Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

32

Славные денечки переживала «Долина»!

Вставали рано, вместе с казармами. Еще раньше пудовый замок снимался с дверей столовой. Наскоро завтракали и шли к «Долине», на багровое солнце, шли с чувством, что через двадцать—тридцать минут ступят на поверхность светила. Колоссы антенн, простор самой станции, отданной во власть двадцати пяти человек, степь, до самой Москвы протянутая, возможность сегодня жить в «Фаланге», а завтра перебраться в «Скорпион» – это придавало мыслям пространственность. Первую неделю инженеры ходили несколько растерянными, подавленными, их поражала собственная способность искусно и быстро делать работу свою. Травкин ввел правило: к главному конструктору мог обращаться каждый инженер по любому вопросу, и вопрос этот Травкин обязан был решить, но если выяснялось, что ответить инженеру мог и его непосредственный начальник, руководитель группы, то начальник наказывался – и денежно, и выговором, и гласным разбором казуса. На хлопотной должности выборного начальника держаться было легко, подчиненные гнали его перед собою, но если Травкина не удовлетворяли принятые решения, группа сама смещала руководителя. Шабашники влезали во все, взвинчивая, будоража себя и всех.

Вадим Алексеевич освоил рабочий кабинет главного конструктора в здании «Долины». Длинный стол для совещаний всегда вызывал у него чувство, какое нормальный человек испытывает при взгляде на бормашину, но уже теперь никто не мешал ему избавиться от стола. Из гостиницы, откуда выдворили ракетчиков, привезли мягкие кресла, расставили их перед письменным столом, Воронцов разместил вдоль стен макеты американских ракет – как боевых, так и в стадии разработки находящихся, – и при входе в кабинет либо пинал ногой «Честного Джона», либо дружелюбно-снисходительно похлопывал его по пузу. Родин познакомил Травкина с системой сигнализации, показал тумблер, которым вся связь переключалась отсюда на домик, можно было вообще сделать оба кабинета глухонемыми.

В двенадцать дня автобус увозил на обед, кое-кто оставался, буфет открыли и в здании «Долины», была комната отдыха, в бывшем учебном классе поставили койки для тех, кто обеденный перерыв отдавал продуктивному сну. К трем часам дня обедавшие возвращались, по возможности поспав. Конец рабочего дня никем не соблюдался, бывали случаи, когда ночевали на станции.

В семь вечера у Травкина открывалось совещание, подведение итогов дня, переходящее в вольную беседу. О чем говорили, что решали – никто толком не знал, но молва приписывала ежевечерним беседам в рабочем кабинете непомерное, не соответствующее рангам собеседников значение; молве способствовали неосторожные высказывания Родина, который по старой памяти появлялся изредка на пляже и там мрачно пророчествовал; он и процедил однажды обступившим его москвичам: «Лыков?.. Что – Лыков?.. Травкину стоит свистнуть, и ваш Лыков приползет к нему на брюхе, чтоб лизнуть руку, но в том-то и дело, что Травкин бережет свою длань для встречных рукопожатий...» Причем Родин, натягивая брюки, прыгал на одной ноге, а другой выписывал нечто невообразимое – в лад грозным предостережениям...

Вадим Алексеевич на совещаниях обычно посиживал в кресле рядом с журнальным столиком, на равных со всеми, успевал говорить, слушать и просматривать последние бюллетени экспресс-информации, вылавливал из них нужное: строительство американской станции дальнего обнаружения в Туле (Гренландия), испытания новой французской ракеты и т. п. Родин облюбовал подоконник, сидел на нем, болтая ногами, речи адресуя не столько присутствовавшим, сколько тому, что видел в окне, а там была голая степь, дальняя от площадки антенна, там торчал автоматчик у входа в агрегатную станцию, за окном простиралось синее-синее небо с ранними звездами, накрывающее собою все население планеты, – аудитория эта вполне удовлетворяла Родина, ей адресовались речи его громоухавшие, афоризмы, озарявшие кабинет. Когда при жестах он выкручивал беленькие пальчики свои, кому-то когда-то напоминавшие дождевых червей, то другое уже сравнение напрашивалось, догадка о длительной работе Родина с ядовитыми змеями: гибкие сильные пальцы могли стремительно цапнуть кобру, сжать челюсти ее так, чтоб на подставленное стеклышко выдавилась драгоценная капля столь нужного человечеству яда. Воронцов прохаживался вдоль строя американских ракет, вставлял в беседу короткие и четкие идеи, сыпал цифрами – статьями Уголовного кодекса, скоростями самолетов, секундами работного времени огневой позиции.

