитной. Выбрасывать ее в степь бессмысленно, КПП на 77-м километре вернет ее сюда... Тут она улыбнулась, и улыбка ее тихо взбесила Травкина, в улыбке так и выпирала тщеславная уверенность красивой дивчины: мужичье, мол,  поступится всеми уставными и гражданскими обязанностями и даст ей все, потому что их, мужиков, много, ох как много, а она – одна-единствен-ная, Надя Федотова.

Указательный палец Травкина убыстренно вычерчивал спираль, восходящая ветвь которой упиралась в небо; продолжение воображаемой кривой уходило за горизонт, обозначая траекторию, и человек, раскоряченным лягушонком оседлавший траекторию, шмякался оземь где-то за тысячу километров от 35-й; так родился смысловой знак, с трудом понятый Воронцовым, но затем усвоенный всем полигоном, и крутизна траектории, Травкиным намеченная, определяла Родину или Воронцову направление и скорость, которые следовало придать человеку, чтобы он на веки вечные покинул 35-ю площадку.

– В санитарную машину, – уточнил Травкин, поскольку Воронцов мешкал. – Сойдет за инфекционную больную... И – вон с площадки! Пусть валяется на пляже!

Федотову сунули в санитарный «уазик». И продолжили обход владений. Душа не могла нарадоваться 35-й площадке. В столовой никаких очередей, на столиках – накрахмаленные скатерти, салфетки, шабашники дрогнули – ходят чистые, умытые, жены офицеров и вольнонаемные дамы брошены на уборку гостиниц, Артемьев сказал, что подзахромавшая было дисциплина выправилась, на футбольном поле догорает костер – сжигаются стенгазеты, таблицы, графики и все прочее, к спорту относящееся, с общественной жизнью на площадке покончено, начинается то, что всегда возвышало человека: конкретный труд с ощущаемыми – в каждый момент труда – результатами.

30

Через день Травкин улетал в Москву, и каково же было его изумление, когда он увидел Федотову на крылечке своего домика. Она ждала его, бесхитростно объяснила: документов ее нет нигде, ночь она провела в какой-то гостинице, как добраться до Москвы – не знает, позвонила на «Долину», ей сказали, что Травкин выехал, вот она и ждет его, больше ей некого ждать...

Он впустил ее в дом. Раскрыл холодильник, показал, что еда там есть, можно покушать. А отдохнуть – здесь, на кровати. Все – молча, потому что боялся: закричит сейчас, заорет на женщину – впервые в жизни!.. Ушел по делам. Вернулся через два часа – девчонка выстирала спортивный костюмчик свой, развесила его на веревочке, а сама безмятежно дрыхла. Он ушел в другую комнату, шепча проклятия. Еще раз глянул на Федотову и полез в записную книжку.

Неподалеку жила официантка из кафе, Травкин позвонил ей, попросил зайти. Намазанная и надушенная, она глянула на сжавшуюся под одеялом Федотову, хмыкнула и суховато пообещала: «Обрядим... И платьице какое найдется, обувка тоже сыщется...»

Травкин на «Волге» протащил ее через все КПП, на станции Сары-Шаган купил билет до Алма-Аты, дал денег на самолет. Обувка ей нашлась – туфли со стоптанными каблуками, куцее платьишко с глухим воротом. Чтоб приспустить платье, высоко открывавшее ноги, она сутулилась, глаз на Травкина не поднимала. Звякнул колокол, из-за поворота показался поезд. Инженеры, сидевшие в засаде у магазина рыбкоопторга, дружно выскочили с веревками и крючьями, брать ресторан на абордаж. Патрули благоразумно смылись.

С подножки она пролепетала невнятные благодарности. Вагоны дернулись, поезд пошел, Травкин забыл Федотову.

Когда вслед за Базановым погнали с «Долины» и Клебанова, Степан Никаноровин Зыкин вычислил: назначат Травкина. И дал команду: Родина уволить.

Родин, скользкий и осторожный, неотдираемо прилипший к 35-й площадке, сам в руки не пошел бы, законного повода к увольнению не дал бы – в этом Зыкин не сомневался, ибо хорошо познал Родина. О желании своем пришлось намекнуть некоему товарищу из профсоюзного актива, вокруг товарища давно уже сколотилась инициативная группа, способная на все, и группа собрала богатейший материал на Родина. Среди бумаг, выложенных профактивом на стол директора, оказалась и статья бывшего педагога, посланная им в один журнал, так и не напечатанная, потому что на полях ее располагались опровергающие пометки рецензента.

