Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

44

Папка ходила по кабинетам, слово в слово повторял Травкин то, что произнес в первый день, и никого, похоже, речи его уже не удивляли. Либо здесь привыкли к ним, либо верили в то, что придет время – и запоет Травкин по-другому.

Наконец папка надолго застряла у человека, которого звали Василием Васильевичем. Это ему поручили написать с п р а в к у. Но Василий Васильевич ни о чем Травкина не спрашивал. Сказал даже, что не верит ни одному слову в папке, но раз уж документы есть, им надо противопоставить другие документы. Ну, а вообще, рассуждал вслух Василий Васильевич, все – чешуя, шелуха, осколки и обмылки, и не надо ими забивать себе голову. Прихлебывая чай (ни разу не предложив его безмолвному Травкину), Василий Васильевич по-своему развивал идею о непротивлении:

– В срок, определяемый природою, вы, Травкин, испытали известное эмоциональное потрясение и полюбили женщину, вашу бывшую жену. Столь же глубоко и сильно вы могли полюбить и другую женщину, то же самое чувство сработало бы в вас. Данных о том, что вы изменяли жене, у нас нет, но это может свидетельствовать о том, что вы изменяли ей скрытно, изощренно-изворотливо, не оставляя следов. После развода, как явствует из многих источников, кратковременные связи с женщинами разных возрастных групп заполняли вашу жизнь. Удовольствие, которое испытали вы, интимно общаясь с супругою, специфическим не назовешь, точно такое же удовольствие испытывали вы, интимно общаясь с другими женщинами. Так стоило ли вам бросать супругу и разводиться с нею? Чем удовольствие от супруги отличается от удовольствия с женщиною иного веса, цвета волос и года рождения? Да ничем...

Профиль – римский, полководческий, полные красные губы, короткая молодежная стрижка, узкий лоб, всегда потный, тяжелый подбородок, утопающий в складках шейного жира, маленький юркий глаз, вонзающийся в Травкина...

– Самообман все, самообман, подмена иллюзий иллюзиями... Вот вы – кончили школу, что-то зная и что-то не зная, испытывая удовлетворение от того, что есть вещи, которые вы знаете, и мучаясь тем, что существуют целые области знаний, в которых вы – профан. Вы поступили в институт, окончили его, но каждая ступень познания, одоленная вами, не только не приближала вас к абсолютному знанию, но, пожалуй, отдаляла. Да, вы испытывали удовлетворение, познавая, но еще большие мучения сотрясали вас. Я слышал, что недавно вы решили сложнейшую проблему надежности некоторых устройств. Да, вы радовались. Но сравнима ли радость эта с вашим восторгом многолетней давности, с моментом, когда вы, ребенок, сложили два и два, получив четыре?

Наклон к нижним ящикам стола, где оборудована лаборатория по приготовлению душистого напитка, доливание кипятка в стакан, звеньканье и бреньканье.

– На своем объекте вы перераспределили ресурсы, перетасовали работников. Кому-то стали платить больше, кому-то меньше. Но казна осталась при прежних расходах и доходах. Что вообще меняется в мире этом? Ничто не меняется. Именно поэтому действительность всегда прекрасна, потому что иной быть не может. И страх смерти не должен тревожить людей, потому что страх этот испытан миллиардами людей и преодолен тем, что люди – умирали...

Василий Васильевич делал финальный глоток и отставлял стакан.

– Единственная возможность жить в прекрасном мире – это просто повиноваться. Исполнять то, что предписано. Действовать так, как указано. Говорить то, что положено. Думать так, как думают все.

