Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

9

В декабре загрохотали по полигону солдатские сапоги, в накаленных проводах понеслось одно и то же слово: «Травкина!.. Травкина!..» Вадима Алексеевича нашли на площадке 48-А, сунули в вертолет, доставили на 4-ю, подвели к московской трубке. Травкин слушал, не вынимая изо рта сигареты. ЧП! Грандиозное ЧП в Кап-Яре, на полигоне у Каспия! Вдруг не пошла партия серийных «Бугов», срочно командируйте опытных настройщиков, сдававших первые экземпляры станций этого типа! Срочно! Немедленно!

Громыхавшие в трубке угрозы и сквозившие в ней страхи на Травкина не подействовали. Уж он-то знал, что таких ЧП – три маленьких в году и одно побольше в конце года. План, надо давать план – и бывало, опытные начальники намеренно драматизировали положение в декабре, искусственно создавали авралы и штурмы, чтоб благополучным завершением годового задания прослыть умными организаторами производства.

Вадим Алексеевич отобрал десять инженеров, довез эту команду до самолета, помахал меховой рукавицей и занялся своими делами, без суеты, как всегда. Под актами и протоколами опытных экземпляров стояла и его подпись, это обязывало, поэтому и прислушивался к новостям. Доходившие из Кап-Яра вести новизной не поражали. Морозы там жуткие из года в год, но в этом декабре ртутные столбики опустились так низко, что им не верили. Птицы падали в снег, как камни, сложив крылья.

Вдруг разнеслось: не только двадцать «Бугов» на Кап-Яре срывались в генерацию, но и полсотни других станций. Какой-то массовый машинный психоз обуял полигон. Вновь топот сапог, Травкин успел захватить с собой Каргина, обоих посадили в Ил. Был закатный час, со снижающегося самолета открывалась картина поразительной красоты: дымы жилищ – в полном безветрии – величавыми колоннами подпирали небо. С земли передали: температура – минус пятьдесят пять. С самолета на вертолет – и уже в темноте приземлились на той площадке, откуда пошла электронная эпидемия. Бегом достигли гостиницы, навалились на примерзшую дверь. Встретили их ревом: дверь закрывай, дверь, береги тепло!.. По коридору, мерзлому и продутому, ходили в наброшенных куртках, в комнатах яростно гудели печки. Все койки заняты, но Каргин нашел кого-то из Великого Братства, и два лежачих места нашлось. Он же оббегал все комнаты и доложил: дела плохи, все десять травкинцев – на другой площадке, помощи ждать неоткуда, транспорт на полигоне в бездействии, моторы не заводятся, заглох и движок, питающий «Буги», что в трех километрах отсюда, уже второй день никто из гостиницы не выходит – из-за мороза и полного непонимания, что происходит со станциями, все варианты опробованы, в угловой комнате заседает с утра экстренно собранная комиссия, представители НИИ и завода, что они решат – никому не известно, пока же все занимаются чем кому хочется. С толку сбила всех телефонограмма: загенерировали два «Буга», принятых в ноябре и отправленных в теплый закавказский военный округ. Значит, не мороз виною. Но что тогда?

– Ясно, – сказал Травкин. Он уже бывал в таких переделках.

В угловой комнате все заседали. Какой-то напившийся субъект ходил из комнаты в комнату с изъявлениями дружбы, и все мягко отстраняли его от себя, как не в меру расшалившегося котенка. Женщина бродила по коридору, спрашивая всех, как попасть ей в гостиницу, где живут женщины. Появилась она чуть раньше Травкина и Лени, была в унтах, ватных брюках и куртке, из-под ушанки выбивались чудесные волосы. Никому не хотелось в шестидесятиградусный мороз показывать ей дорогу, и отвечали, что ближе к ночи «все рассосется».

Вдруг из угловой комнаты вышел высокий парень в свитере с оленями. Открывая одну дверь за другой, он звал всех в красный уголок на внеочередное собрание. Решительный, длиннорукий и очень сильный, парень этот схватил пьяного за шею, приподнял и вышвырнул на мороз. Потребовал у женщины документы, услышал, что документов нет, и технически грамотно решил проблему и с документами, и с ночевкой: от бачка с питьевой водой, опечатанного и на замке, оторвал кружку с цепью и приковал женщину к бачку. Утром, сказал он ей, запросим штаб. Приволок с мороза окоченевшего пьянчугу. Все, что делал парень, возражений ни у кого не вызывало. «Воронцов, наш, из 8-го отдела...» – сообщил Травкину Леня.

