Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

19

Они ждали его на аэродроме – Воронцов, рвущийся в бой, и Родин, широкоротый, ухмыляющийся, с балаганными жестами, и третий возник, лихой молодец, отрекомендовавшийся шофером и отогнутым большим пальцем указавший на черную «Волгу». Родин отпихнул Воронцова, забрался на переднее сиденье, в соседство с лихим молодцом, с довольным хохотком порадовался: вот и транспортом своим обзавелись, новеньким, спасибо Базанову, уездил-таки главноконструкторскую «Волгу», пришлось ее списывать!..

От аэродрома до 4-й – шесть километров, шофер с рысьими глазами московского таксиста охотно подтвердил, что машина – новехонькая – с платформы, прежняя ухайдокана и раскурочена до винтиков. Лихо заломив кепочку, шофер виртуознейше – по просьбе Родина – обогнал на повороте бензовоз, классно вписавшись в дугу, что дало Родину право спросить, не на автодроме ли горьковского завода отрабатывал шофер этот вираж, не испытатель ли он, на что шофер сказал, что сроду не был в Горьком, тем более на тамошнем автомобильном гиганте, всю жизнь крутит баранку в московском таксопарке, с младых ногтей... «Ну и крути там!» – с этим пожеланием Родин выкинул шофера у штаба. Сам сел на его место, пояснив соратникам, что очень ему не понравился этот хваткий парень. «Американский агент?» – подался вперед Воронцов. «Федот, да не тот», – успокоил его Родин и повел речь о «газике», на котором меняют коробку передач.

– Король умер. Да здравствует король! – прокукарекал он перед домиком на все озеро.

Здесь решено было отдохнуть перед дальней дорогой. Травкин поведал о самом важном: никто еще не догадывается, что «Долину» будут сдавать, все пока думают, что новое назначение для Травкина – удобный повод поднять оклады своим подчиненным. Родин приказом проведен главным инженером-настройщиком объекта «Д», оклад 210 рублей, Воронцову добавлен четвертак, самому Травкину министр определил 400 рублей, персонально. Но план 5-му отделу не уменьшен ни на одну станцию, Травкину намекают грубо и прямо: да кончай ты скорее эту «Долину»! («Она им – как бельевая кража для милиции!» – ввернул Воронцов.) И последнее: все на «Долине» – от Травкина, Родину и Воронцову разрешено своевольничать только в пределах полученных указаний.

Условие было принято. В свою очередь, Воронцов и Родин предупредили: Травкин обязан выслушивать все их советы. И ни одной бабы – по пятам Травкина ходит дурная слава.

Побрились. Дружно пообедали в «Спутнике», сообщили штабу, что Травкин отныне – на 35-й, туда и пересылать всю корреспонденцию. Набили «Волгу» книгами и продуктами, покатили. Солдаты и сержанты у полосатых столбов весело козыряли старым знакомым. Когда въехали на холм, откуда как на ладони высматривалась «Долина», заглушили мотор, вышли все трое, стояли, подавленные и приниженные. Западало солнце, лучи его уже не устремлялись в низину, заполненную голубоватым туманом, параболоидные чаши антенн торчали из него, как головы динозавров... Что-то надо было сказать, необычность обязывала. «Три мушкетера дают клятву на Воробьевых горах!» – провозгласил Родин, и перст его направлен был на низину, Родин грустно промолвил, что стоят они у края могилы, что здесь дуростью предшественников Травкина пущены на ветер миллионы рублей, брошены под откос благороднейшие побуждения, свалены в кучу и сожжены благие порывы, здесь унижались советские люди, здесь вели они никчемную работу, и, говоря честно, почти все кирпичи в этой незавершенной стройке – из сырой глины. Воронцов слушал его сосредоточенно, попытался определить, в какой стороне Америка, чтоб погрозить ей интеллигентным кулаком, но тщетны были попытки, страна уже была обложена базами американских ВВС, отовсюду жди внезапного нападения, и тогда Воронцов ковырнул ногой камень, поднял его и метнул в любопытного сурка, стоявшего на задних лапах, сурок, казалось, ждал речи Травкина.