Статья была вдумчиво прочитана директором НИИ радиотехнического профиля. Текущий исторический процесс, писал Родин, несет в недрах своих миниатюрную модель будущего, в россыпи событий всегда присутствует такое явление, пространством и временем ограниченное и урезанное, которое будет повторено спустя несколько лет в неизмеримо крупных масштабах. К примеру, восстание Семеновского полка в 1820 году, за пять лет до кровопролития на Сенатской площади. Идеологи и практики декабризма, на бумаге и в мыслях разрабатывая планы будущего переворота, на полк этот внимания не обращали, пренебрегали им, восстание в нем было для них полной неожиданностью. В статье таких примеров приводилось уйма, Родин научился отличать свободное волеизъявление истории от событий, запланированных разумом и расчетом человека.

По мысли профактивистов, статью следовало послать в райком, в КГБ или иную родственную организацию, но Степан Никанорович решительно и молча воспротивился: да как вам не стыдно?!Написана статья чуть ли не десять лет назад, в студенческую пору, забыта небось автором, поскольку ни в одной из других статей того же Родина, а Зыкин изучил их досконально, ересь эта не упоминалась и не развивалась.

Статью Степан Никанорович берег, прятал не в сейфе, куда могли забраться молодцы из инициативной группы, а дома. Перечитывал ее и прикидывал: а что – прав учитель истории? И если прав, то идиотизм нынешней жизни – не анекдот, а явь, наполненная жутким смыслом. Для чего-то ведь приучают докторов наук перебирать овощи на базах? Кому-то ведь надо тучные равнины и глухие леса России преобразовывать в мертвые пустоши? Для каких-то целей хранят на складах миллионы пар обуви, одинаково уродливой? В каких-то будущих потребностях набивают же склады одеждой, которую ни один нормальный человек на себя не наденет? Кто, когда и для чего вспомнит о древесине, гниющей на лесобиржах Сибири? А насаждаемый повсеместно алкоголизм?

Ни к чему все эти вопросы, решил Степан Никанорович. Потому что не «кто», не «что», не «кому», а результирующая человеческих устремлений, человечеством не осознаваемая...

31

Федор Федорович Куманьков нашел его в министерстве, троекратно облобызал и прослезился. «Радость, радость великая!..» – проворковал Федор Федорович с воодушевлением, доставая носовой плат размером с наволочку. Дедом стал, дедом! Событие выдающееся, первые Куманьковы известны по грамотам Екатерины. К черту дела, провались пропадом все антенны, событие следует отметить, виват Куманьковым!

Федор Федорович запихнул упиравшегося Травкина в свою «Волгу» и лихо погнал машину, тройкой на масленице, в центре города еще приостанавливал себя, а на шоссе удержу не знал, уповая на вкладыш к правам, избавлявший его от бесед с автоинспекторами. Машину водил он плохо – это отметил Травкин, да и попахивало от Куманькова изрядно, дедовство обязывало, конечно, однако Вадиму Алексеевичу припомнились полигонные разговоры о том, что Куманьков «поддает»... Владения свои – НИИ и завод – Федор Федорович показал, ткнув пальцем во что-то маячившее вдали, слева от шоссе, пренебрежительно промолвив, что это – производство, что с него взять, а дом есть дом, внука же подарила жена младшего сына, из славной семьи бабенка, оженить бы старших сыновей – и куманьчата заполонят весь Мытищинский район; крестины были вчера, полуофициально, сегодня же – просто попоечка в честь новорожденного, будут знакомые и незнакомые, друзья и враги, представители всех сословий и профессий, в основном – свободных профессий, разные там художники, писатели, артисты, среди последних – восходящая звезда советской оперы, своя в доску девка, Лена, нижегородское сопрано, рязанское бельканто. Дело в том, пояснил Куманьков, что при заводе им организован наркологический кабинет и профилакторий, для своих работяг, но как-то так получилось, что почти все койки заняты пьющей интеллигенцией, по понятным причинам не желающей вылеживаться в официальных учреждениях подобного толка, – отсюда и широчайшие знакомства с представителями художественной интеллигенции, их не пригласишь на крестины, так сами завалятся...