В скорбном молчании выслушивал его Травкин. Проникался понемногу мудростью Василия Васильевича. Вспоминал жену и семейную жизнь. Вот уж действительно – самообман. Когда вел невесту в загс, то думал: два материка пришли в движение, сползли с тектонических плит и сближаются, сливаясь в нечто единое и цельное. А уехала как-то жена к подруге в Горький, всего на десять дней, помыкался Травкин утром и вечером, припоминая, где какая кастрюля, а потом освоился и сделал открытие: без жены ему и дышится и думается легче. Жена приехала, глянула на него, догадалась, поднесла кулачок ко рту и всхлипнула: «Вадим, за что?..» Вот так вот: не толщу Мирового океана раздвигали материки, а всего-то – плоть дрожала, и надо было до загса еще понять это, признать: безответственность полная, вся вина – на нем.

Чтоб развязать Травкину язык, Василий Васильевич пускался в скромные рассказы о самом себе. Большую часть жизни занимался заготовками скота, мяса, точнее. Руководил операциями немыслимой сложности, поскольку заготовки всегда были изыманием, отъемом, напоминанием о тех временах, когда крестьянская семья держала в подворье только ей принадлежащую скотину, буренку, на молоке которой вскармливались дети, а на навозе – отяжелялся плодами огород. Само же мероприятие по доставке скота на убойные пункты требовало от руководивших мероприятием людей солдатской сноровки, умения гибко, оперативно-тактически мыслить, полководческого таланта, ибо здесь, как на фронте, надо было в кратчайшие сроки перебрасывать ресурсы, используя все пропускные возможности дорог и транспорта, надо было кормить скотину, из воздуха добывая пищу, потому что каждый лишний день, проведенный гуртами у ворот мясоперерабатывающих комбинатов, означал потерю тысяч тонн говядины и баранины.

И однажды, наслушавшись Василия Васильевича, побродив по Москве, Травкин добрался до монтажки, долго сидел перед телефоном и наконец принял решение, которого страшился Родин и которого ожидал от него Воронцов.

– Возвращайтесь, – было сказано Родину. – К старому. Постепенно. Для начала заприте на ключ комнату, где на «Долине» вся измерительная аппаратура. Самые нужные приборы вообще припрячьте. Ходовые осциллографы и генераторы выдавать с соблюдением разных идиотских формальностей.

– Каких?

– Нужен, к примеру, осциллограф ИО-4 – пусть пишут заявку, визируют ее у вас, у Воронцова, друг у друга, наконец! А вы справку еще требуйте!

– Какую?

– От гинеколога! – заорал Травкин. – Мне ли вас учить!.. Возрождайте среду обитания! Пусть царствуют нормы Зыкина! А у него запрещено все то, что разрешено. И наоборот.

45

Соседи уехали на дачу, ничто не мешало Травкину сделать ремонт, новым стенам, полам и обоям нужна была новая мебель, та требовала новой одежды, и новый Травкин в светлом чешском костюме магически подействовал на Василия Васильевича. Папка с перечнем преступлений стала тоньше, изобличающие Травкина документы подверглись суровой редакторской правке. Начисто вымарали Воронцова, уничтожили факты, почерпнутые в архивах, куда заглядывать вообще нельзя. Совсем увяла тема совращения: «Вадим Алексеевич, мы же все понимаем, но нельзя же давать повода!» Официантка Мариша, оказавшаяся Бабановой Марьей Григорьевной, уже не клеветала, ее будто спрятали куда-то. «Шельмование руководящих кадров» сжалось до «нетактичного отношения к сотрудникам смежной организации». Та же участь постигла и другие емкие формулировки, прозвучавшие в первый день. Зато Родина стегали бичами, норовя сломать ему позвоночник. На него навесили и Кузьмича, и тысячи разворованных ламп на посту РТ, и стоимость якобы похищенных простыней и наволочек. И мандарины в десяти ящиках никак не усыхали, в поедании их обвиняли Травкина.

