Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Анатолий Алексеевич Азольский
Легенда о Травкине

В степи этой уместятся несколько стран Западной Европы, без суеты и споров, потому что степь эта – без конца и без края. Населенные пункты, рассыпанные по необозримому пространству, издавна называют здесь площадками. Их нумеруют: 45-я площадка, 21-я, 17-А и так далее. Люди, с погонами и без, в поселках этих испытывают ракеты и радиолокационные станции, живут скромненько. Бывает, и умирают в степи. Или погибают, что не так уж редко. Кладбище назвали 13-й площадкой. Хоронят здесь тех, у кого в более обжитых местах нет родственников, кого вообще забыли. Зимой трещат лютые морозы, дуют свирепые ветры. Летом – зной, сушь, кое-где приказом объявляется: обеденный перерыв – с полудня до четырех часов дня, пока жара не спадет.

Самая известная – 4-я площадка, военно-административный центр полигона, поселок, прилепившийся к озеру, знаменитому тем, что часть вод его – соленая. Эта особенность озера отчетливо видна с самолета. Где 1-я площадка и существовала ли она вообще – не знает никто. Полигон, следовательно, уже имеет свою историю, уже стал не случайным скоплением людей, а долговременным местом их обитания. Адрес – московский, и какое-нибудь столичное учреждение, посылая иному гражданину повестку или приглашение, пребывает в уверенности, что гражданин пройдет два переулка от дома до метро, спустится под землю и приедет к указанному месту. На самом деле гражданину сему надо, чтобы покинуть полигон, показать штабному писарю бумажки с печатями и подписями, включить себя в полетный лист и на полигонном аэродроме получить посадочный талон на самолет спецрейса.

Еще более сложен путь от Москвы до степи. Человек, впервые прибывающий сюда летом, испытывает лишения, ни с чем не сравнимые. На аэродроме его ожидает пышущий жаром бетон взлетно-посадочной полосы, в ногу впиваются – сквозь сантиметровую подошву – раскаленные иголки, горячий удушающий воздух врывается в легкие, и человек начинает по-особому дышать носом, как при морозе. В автобус он лезет, словно в жерло домны. Доставленный на 4-ю площадку, он отдает штабу свои документы и узнает, что на оформление пропуска уйдет день, два или три. Понуро бредет он к одноэтажному скособоченному общежитию-гостинице. Чемодан в руках – самый убедительный вид на жительство, заходи в любую комнату и располагайся, жди пропуска. Что человек и делает. Вносит чемодан и оглядывается, сразу настораживаясь. Стены обклеены иллюстрациями из журналов на плотной глянцевой бумаге, кинозвезды улыбаются со всех сторон. Человек всматривается, вслушивается и проникается благоговейным ужасом: стада клопов, падая со скользкой бумаги вниз, вновь забираются на стены, издавая скребуще-шелестящие звуки, сливающиеся в неумолкаемый шорох, на фоне которого слышен какой-то странный гул; командированный, боясь поставить чемодан на пол, ищет источник гула и находит его в банке с недоеденными шпротами, куда набились мухи, и когда банка брезгливо сбрасывается со стола, плотный черный рой мух вылетает в окно, превращается в тучу, заслоняющую солнце... И человек бежит в штаб, кляня бдительных крючкотворов, которые в сотый раз запрашивают о нем Москву, не веря допуску с формой номер один, не видя убедительных букв на допуске.

Одно утешение: командированному человеку платят с этого дня полигонные («пыльные»), то есть половину или больше оклада. Другие надбавки идут с момента, когда инженер попадает на площадку, в дома казарменной архитектуры, к радиолокационным станциям (РЛС) обнаружения и наведения. Состоят станции из устройств, разработанных в тиши и прохладе городских лабораторий, и то, что хорошим казалось в городе, вовсе не кажется таким в степи под небом, в котором парят и скользят быстродвижущиеся мишени и тихоходные развалюхи, ракетам отданные на заклание.

Через месяц или раньше командированный ставит штампы на свое предписание и убывает, зная впредь, что приезжать сюда из столицы надо обязательно со «столичной», таковы уж нравы края, где введен сухой закон. В Москве инженеру будут приятно вспоминаться воскресные вояжи к озеру, лежание на пляже и россказни бывалых людей.