Все собрались в красном уголке. Здесь было теплей, чем в коридоре.

– Обойдемся без президиума, – начал Воронцов. – Положение тревожное. Завтра – 26 декабря, а не сдан ни один «Буг». Военные – в панике. А эти толкачи с завода и разработчики – в полной прострации, все ждут указаний. Пока же известно, что, кроме денег, им ничего не обещано. Премиальный фонд – по пять окладов, как минимум. Что я предлагаю? Я предлагаю следующее: завтра пешком (автобусов не будет) добраться до станции. Что движок включу – это гарантирую. Кое-какие идеи у меня есть. Время не терпит. Не скрою: морозы не ослабнут, прогноз обещает повышение температуры только через два дня. Кто со мной – прошу поднять руки.

Молчали. В коридоре скребся отошедший пьянчуга. Ни одной поднятой руки.

– Понимаю – мороз... Но у меня с собой спирт, десять литров. Не замерзнем.

Всплеснулось оживление – и вновь гладь тишины. Все молчали и думали. Предугадав, что будет надумано, Воронцов прибег к последнему, видимо, доводу. Поднял над головой тонкий продолговатый предмет.

– Авторучка. Ленинградская. «Союз»... Дешева, проста, нормально пишет и вполне сносно выглядит. Все видите? – вкрадчиво спросил он и так же вкрадчиво продолжал: – Две недели назад, перед полигоном, в одном московском ресторане я познакомился с молодым американцем. Ему у нас все не то и все не так. По-английски – это он мне говорит, по-английски же, – не с кем поговорить, рестораны ночью не работают, в бар для прессы пустили только по рекомендации. В борьбе за мир, кстати, принимает участие, войны не хочет и в знак дружбы хотел мне подарить «паркер», авторучку, от которой я отказался. Тогда-то и вспыхнула в нем идея: научить русских делать авторучки самим. Так вот, эта скотина раскрутила «паркер» и на бумажной салфетке набросала чертеж – основные детали авторучки, схему действия, примерную технологию, – причем американец чертил с о в е т с к о й авторучкой!.. Вам это понятно?.. (Все напряженно слушали.) И мне, с ним говорившему на английском языке, пожаловался на русских: ни один из них, мол, не сможет выйти из состояния варварства и выучить язык Америки... Теперь-то вы поняли? Этот самовлюбленный тип – не исключение, все американцы в той или иной степени заражены этой спесью. Товарищи, покажем чванливой Америке нашу силу, наше могущество, наши ракеты и наши станции наведения, в том числе и «Буги»... Друзья! Я призываю всех с утра возобновить настройку «Бугов»!

Возможно, кое-кто и поднял бы, соглашаясь, руку, но взъерепился Леня Каргин. Мало того что он хорошо знал Воронцова, он еще и прилетел сюда со своим спиртом и ни от кого не зависел.

– Не надоело кормить народ сталинскими объедками?.. На нас аукнется все! Не Америку, а нас прижмут к ногтю! Пошел ты со своим «паркером» и своим «Союзом»!..

Травкин – молчал... Еще в самолете он догадался, что надо делать с «Бугами». Лег на койку поверх одеяла, закрыл глаза. Встал в три ночи. С собой решил никого не брать: чужой монастырь, чужие порядки, а у Каргина ноги с позапрошлой зимы подморожены. Тщательно оделся. Положил в мешок все нужное для жизни и работы на необитаемом островке в трех километрах от гостиницы. Отцепил женщину от бачка и перенес ее на свою койку. Все делал тихо: не хотелось никого провоцировать своим уходом. Вышел. Полное, абсолютное безветрие. Оглушительно скрипел снег под ногами. Гостиницы стояли черными и безмолвными. До звезд – рукой подать. Четыре «Буга» темнели островком в снежном океане, по накатанной дороге до них – три километра, прямиком – много меньше, и на прямом пути этом Травкин увидел впереди себя движущуюся черную точку. Этой точкой мог быть только Воронцов, а точкой, что показалась сзади, – только Каргин. Самое трудное досталось первому, Воронцову, он проламывал расщелину в затвердевшем снегу.