И все-таки – милые, обходительные, понимающие люди в этом комитете! Такие же, как и те, с кем познакомил Травкина главный конструктор комплекса дальнего обнаружения. Никто из них не спрашивал Травкина, зачем его таскают в КПК. Все просты, отзывчивы. Все, наверное, побывали в этом чистилище, все прошли через тяжкие испытания духа и плоти. Или так выстроили свою жизнь, что надобность в комитете отпала. Они либо донесли на себя в точно рассчитанный момент, либо родились уже как бы донесенными. И – живут, здравствуют, руководят. Заложники по согласию и убеждению.

И как-то, на третьей неделе столичной жизни, вошло в Травкина сомнение: а надо ли ему упорствовать? Времени уже нет на беседы с Василием Васильевичем. И дело страдает. Дни летят, а с машиной наведения все та же пугающая неясность. Лыков на все телефонные вопросы отвечает нагло: государственная комиссия довольна – так что вам еще надо?.. Дубликат машины делается, спору нет, но когда он будет? Его еще надо установить в машинном зале, настроить и согласовать. Сам Лыков от встреч уклоняется, в бюро пропусков его НИИ дана команда – Травкина не пускать! (Вадим Алексеевич униженно караулил директора у проходной. Лыков показался, мазнул по Травкину взглядом, полным презрения, потом смягчился, приглашающе кивнул на «Волгу», язвительно предложил: «Мне – в Центр... Подвезти?..» Знает, конечно, куда таскают главного конструктора.)

Монтажники скоро понадобятся, а их, монтажников, нет. Когда-то обещал откомандировать их покойный Федор Федорович, царство ему небесное, но про обещание слыхом не слыхивал его преемник.

Надо сдаваться. Родин настаивает, и Воронцов его поддерживает: сдаваться, пойти на какой-либо компромисс, заключить с Василием Васильевичем сделку. От них оказией (через Каргина) пришло тревожное письмо, они написали то, от чего лопнули бы все самые защищенные каналы телефонной спецсвязи. Травкиным, сообщало письмо, занята организация серьезная, не шарашкина контора, кадровый состав ее подобран умело, среди инструкторов есть люди, прошедшие через лагеря и тюрьмы сталинских годов, и люди эти о т к а з а л и с ь помогать Травкину, он для них – как и для всех в КПК – чужой, он высокомерен, он «ставит себя выше партии». К счастью, среди тех в Москве, кого Родин называл хоботнорылыми, кистеперыми и скрытноусыми, нашлись и д в о я к о д ы ш а щ и е, они и передали Родину чрезвычайно тревожную информацию. В министерских недрах потихоньку вызревает решение, для Травкина смертельное, и решение в виде документа появится – тогда появится, когда «Долину» можно будет сдать без Травкина. От раздавленного клопа остается след на стене – от Травкина и того не будет, запаха даже. Особенно подл Василий Васильевич. Всего три года назад он выгнал осенью на российский шлях сотни тысяч голов скота, рапортовал о досрочном выполнении плана мясозаготовок, без ножа полегло столько скотины, что десятилетие пройдет, пока урон не восполнится, ибо весной он же распорядился отправить на убой весь молодняк, – понятно теперь, почему поручают ему самую грязную работу, и Василию Васильевичу поручено: набросить на голову Травкина мешок и удушить его...

Единственный выход, по мысли Родина, заключался в следующем. Надо бросить собакам кость! И кость эта – Федотова. Поскольку Бабанова Мария Григорьевна – фигура уже мифическая, ее бумаженциям ныне – грош цена. И Василий Васильевич вполне удовлетворится признанием в интрижке. О Федотовой беспокоиться нечего, с нею – полный порядок. Во-первых, 24-й отдел зыкинского НИИ позорно проваливается с разработкой чрезвычайно важной темы, и Степан Никанорович, чтобы вывести инженеров из сонного оцепенения, прибег к испытанному методу: дал ход анонимке, обвинявшей одну даму в проституции. Следовательно, никакого «дела Федотовой» в НИИ уже не возникнет, Зыкин не дурак и на свой НИИ две «аморалки» не повесит. Во-вторых, с Федотовой обо всем уже договорено, и она согласна подтвердить все то, что подскажет ей он, Родин, лишь бы Травкину было хорошо, и через геенну огненную всех этих подлых профсоюзно-комсомольских сборищ пройдет и не дрогнет, и зла в душе на Травкина держать не станет.