Говорили обо всем – о ходе посевной и жатве, о картофельном комбайне, о перспективах применения авиации во Вьетнаме, о сволочном американском характере, о де Голле, о тупике абсурдности, куда зайдет когда-нибудь ПВО враждующих военных группировок, об инерциальной системе наведения, о шабашниках, о директоре Зыкине, о Луне, о славянской душе, в потемках бредущей, о многом другом. Приглашался Артемьев, и полковник так втянулся в вольности симпозиума, что заглядывал в кабинет и тогда, когда обсуждались сугубо гражданские темы. Была нужда – звали кого-либо из разработчиков или шабашников, последние приносили с собой коврики и сидели по-восточному.

Вспоминали порою и Степана Никаноровича Зыкина: честнейший вроде человек, а сколько глупостей напридумывал он, сколько подлостей натворил!.. Вспоминали без Травкина, стеснялись: не любил Вадим Алексеевич разговоров таких. Однажды нарушили эту заповедь – и Травкин неумело как-то стал оправдывать Степана Никаноровича. Рассказал, как совсем недавно, три недели назад, столкнулся он с Зыкиным, там, в Москве, в приемной заместителя министра, и Степан Никанорович, поблагодарив его за возрождение «Долины», великодушно предложил: кое-какие блоки он берется доработать у себя в НИИ, разные там довески к схеме, дело-то общее, потому он и идет к заместителю, сам себя хочет обязать приказом министра...

Травкин рассказал – и умолк: в кабинете воцарилась тишина, будто кто-то ляпнул непристойность. Разработчики по одному поднимались и уходили, стараясь ни на кого не смотреть. Следом понуро поплелись шабашники. Родин и Воронцов безмолвствовали, застыв в креслах.

– Я что-то сделал не то?.. – проронил Травкин. Они переглянулись.

– Володька, покажи ему... – вздохнул Воронцов. Родин выдернул из папки копию приказа заместителя министра.

– Вот она, его помощь в доработке блоков... Институт забит измерительной аппаратурой – а Зыкину для доработки нужны именно те осциллографы, что здесь, на «Долине»! Обескровить нас хочет! – наступал Родин на Травкина. – По самому больному месту ударил! В монтажке-то с приборами – не густо! А Зыкин последние отбирает! Читайте... да читайте же вы! Все наши осциллографы и генераторы перечислены, под заводскими и инвентарными номерами, обязали нас в Москву их отправить! Сколько раз внушал я вам: Зыкин – это не личность, это явление, а вы...

Травкин изучил приказ. Вздохнул:

– Что ж делать будем?

– Уже сделали. Телефонограмму отправил: под такими номерами приборы у нас не числятся, уточните и так далее... Месяц, если не больше, уточнять будут... Что вы еще в Москве натворили?

Они учинили Травкину допрос и узнали о крестинах у Федора Федоровича. Подавленно молчали. Травкин боялся пошевелиться. Гадал: о Стренцове говорить или не говорить? Утаил.