Газеты на полигон попадают с опозданием на несколько дней, из-за разницы во времени часовых поясов московское радио говорит как бы невпопад. Правда, специально вещает на полигон Тегеран, излагая подчас новости, которые несут в себе определенную политическую окраску, но – из-за другой разницы – тоже явно запаздывают. Сообщат, к примеру, о том, что повариха на 65-й площадке спит с начальником штаба, а информация эта если и новость, то не для всеведущей 4-й. В жаркие летние дни ветер с озера до отдаленных площадок доносит известия, от которых дыбом встают волосы у офицеров штаба. Мутные волны сплетен покачивают на себе такие коряги, что ими, распиленными или расщепленными, можно поддерживать огонь застольных бесед в долгие зимние месяцы. Соберутся офицеры вокруг бочки с водой, дымят сигаретами, хвалят или поругивают начальство, клянут жизнь на площадке или восхищаются ею.

– Ванюшу Алеева помнишь?.. Который с увольнения примчался, а из-под шинели женский шарф торчал?

– Ну.

– Месяц внеочередного отпуска получил.

– За что?

– За то. В команде был, на пуске «восемнадцатой». А ракета не пошла. Минута, другая, третья... А у Ваньки с собою был торцовый ключ на двадцать два. Случайно прихватил, с регламентных работ остался. Вот Ванька и выскочил, добежал, перекрыл магистраль, успел. А могла бы и взорваться.

– И?..

– Часа не прошло, как приказ: месяц отпуска вне очереди и два оклада. С песнями отбыл. Под Гудауты.

Офицеры повздыхают, завидуя счастливчику. Потом кто-нибудь спросит:

– А его он взял с собою – на пляж под Гудауты?

– Кого его?

– Торцовый на двадцать два.

Взрыв хохота, который ничем не перекроешь... Посмеются, разойдутся, но кое-кто перед запуском окаянного «изделия» возьмет да сунет в карман торцовый ключ по сечению крана магистрали, а то и поволокет с собою ящик с набором торцовых головок.

Много-много лет тому назад, у такой же бочки, где плавали желтые окурки, под навесом, спасающим от солнца, прозвучала впервые фамилия инженера Травкина, положив начало легенде о нем – головокружительным слухам, сказкам, вымыслам и достоверным известиям о жизни, работе и безумствах человека, взлетевшего к славе так высоко, что до сих пор неизвестно, где он – на стационарной орбите, недосягаемый глазу простого смертного, или подорван по команде с земли, как сбившаяся с курса ракета.

Полигон мало чем отличался от любого завода, колхоза или зачуханной конторы в каком-нибудь Голутвине. Везде люди, везде работа, и везде надо делать только то, что предписано свыше. И как в иссушающем зное пустыни путники мечтают о стакане газировки, так и над заводскими трубами, силосными башнями, над крылечками контор витают образы безумцев, сделавших что-то по собственному хотению и много лучше того, что им предписывалось. На седьмом или восьмом году полигонной жизни Вадим Алексеевич Травкин, миляга и скромник, вдруг возглавил крупный зенитно-ракетный комплекс «Долина», стал главным конструктором его и, к удивлению всех площадок, довел комплекс до ума, сбил ракетами все мишени, отстрелялся, так сказать, на «сто», с песнями, как говорится, сдав заказчикам комплекс.

Тогда-то и оформилась легенда о везучести инженера Травкина. Ветры перемен, свиставшие над страной и полигоном, сдували порой ореолы с легендарного инженера. Зато в полном безветрии молва возносила его.

Но несомненно и то, что Травкин не состоялся бы, не будь при нем Родина, Воронцова и Стренцова. Только благодаря им, Владимиру Родину, Валентину Воронцову и Михаилу Стренцову, и смог Вадим Алексеевич Травкин дать стране «Долину», и о троице этой разговоров велось тогда не меньше, чем о Травкине. Яркие, запоминающиеся фигуры – и внешностью, и манерами, и речами. Чего нельзя сказать о Травкине. Вспоминался он всем человеком тихим, некомпанейским, синеглазым, высоким, всегда опрятным. Не приписывают ему и тех изречений, что становятся памятными.

После сдачи «Долины» Травкин покинул полигон и на него уже не возвратился. Года два или три говорили о нем разное. Потом он ушел в предание, которому обычно не верится. Интерес к этой личности вернулся через двадцать лет. Судьба Травкина воссоздавалась по лживым и правдивым рассказам тех, кто знал его. Память присуща всем, но не каждый человек сумеет обнаружить в себе одно удивительное свойство. Материя не может не быть подобной себе, и каким-то никем не объясненным способом все события во Вселенной умещаются в крохотном объеме мозга, лишаются временной последовательности, блуждают разорванными образами, позволяя воображению компоновать сущее в нужном порядке; у кошки вместо хвоста может отрасти контрабас, но кот поверит этому тогда, когда увидит, что у него самого не лапы, а скрипичные деки.