– Про Америку – ни слова! – предупредил в кунге Травкин, и все же Воронцов и Каргин нашли повод, разругались вдрызг.

Любое радиотехническое устройство – это нечто, лежащее между входом (импульсом) и выходом (тоже импульсом). Все события в устройстве Воронцов представлял торжеством правопорядка – от осмотра места преступления (какой-нибудь лампы или емкости) до вынесения законного приговора преступнику (импульсу). «Свидетель утверждает обратное... – приговаривал он, рассматривая картинку на экране осциллографа. – Ваша длительность была сто микросекунд!» Электронно-юридическая тарабарщина, объяснил сам Воронцов, от семейного воспитания. Отец – крупный милиционер, гроза воров, растлителей и налетчиков, мама – адвокат, защитница тех же правонарушителей. Неумолимый закон природы требовал от родителей производства сына-прокурора, чтоб замкнуть им цикл жизнеобеспечения в рамках семьи, но глас более высокого предназначения позвал его, юного и красивого, в МАИ, а оттуда на полигоны, на фронт борьбы с американским империализмом. Холостяк, разумеется, – продолжал он, подшучивая над собой и косясь на мрачного и недоверчивого Каргина, – исходя из того, что дети его непременно были бы ворами и налетчиками, замыкать цикл так замыкать...

Тут-то и взорвался Каргин, ни о судебном следствии, ни о прокурорском надзоре понятия не имевший. «Ты у меня заговоришь, сука! – набросился он на импульс в модуляторе. – Да я тебя туда сошлю, где белым медведям холодно! Я тебя здесь же, в милиции, сгною!..»

– Каргин, вы нарушаете процессуальные нормы! – одернул Воронцов.

На корточках сидевший Леня медленно встал.

– Я – нарушаю?.. Это ты со своим папашею!

Травкин растащил их и пристыдил... К полудню они втроем нашли причину генерации, и «Буги» пошли сдаваться один за другим.

10

О Травкине заговорили, его прославили в приказе. Вадим Алексеевич отнекивался вежливо, напоминая о Воронцове и Каргине, но однажды впал в несвойственное ему раздражение, когда услышал о великом будущем, которое предрекали ему лейтенанты и старшие лейтенанты. А те рисовали фантастические картины, встречу Травкина, совершившего нечто эпохальное, на внуковском аэродроме. Будто бы проложена ковровая дорожка к трапу лайнера, на котором прибыл в столицу Вадим Алексеевич, по дорожке шествует сам он, герой не космоса, а всех площадок всех полигонов, и ждет его в конце дорожки Председатель Совета Министров СССР, на рушнике – каравай. Предсовмина всматривается и вдруг огорошенно восклицает: «Едрена вошь!.. Так это Травкин!..»

Докатилась слава и до Москвы конечно же, куда Травкин прилетел с отчетом о «Бугах». Здесь его поймал старый знакомый Михаил Михайлович Стренцов. Не желает ли Вадим Алексеевич, зарокотал он над ухом Травкина, поприсутствовать на одном совещании? Поговорить о том о сем в узком кругу обаятельных товарищей? Нет? Очень жаль, ибо живем мы не в США, а в СССР. Это в Америке издаются справочники «Кто есть кто», открываешь на букву «Т» и читаешь: «Травкин Вадим Алексеевич, род. 1928 г., обр. высшее (МАИ), видный специалист в области ПВО, организатор ввода новых РЛС в системы вооружений...» У нас, в СССР, ценность специалиста определяется присутствием его на совещаниях со все сужающимся количеством участников... Доброго пути на полигон, любезнейший Вадим Алексеевич!

Лейтенантскому воображению, как и стренцовским фантазиям, не дано было опуститься до житейского происшествия в Кап-Яре, за полгода до «Бугов». На одной из площадок срочно соорудили трехъярусные трибуны, натянули над ними тент, подогнали машину с трансляционной установкой. Предстояло произнесение речи и выслушивание ее, и слушатели расселись так, словно фотографировались, По чинам и компактно. Маршалы почти всех родов войск, генералы с одной, двумя и более звездами на погонах застыли в почтительном внимании. К микрофону подошел коротконогий лысый мужичок, похожий на старшину-сверхсрочника из батальона аэродромного обслуживания, и так рубанул матом, что заколыхался тент. В лавине слов, обрушенных на ярусы, узнавались общеупотребительные, понятные тем, кто читал газеты, но все они тонули в месиве брани, более присущей сельскому сходу, слова лепились и произносились не совсем по-русски, и вообще лысый мужичок не говорил, а култыхал, бубулюкал, чучушничал, харясничал и еще как угодно и на все лады, и люди, украшенные многоцветными колодками за доблесть и мужество, терпеливо, без толмача, внимали этому захудакству...