Меморандум Родина подкреплялся припиской Воронцова. На американском аналоге «Долины», писал он, работа кипит вовсю, эта заокеанская сволочь со страха перешла на социалистический метод хозяйствования и списала убытки одной прогоревшей фирмы, лишь бы та вовремя поставила полупроводники.

Письмо это Травкин прочитал в монтажке. Оно ему очень не понравилось. (Ему недавно в проходной передали конвертик с деньгами и письмо от Федотовой: «Уважаемый Вадим Алексеевич! Я, моя мама, моя сестра – все мы сердечно благодарим Вас за хлопоты, связанные...») Зыкин, по слухам, особо подло и коварно расправляется с девчонкой, то есть ведет себя с типичным зыкинским благородством: выписывает Федотовой крупные премии, оказывает мужские знаки внимания, подтверждая тем самым истинность нелепейших измышлений.

«И через это надо пройти», – подумалось Вадиму Алексеевичу.

Донести на себя он решил в четверг. Раньше никак не получалось. Пришли срочные документы, Травкина ждут в министерстве, в том полуподвале, где он когда-то изучал «Долину».

Два полных рабочих дня сидел он в знакомой по весне комнате. Вчитывался, задумывался. Отвлекала женщина – та самая, что отплясывала некогда победы, превратившие ее в пленницу. Сейчас она не плясала. Но и неволя не тяготила ее. Что-то новое было в шагах ее, и Травкин затыкал уши, чтоб сосредоточиться, чтоб поскорее покончить с бумагами.

Счет своим московским дням Травкин потерял, календарем были дни спецрейсов, пятница и вторник, в эти дни кто-нибудь прилетал с 35-й, привозил схемы на подпись, новости, приветы и пожелания. К Василию Васильевичу Травкин пошел в четверг утром. Ко вторнику, высчитал он, все будет кончено: Василий Васильевич напишет справку и с миром отпустит его на полигон.

Было ясное солнечное московское утро. Травкин с Плющихи перешел на Арбат, позавтракал, пешком добрался до метро, постоял у афиши кинотеатра «Художественный» и вдруг увидел Василия Васильевича. Скотопогонных дел мастер наслаждался погодой, неторопливо поедая мороженое. Он стоял в тенечке, за колонной старого метро. Юркие глазки его шарили по толпе, красная бычья шея обнажена, пиджак повис на сгибе локтя.

Уже в предвидении того, что сейчас произойдет, приказывая себе ни в коем случае к Василию Васильевичу не подходить и с радостью осознавая, что все приказы уже – бессильны, Травкин встал рядом с ним, учтиво поздоровался, получил благодушный ответ, жадно закурил, с радостью чувствуя, как поднимается в нем ненависть к Василию Васильевичу – странное, горячее озлобляющее ощущение того, что тот, на кого направлено чувство, – гадина, тварь мерзкая, по неразумию и недосмотру людей присвоившая себе человеческое обличье. – Как здоровьице-то?

– Не жалуюсь... – ответил Василий Васильевич, метнув на Травкина недоверчивый взор. Что-то уловил в его голосе.

– Не пора ли на покой?

– На пенсию, что ли?.. Так собой не распоряжаемся. Скажут – уйдем.

– А вы себе скажите... И – туда. Где никаких изменений. Где ни чувств, ни движений.

– Это куда еще?

– В могилу. Чтоб все мы дышали.

Василий Васильевич преспокойно заглотнул последний кусочек брикета. Смял в руке липкие остатки. Хотел было мокрый комок швырнуть в урну поблизости, но передумал. Мутно глянул на Травкина, затем приподнял руку, разжал пальцы, комок упал рядом с ногой, и Василий Васильевич растер его подошвою. «Жду у себя», – произнес он и вошел в метро.