1

В служебном коридоре аэропорта Внуково есть окошечко военного коменданта. Туда подается командировочное предписание и паспорт. Некий чин принимает документы, в полетном листе находит фамилию командированного и в паспорт его вкладывает посадочный талон на спецрейс.

Во второй половине 50-х годов спецрейсами ходили поршневые самолеты «Ил-14». На нем и прилетел на полигон только что, в Москве, принятый на работу старший инженер 5-го отдела монтажно-наладочного управления (МНУ) Вадим Алексеевич Травкин. Стоял самый жаркий месяц – август, солдаты на бочке с водой объезжали недавно посаженные деревья и поливали их. Из горластого репродуктора лились бодрые песни, с присвистом и прихлопом. Злобно поскуливали собаки. Травкин отдал свои московские документы штабной канцелярии, нашел койку в общежитии и повалился на нее. Жара, собаки, убожество военного поселения благотворно воспринимались им. Всего месяц назад уволился он с прежнего места работы, вырвался из НИИ, которое было ему тюрьмой, и спящего Травкина озаряли сны со счастливой концовкой: то он сделал подкоп под стеной, то по веревке спустился со стены и бросился наутек.

Утром выяснилось, однако, что тюремная дружина идет по следу Травкина. В штаб пришла чернящая его телефонограмма из НИИ. Запретительной силой она не обладала, но приостановить и затянуть выдачу пропуска могла.

В штабном коридоре – такое же окошечко, как и во Внукове. Чтоб увидеть, кто там, в комнате за окошечком, надо приклониться и вытянуть шею.

Вадим Алексеевич Травкин от рождения не умел изгибать позвоночник и клонить, старинно выражаясь, выю. Не переспрашивая и не уточняя, слушал он телефонную перепалку писарей, посматривая на плакат, призывающий к бдительности.

Мимо него прошел чистенький, со сверкающими пуговицами, моложавый майор. Сапоги его поблескивали. Глаза, умные и нагловатые, вмиг осмотрели Травкина. Майор кулаком трахнул по двери, вломился к галдящим писарям и зычно скомандовал:

– Васька! Кого мурыжишь? Травкин это. Три шкафа на «семерке» – все его!.. Случись что – рядом! Вызывать из Москвы не надо!.. Пропуск ему!

Он сам вручил ему пропуск. Представился:

– Стренцов Миша, опекать тебя буду... Увидишь шпиона с фотоаппаратом – звони. Не увидишь – тоже звони. Здесь, понимаешь, скучновато...

Травкин нашел начальника 5-го отдела в покосившейся хибаре. Начальник побросал грязное белье в чемодан, щелкнул замками его и сказал, что улетает в отпуск, сюда не вернется, здесь жизнь не идет, а проходит, так что бери вожжи в руки – вот папка, там план на третий квартал.

Крупные сизые мухи неподвижно висели в плотном вязком воздухе. Одинокий комар вонзился в Травкина без оповещающего жужжания.

У двадцатидевятилетнего московского инженера начиналась новая жизнь. В той, старой, был развод с женой, которой он не изменял, которой отдавал всю получку и которую вдруг разлюбил. Когда развелись, когда разъехались, то досталась ему комнатенка в коммунальной квартире, убогая, жалкая. Можно было, конечно, пойти к директору НИИ, тот расщедрился бы на комнату попросторнее и поуютнее. Но к тому времени институт, в котором он честно отработал пять лет, стал уже в тягость, в муку. Травкина не оставляло ощущение: кто-то не сводит с него глаз, чье-то длинное ухо ловит каждое произнесенное им слово. Приходилось следить за собой, стеснять себя, и Травкин узрел, что ограничен во всем! Будто признан судом недееспособным! С ним вытворяют все, что заблагорассудится начальникам. Могут послать на картошку, потащить на партсобрание или демонстрацию. Заставляют подписывать идиотские соцобязательства. На мысли его посягают!

Развернув пропуск, Вадим Алексеевич увидел на нем разные потешные фигурки, оттиснутые детским типографским набором: пионер с горном, солдатик с ружьем, Чапаев на коне. Этими значками Травкину разрешался проезд к площадкам, где работали его подчиненные, и пребывание на них, только на них.

Потекли годы, разукрашивая новые пропуски Травкина новыми фигурками. На чапаевского коня нацелилась танкетка, к ней пристроилась стреляющая пушечка, а там уж хороводом потянулось потешное войско: матрос, махающий флажками, связист с катушкой провода, пограничник с овчаркой. Человечки теснились грозной техникой, пока наконец приказом начальника полигона вместо пропуска Травкину выдали особую книжицу. Вадиму Алексеевичу разрешили бывать на всех площадках полигона, на всех огневых позициях, ему дано было право заходить в подземные галереи и ангары и разъезжать по степи, пользуясь дорожными льготами.