А Родин вытягивал: кто был на сборище у Куманькова, как попал туда Вадим Алексеевич, с кем говорил, о чем говорил. Получал ответы – и замирал, обдумывал, вонзал новые вопросы. Много ли, кстати, евреев было на христианских крестинах? Почему – не имеет значения? Еще какое! Славяне остаются славянами, пока в их среду не вживутся два-три еврея, вот тогда славяне и трубят о панславянизме. И, потрубив, начинают истреблять свое родное славянское племя. А во что одет был Федор Федорович? Что, обычный костюм серого цвета? Странно. Еще в позапрошлом году на 64-й площадке явил себя миру одетым под Гришку Распутина: красная цыганская рубаха, мягкие кавказские сапожки... О страданиях души не говорил? Говорил, говорил, можете не отвечать, у Федора Федоровича старая русская болезнь – совестливость, от совести он страдает, как от зубной боли, и сверлит совесть, пломбы вставляет, выдирает совесть и заменяет ее протезами. С этим Куманьковым мы еще наплачемся, Федор Федорович такой человек: за пазухой камень не прячет, он этот камень... (Здесь Родин словно язык себе прикусил, умолк.) А что с машиной наведения? Какие сроки указала военно-промышленная комиссия?..

Еще одна бумага выпорхнула из папки Родина, денежная ведомость, Травкину – тысяча рублей, Воронцову и самому Родину – по девятьсот.

– Это – из фонда Артемьева, оплата лекций офицерам, все законно, вы же три-четыре часа ежедневно просвещаете их, но предупреждаю: денег никто не получит ни копейки, все пойдет разработчикам на аванс, да не бойтесь, подписывайте, Артемьев уже подписал, не в первый раз подписывает, начальники отделов у Зыкина по пятьсот рублей в месяц получали, сидя в московских кабинетах, – по телефону, видимо, лекции читали...

Иностранные корреспонденты, восславлявшие «осиное гнездо советских ракетчиков», пренебрегали научно-исследовательским институтом, руководимым С.Н. Зыкиным, потому что таких институтов полно. Если бы кто-то из корреспондентов неведомым образом попал в зыкинский институт, то в первом же репортаже он поведал бы Западу о скором начале войны, ибо – на взгляд постороннего и русский язык не знающего человека – в институте с утра до вечера шла подготовка к эвакуации в восточные области СССР. Люди, чем-то встревоженные, в лабораториях не сидели, а переносили тяжести из одного корпуса в другой. У директора какой час уже шло совещание – скорее всего, о сроках демонтажа оборудования, потому что из кабинета Зыкина вылетали взбудораженные люди и неслись куда-то сломя голову. У проходной же института стояли наготове автобусы. Часть сотрудников скрытно перебрасывалась к новому месту дислокации, поскольку с началом трудового дня сотрудники эти покидали НИИ, предъявляли в проходной какие-то бумажки, в неизвестном направлении исчезая. На скорую войну намекала и заблаговременно введенная карточная система, какие-то продовольственные товары отпускались – в близлежащих магазинах – по талонам. Да и весь персонал этого странного учреждения пребывал в постоянной готовности бросить немедленно работу и укрыться в легальных противоатомных убежищах типа метро.

Потолкавшись, однако, недельку-другую в институте, освоив немного язык, корреспондент обрадовал бы Запад: войны не будет – ни завтра, ни вообще, ибо исключительно мирным трудом занят многотысячный коллектив. Что ни день, то сенсационное известие о неполадках, без устранения которых жить невозможно. То недостача волейбольных мячей в ДСО (добровольное спортивное общество), то перерасход двадцати тысяч рублей в пионерском лагере. Почти каждый день анализируют на собраниях поведение инженеров, причем поведение их далеко он норм военного времени: они пьют, бросают жен и пишут друг на друга оскорбительные заявления, цензуре не подвергающиеся. И платят им тоже не по-военному – мало! Иначе в каждую получку не вспыхивали бы конфликты из-за недоданного червонца, иначе бы не писались жалобы на тех, кто определяет количество и качество труда, причем всякий раз оказывается, что определители повинны в тягчайших человеческих грехах.

Много удивительного высмотрел бы иностранный корреспондент. Директора НИИ (владельца фирмы) тихо ругали в частных разговорах – и тем не менее так свыклись с ним, что постоянно выдвигали его представителем своим в органы государственного и муниципального управления. И не только пропагандистский пресс был тому причиной. Снисходительно, с любовью даже взирал демос на олигарха, и когда однажды по идее Зыкина к столовой проложили новую дорожку и вдоль нее высадили деревья, то пешеходную трассу единодушно назвали так: аллея Зыкина.