– Друзья мои, – сказал тот. – «Долиной» заполняется одна из брешей в стене противовоздушной обороны, об этом надо помнить, об этом надо знать, вставая по утрам, чистя зубы, умываясь, живя в рутине. Надо помнить!

Площадка погрузилась в темноту, когда подъехали к домику главного конструктора. Сорвали пломбы и печати; гремя ключами, прибежал дежурный офицер. Травкин огляделся: справа – комната с телефонами, сейфами, столами, прямо – кабинет, на письменном столе телефоны, вдоль стен – полки с книгами, висит картина, маслом написанная, слева – еще комната, то ли для совещания, то ли для отдыха, в углу – солдатская койка с матрацем. Родин сказал, что жить будет не здесь, а там, где жил раньше, сейчас пойдет и выкинет того, кто самозванно въехал в его апартаменты. Воронцову проще, для него подготовлено место в «Мухе».

С постельным бельем примчался Леня Каргин, косясь на Родина, стараясь не смотреть на Воронцова. Сообщил, что на площадке все в дефиците, друг у друга подушки заимствуют. Позвонил полковник Артемьев, поздравил с прибытием, с началом новой эры в истории «Долины», тоже предложил постельное белье, с наволочками, правда, туговато... Родин быстренько рассказал, что за телефоны там и там, как пользоваться телетайпом.

– Не следует, – добавил он, – обольщаться этим комфортом. Если вам до зарезу нужен министр, никакой условный сигнал не найдет его на территории Советского Союза, за рубежом тоже.

– Я никому не собираюсь звонить, – сказал Травкин.

Приблудившиеся к 35-й площадке путники, офицеры, прибывшие сюда на переподготовку, московские инженеры, на «Долину» откомандированные, – все в один голос утверждали, что 35-я площадка – оазис культуры посреди пропеченной солнцем дикой степи. С транспортом, правда, кое-какие задержки, но ведь и в Москве настоишься в ожидании автобуса. В столовой, само собой, длиннейшие очереди и кормят гнусно, однако же и в любой московской столовке та же безрадостная картина в час, когда учреждения обедают. С гостиницами тоже не все в порядке, по три-четыре человека в номере, но, опять же, в Москве вам что – по комнате на человека?! Зато вечера, вечера – сплошное удовольствие! В клубе давал сеансы одновременной игры в шахматы чемпион всеармейских соревнований, в библиотеке шла читательская конференция по книгам Чаковского и Гончара, два фильма прокручивались за вечер, не считая военно-патриотического для солдат, под открытым небом. В комнате Шуры Соколовой собирались любители классической музыки, всегда имелись свежие записи Шостаковича. Дружными силами очистили от сухой колючки футбольное поле, начались игры первого круга на первенство площадки, кое-кому уже мерещилось: первенство полигона...

Гостиницы – обычные общежития, но модерново обставленные, назывались они экзотически – «Фаланга», «Муха», «Скорпион», «Тарантул» и так далее, под названия была подведена солидная теоретическая база, хотя в официальных бумагах «Фаланга», к примеру, значилась как «общежитие ИТР», а запомнить такое телефонисткам не под силу; общежитие официанток тоже было названо традиционно, звучало оно столь дико для тонкого столичного слуха, что произносилось редко. Жизнь в гостиницах била ключом. На досках, где когда-то вывешивались приказы и распоряжения, уже не умещались таблицы и графики соревнований, розыгрышей, турниров, репетиций, спевок, рыболовы настаивали на объявлении четверга «днем рыбака», в «Скорпионе» проведен был диспут на тему о том, как балхашскую маринку отличить от илийской. Филателисты устраивали конференции в «Тарантуле». Громадной популярностью пользовался филуменист, обитавший в «Фаланге». Хуже приходилось специалистам по пинг-понгу, но и они вывернулись, руководство разрешило устанавливать столы в коридорах здания «Долины». В «Мухе» – об этом громко не говорили – до поздней ночи, а то и до утра, шла бешеная карточная игра, играли в «храп», где ставки по пятачку и где временами банк взлетал до размеров оклада. Там же – об этом вообще не говорили – втайне общались любители выпить.