Михаил Михайлович Стренцов покинет полигон и станет служить около маршала Неделина, ракетного Главкома. Он переживет момент гибели маршала и свиты его в пламени и грохоте взорвавшейся ракеты. При встречах с сослуживцами и знакомыми Стренцов пускался в объяснения: «Ну, понимаешь, он сидел, а я стоял рядом, а потом пошел, отпросился в лазарет, с вечера ногой мучился, подвернул ее, хромал, оступился где-то...» С течением времени законы разговорного жанра усекли фразу до сдавленного проклятья: «Ну, оступился, ч-черт!..» Видимо, в куцые слова эти Стренцов вкладывал большой смысл, только ему понятный, потому что разительно изменился после взрыва. Уже не верткий чистюля, первый арап и прохиндей Вооруженных Сил, а вальяжный мужчина, отрастивший баки, отпустивший гриву до самых плеч, нанизавший на пальцы перстни и кольца. Себя стал называть так: экс-майор. Чем занимался – никто в точности не знал. Служить продолжал, но в форме его не видели. Написал книгу о кознях и происках и частенько жаловался: «Нет, наша цензура – не то что ваша...» Особо нравящимся ему людям совал визитную карточку с четырьмя телефонами. Любовно отращенный ноготь скользил по цифрам, Михаил Михайлович Стренцов давал пояснения: «Это – Ордынка, это – Горького, это – Лубянка, это – Гоголевский...» На словах сообщал и пятый, домашний. Ни по одному из указанных в визитке телефонов найти Стренцова не удавалось, но трубку домашнего поднимали сразу, и девчоночий голосочек звал: «Папа, тебя...»

2

В раздольной казахстанской степи Травкин и сотня инженеров его, рассованных по площадкам полигона, настраивали и сдавали военпредам радиолокационные станции обнаружения и наведения: «Амуры», «Камы», «Волги», «Доны» и прочие, ибо неисчислимы на Руси реки. Про себя, в думах своих, Травкин сравнивал станции с собаками, помогавшими охотнику находить и убивать зверя, и радиолокационные станции, одухотворенные собачьими повадками, вели себя порою странно. «Волга», к примеру, была неразвитым тупым щенком, одинаково реагирующим на любой объект в зоне видимости, одинаково громко и однообразно лающим на своего и чужого. Нервная и самолюбивая «Припять» не различала новых целей, зубами вцеплялась в наугад выбранную, и оттащить ее от случайной добычи было уже невозможно. Были станции-умницы, отлично разбиравшиеся в том, где настоящая утка, а где подсадная. Попадали на полигон и гениальные одиночки, но участь их складывалась горько, потомство они давать не могли, в серию не шли, потому что требовали особых приправ и нежного ухода, а промышленность не могла пока технологически обеспечивать того и другого. И калеки привозились в степь – плоды, зачатые в спешке каких-то дат, по пьяной лавочке дутых обещаний, несчастные детки, сработанные без любви, без страсти. Бывало, всучивали Травкину и выкидышей, упорно уверяя его, что медали, полученные родителями на выставках, гарантируют потомству долгую жизнь. Уродцев этих волочить бы на живодерню, но их везли и везли на полигон – в надежде, что, попав в собачью стаю, они научатся все-таки нюхать, смотреть и лаять, и случалось нередко, что ожидания оправдывались, чувства щенков развивались, обострялись, и уродец, торчком поставив уши-антенны, гавкал радостно, давая точные координаты цели, заливисто лаял, помогая наводить ракету. Но еще чаще случалось иное, непоправимое. Из собачьего роддома Травкину слали телеграммы, подписанные медалистами, но переубедить его было невозможно.

Сами ракеты были вне круга его обязанностей, но бортовую аппаратуру их он знал досконально, и руководители стрельб правдами и неправдами тащили Травкина с другого конца полигона на пуски экспериментальных ракет, чтоб услышать его неофициальное мнение. Был он будто посвящен в некую ракетно-радиолокационную тайну или проник в нее. Металл (станция) разговаривал с металлом (самолетом, ракетой) языком импульсов, а те отличались друг от друга крутизной фронта, длительностью, амплитудой, полярностью, то есть всем тем, чем разнится звук от звука, слово от слова. Да и Травкин, когда интересовались, кто же это посвятил его в тайну, отвечал просто: «Импульсы!»