Покинув НИИ и вообще СССР, иностранный корреспондент, будучи давно агентом своей разведки, писал пространный доклад о секретном НИИ и слышал в ответ, что грош цена его донесению, что он попался на удочку азиатской хитрости, потому что эти проклятые русские специально создали институт во главе с С.Н. Зыкиным, порядками в этом институте вводят в заблуждение Запад, умышленно сотворяют миф о якобы технической отсталости Востока. Документально доказано: все планы этот институт выполняет, кое-какие разработки приняты даже на вооружение, половина их принадлежит инженеру Травкину, о таком – не слышали?

Корреспондент слышал эту фамилию. Кое-кто, вспоминал он, к этому инженеру относится вполне уважительно, но штатный персонал Травкина недолюбливает...

33

Тремя рядами колючей проволоки обноси 35-ю площадку, канаву рой глубиной в человеческий рост, ловушки ставь, минные поля закладывай – а кое-кого нельзя было не пускать на «Долину». На станции испытывались новые идеи, идеи были вещественными, их – блоками – привозили разработчики разных НИИ столицы, Ленинграда, Минска, Урала, Киева. Все идеи проходили через Травкина, он пополнял ими свои знания и, главное, сразу определял, где стоящая мысль, а где попытка увеличить скорость автомобиля, привязав к нему лошадь. Иногда приходилось созваниваться с 4-й площадкой, человека с блоками отправляли на другую станцию. Встречались идеи, ему нравящиеся, и тогда, подавая Родину или Воронцову сигнал, указательный палец его пикировал к земле. Но чаще всего повторялся сигнал прямо противоположного значения, и лягушонок смерчем сдувался с косогора, куда он забрался по дурости своей, покинув родное болото, теплое, полное квохчущих лягв. Родин изощрялся в придумывании причин, по которым «Долина» не может принять очередного изобретателя велосипеда. Одному настырному творцу влепили – в обоснование отказа – фразу с таким количеством отрицаний «не», что понять ее можно было только с помощью арифмометра.

Инженер Казинец Яков Сергеевич на площадку прибыл с разовым пропуском, с собою вез три блока, не им разработанные, Казинец прилагался к ним – его обязали доводить их, наперед зная, что довести их Казинец не сможет. Инженер он никудышный, кроме усилителей своих, ничего не делал в НИИ, постоянный член профкома, по горло занятый общественными делами. Уже за пятьдесят, скоро на пенсию, репутация заступника и ходатая, с годами присмирел, какой-то пришибленный... Но очень важные и нужные блоки привез бывший месткомовец, известный фразой: «У меня такое умозаключение есть...», с какой он начинал всякий разговор. Зыкин опасался показывать Травкину авторов ценных идей, вот и подсунул этого горемыку.

Яков Сергеевич Казинец ждал решения своей судьбы у входа в столовую, но не в тени, а под солнцем, ни на шаг не отходил от трех зеленых ящиков с черными рюмочками на стенках. Ждал Воронцов, ждал Родин, а Травкин все еще не принимал решения. Его смутили разработчики, подкатившие к столовой на автобусе, этим-то талантам, умницам – чем Казинец мил? Трясут руку, угощают сигаретами, смеются, чему-то рады. Дети, давшие деру из опостылевшего дома, увидели вдруг сурового дядьку-воспитателя – и обрадовались, конечно. Левая рука у дядьки скрючена, фронтовик, до войны кончил в Горьком техникум связи, ничегошеньки не умеет и ничегошеньки не знает. Лишний человек. Подписать пропуск, переоформить привезенную документацию: «Благодарю за труды, Яков Сергеевич!..»

Оцепенение сковало Травкина... Палец не вонзался в небо и не пикировал к обожженному суглинку, рука не бралась за авторучку.