Вдруг Федор Федорович тормознул – без повода, просто так, прижав машину к дорожным столбикам, повернулся к Травкину, умно, трезво, серьезно уставился на него. Спросил строго, быстро:

– Много лет назад, будучи инженером НИИ, на партийном собрании вы допустили безответственное, бросающее тень и порочащее замечание. Как вы расцениваете его сейчас?

Травкин смотрел на него в полном удивлении. Никак не мог вспомнить, что именно сказал на том партсобрании. Помнилось, правда, что по рядам пошло «дать отпор».

– Что-то такое было... – неуверенно проговорил он. И Федор Федорович, не сводя с него глаз, отчеканил:

– Я рекомендую вам впредь отвечать так: «Признаю, что, будучи инженером НИИ, на партийном собрании 23 ноября 1956 года я допустил высказывание, и целиком соглашаюсь с вами в том, что оно было безответственное, бросающее тень и порочащее». Повторите, пожалуйста.

Выслушав, Федор Федорович тронул машину. Вернулся к прежнему тону и сказал, что Травкин приобрел в Москве много друзей. Что изгнание менял и торговцев из храма возбудило сильнейший интерес к личности Вадима Алексеевича, и самоуправство его как бы не замечено. Один только совет: пора Травкину избавиться от мерзавцев, сиречь Воронцова и Родина.

– А вы мне деньги дайте. И власть.

Предложение было столь диким, что Федор Федорович вынужден был снова притормозить. Глаза его – острые, трезвые, но добрые – уставились на Травкина.

– Сокол ты мой... Какие деньги?.. Все давно профукано. Правда, составляется обещанный тебе документ о продлении работ, деньги дадут, но когда?.. Ну, а власть не просят. Власть берут. Отнимают. У кого ее много – у тех и отнимают. У меня, к примеру, ее нет. Зато есть монтажники, тебе они скоро понадобятся, и я их тебе дам,

И повез Травкина дальше.

Усадьба – громадный дом с флигельками – оказалась чудом архитектуры, сработанным не дачным стройтрестом, а хорошо отточенными топорами артельных мужиков. Разноголосый шум утопал, поглощаясь ветвями деревьев, обступавших усадьбу. День уже превратился в вечер, столы стояли на зелени и под зеленью, много мужчин и десяток женщин лепились к ним, Федор Федорович громогласно представил Травкина, сказав, что все ныне живущие – и в расцвете сил, и первый крик издавшие – должны помнить: Травкин Вадим Алексеевич – это ракетный щит над Москвой, это безопасность... Вадим Алексеевич смущен был – и от слов, и от взглядов, и от того, что он такой, какой есть – высокий, смуглый, белозубый, настоящий мулат; и вот они, следы полигонной глуши, – не догадался хоть безделушечку по дороге купить!.. На веранде мать Куманькова-внука хлопотала над дитем, как над блюдом, которым надо порадовать гостей, вызвав восторженный гул похвал. Там же, на веранде, в честь и во здравие младенца хлопнули по стакану, закусили грибочками, капустой сочноквашеной, огурчиками хрупкими, Федор Федорович шепотом признался, что корчит из себя чревоугодника, а заодно и бабника – издержки, так сказать, многолетнего вдовства. Тыкая вилкой в сторону гостей, стал говорить о каждом, называя фамилии, известные, наверное, любому москвичу, но не Травкину, существовавшему без телевизора. «Местный священник?» – вежливо поинтересовался Травкин, глазами показав на попика с пузатой бутылкой в руке, попика кольцом охватили шустрые молодые люди. Оказалось – настоятель местной церкви, владыка по-старому, мракобес и начетчик, но ежели с ним душевно покалякать – обаятельная личность, ума палата, к нему тянутся. «Вижу», – улыбнулся Травкин: к пузатой бутылке в руке попика со всех сторон тянули стаканы шустрые молодые люди, и попик, величаво наклоняя бутылку, наливал всем.

– О добродетели, простирающейся над мерзостями нашими, не задумывались еще, Вадим Алексеевич?

Травкин ответил, что нет, не задумывался. Тогда Федор Федорович поинтересовался душою Травкина: откликается ли она на призывы к милосердию, в частности?.. Травкин ответил наобум, а сам с веранды посматривал на женщин, почти не слушая Куманькова. Он вообще с мужчинами мог говорить только о деле, конкретном деле. Абстракции понимались лишь в общении с женщинами, сами собой переводились на сочные, пахучие и достигаемые понятия.