11

Потом был отпуск, как всегда в феврале, как обычно в Прибалтике. Он бродил по улицам городов, одетый так, что ни у кого не возникало желания познакомиться с ним на долгие годы: меховая летная куртка, спецодежда тех, чья жизнь протекает вдали от городов.

Этот отпуск был философским: Травкин познакомился с самым настоящим философом, длинноногой аспиранткой по немецкой философии начала прошлого века; Вадим Алексеевич, слушая ее, вежливо улыбался – так хороша была аспирантка, вся из плавных линий и нежных полусфер; под утро он осторожнейше выскользнул из-под одеяла, уединился на кухне с кипой философских бумаг, разобрался в пантеистической концепции Шлегеля, усвоил принцип «рефлексии» так четко, что мог впоследствии свободно толковать о принципе, гносеологически выводя его из позднего Фихте; к сожалению, Кант остался непознанным, потому что, вспугнутая одиночеством, на кухню завалилась белая, под цвет холодильника, аспирантка и ахнула: «Ну зачем тебе эта мура!»

Опять домик у озера, вновь пыльные версты и прозябание. 36 лет стукнуло, ни кола ни двора, а попытка философски приобщиться к действительности успеха не имела. Правда, Травкин стал регулярно читать газеты. В стране что-то происходило. Лысого мужичка сковырнули, место его занял бровастый мужчина, похожий на тамаду. И на «Долине» задвигались. Однажды Травкин, добиравшийся до 48-й площадки, высмотрел в небе кругами ходивший самолет, бомбардировщик фирмы Мясищева, решил в уме школьную задачу и вычислил, что самолет обслуживает станцию в тридцати километрах от точки, в которой замер его «газик», и станция эта – «Долина». Красивый хищный бомбардировщик, прижав к фюзеляжу длинные крылья, еще раз вонзился в уши ревом двигателей, и Травкин тронул свой «газик». Что ж, испытания продолжены, «Долина» работает в режиме «сопровождения». «Долина», как начинал понимать Травкин, была в своем семействе станций таким же монстром, как и тот совершенный во всех отношениях самолет, от которого ждали все, а получили – шиш и от конструирования которого отказался бывший хозяин домика у озера. Шесть или пять лет назад стали эту «Долину» делать, и за годы эти не раз менялось техническое задание на разработку. На пляже загибали пальцы, высчитывая, какой ныне главный конструктор на «Долине» – шестой или седьмой, и никто не мог вспомнить, кто первым был. Да и стоит ли вычислять: по всей видимости, Клебанов станет последним.

Странное облегчение испытал Травкин, когда понял, что «Долина» пошла на поправку. Будто сам выздоравливает после какой-то хвори.

12

Позвонила монтажка: есть толковый инженер, желающий помогать Травкину, кандидатура подходящая, Валентин Воронцов, имеются ли у Травкина возражения?

Вадим Алексеевич размышлял несколько дней. Ответил согласием. Через неделю в списке прибывающих нашел Воронцова. Встретил его.

– Будьте спокойны, дело я знаю, – сказал Воронцов. – Один недостаток у меня: стойкие политические убеждения.

Какие убеждения – Травкин знал. А вскоре узнали и все. К тому времени на 4-й площадке укоренился обычай, ставший едва ли не законом: гостю в общежитии вручалась на пороге комнаты мухобойка, и только после десятой размазанной по стене мухи мог начаться деловой или дружеский разговор в кругу расклеенных кинозвезд. Эту традицию Воронцов обогатил. Если муха нежилась на плече Жанны Прохоренко, Люсьены Овчинниковой или Миранделлы Мерзяпкиной, ей милостиво даровалась жизнь, но ту же муху на Одри Хепберн или Элизабет Тейлор подстерегала гибель: резиновая мухобойка хлестала с такой сноровкой, что сносила полчерепа Элизабет Тейлор, а у бедняжки Одри выдирала глаз.