Воронцов разрешил сомнения. Поманил Травкина.

– А пусть ковыряется... – с раздражением сказал он и развернул схему одного из привезенных блоков. – Наворотили, идиоты... У меня на этого Казинца виды кое-какие. Блоки он не доведет, это точно. Но завхоз из него получится. Надо ж кому-то постоянно дежурить на посту РТ, не можем же мы черной работой загружать белых разработчиков, пусть и негры повкалывают. Подмести, позвонить насчет ужина, открывать и закрывать двери, пломбировать их, заряжать замки свежим кодом. Ливреи у нас нет, хотя по возрасту он – швейцар в заблеванном кафе... На две недели задержим, а там посмотрим.

Два дня спустя Травкин проходил по посту и увидел Казинца: новичок стоял у стеллажа в полной растерянности, и никто из тех, кто угощал его сигаретами у столовой, на помощь не приходил, у каждого свои заботы. Вадим Алексеевич приблизился, спросил, как Яков Сергеевич устроился, взял в руки схемы. Первый блок – генератор пачек, имитатор отраженных от цели импульсов, необходимейшая при настройке станции вещь. Уже подключен, на экране осциллографа вместо пачек – частокола импульсов – упрямо держится ломаная синусоида. Схема разработана грамотно, с единственной ошибкой, типичной для зыкинской мысли: в крохотной малости скрупулезно копировалось громадное общее. Разработчик (фамилия его ничего не говорила Травкину) знал, конечно, что схема не должна срабатывать от случайного импульса, как не обязан человек по одному или двум шорохам в лесу опасаться зверя. В этом генераторе блокировка от случайностей сделана, беда в том, что она уже есть в смежном блоке, она лишняя – и Казинец легко понял Травкина. В двух других блоках решалась более сложная задача: что выгоднее – регистрировать цель по длительности отраженного импульса или по числу самих импульсов? Задачу эту разработчик утопил в подробностях, громоздкая мысль со скрипом пробивала себе дорогу – нет, Травкину решительно не нравилась разработка, и он тут же, карандашом по схеме, изложил собственную идею решения, только идею, голую логику, не больше. Так карандаш командующего армией, прокладывая на карте направление главного удара, не утруждает себя вычерчиванием значков, которые соответствуют наведенным речным переправам, выдвинутым дозорам и вообще всему тому, что обязан предусмотреть штаб, подчиненный командующему.

Число, месяц, год, подпись – и Травкин отдал схему Казинцу. Глянул на него и понял: не по зубам корм – Яков Сергеевич сокрушенно молчал, боясь вопросом выдать себя. Помог сосед, из-за стеллажа слышавший разговор, – этот живо уловил идею, сказал, что все будет в полном ажуре. Вычертил ее в виде блок-схемы, и Травкин кивнул: да, правильно...

Так и остался на «Долине» этот суетливый и нелепый человек. Раньше всех показывал пропуск автоматчику у входа в здание, открывал им же накануне опечатанные и запертые двери поста, перестраивал цифровой код замка и многозначительным шепотом сообщал его разработчикам. Первым получал в спецотделе брезентовый портфель с секретными бумагами и добросовестно корпел над блоками, ожидая руководящих указаний. Ближе к обеду звонил в столовую – скоро выезжаем, накрывайте столы! Сам оставался в посту, сторожил брошенные инженерами портфели, распотрошенные, чуть ли не под ногами валявшиеся, поэтому и просиживал весь трехчасовой обеденный перерыв у двери. Обед ему привозили в котелках. Около семи вечера обходил разработчиков, потом важно звонил в столовую: шесть порций винегрета, пять стаканов сметаны с булочками, два компота и что-то там на выбор из мясного – для тех, кто оставался еще работать. Мигом угадывал, кому прибор нужен, и сам подтаскивал его, уже не удивляясь, что так вот просто можно получить нужный прибор. В Москве – вспоминал он, конечно, – пиши заявку, визируй, ходи, клянчи... Начальники были здесь странные, подчиненные лодырничали у них на глазах.