Травкину было немножко стыдно за себя, потому что он открыл в себе способность ненавидеть человека, вовсе не достойного столь глубокого и цельного чувства. Мелкий хам, ничего и никого, кроме скота, в жизни не видевший. Просто не подготовленный к тому роду занятий, на который его обрекли начальники. Образования никакого, вернее – образование отрицательное, учился в высшей партшколе.

Но – еще один рубеж перейден, и за ним свобода, вновь свобода.

Вадим Алексеевич позвонил в монтажку: завтра он улетает на полигон и в Москве будет только после сдачи «Долины».

Ему тоже сообщили новости: на 35-й восстановлен порядок, при музыке и торжественных речах открыта Доска почета, лучшим инженером «Долины» признан Казинец.

В коридоре того полуподвала, где хоронился за дверью Травкин, раздавались дерзкие, трусливые, мельтешащие и державные шаги женщины, жившей уже в новых страстях. Внутри женщины произошло великое событие, она понесла в себе вмещенную в нее мужчиной чужую жизнь. Порой она не ощущала в себе никакой тяжести, летала, как и прежде, по коридору, и брызги ее шагов окатывали паркет, оплескивали стены. Но она знала: в ней – нечто, как принадлежащее ей, так и помимо нее существующее, и, разбежавшись, как в танце, она внезапно останавливалась, вспоминая о жизни, зябнувшей в ней, и продолжала движение неуверенными шагами, полная злости к себе и уважения к жизни, которая была и ее жизнью и даже жизнью того, кто по утрам звонил ей. Иногда она, уверяя себя в мнительности, лихо отплясывала, радуясь свободе, будто растаптывая что-то, иногда какие-то странности в организме настораживали ее, она становилась пугливой. Жизнь, которая была неизвестно чьей жизнью, была еще в форме папоротников, если не студенистых образований, но уже вскоре она признала разум в ней, и вместе со страхом пришла радость избавления от одиночества и радость оттого, что и маленький человечек, когда появится, одиноким не будет, два человека, отец и мать, введут его в большой мир людей... И однажды послышались в коридоре шажочки ребенка, ребеночий бег, годовалый мальчишечка вырвался из плена эволюционной традиции, оторвал от земли руки, встал на ноги и, в ногах чувствуя только пятки, пробежал от стены к стене и, коснувшись стены, издал победный клич; слезы, в клич вкрапленные, означали и первое поражение, разбитый до синяка лоб, исцарапанные ладошки вызывали гневную обиду на отца, который не подхватил его, не понес, а наслаждался, стоя в стороне, преодолением времени и пространства...

Жизнь, дыхание миллионов, несметное чувство, познанные только ощущениями, право ходить по земле, спотыкаясь, падая и вставая, всегда вставая...

46

Вновь ковбойка и пятирублевые брюки, чемодан уложен, окна закрыты, холодильник отключен, можно ехать в монтажку за деньгами, а оттуда – во Внуково, и вовсе не обязательно ждать спецрейса, Стренцов не шутил: Травкину обеспечен билет на любой самолет в каком угодно направлении. К исходу дня, если не раньше, главный конструктор «Долины» приступит к исполнению своих обязанностей.

Телефонный звонок настиг Травкина у двери. Василий Васильевич! Голос медоточивый: «Ну, что ж... Поздравляю. Справку составил, зайди, почитай, опровергнуты клеветнические домыслы, с охранной грамотой полетишь на полигон... Так я жду!»

Травкин держал в руке трубку, пищавшую короткими гудками, касался ею лба, поглаживал ею одеревеневшие щеки... Странный голос, странное приглашение. Никогда этот скотоубийца не обращался на «ты», сохранял дистанцию, а тут – в духе партийного товарищества, что ли. Произошло какое-то событие за истекшие сутки, с момента, когда Василий Васильевич там, у метро, показал, что будет с Травкиным, какая участь ждет его. Идти или не идти?