Не скрывая разочарования, Федор Федорович отступился от души Травкина, вернулся к бренному миру. Благое дело, сказал он, задумал Вадим Алексеевич, благое. Эта «Долина» завязла у всех на виду, разработка шла-шла ровной дорогой, да вдруг споткнулась, захромала и дух испустила. Что Травкин «Долину» сдаст – в этом уже никто не сомневается, это-то и бесит некоторых. Кстати, какую идею преследует Вадим Алексеевич, вводя в строй станцию, безнадежно устаревшую?

– Да какая там идея... Просто – сдать. Чтоб все знали и верили: и мы это можем... Не первая пятилетка на дворе, нужна последовательность в цепочке технологий. Сдадим «Долину» – быстрее разработают следующее поколение станций. И у военных уверенность появится. Не дерьмом вчерашним вооружаем их...

Говорил – и посматривал на женщин. За столом всех, конечно, привлекала восходящая звезда советской оперы, а та, громко рассказывая и поводя рукою, успевала и отвечать на расспросы, и сюсюкать со старушками по бокам, что Травкину решительно не понравилось. Слишком уж разговорчива, рот заткнет самому хормейстеру, рязанщина ее какая-то дозированная, и вовремя припомнился отзыв Родина о каком-то академике: «Этот перестает окать после второй рюмки».

На веранду поднялся отец младенца, взмокший от переживаний, огорошенно брякнул: «Батя, с квасом – беда...» Федор Федорович, вкладывая шмат сала в ненасытное свое горло, пробурчал о сарае и бочке, а Травкин пошел к столу, что подальше от оперной, и счастливо рассмеялся, увидев стройного оборвыша в юбчонке много выше колен, на ней оттиснуты рыбьи скелеты, вспоротые консервные банки, черепки и осколки. Самостоятельная девчонка уже шла к нему – носик вздернут, юбка задрана, кофтенка натянута втугую, все в ней тянулось ввысь, все стройно. Прокуренным голосочком она приветствовала Травкина, сказала, что снимает неподалеку дачку, вернее, комнату, на Луговой, к Москве комната не относится, но не мешало бы и ее защитить, так не найдется ли у Травкина какая-нибудь завалящая ракетеночка на предмет противовоздушной обороны дачи и комнатки в ней, сегодня же можно произвести рекогносцировку местности, выбрать позицию, проверить затемнение и даже (особа пыхнула сигаретой) посидеть в противоатомном убежище...

Согласие было получено, и особа повела Травкина в глубь зарослей, знала, видимо, верный путь к убежищу, но вдруг вильнула в сторону, и Вадим Алексеевич оказался лицом к лицу с Михаилом Михайловичем Стренцовым.

– Приветствую вас и поздравляю... – пророкотал Стренцов. – Честь имею. Имею и намеренье спросить: какая нелегкая принесла сюда человека, которому сидеть и сидеть надо на площадке?

– Дела, Миша, дела... – рассмеялся Травкин. И посматривал по сторонам, надеясь в наступающей темноте разглядеть светлую кофточку.

– Помнишь, я тебе говорил о книге «Кто есть кто», издающейся в Америке?.. Так там и другая есть книга, тоже «Кто есть кто», для узкого круга, и на букву «Т» не так давно срочно вклеили еще одну фамилию. И текст: «Видный организатор системы ПВО... Обладает большим личным обаянием, имеет успех у женщин. По глубине и силе идейной убежденности превосходит своих прямых и косвенных начальников». Как ты думаешь, понравится прямым и косвенным такая характеристика? Тебе от них надо держаться подальше. А они здесь... Пойдем-ка, я домой тебя отправлю. Или во Внуково. Запомни: Травкина посадят на любой самолет. На любой!

Несколько пристыженный Травкин двинулся вслед за ним. Действительно, зачем он сюда приехал? Все дела уже сделаны, собственной рукой внесены изменения в документацию, спрямлен путь, на который обрекались докладные записки, теперь только работать и работать.

Нашлась дыра в заборе, Стренцов подвел его к «Волге», посадил рядом с шофером, в котором Травкин узнал того лихого молодца с рысьими глазами московского таксиста, что прикреплен был когда-то к главконструкторской машине и которого Родин освободил от многообразных обязанностей. И шофер узнал его, дав беглой улыбкой понять, что мир велик, но мир – един, и надо с философским бесстрастием воспринимать такие встречи.