На трое суток слетал Казинец в Москву за продлением командировки и еще прочнее обосновался на площадке. Травкин подумал однажды, что на «Долине» люди находят себя – и Казинец тоже нашел себя, определил призвание свое, и очень жаль, что только перед пенсией обнаружилось: не инженер этот человек, а талантливый лаборант с хорошими административными задатками. Человек при своем деле, и это лыко тоже в строку...

34

– А вот было дело, истинный крест, Вадим Алексеевич подтвердить может, в Евпатории, не так чтобы уж давно, но все же... – бодро сочинял Леня Каргин в «Мухе», куда перед сном сползались инженеры; карточному притону развернуться не дали, но сама гостиница притягивала, былая слава ее. Офицеры пополняли у Каргина истощающиеся запасы полигонного фольклора, в гостиницу нередко захаживал и Вадим Алексеевич, расслаблялся здесь.

– В некотором царстве, в некотором государстве, – продолжал Каргин, – короче, при Никите. Он в каждой европейской подворотне снимал лапти и показывал, как надо плести их. И доплелся. Наши тогда запустили ракету на Марс и потеряли связь с нею, о чем и сообщили. Англичане же, которым надоело слушать про лапти, поймали сигналы с ракеты, радиообсерватория у них есть, записали и преподнесли сигналы эти Никите, презент со значением, так сказать. Никита – кулаком по столу. Цапнули Вадима Алексеевича и послали с бригадою в Евпаторию, станция слежения была там законсервирована, надо было ее срочно ввести в строй. Пятнадцать человек нас было, в Симферополе купили одинаковые чемоданчики, на крышке оттиснуто: футболист с мячом. В апреле дело было, прошу запомнить, жили в городской гостинице, полная секретность, по утрам – голубенький автобус, куда едем, зачем едем – никто не знал, все в кедах, в трениках, и какому-то футбольному фанатику пришло в голову, что мы – футболисты, на предсезонном сборе, фанатик пробрался в гостиницу, пришел в ужас, отозвал Вадима Алексеевича и на ухо ему: «Ваши футболисты пьют! В номерах – пустые бутылки!..» И телеграмму в Москву, в Комитет по делам физкультуры и спорта, копию в федерацию футбола... Не верите? Ваше слово, Вадим Алексеевич.

– Все – правда, – подтвердил Травкин. – Историческая правда.

И рассмеялся... Все, конечно, было не так, много грустнее. Там, в Евпатории, Леня Каргин спас Травкина, заслонил собою. Там, в Евпатории, голод не голод, но с едой было плохо, и только в столовой при воинской части кормили вкусно и дешево. Станция слежения – как раз на территории части, в столовую разрешалось ходить родственникам вольнонаемных служащих, практически же все оголодавшие курортники ловили у проходной травкинцев и с их помощью проникали на территорию, там насыщались, и у Вадима Алексеевича всегда находились родственницы, и однажды глянул на женщину с ребенком – и стало ему сладостно и дурно. Мама и дочка, дочке года три, бантик на светленькой головке повязан черным имперским крестом, а мама – такая мама! Ноги потащили Травкина в рабство – и Каргин опередил его, вот и пришлось Леню через неделю запереть в гостинице, чтоб дух перевел.

Время летело. Вадим Алексеевич отметил себе, что в «Мухе» живет слишком много офицеров, такое же – по докладам Воронцова – наблюдалось и на других площадках, везде по настоянию Родина монтажка распахивала двери своих гостиниц для офицерского состава, и Родин, в объяснение такого гостеприимства, отвечал таинственно: «Запас карман не тянет!»

Травкин незаметно выбрался из «Мухи». Лунный свет заливал площадку, ни огонька в окнах, ни рокота в небе, тишина, углубленная до того, что слышалось поскрипывание песчинок от перепада температур, от шуршания насекомых. Обмелована дорожка, ведущая к солдатскому нужнику, чтоб на белизне выделялись черные тельца тарантулов. Тревога была в душе Травкина.