Тягучим вальсом открывался вечер на танцверанде, традиция обязывала москвичей мужского пола сюда не ходить, москвички напропалую крутили с офицерами короткие романы. В многогранной жизни площадки все научились жить так, как позволяли стесненные обстоятельства. В столовую не ходили, сберегая желудки и время, организовывались в так называемые колхозы, коммуны и товарищества по приготовлению пищи в условиях гостиницы, официального статуса колхозы не получили, хотя и назывались громко, по именам космонавтов и их сородичей, поскольку число колхозов значительно превышало контингент отряда, откуда черпались кадры для космоса. Работать начинали в восемь утра, с двенадцати до половины четвертого – обеденный перерыв, ужинали в семь вечера, уважая труд поварих и официанток, их ведь тоже надо было приобщать к общественной жизни. По субботам сворачивали работу, едва приступив к ней, и автобусы везли инженеров, измотанных непосильным трудом, к озеру, под гимн полигона «Мы идем к Сары-Шагану» (слова народные, музыка – на мотив известной французской песенки).

Такая жизнь всем приходилась по нраву, для бережливых же членство в колхозе обходилось в шестьдесят – семьдесят копеек на день, расходы на прочее – мизерны, оклад с премиями и полигонными перечислялся на депонент, вот и сидели на площадке молодые супружеские пары, копя деньги на мебель и телевизор, и если деньги вдруг находились на стороне или подносились родственниками, то супружеские пары брали расчет, в такой спешке покидая площадку, что приходилось вводить в разработку других инженеров. Но, во-первых, главное – это укрепление молодой семьи, во-вторых, бесхозных разработок на «Долине» пруд пруди, сама «Долина» – все говорили об этом громко – бесхозная станция.

И когда кое-кто из приблудившихся, переподготовлявшихся или из Москвы прибывших возмущенно спрашивал инженеров «Долины», чем они, собственно, заняты, те, отрываясь от диспутов, конференций, карт и удочек, так же возмущенно отвечали, что есть начальство, пусть оно и думает, да и вопросики эти, дорогой товарищ, надо бы задавать господам генералам, которые сами толком не знают, по каким целям будут запускаться ракеты «Долины», и посему чуть ли не каждый год меняют разработчикам техническое задание.

20

Что на «Долине» полная анархия – лезло в глаза тогда еще, при первом посещении станции. Но то, что узнал в эти дни Травкин и собственными глазами увидел, могло и его повергнуть в отчаяние. Неизвестно куда пропали автобусы, по утрам люди к станции шли пешком. Ракетная батарея, что на полпути к ней, подчинялась Артемьеву, но цели получала от штаба полигона, и дорога перекрывалась как раз в те часы, когда по ней надо было пройти или проехать. Водонапорная башня качала воду с перебоями, в столовую не стали завозить мясо; оказалось к тому же, что по какому-то соглашению главный конструктор обязывался помогать инженерным службам гарнизона. Складывалось впечатление, будто с неба валившиеся напасти – плоды целенаправленной работы затаившихся злоумышленников или самого Родина. Но тот, сокрушенно покачав головой, образумил Травкина. Сказал, что заговоры всегда будут копошиться в головах советских начальников. И не надо драматизировать, внушал Родин. Полная анархия – отличный предлог для ужесточения требований. И вообще: новой власти, чтоб прослыть оздоровляющим органом народоуправления, надо немедленно устранить вопиющие безобразия предшественников, морально унизить их, – и констатация развала, громогласная и откровенная, укрепит авторитет Травкина. Не подготовить ли проект приказа с указанием виновных и обозначением сроков?

Травкин прикрикнул – и автобусы запылили, и мясо заложилось в котлы, и вода потекла ровной струей. Послал Воронцова в машинный зал, и тот отобрал у инженеров резиновые молотки, хотел было составить акт об изъятии, но Травкин не разрешил. «Не надо шуметь!» – наставлял он Родина и Воронцова. Похуже резиновых молотков казался ему весь пост РТ – так назывался зал с приемо-передающей аппаратурой Зыкина. Двести инженеров и техников строили карточный домик. Из разработки исчезла единая, упорная, отметающая частности идея, ничтожные изменения параметров какого-либо блока, на что охотно соглашались военпреды, приводили к бесконечным переделкам других блоков, впустую текло время, вхолостую крутились мысли, мускульные и мозговые усилия людей результатов не давали. Двести семь человек – это много даже по московским меркам. Тридцать семь человек отсутствовали, их вообще не было на площадке, где они – не знал и Родин.

