Текст книги "Легенда о Травкине"

Автор книги: Анатолий Азольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

17

Объехав стоявшие у КПП машины, водитель приткнул «газик» к обочине, выскочил, отвязал ведро, рванулся к колонке и – застыл.

Травкин, Родин и Воронцов распахнули дверцы «газика», но выходить не решались, гадали, что за люди соседствовали с ними на 49-м километре и каким непостижимым образом люди эти могли попасть сюда. Над той же задачей бились и мозги первого года службы, солдатик растерянно оглянулся на пассажиров своих и попятился, ища у них защиты от неведомой опасности.

Лучшие легковушки штаба полигона разбросаны были у подножия холмика, на котором угощались водою какие-то важные гости, сидя за столиком, вынесенным из КПП, и сержант, чрезвычайно гордившийся тем, что именно на его долю выпала роль хозяина воды, потчевал ею гостей не так, как делал обычно, кружкою, а выставив ее в стеклянном графине, с тонкими стаканами, чтоб видна была голубоватая ее чистота. Гостей было трое, и крайним, ближе к колонке, сидел плотный мужчина в костюме, без галстука, и галстук, видимо, не был обязательным в его повседневной одежде, потому что рубашка была на «молнии». Ему давно перевалило за пятьдесят, маленький, несколько сплюснутый нос лишал мясистое лицо возможности определиться каким-либо емким словом, оно было просто усталым. Болезнь лежала на лице, давняя, чуть ли не многовековая. Рядом с ним в сладкой стариковской неге блаженствовал под солнцем яйцеголовый здоровячок. На той же скамеечке пристроился самый молодой, в пуловере. В степи сразу узнавались чужие – по одежде, по манере двигаться и осматриваться, узнавались безошибочно, как в Москве – прибывшие в столицу за покупками, как там же, в Москве, с одного взгляда определяются иностранцы, и эти, за столиком сидевшие и водой угощавшиеся, были иностранцами на полигоне, чужими, обладавшими большими правами, чем свои, и сидели они за столом так, будто на нем лежала красная до полу скатерть, будто не в степи они, под пылью и солнцем, а в зале торжественного заседания, в президиуме его. Воду мужчины постарше дегустировали маленькими глоточками, зато молодой залпом выпил стакан и сплюнул.

Пятнадцать или двадцать офицеров курили на вытоптанном пятачке, с любопытством поглядывая на того, что сидел с краю, – мясистого, плотного.

Наконец Воронцов понял, кто в тридцати метрах от них удостоен столь небывалого сервиса. Он выкинул из машины длинные ноги, посучил ими, сбросил туфли.

– Ну и носочки, – проворчал он. – Эта синтетика, скажу я вам... Никак – творцы ракетно-космической техники?

– Они, – отозвался Родин, поскольку Травкин молчал.

– Этот... слева – Сергей Павлович?

– Он, Королев.

– Который Главный Конструктор?

– Ага.

Воронцов изловчился, подцепил пальцем носки, стянул их. Поставил ноги на землю, предварительно убедившись, что ни тарантулов, ни скорпионов поблизости нет. Брезглив был до удивления, хотя пора бы знать, что в марте нечисть эта днем прячется.

– А рядом с ним – фраер ушастый – кто это?

– Помрет – узнаешь. У него КБ по двигательным установкам.

– А шестерит кто?

– Из отряда космонавтов, Славой зовут.

– Ты-то откуда их знаешь?

– Утрясал делишки шефов. Я им и мальчик на побегушках, и доверенное лицо. С кем только не общался. Сергей Павлович – клиент весьма неудобный.

– И больной, я вижу.

– Не больной. Усталый. Ракеты вымотали его.

– Не ракеты, а срока...

– Шесть лет всего сидел.

– Намотали-то ему больше, поверь мне...

То ли хмыкнул предостерегающе Травкин, то ли кашлянул от волнения... Родин и Воронцов повернули головы – и уставились на водителя. Ведро давно уже выпало из его рук, солдатик расправлял складки стянутой ремнем выцветшей, но хорошо отстиранной рубахи. Восторженно-любовно смотрел он на того, о ком говорили его пассажиры, предвкушая миг, когда, возвратясь со службы домой, расскажет – матери, отцу, родным и двоюродным братьям и сестрам, теткам и дядям, знакомым и незнакомым, – расскажет о встрече с Главным Конструктором. Сам видел его! Собственными глазами! И он такой, каким описал его первый космонавт Земли Юрий Гагарин: широкоплечий, с добрым русским лицом, с хорошей русской фамилией. И мне, вашему сыну, вашему брату, вашему соседу, вашему знакомому, выпало счастье видеть этого человека в самой простецкой обстановке. И зовут его так: Сергей Павлович Королев!