Что-то сдвинулось бесшумно, изменились не предметы, а расположение их, Травкин вгляделся и увидел Родина, тот был неподалеку – бледный, немощный и молчаливый, как луна, будто лунной пылью покрытый.

– Час назад, – мертво произнес Родин, – на полигон прибыл Куманьков.

Травкин молчал, и молчание можно было понимать и так: есть приказ об изменении сектора, в границах которого работала на излучение «Долина», сектор этот, направленный на север, несколько расширялся, так стоит ли удивляться прибытию Куманькова?

Молчал Родин, и в молчании его было: не такое уж это мероприятие, чтоб глава антенной фирмы Ф.Ф. Куманьков мчался на 35-ю площадку, – перестроить секторные ограничители способны специалисты куда меньшей квалификации.

– Куманьчата выходят на боевую тропу... К вам направляется Федор Федорович, на вас нацелен.

– Почему – на меня?.. Вы что-то путаете... Не понимаю.

– Отлично понимаете. Почти два месяца прошло с апрельского переворота – а Москва ни гугу. И ходите вы с непоротой задницей. И задница – да признайтесь же вы! – сама тянется к батогам. Ну, верно?

– Верно, – удрученно произнес Травкин. – Жду и жду – ревизора какого-нибудь. Но чтоб Куманькова – и мысли не было.

– А я знал, что он будет. Валентина посылал в Москву – покопаться в кое-каких документах, он много интересного привез. Думали: не пригодится. А нет, пригодилось вот. Он на 47-й площадке, Валентин, я его вызвал уже, с минуты на минуту будет, мы вас посвятим в дела антенные.

– Трое на одного – не много ли?

– Так за ним все законы мироздания, звездные ассоциации, история государства Российского, опыт, такой горький опыт, что скулы давно сведены. И за ним – власть, которая держится на праве драть любую задницу.

– С чем он едет? Что везет?..

– Догадываюсь. Но не скажу. Вы взбелениться можете, погоните его прочь, не выслушав, не дослушав. А нам надо знать, что поднасобирала ему эта банда... Какие условия ставить будут... Какие козыри на руках... И свои карты ему приоткройте... Разумный компромисс? Возможно. На чем-нибудь надо стакнуться. Или на ком-нибудь. На мне, к примеру. Согласен.

Дошли уже до крылечка. В дом не входили, в доме полушепот не звучал бы так громко, на всю планету. И тема вечная, в первой аминокислоте проявившаяся. Шли обменные процессы – от государства к согражданам и обратно, что-то отдавалось и что-то приобреталось, и государству неминуемо мерещилось: бери больше – и всем станет лучше, ведь все мы вместе, в одной семье; хирели сограждане, начинался отток, государство отдавало кое-что лишнее, и вновь, и вновь...

– Хотите знать, за что меня из школы вышибли?..

– Оправдывать? Осуждать?.. Нет, не намерен.