Когда Травкину жаловались на Воронцова, он улыбался – политические убеждения инженеров заключаются, по его мнению, в их способности настраивать или не настраивать узлы, блоки и модули. И вскользь замечал, что более опасны на полигоне гомосексуалисты и наркоманы, что просачиваются сквозь фильтры ведомств, озабоченных политическими убеждениями настройщиков.

Чтоб не быть обвиненным в квасном патриотизме, Воронцов на полигон прибыл с несколькими блоками американских сигарет, щедро раздаривал их, пачками. Отличится на стрельбе ракетчик – Воронцов тут как тут, преподносит французскую зажигалку.

Он взвалил на себя ношу, от которой постанывали уже плечи Травкина. «Газик», скисавший на первой сотне километров, забегал вдруг не хуже сайгака. И к совещаниям в штабе Воронцов пристрастился, дублером Травкина сидел на них, свирепо отстаивал бытовые интересы монтажки. Просмотрел всю переписку со штабом и вывел, что права монтажно-наладочного управления ущемлены. В частности, монтажку обязали без достаточной компенсации уступать в своих гостиницах 10 % площади офицерам. Придравшись к маловразумительному договору аренды, Воронцов потребовал квартиру для себя лично, и требование было удовлетворено, не без брюзжания, правда.

Инженеры на площадках его не очень-то жаловали, на помощь не звали, если вдруг спотыкались на каком-нибудь блоке, и Воронцов проявил большой дипломатический такт. Обзванивал офицеров, подселенных к настройщикам, от них и узнавал то, чего инженеры не желали говорить чужаку, заместителю Травкина. На площадках Воронцов возникал внезапно и в самый нужный момент. Месяца не прошло – а прослыл специалистом высокого класса.

То ли при Травкине это случилось, то ли после... Да и кто вообще помнит, в каком месяце какого года покидал полигон капитан Фастов. До нового места службы – три тысячи километров, впереди – престижная должность начальника штаба полка и благоустроенный город. Чрезвычайно обрадованный, капитан разбросал немногочисленные вещи по чемоданам и договорился с писарем о четырех местах в самолете (жена и двое детей). Иного способа оставить полигон у офицеров не существовало, если, конечно, их не переводили служить в более близкие гарнизоны Средней Азии. В день отъезда обнаружилось обстоятельство, причинившее капитану душевные муки, да и дети ревьмя ревели. Нельзя было взять с собой верного Рекса. Кобель благородной породы (немецкая овчарка) страдал молча, ибо три года прожил в офицерской семье и понимал, что нарушать полигонные правила никому не дано.

Самолет улетел – Рекс остался. Подавленный разлукой с родными людьми, Рекс трое суток не отходил от двери дома, и офицеры, проходившие мимо Рекса, сокрушенно покачивали головой и зачем-то смотрели в небо. Кое-кто останавливался и звал собаку к себе, суля кров и пищу, но угрюмый и неподвижный Рекс отвергал все приглашения. На четвертые сутки он поднялся и на помойке задушил несколько крыс, но, будучи чрезвычайно брезгливым, употреблять их в пищу не стал, а удовольствовался пойманным сурком. Одно время он крутился возле казарм, но, кажется, строевые песни отпугнули его от солдат, благожелательно к нему настроенных: в доме Фастова он привык к классической музыке (Шопен, Чайковский, Брамс), к какой неравнодушна была жена капитана, некогда учившаяся в музыкальном училище. К тому же он встретил такого же бедолагу Индуса, оставшегося бездомным по вине майора Лямина, принятого в адъюнктуру Академии имени С.М.Буденного. Если Индус и Рекс вовлечены были – воспитанием и происхождением – в круг забот и притязаний офицерских семей, то примкнувшая к ним Джильда (лейтенант Воронин) всю короткую жизнь провела на положении дворняжки и впитала в себя мысли переменного контингента, того самого, что скитался по общежитиям и не был чужд новым веяниям. Троица успешно промышляла грызунами – в окрестностях 4-й площадки их было вдоволь. Лайка (подполковник Мерцалов), по зову плоти пришедшая к ним, предотвратила осложнения, которые неминуемо возникли бы в период спаривания между Индусом и Рексом. На исходе осени большая семья пополнилась новыми членами (офицеры переводились в Центр и на другие полигоны). Перезимовала она в заброшенной кошаре у железнодорожной станции, а весной передислоцировалась ближе к озеру. Весть о том, что где-то рядом образовалась не зависимая от людей собачья республика, разнеслась по степи, и с многих площадок рванули к озеру псы, устремляясь к собратьям своим, торопясь вкусить плоды с древа свободы. В неопределенности, присущей историческим масштабам, границы как времени, так и пространства зыбки, пунктирны, очерчены неточно, поэтому шестидесятипсовую стаю собак, утерявших одомашненность, можно смело сравнить с поселениями казаков на окраинах России или с крестьянскими коммунами Алтая конца позапрошлого века.