– Опять мозоль, – горестно произнес Воронцов, переводя глаза на пальцы ног. – Чехи совсем распустились, в капстраны еще ничего дают, а как нам – сплошной брак... В июне тридцать восьмого его взяли, на квартире, сопротивление не оказывал. В Бутырке сидел.

– Донос? – прошелестел Родин.

– А как же... Не без этого.

– Беззаконие, значит... – весело констатировал Родин.

– Мне-то уж чернушки не лепи... «Беззаконие»... Чтоб при Coco Джугашвили – закон нарушали?.. Да ни один опер не мог чихнуть без разрешения сверху. Все было в полном соответствии с законом.

– Закон не может вводить беззаконие!

– Эк тебя разобрало... Это он тебе таким кажется – закон. А ты смотри на закон глазами той эпохи. Историку – и не знать о принципе историзма...

– Отлично знаю. Железное правило: измеряй предмет только той линейкой, что сделана из материала предмета, иначе ошибка неизбежна.

– Верно.

– Что я и делаю сейчас. Ибо иной линейки, чем нынешняя, у меня быть не может!.. Ладно, с принципом историзма покончено. Что дальше-то? Ну, Бутырка, – нетерпеливо напомнил Родин.

– А что могло быть дальше вообще?.. Отвесили червонец плюс по рогам пятерик.

– По рогам – это что?.. Ты нормальным языком говорить можешь?

– Я и говорю нормальным языком. Поражение в правах на пять лет после отбытия заключения. Судила Военная коллегия Верховного Суда, статья 58-я, пункты 7, 8, 9, 10, 11, 17, 18, по-божески отвалили, червонец в те времена давали запросто, как жетон в раздевалке. Он, Королев, вообще везучий. В сороковом году отправляли его с Колымы обратно, в Москву, так он на транспорт опоздал, заболел, а транспорт – утонул. Человеку везло всю жизнь.

– А чего его отправляли обратно?.. Оправдали? Освободили? – спрашивал Родин с каким-то затаенным торжеством, и что-то истерическое пробулькивало в вопросах его.

– Освободили?.. Как бы не так, срок-то не отбыл... Туполева освободили, с Соловков привезли в Москву «Ту-2» доводить; Туполеву конструкторы были нужны, вот и Королев понадобился. Под конвоем творил, в Вешняках всем лагерникам барак отвели. Да недолго длилась малина. Приехал как-то кум, поговорил с Королевым и добавил ему червонец.

– Себе, себе противоречишь, Воронцов. Кум добавлять не может, добавляет коллегия. Нарушил все-таки закон кум твой.

– Кому другому говори... – начал злиться Воронцов. – По закону все делалось. Кум на допрос приглашал другого опера, вместе они выслушивали заключенного, и, что бы тот ни говорил, все подпадало под антисоветскую агитацию, то есть еще червонец.

– Значит, я правильно понял: сидишь не дышишь – червонец, разок дыхнул – еще червонец.

– Правильно понял, наконец-то, а то хилял за чистодела. Но формально ты прав, коллегия добавила червонец, а потом еще восемь... или сбросила с червонца два года, не помню уж. Вкалывал он в Омске, заместителем начальника цеха авиазавода, потом в Казани, по специальности своей, главным конструктором АРУ, авиационной ракетной установки, на «Пе-2» ставили ее... потом... – что потом?.. – да, испытывал высотный истребитель.

– Освободили уже все-таки?

– Это за что освобождать-то его?.. Немцы его освободили.

– Немцы?.. Казань, что ли, немцы взяли?

– Тоже мне – историк... Немцы завершили испытания ФАУ-2, тут уж наши спохватились, бросились своих ракетчиков искать – в лагерях и тюрьмах, разумеется, в самых надежных местах, это госбанк можно ограбить, сберкассу взять, а человека с нужным для государства интеллектом из тюрьмы не похитишь. Ну и Королева нашли. В июле сорок четвертого года – постановление Президиума Верховного Совета о снятии судимостей и досрочном освобождении. Все по закону.

– И что – правительственная телеграмма в Казань? Извинения, цветы, оркестр?

Воронцов выплюнул на землю сигарету.