И самое отвратительное, тошнотворное, омерзительное, Травкину ненавистное: дух вселенского перекура, свойственный всем московским КБ и НИИ, где работа давно уже стала не трудом, а естественным продолжением домашнего завтрака, вечернего телевизора, воскресного безделья и магазинной очереди.

Часть блоков станции была передана монтажке – для настройки, что давало право хозяйствовать на «Долине» Родину и Воронцову, а у того руки уже чесались – так яростно хотелось утром посбрасывать с крыши загоравших. И не на гостиницы забирались, а на само здание «Долины», лезли на него по пожарным лестницам, крышу мелом расчертили на участки, юго-восточный скат захватили бойкие инженеры Лыкова. Палка нужна была, палка – чтоб навести разумный порядок в столовой, на автобусной остановке, потому что часть машин уходила с площадки пустой, зато в другие – не влезть.

Улыбкою запретил Травкин палку и кулачную расправу. Пусть все идет, как шло раньше, – такую мысль выразила улыбка. «Зарабатывайте любовь подчиненных!» – прибавил он.

Чтоб добывать любовь тех, кого Воронцов мысленно уже выгнал с площадки, пришлось пойти на крайний шаг. Нижний обод антенной чаши отстоял от земли, как показывала бесстрастная рулетка, ровно на один метр девяносто сантиметров, неверующие могли в этом убедиться лично, и тем не менее даже коротышки, рост которых не превышал полутора метров, не выдерживали искуса. Под неподвижной антенной они, разумеется, стояли не шелохнувшись, но едва многотонная махина начинала вращаться вокруг оси колонны, ноги сгибались в коленках, и при третьем, со свистом, наплыве чаши смельчаки падали ниц и отползали в сторону, будто на них пикировал штурмовик. Отдышавшись, инженеры доставали из мокрого кармана логарифмическую линейку и безукоризненно правильно определяли, что чаша параболоида при вращении прогибается, стрела прогиба – столько сантиметров, что не упади они – голову долой. Валентин Воронцов позволил измерить собственный рост (184 см), закурил, дал знак механику и выдержал пятнадцать оборотов антенны, ветер вырвал зажатую зубами сигарету. Через тяжкое испытание это прошел и Родин, редкие волосенки встали на черепе его дыбом задолго до того, как чаша надвинулась на него слепой, летящей в ночи электричкой.

Завтракали кто как мог, но обедали и ужинали вместе, у Травкина, котелки с едой привозили солдаты на тележке, фирменный напиток – клюквенный морс в графине – носила Клава – официантка, специально отобранная для этой миссии, Родиным проверенная дивчина, полуглухая и полуслепая.

Прошла неделя. Воронцов уже знал схему «Долины», уяснил себе сопряжение всех комплексов громадной станции. Знал и все закутки, где отсыпались любители ночных диспутов о роли интеллигенции. Высчитал, что пятая часть этой интеллигенции на станции не появляется, целиком загруженная общественной работой на площадке.

– Ну, так что же дальше? – спросил он, допив морс и доставая из футлярчика зубочистку.

– Да, что ж дальше? – поддержал его Родин. – Как сказали бы в старину, доколе же вы, Вадим Алексеевич, будете злоупотреблять нашим терпением? Где белый конь с полководцем, где клич «Вперед, ребятушки!»?

– Все впереди, – обещал Травкин. – А пока – нельзя ли организовать соцобязательство: сдать «Долину» до 7 ноября сего года?

– А хоть до 1 мая... За что угодно проголосуют.

– Вот и хорошо. Пригодится. И отправьте телетайпограммы: повторная сдача всех блоков. В тексте – паника и отчаяние. Чтоб Зыкин прислал на «Долину» всех разработчиков станции.

– Зачем? – взметнулся Родин. – У нас их девать некуда... Валентин, ты что-нибудь понимаешь?