– Вы обязаны узнать об этом!.. Именно сегодня! – уточнил Родин. – 1956 год, запомните. Культ личности, культ личности... Все учителя историю России XX века излагали скороговоркою, все чуяли, что вот-вот учебники истории полетят на помойку, изменится взгляд на некоторые одиозные моменты, но как изменится, в какой пропорции к традиционным воззрениям?.. А я, да будет известно, этатист, державник в специфическом значении этого понятия, а тогда еще и полагал, что государственные институты сами по себе – и есть мораль общества, эталон, по которому выверяется обществом система взаимоотношений сограждан. Мне, короче, небезразлично было, как детишки мои оценивают государственные деяния прошлых лет и поступь государственную. И я начал излагать историю так, как она излагается ныне в учебниках, почти слово в слово. Но учебников тогда-то еще не было! Не написаны были! И завуч мне – предостережение при всех, в учительской. И директор – наедине, в кабинете. А я гну свою передовую линию. Вот и стали у меня частыми гостями методисты разные, инспекторы и инструкторы, сперва из роно, потом из организаций повыше, на каждом уроке кто-нибудь да сидит, как пристав в воскресно-вечерней школе за Невской заставой, когда там преподавала курсистка Надин Крупская. И ни к чему не придерешься! Ни к чему! Но ведь излагаю! Без санкций!.. Вот тогда-то и попалась им на глаза ученица моя, Аня Шитикова. Красивая, рослая, умная и, как говорят в народе, фигуристая. И еще: отлично рисовала. Потом уже она училась в Суриковском, сейчас малюет декорации в Вахтанговском, премию какую-то в Праге оторвала. Но это уже потом, а в ту пору я свел ее с художниками – она ведь самородок, о тени, о красках, о композиции не знала. И директор этот момент усек, тот момент, когда я ее из школы вез к одному бородатому в студию. И дело завели немедленно, о совращении, разумеется, девчонку стали допрашивать, справку от врача потребовали. Представьте себе, справку ей дали о невинности. Аня, не будь дурой, создала шедевр – плакат на мотив известного всему миру творения: «А ты вступил добровольцем?» Помните этот плакат Моора, чудо искусства? Безжалостная фигура защитника революции, глаза, расширенные ненавистью к врагам, в глазах и укор, и призыв, и презрение к тем, кто не отзовется. У Ани получилось: небесно-голубая дева, библейский овал лица, обнажена до пояса, в вытянутой руке бюстгальтер, в глазах эдакая шаловливость школьницы. Надпись: «А ты сохранила свою невинность?» Что началось, что началось... Невообразимо. Девчонки с ума посходили, толпами бегали за справкой, родители безумствовали, делегацию в министерство отрядили, комиссия нагрянула, директора куда-то перевели, завуча тоже убрали, но и мне посоветовали уносить ноги, а когда я по недотепству заупрямился, то эти перед законом дрожащие законники такую беззаконную запись в трудовой книжке нарисовали, такую... Вы не смотрели мою трудовую книжку, Вадим Алексеевич?

– Вы же знаете: я никогда не читаю того, что один человек написал о другом и передал третьему.

– А надо бы интересоваться, что первый и третий думают о нас, всегда вторых!.. Что я на всю жизнь запомнил, так педагога старого, во главе комиссии. Такая боль в глазах его была – не опишешь! Не передашь боли этой! На меня она перенеслась, я истину понял, прочитал программу народного просветительства на многие годы вперед. Ни строчки помимо учебника! Сидеть сложа руки, бездействуя, ибо любое действие, не одобренное методическим советом, вызывает такое противодействие, при котором растаптывается та идея, носителем которой и является совет. Бездейстовать, короче, надо и учителю, и директору. Чуть шевельнешься – и под угрозой уничтожения сама школа. Обоюдная зависимость, в одной упряжке конь и трепетная лань!.. С волчьим билетом ходил я по Москве, потрясенный и развенчанный, я тогда понял, в чем героизм советского народа. Великое самоограничение и великое самосохранение.

– Но ведь – шевелятся? – как бы неодобрительно заметил Травкин, и Родин подтвердил:

– Да, шевелятся. Сонный человек и то шевелится. Иначе нельзя. Иначе полная атрофия всего. Бытие на грани катастрофы. В январе или феврале 1917 года «Эхо России» выдало: «Сейчас говорят, что страна стоит на краю пропасти. Однако глянем в историю: когда эта страна не стояла на краю пропасти? И все стоит». И еще я понял, Вадим Алексеевич. То понял, что Аня Шитикова меня спасла. Идею нельзя марать, ее надо защищать, и комиссия с самого начала хотела конфликт перевести в бытовую склоку, то есть последовать мудрому директору. «Идейное разложение» и «растление ученицы» – чувствуете, какая дистанция? Быт спасает нас. Мы, великоумные и прогрессивные, в подлиннике читающие Гомера и Шекспира, набиваем желудки и мочевые пузыри, опустошаем их, мы грязные, и никому не дано чистоту нашу знать... Вы меня поняли, Вадим Алексеевич?