– Ты меня доведешь, Родин, своими играми в Незнайку... Для казанской тюрьмы особого назначения Указ Президиума – бумажка. Документ для тюрьмы – постановление НКВД о досрочном освобождении. Через две недели после Указа освободили... Вот и все. Не веришь – ступай на Лубянку, там есть один экземпляр уголовного дела, как Почетную грамоту хранят.

– Зайду! Обязательно! – пообещал Родин. – Убежден, что там, на Лубянке, все есть, блюдечко с голубой каемочкой тоже! – Он осекся, заговорил вкрадчиво, нежно: – Интересно, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Ведь доносили не для того, чтоб въехать в освободившуюся квартиру. Какой-то ведь политический и технический смысл был?!

Воронцов поддел ногами носки, взял их в руки, сполоснул в воздухе, стряхивая песок.

– Был смысл. – Видимо, этот вопрос он задавал и себе. – Поцапались две группы ракетчиков, до тридцать седьмого года жили мирно, в разных городах, Москве и Ленинграде, произошло слияние – и началось!.. А в стране с единой идеологией должна быть и единая техническая доктрина: либо ракеты на твердом топливе, либо на жидком – третьего не дано. И закон стал на сторону тех, кто создавал «катюши».

– Ве-ли-ко-леп-но! – Родин вскинул руки. Но в «газике» не размахаешься, Родин ходуном ходил. – Может быть, ты знаешь, где эта группа, создавшая грозное оружие и, следовательно, обласканная законодателями? Где?

Давно уже подкосились ноги у солдатика, он сидел на земле, внимая каждому слову, и на лице его выражалась мука, будто ему рассказывали о последних минутах матушки.

– Молчишь?.. То-то же, законник. Расстреляны они. Их тоже к врагам народа причислили. Нет, Воронцов, не законами руководствовались люди тридцать лет назад, не здравым бытовым смыслом, а государственными интересами. Уничтожать тех, кто приносит наибольшую пользу, это не столько безумие нашего общества, сколько способ его выживания. И все это подсознательно понимают. При семи главных конструкторах состоял я, изучил их вот как и понял: они боялись сдавать «Долину»... А Сергея Павловича Королева мне трудно понять, даже зная в деталях его биографию. Наверное, всем все простил, потому что народ познал русский – там, на Колыме, когда с тачкой бегал, на прииске у Бёрёлеха, какой-то субстрат народного бытия остается одним и тем же – и при Дмитриях, и при лжедмитриях. Там ведь, на Колыме, ему уголовники жизнь спасли, его, доходягу, свои же хотели придушить...

– Откуда данные? – с некоторой ревностью спросил Воронцов.

– Рассказал он мне как-то в невеселую минуту... Между тем на холмике творились любопытные события. Сергей Павлович взглядом подозвал кого-то из офицеров, что-то спросил у него, и тот приглашающим жестом указал на деревянное сооружение санитарно-гигиенического назначения, солдатский нужник, и Сергей Павлович поднялся, вслед за ним – и сосед его, и оба они двинулись к сооружению. Третий, в пуловере, понял, куда они пошли, и приподнялся, озабоченный той же нуждой. Человек этот, наверное, успешно миновал все предполетные подготовки, месяцами, если не годами, привык считать себя не субъектом, а объектом наблюдения, каждое шевеление его пальцев фиксировалось телекамерами, элементарное же урчание желудка становилось фактом, достойным внимания космической медицины; разница между личным и общественным стерлась в нем начисто. И человек в пуловере к нужнику, вмещавшему всего двоих, не пошел, он просто спустился с холмика и помочился, ничуть не смущаясь тем, что на него смотрят четыре пары глаз, включая солдатские. После чего вместе с начальниками своими поплескался у колонки, совершив омовение рук, и вся троица в обратном порядке прошествовала к столу, села и по второму заходу стала угощаться знаменитой водой 49-го километра.

На изнеженном солдатике можно было поставить крест, но воду требовал набегавшийся «газик», да и пить хотелось, и Родин сказал, что сходит сейчас за водою, заодно и узнает, что космического в появлении Королева здесь, а что земного. Потом глянул на поверженного солдатика, поставил его на ноги, встряхнул, приводя в чувство, и повел с собой, к столу с водой не для всех. Трехминутный разговор с Королевым и спутниками его предварен был рукопожатиями, какими обмениваются равные. Пока шла беседа, солдатик успел оказавшейся в кармане тряпицей смахнуть пыль с брезентовых сапог. Рука согнута в локте, пять пальцев у виска, пятки вместе, носки врозь – игрушечный неоловянный солдатик, и Королев рассмеялся, скомандовал «вольно!», посадил его рядом, стал расспрашивать...