– Нет, – признался Воронцов. – Но верю.

– Конкурс, что ли, объявят? На звание советского инженера?

– Там видно будет...

21

В конце московского рабочего дня телетайпограмма легла на стол Зыкина, и требования Травкина не показались ему чрезмерными. Первый же спецрейс вывалил на 4-ю полсотни инженеров, самоходом – через Алма-Ату и Ташкент – летели мелкие группы. Наплыву людей на 35-ю площадку никто не препятствовал, количество людей всегда считалось мерилом эффективности труда, с перемещения людских масс начиналось любое крупное дело, мысль эта с материнским молоком всасывалась в кровь граждан, кровью этой омывались оба полушария головного мозга. К началу апреля уже триста пятьдесят человек гомонили в коридорах «Долины», на посту РТ и в машинном зале, в гостиницах не было уже ни одной свободной койки, в карты играли на простыни и наволочки, начинался к тому же брачный период у насекомых, давших гостиницам названия, укусы их становились смертельными, в степи поэтому не переночуешь. Родин, подавая списки прибывших, брюзжал: «Все то же дерьмо... И никого нет на анализаторах воздушной обстановки»... Незаметно ушли с площадки офицеры курсов переподготовки, о чем Травкин договорился со штабом полигона. Последними прибыли инженеры монтажки, снятые с «точек» Дальнего Востока, и прибытие их не осталось незамеченным: такой фантастической рвани и пьяни на полигоне еще не видали, их будто вертолетом сняли с необитаемого острова – кто в кедах, кто в тапочках, кто в лаптях, все нечесаные, на вопрос, откуда прилетели, отвечали просто: «Где пять шестьдесят суточные». Были они так неприхотливы, что согласились жить в клубе, на сцене, за экраном, им там поставили раскладушки. Фильмы они смотрели оттуда же, из-за экрана, полеживая, курить ходили по очереди и по возвращении спрашивали: «Которую в очках – трахнули уже?» (Безграмотная фраза эта привела в слезливое негодование Шурочку Соколову, у которой собирались любители симфонической музыки. Шурочка подняла всех на борьбу за чистоту родного языка.) Шабашники – так в утренних докладах Тавкину стал Родин именовать этих настройщиков, и слово прижилось.

На станции шабашникам отвели комнату, они натащили туда гимнастические маты, сидели на них и рассматривали схемы «Долины», обвешав ими стены. Как-то заглянул к ним Травкин и увидел многократно увеличенное фото, портрет в почти натуральную величину: полусонная еще девушка шла умываться в домашнем халатике, личико не отошло от ночной детской припухлости, глаза полузакрыты, и, наверное, всем хотелось, на девушку глядя, быть чистым.

– Это Надя Федотова, – сказали шабашники. – Из Москвы недавно прилетела.

– Фотоаппараты у нас запрещены. Надо сдать их.

Два «мига» пронеслись над станцией на бреющем полете так умело, что воздушного удара по стеклам не последовало.

– Пронеслись утки с шумом и скрылися... – вздохнули шабашники.