Штаб полигона стаю пока не замечал. От пунктов и постов приходили устные доклады о собаках, но донесения носили неуставной характер и во внимание поэтому не принимались. Однажды начальник штаба и начальник политотдела увидели в районе 73-й площадки, как строем танкового ромба мимо них пронеслась стая. Они впали в размышления и запросили все КПП всех площадок. Нет, стая нигде на людей не нападала. Более того, уважала полигонные правила и никогда не пересекала дорогу, по которой двигались ракеты или автобусы. Не клянчила стая и пищу у казарм и столовых, набеги на базары не производила. Не было никаких претензий к ней и у владельцев спаниелей, догов, колли и прочих экзотических пород. Стая комплектовалась овчарками всех наименований и дворняжками всех мастей, элиту в ряды свои не принимала.

Период мирного сосуществования людей и стаи длился еще год, не омрачаемый никакими порочащими собак происшествиями. Попытались, правда, обвинить стаю в незаконной охоте на сайгаков, приводили случаи, якобы имевшие место, но версия, в малопонятных целях выдвинутая, успеха не имела, да и парнокопытные, что не раз наблюдалось, побаивались не собак, а людей. Однако присутствие под самым боком штаба явно дружелюбно настроенной группировки стало нервировать кое-кого у озера. В бинокль внимательно рассмотрели стаю во время ее обеденного привала, опознали Рекса, Лайку, Индуса, а в свите их заметили Джека, всегда водившего в школу детей майора Гусарова, и майору было полушутливо указано, что плохо он воспитал своего подчиненного. Мнительный майор побледнел. Зато лейтенант Кузьмин, по такому же поводу помянутый, огрызнулся: нет, хорошую собаку воспитал он; его Лайка в собачьем войске с командира отделения поднялась уже до помкомвзвода, что не мешало бы помнить штабу, ибо он, Кузьмин, как был три года назад на первичной должности, так и пребывает в ней до сих пор.

Стая, ничем и никак не угрожавшая людям, но и не людьми управляемая, стала внушать смутные опасения. Они, возможно, развеялись бы весенними ветрами или смылись бы потоками дождя, но два события круто, радикально изменили обстановку. Однажды на 25-й площадке сбилась с курса ракета, пошла на футбольное поле, где солдаты гоняли мяч, и быть великой беде, не случись поблизости собак. Они, во власти природного чутья, набросились на солдат, согнали их с поля, и взорвавшаяся ракета никого не убила и не ранила. Не пострадали и собаки. Чуть позже, около 42-й площадки, собаки выхватили из-под колес грузовика зазевавшуюся девчушку.

События эти имели тягчайшие для стаи последствия. Неизвестно, каким чутьем руководствовались в штабе, но стаю решено было разогнать, а самих собак вернуть в офицерские семьи. К сожалению, боевую операцию разработали в спешке, с элементами шапкозакидательства. 76-й площадке было приказано «принять меры». Подъехавшие к стае солдаты открыли с «газиков» беспорядочный огонь, но собаки и ухом не повели, прекрасно зная, что каждый патрон – на особом учете в штабе и что скорее спишут ракету, чем цинковый ящик с боезапасом. Солдаты, короче, не умели стрелять.

О провале операции доложить постеснялись. Штаб самолюбиво промолчал. Дождался прихода стаи к озеру и прижал ее к воде автоматными очередями. Стая перегруппировалась в несколько маневренных групп и вырвалась из полукольца. В итоге этой операции два солдата получили легкие ранения, а старшему сержанту Евстафию Колоде пулею срезало каблук с сапога. Правда, и в стае полегло восемь псов. С темнотою несколько собак проникли на 4-ю, всю ночь они жалобным воем призывали руководство к благоразумию, но парламентеры так и не были услышаны. Превратно понято было и то, что утром в двери некоторых жилищ заскреблись сбежавшие ранее собаки. Так, вернулся к старшему лейтенанту Ознобишину его добродушный Анчар, а к майору Сазонову – визгливая Мара.