– Спускаемый аппарат приземлился не в заданной точке, около 78-й площадки, – пояснил Родин, ставя ведро. Все напились, остатки Воронцов пошел вливать в «газик». – А им надо было на месте приземления осмотреть теплозащитный слой.

– Нам бы его власть... – помечтал Воронцов, залезая в машину. Сел и Родин. Ждали солдатика. – Ему легче.

– Ему труднее! – возразил Родин. – Он сам боится собственной власти. И не хочет быть общеизвестным. Знает, что это – гибель наверняка. Никому в нашей стране не дозволено иметь законные миллионы, всемирную славу и общенародное признание. И государство это знает и, оберегая немногих от гибели, не дает им ни денег, ни славы, ни признания. Сама судьба расправляется с теми, кто перескакивает установленный уровень. И Сергею Павловичу ты не завидуй, Воронцов. Дни его сочтены. Либо рак, либо авиационная катастрофа. И тот, кому он помог перепрыгнуть через уровень, тоже кончит преждевременно.

Обласканный и воодушевленный, спускался с холмика солдатик, рубя строевым шагом, отмашка рук – по-парадному, взор его пылал отвагой и преданностью. «Пр-рошу не курить!» – прикрикнул он на тех, кого недавно считал своими косвенными начальниками. Проверили, точно ли по центру уложен в машине груз (чемоданчик Травкина), независимо и грозно сел за руль, как за пульт управления баллистическими ракетами.

Поехали. Дважды или трижды Травкин поворачивался к Родину и Воронцову, пытаясь спросить о чем-то. Но не спросил.

Предполагалось, что довезут их до домика. Но солдатик так осерчал на пассажиров, что у первого же общежития едва не вытряхнул их из машины, резко затормозив на повороте. «Газик» фыркнул, презрительно откашлялся и скрылся в тучах им же поднятой пыли. Воронцов погрозил ему вслед кулаком. Травкин отряхнулся и сказал:

– Ни Бутырок не будет, ни Казани... Им меня не подстрелить... Заявление напишите, Родин. О приеме на работу в монтажку.

18

«...в дополнение к согласованному плану возложить на начальника 5-го отдела МНУ Травкина В.А. руководство настройкой и сдачей объекта «Д» – с исполнением им обязанностей начальника 5-го отдела».

Для ознакомления Травкину дали руководящий документ – «Положение о главном конструкторе». Начав читать его, Травкин решил было, что директора всех НИИ и КБ, создававших «Долину», подчинены ему. Однако вскоре он убедился, что эти якобы подчиненные ему директора могут оспорить любой его приказ. Пункты «Положения» противоречили один другому. Впрочем, оно и не было утверждено.

К создателям «Долины» обратился заместитель министра, предложил им встретиться с новым главным конструктором ее.

Первым отозвался Лыков (вычислительные устройства всего комплекса). Этот рано оплешивевший молодой человек заявил в короткой беседе, что все разработки его НИИ приняты государственной комиссией. Никаких претензий к нему нет и не может быть!

Суховато державшийся Елизаров (ракета) произнес несколько вежливых фраз и встречу заключил обещанием во всем помогать Травкину.

С шумными изъявлениями радости Федор Федорович Куманьков (антенно-фидерное устройство) заключил Травкина в объятья, напомнил ему, что встречались они на 56-й, 42-й, 21-й и других площадках – «номера их ты, Господи, веси!». Бородатый, пахнущий коньячком, он пылко заверил Травкина, что будет верен ему и любые просьбы исполнит незамедлительно.

Степан Никанорович Зыкин (приемо-передающий тракт) не позвонил и не приехал.