Люди тоже общались импульсами, и Вадим Алексеевич знал, какие импульсы созвучны, кого из настройщиков посадить на «Ладоги», кого на «Амуры». Люди текли через полигон, оседая на нем, покидая его. Уже складывалось Великое Братство людей, нигде, кроме полигона, работать не желавших. Только здесь могли они жить, и нередко потому, что иного жилья у них не было. Они узнавали друг друга в переполненных аэропортах страны, на узловых станциях Сибири и Дальнего Востока – по одежде, по жаргону, по одичалости и суматошности, передавая братьям по профессии ценную информацию. Они знали, где больше платят и где меньше сволочатся. Понимали, какие станции и какие ракеты пойдут косяком, а какие застрянут в степи. Кого из писарей в штабе надо умасливать бутылкой, чтоб не с военных аэродромов улетать в Москву, а добираться до столицы длинным, кружным и приятным круизом, – такой именно отдых обеспечивали писари, шлепая на командировочное предписание штамп «спецрейс отменен».

Монтажка брала на работу к Травкину только дипломированных инженеров; сотня травкинских настройщиков кочевала по степи, в крупных гарнизонах травкинцы составляли ничтожное меньшинство, но выделялись и отмечались потому, что начальником их был сам Травкин. А он при любой житейской или военно-технической неурядице мог сам прибыть на площадку и точным словом или не менее точным молчанием восстановить спокойствие и порядок. Наказания были редки. Когда вокруг одинокого настройщика малознакомая техника, непонятный быт военного городка (да сотня верст до Травкина к тому же), то приезд шефа мог вселить уверенность или ввергнуть в панику. Обычно Травкин по первому зову возникал в дверях станции или гостиницы, дружелюбно протягивал руку: «Ну, чем порадуете?.. Чем оскорбите?..» Приветствие это стало известно всему полигону, и, если в столовую завозили тухленькое мясо, официантки добросердечно предупреждали офицеров: «Ну, ребятишки, сегодня мы оскорбляем...»

И получилось так, что уже к началу 60-х годов Травкина в степи знали все, стар и млад. Какой-нибудь зазеленевший от старости аксакал, не гадая о том, кто восседает в Москве на байском ковре, при виде Травкина сползал со своей вислоухой лошаденки, чтоб троекратно, по-русски, облобызаться с великим визирем. Если «газик» Вадима Алексеевича ремонтировался, а была срочная нужда попасть на отдаленную площадку, то Травкин обычно скорым шагом выходил на большак – и не было отбоя от желавших доставить его в любую точку полигона. Ездить офицерскими автобусами Травкин избегал, потому что даже расплывшиеся полковники испытывали потребность оторваться от сидений, чтобы уступить Вадиму Алексеевичу место, не говоря уж о лейтенантах. «Волги» и «Москвичи» вниманием своим Травкин не удостаивал, предпочитал крытые грузовики с досками-сиденьями и, если свободных мест не оказывалось, на корточках притуливался у заднего борта, ибо знал, что дороги на полигоне дальние, не все к ним привычны, а ему, старому степному волку, отмахать ногами лишний километр – не в тягость. Порядки на полигоне – строжайшие, контрольно-пропускных пунктов с полосатыми шлагбаумами – не счесть, но, если в машине Травкин, процедура проверки упрощалась до вежливого разрешения следовать дальше, ибо Травкину доверяли, а старшие в машине, чтоб не подводить Вадима Алексеевича, загодя предъявляли ему пропуска и паспорта всех пассажиров, объясняя, кто куда едет и зачем, и Травкин, расспрашивая, пополнял свои и без того обширные знания полигонных дел: на 45-й площадке стали вкусно готовить щи, на 24-й появилась новая официантка, на 33-й – ЧП с ракетой, на 9-й решили дымшашкою выморить клопов из гостиницы, закупорили ее наглухо, дым изо всех щелей попер густейший, а потом гостиница вспыхнула – кто бы мог подумать...

В степи на первых порах его мучили конъюнктивиты, от солончаков и озерных вод воспалялись глаза. Но потом стойкий к невзгодам организм одолел все хвори, глаза обрели зоркость, поджарое тело научилось охлаждать себя в жару и утеплять в морозы, загар впитался в кожу, сделал малозаметными ранние морщины. Крупные белые зубы, открываясь при улыбке, придавали смуглости матовый оттенок, и от этой улыбки женщины хорошели. Далеко не красавец, Вадим Алексеевич редко прибегал к сокрушающей женщин улыбке, довольствуясь мужской славой своей.