Ответный ход руководства заслуживал только порицания. Была произведена аэрофотосъемка местности. Установили все районы обитания собак, излюбленные места отдыха, зимние квартиры, пункты обучения молодняка и – главное – обоз, то есть группу сук, перемещавшихся со щенками по степи. Операцию по уничтожению обоза разработали и провели мастерски, чего нельзя сказать о попытке разгромить стаю рассекающими ее ударами с разных направлений силами подразделений капитана Ремизова и майора Антипова. Стремительным марш-броском группировка во главе с Рексом ушла на юг и оторвалась от погони.

На полигоне глухо зароптали те, кто с симпатией относился к братьям меньшим. Пресекая недовольство, вышестоящие товарищи умело воспользовались просьбой 21-й площадки. Тамошние медики запросили противостолбнячную вакцину, просто так, на всякий случай, но из получившей огласку просьбы сам собой вырос слух о задранном собаками мальчике.

В небо были подняты вертолеты. После обработки с воздуха в стае осталось восемь собак, загнанных на вершину холма и окруженных автоматчиками. Наступила пауза. Штурмовать вершину холма не решались, автоматчики могли перестрелять друг друга. На аэродром срочно вызвали капитана Бирюкова, победителя окружных стрелковых соревнований. «Вернусь к ужину! – сказал тот жене, вынимая из футляра скорострельную винтовку. – Не забудь поставить компот в холодильник!»

Вертолет сделал круг над притаившимися собаками и лег на боевой курс. С победным кличем («За работу, ребятушки!») капитан Бирюков взял в руки свою любимую, не раз выручавшую его винтовку. Под брюхом вертолета замелькали – кадрами военной хроники – буро-желтые кочки и холмики. Бирюков вскинул винтовку. Восемь собак сидели неровным клином. Когти их вцепились в последний клочок принадлежащей им территории, хвосты их безвольно полегли. Прощаясь со свободой и жизнью, они не хотели вступать в смерть несвободными. Они не бросились врассыпную, когда громыхающая человеческая машина пошла на них. Они встретили ее протяжным воем, задрав головы, разинув пасти. Их прощальная собачья песня вознеслась к небесам, к вертолету, который протарахтел над собаками, так и не открыв огонь.

Летчик развернул машину, чтоб атаковать собак с тыла, но те тоже развернулись.

Винтовка не выстрелила.

– Не могу! – сказал капитан Бирюков, выходя из вертолета и бросая наземь любимое оружие свое. Жизнь его была сломлена. В Академию, заработанную годами полигона, он не поехал, а попросился на самую дальнюю «точку», каковая и была ему определена.

Когда в небе стихло, собаки оборвали вой и подползли к Рексу. Какая-то новая мудрость обонялась ими в давно знакомом запахе вожака, да и сами они нечто новое унюхали в земле, которой касались их впавшие животы, в ветре, который обдувал их кровоточащие раны.

Восемь псов пошли в атаку и прорвались сквозь оцепление. Шарик и Райка погибли героически, приняв на себя очереди, направленные на Рекса и Джильду. Истекающие кровью собаки промчались мимо 17-й площадки, строго по прямой устремляясь на запад. На бегу зализывая раны, они к концу суток пересекли границу полигона. Под колесами поезда нашла свою смерть подруга Индуса, а сам он, подстреленный военизированной охраной, бросился в пропасть и разбился.

Три собаки добрались до окрестностей Алма-Аты. С высокой горы они увидели огни большого города. Заря новой жизни вставала перед ними, струящиеся запахи ее поднимались к ним. Псы забились в собачьей истерике. Их рвало, тела их изгибались, словно под током, затянувшиеся было раны вскрылись. Потом они замерли и погрузились в забытье. Утром смог открыть глаза и подняться только Рекс. Оставшийся без племени вождь доплелся до ближайших домов. Как от зачумленного, бросились от него наутек местные собаки, встревоженным лаем предупреждая округу о появлении особо опасного преступника. Кровью и порохом пахло от Рекса.

Взяли его при первой же облаве, слабого и беззащитного.