Вадиму Алексеевичу отвели комнату в полуподвале министерства. Сюда свезли, из разных учреждений столицы, чертежи и схемы, здесь он знакомился с «Долиной». Закрыл последний том – и впал в невеселые раздумья. Подтвердилось то, о чем он и раньше догадывался. Схема станции была разработана прочно, надежно, схема вполне удовлетворяла техническому заданию – и была абсолютно непригодной, ибо придумывалась казенным российским умом, создавалась не без участия национального характера, знаменитого своими причудами. Только ширь и просторы государства, границы которого терялись за линией недосягаемого горизонта, но резко и точно обозначались в годы вторжения неприятеля, могли вживить в сознание, в быт и в нравы нации особое восприятие человека и материальной культуры, лишь России свойственное. Только в России богатства помещиков оценивались не по доходу с земли, а по числу крепостных душ; если надобно было взять с земли 20 центнеров зерна, то засеивался не один гектар, столько давший бы, а два – с урожайностью по 10 центнеров каждый, а то и четыре – по 5 центнеров, благо земли и мужиков хватало, и под систему эту подгонялась техника, мощь которой рассчитывалась отнюдь не на 20 центнеров, и в замкнутом кругу все оскудевающей земли и все более ненадежного машинного парка уродовались люди, начиная отдавать себя делу на половину, на осьмушку, нерастраченные силы вкладывая в мечтания, а потом, остервенев, наваливались на землицу и технику не столько потом, сколько кровью.

Именно так был разработан приемо-передающий тракт «Долины» и все довески к нему – логика выбора целей, распознавание их, целеуказание, первичная и вторичная индикация. Все – надежно, все – с большим запасом резервирования, двойным или тройным, но мысль инженера мельчала, принижалась и норовила что-то обязательно недоделать: этот блок плохой, соседний блок тоже плохой, но в общем – соответствует заданному и вытянет как-нибудь, велика матушка-Русь, осилит супостата!.. Мобильность малых станций, строго вымеренные размеры их в зародыше пресекали стремление к недоделкам, но «Долина» – стационарный объект, тут было где разгуляться всему зыкинскому НИИ, все блоки ламповые, о полупроводниках, давно освоенных, будто забыли, и при всей испытанности ламповых модулей и ячеек, блоков и узлов – полная ненадежность их, во все поры разработки проникла безнравственность, ни одной свежей мысли не обнаружил Травкин в разработке и, вспоминая НИИ, признался, что иного ожидать было нельзя.

Ничего уже не исправишь. Надо было все упрощать, все! Весь приемо-передающий тракт. Но хороша ракета, хороша антенно-фидерная часть «Долины». Правда, совсем непонятно, что с ЭВМ.

В полуподвале того же министерства, в коридоре, ходила, бегала и плясала женщина, по шагам, шажкам и прыжкам ее прослеживалась и угадывалась история любви; из остуженной души пробилось это чувство голубоватым подснежником и превратилось в деревце, позванивающее серебряными листьями. В той комнате, где служила эта женщина, городского телефона не было, ее звали к нему из другой комнаты, местным телефоном, путь к голосу мужчины пролегал мимо двери, за которой решалась судьба «Долины», и в пустом коридоре женщина не боялась выдавать себя, первые пробежки ее выбивали на паркете сплошные вопросительные знаки, и вечерние свидания с мужчиной давали ответы не полные, женщина требовала уточнений по телефону, шаги гремели с анкетной бесцеремонностью. Потом началась игра: женщина замирала на полпути, женщина томила того, кто ждал ее, посмеивалась над ним, а иногда в восторге перед собою – умная! хитрая! – вальсировала, и к перестуку каблучков присоединялись шорохи развеваемых танцем одежд. Но и тот, влюбившийся до потери мужского самолюбия, не терял твердости духа, требовал ответа, настаивал, и однажды хлопнула дверь красной, зовущей к атаке ракетой, барабанная дробь каблучков оповестила всех о штурме мужской твердыни, паркет выстилал дорогу к крепости, уже выкинувшей белый флаг, ветром обдутые знамена звали к победе, к счастью... Минуло десять минут – и шаги возрадованно провозгласили окончание боевых действий, полную капитуляцию, викторию. До шести вечера на бранном поле царила тишина, хоронились недоразумения, погребались былые ссоры, скользящими шажочками устранялись легкие ранения, наносились последние штришки на рисуемое воображением будущее, близился час завершающего свидания – и тут сдали нервы, оцепенение сковало шаги, зазвучавшие после конца трудового дня, женщина страшилась, только теперь заныли раны, в пылу сражения она их не заметила, теперь только поняла она, что не мужчина капитулировал, а она сама сдалась на милость победителя, что сегодня произойдет то, что всегда происходит. Дергающиеся шаги ее вымученно возобновляли движение и прерывали его в тягостном раздумье. И наконец она прошла – мимо двери, мимо «Долины» – шумно, рокотом убегавшей волны, и на отмели, зацепившись о порожек двери, осталась мысль о поражении, которое – победа...