Пошел. Василий Васильевич – щедрость неописуемая, доброта несказанная – ввел его под ручку в кабинет, предложил чай, обещая какую-то особую заварку (Травкин отказался), подтвердил: да, наветы сняты, подозрения рассеяны, честное имя восстановлено; справка уже подписана, но сопроводиловка не готова, будет сразу после обеда... И усмешка пренебрежительная, но во взгляде читается: «Ну, брат, и хитер же ты!.. Всех обскакал. Ловкач!» И в интонациях и уважение к Травкину, и признание превосходства его в чем-то, и зависть, и (не послышалось ли?) некая угроза: сегодня, мол, ты на коне, а завтра... «Силен, бродяга!» – вырвалось наконец у Василия Васильевича, а затем он сокрушенно покачал головой, как бы дивясь и собственному недомыслию, и недомыслию всего грешного мира.

– И подписана и утверждена справка... После обеда принесу. Сам бы почитал. А то пока дойдет до твоей организации... Или спешишь?

– Не знаю еще...

– Ну, решай...

Василий Васильевич отправился обедать в буфет, который здесь называли «дальним», куда не всякого в этом здании пускали, хотя и в общедоступном «ближнем» буфете всегда было то, чего в магазинах никогда не было и не бывало. А Травкин, оглушенный и растерянный, сидел в коридоре, пытаясь догадаться, кому из сильных мира сего пришла блажь – позвонить сюда и сказать: «Попрошу вас внимательно отнестись к делу Травкина...» Не нарушил ли Стренцов обещание? Не Королев ли?.. Нет, пожалуй, Михаил Михайлович не может обманывать. Кто же тогда?

Мимо него несколько раз проходила по коридору женщина. По виду – уборщица, одета с вызывающей скромностью, походка выдавала прежнюю профессию: грузчица, потому что ноги при ходьбе расставлялись так, словно на плечах и спине – стокилограммовый мешок. Впрочем, Травкин знал, что не уборщица и не грузчица, а – в прошлом – секретарь губкома комсомола, в 34-м году получила двадцать лет, здесь, в КПК, совсем недавно.

Вдруг она остановилась около Травкина и развернулась к нему. Вадим Алексеевич привстал и обнаружил, что они – одни в коридоре, все разошлись, обеденный перерыв. На сером землистом лице губкомовки не было ни губ, ни ресниц, ни бровей. Были глаза – и она повела ими в сторону кабинета Василия Васильевича. Травкин понял и пошел следом. Поворот ключа – и дверь открылась, еще один поворот – и закрылась. Женщина потянула на себя ящик стола и забренчала связкою ключей. Один из них воткнула в сейф. Туго подалась дверца. Зашуршала и зашелестела бумага, разворачиваясь в лист привычного Травкину чертежного формата. «Схема принципиальная электрическая... Блок селекции импульсов...» – прочитал Травкин и невольно отстранился – как от воронки, засасывающей его во что-то мерзкое, топкое, смрадное, но, превозмогая ужас перед зловонной пропастью, продолжал водить глаза по схеме, потом по другой и, наконец, по четырем страницам машинописного текста. Чуть меньше минуты повисели перед ним обе схемы, еще меньше – абзацы текста, а Травкин запомнил все до деталей на схемах, до всех слов на них. Слишком компактны кабины станций, чтоб разворачивать там вчетверо или ввосьмеро сложенные схемы, они обычно во всю ширь раскладывались на песке, на снегу, один впитывающий взгляд на них – и память уже все удерживала.

– Спасибо, родная... – тихо вымолвил Травкин и выскользнул из кабинета, сам открыв дверь.

Ему показали схемы, которые могли храниться только на 35-й площадке.