22

На очередной утренний доклад Родин явился подавленным и небритым. Безумие начинает захлестывать площадку, заявил он сухо, официально. Безумие! Такова судьба популяции, стиснутой ограниченными размерами ареала. Во всех гостиницах свирепствуют клопы, неимоверно размножившиеся, на очереди – вши, платяные и головные, в перспективе – эпидемия. Единоличники, не пожелавшие кооперироваться в колхозы, голодными шакалами кружат у столовой, еды не хватает на всех. Из щелей выползли странные людишки, уже второй вечер прибывшие из столицы молодожены демонстрируют настоящий рок-н-ролл и твист; он, Родин, не противник танцев, но похабство с элементами стриптиза – это, простите... Объявился культурист, инженер 18-го отдела, ходит, а чаще всего – стоит, обнаженный до пояса, поигрывает наращенными мускулами, позволяет щупать себя всем, особенно – дамам. Артемьев крайне обеспокоен, солдат по вечерам не выпускают из казарм, оберегают солдатские души от тлетворного влияния. В «Мухе» любимец уважаемого Вадима Алексеевича почти круглые сутки мечет банк – речь идет о Леониде Каргине, да, да. Хозяин «Мухи» унаследовал лучшие традиции игорных домов Ниццы: все до нитки обобранные инженеры к концу игры получают по червонцу. К явным сдвигам в психике коллектива следует отнести и сексуально-поэтическое обожествление никчемной сороки из «Фаланги»; Надя Федотова, прошу любить и жаловать; Травкину следовало бы с заоблачных вершин спуститься на грешную землю в районе спортгородка – там с мячом балуется эта Надя, которую бог не обидел, там Травкину придется констатировать печальный факт: не культ личности главного конструктора распростерся над 35-й площадкой, а культ тела безмозглой чувихи!.. (Травкин уже побывал в указанном районе, обозрел достопримечательности. Девчонка была хороша, но не более. Застиранный тренировочный костюм, что-то смазанное, незавершенное в движениях, фигуре, взгляде, мужскому воображению было над чем работать. Но – разница в возрасте, к восемнадцатилетним Вадим Алексеевич начинал уже относиться осторожно, как к детям, да и совсем неинтересно ему было с ними!) Ну, а на танцверанде, продолжал Родин, нарушена святая заповедь полигона: лучшее, то есть девушки столицы, для офицеров, только для них! Танцверанду, какой она стала ныне, в Москве спалили бы из огнеметов, Федотовой в Москве грозила бы участь быть высланной, культ ее не в серенады под окном «Фаланги» выльется, а кровью окупится, богоявленную Надюшу изнасилуют, причем первым будет культурист из 18-го отдела, того самого, где нынешний главный конструктор некогда тоже хилял за культуриста, в интеллектуальном аспекте, разумеется. Пора принимать меры. Им, Родиным, наиточнейше выполнен приказ Травкина, из Москвы выкачаны все, кто приложил к «Долине» руку. Даже с перебором. Зыкин, видимо, что-то заподозрил, шлет на площадку дерьмо. Так что же дальше?.. Главный конструктор может не посвящать в планы своих фактических заместителей, но создана взрывоопасная ситуация, смутная предреволюционная пора, достаточно искры – и грядет диктаторство, если уж Травкин мечтает о полной и нераздельной власти над площадкой, над «Долиной». Нужен лишь повод – покушение на драгоценную персону главного конструктора, поджог его резиденции, бунт в «Фаланге». Логика событий подвела жизнь к одному из этих вариантов. Но он, Родин, категорический противник расправ.

Родин говорил тихо, скорбно, горько, убедительно, заложив руки за спину. И смотрел на красную в утреннем солнце степь, на неподвижные, безжизненные антенны.

У Воронцова свои беды. С дисциплиной, доложил он, плохо, скоро на станцию вообще не будут ездить, все заняты борьбой с клопами и внутренними склоками. Поскольку центральная власть, то есть Травкин, бездействует, подняли головы удельные князьки, гостиницы перешли на самоуправление, вчера вечером в «Скорпионе» приказом по гостинице кому-то объявлен выговор. В «Тарантуле» какой-то занюханный интеллигент объявил о «днях Кафки», хотя сорокалетие его смерти Европа отплакала еще в прошлом году. В Чехословакии заварушка какая-то надвигается, началась она, пора напомнить, именно с таких «дней»...

– Это Кафка! – взвизгнул Родин. – Франц Кафка!

– Кому Франц, кому Франтишек, а кому...

– Валентин!.. Валентин, у меня к вам просьба... – мягко сказал Травкин. – Маленькая просьба. У вас, как я знаю, составлен список каких-то фамилий и мероприятий. Так я вас прошу: вычеркните Кафку. И кафкианцев. В порядке исключения.

Список обнаружился в заднем брючном кармане. Воронцов извлек его и вычеркнул реабилитированную фамилию.

– Ну, а теперь ближе к делу... – Травкин остро глянул на помощников. – Сегодня – четверг, 8-е апреля. На 17-е объявим прогон, двухсуточный, до восьми утра 19-го. Но с приказом о прогоне повременим. Вам же надо позаботиться о том, чтобы площадка о прогоне все-таки узнала задолго до приказа... Более подробные указания будут даны позже.