Текст книги "Подглядывающая (СИ)"

Автор книги: Анастасия Славина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Глава 14. День 328

Часы над камином бьют полночь.

Наклоняюсь, чтобы взять со столика стакан с виски. Эй не шевелится, но из-за моих движений его ладонь скользит выше – и я невольно делаю вдох поглубже. Мне нравится это ощущение – когда тело само по себе реагирует на прикосновение.

Делаю большой глоток. Виски теплый, густой, обжигающий. Проваливается вовнутрь комом. Алкоголь позволяет мне и дальше слушать историю Эя, а не копаться в себе. Не задаваться вопросом, что я, черт побери, здесь делаю, – полуобнаженная, на диване Эя. И почему позволяю его ладони блуждать по моему бедру.

Эй принимает стакан из моих рук. Делает глоток, глядя мне в глаза.

– После того откровения на чердаке мы с Ренатой стали много времени проводить вместе. Однажды я даже побывал в ее доме. Три квартиры на первом этаже старой, почти старинной, двухэтажки были объединены в одну – вылизанную, вычищенную, отбеленную и позолоченную. Окна-эркеры, лепнина на потолке, колонны. Я такую роскошь видел впервые. Родители у Ренаты оказались непростыми людьми – приближенными к власти.

Знаешь, что меня удивило? Во всей квартире, даже в спальне Ренаты, не было фотографий, если не считать пары семейных портретов на полке над искусственным камином. Согласись, Эм, это странно, когда в доме у человека, одержимого фотографией, нет ни одного яркого художественного снимка. Но тогда я вопросов не задавал, просто наблюдал.

Если тебе интересно, сексом мы не занимались, не смотря на то, что временами мы оба ощущали себя взболтанными бутылками шампанского. Я был несовершеннолетний – а положение ее родителей обязывало соблюдать формальности.

Тот еще был год! Постоянно находиться рядом с Ренатой, но держать себя в руках. Так могла и крыша поехать. Но я ждал – потому что знал, ради чего все это.

Наш руководитель Юрий Викентьевич – он же Юрий Стропилов, как ты, наверняка, уже догадалась, – всегда находился где-то неподалеку, но не мешал нам. Это сбивало меня с толку – я был уверен, что у них роман. Но еще больше меня сбивало с толку другое.

После нашего разговора на чердаке Рената ни разу не показывала мне «тайных» снимков. Природу, людей, тени – все, что угодно, но только не их. Думаю, она была бы не прочь и солгать, что таких фото не существует.

Пазлы сошлись следующей зимой на открытии выставки Стропилова. Пригласительный вручила мне Рената. Она и составила мне компанию на выставке.

Этот день я не забуду никогда.

Тебе знакомо такое ощущение, Эм, когда мысли проворачиваются в голове, будто старые, ржавые шестеренки, – когда словно физически чувствуешь их срежет и лязг – металл на металл? Вот нечто такое я испытал на выставке, когда, под руку с Ренатой, вошел в зал и увидел…

– Закрой глаза, Эм, – Эй ждет, пока я не выполню его просьбу. – А теперь представь. Просторный светлый зал, мраморный пол. Полно народа, вечерний дресс-код. Пирамиды из бокалов с шампанским. По залу летает легкий шепоток – такой же звук блуждает в бокале, который я крепко держу за ножку. Все по-настоящему, все серьезно.

И вот я останавливаюсь перед фотографией такого размера, что руками не обхватить. Хотя «останавливаюсь» – слабо сказано. Скорее, спотыкаюсь об увиденное.

Потому что эта фотография – тот самый снимок, который Рената показывала мне на экране фотоаппарата, когда она пробралась ко мне на чердак. Тот самый снимок, который запечатлел меня, спящего, переживающего кошмар во сне.

Тогда, на выставке, у меня тоже было ощущение, что я переживаю кошмар во сне.

Потому что картина реальности, которую я носил в себе, рассыпалась, а вместо нее, по кирпичикам выстраивалась другая.

Фотографировала Рената, но автором фото значился Стропилов.

Рената об этом знала. Значит, не кража, а договор.

В квартире Ренаты не было фото.

Рената не показывала «тайные» фото никому – кроме Стропилова.

Почему?!

Я перевел ошарашенный взгляд на Ренату. Она смотрела мне в глаза спокойно и прямо, заставляя в одиночку переживать потрясение. Разве что чуть сильнее сжала мой локоть – просто рефлекс, никакого сожаления… Открывай глаза, Эм, ты увидела достаточно.

Эй снова прикуривает – уже третью сигарету. Не помню, чтобы он раньше так много курил. Убирает ладонь с моего колена, чтобы на него не падал пепел. Затягивается, прищурив глаза, – то ли от дыма, то ли, чтобы поглубже заглянуть мне в душу.

Он лежит почти в той же позе, как и до начала истории, но теперь в нем нет и капли покоя. Я чувствую его ноющую боль под ложечкой, душевный надлом, смятение и сожаление. Сейчас Эй кажется мне человечным, ранимым и близким. Мне приходится напомнить себе, что ключевое слово «кажется».

– Конечно, я бы мог попытаться обмануть себя тем, что этот снимок и в самом деле сделал Стропилов на фотоаппарат Ренаты, что именно Стропилов, а не она, прокрался ко мне на рассвете, когда я еще спал. Но есть вещи, которые не требуют доказательств. Это был ее почерк, ее фотографическое видение. Я знал, – Эй тушит сигарету в пепельнице и возвращает ладонь на мое колено.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я и слова ей не сказал. Перевел взгляд на фотографию и сделал вид, что внимательно ее рассматриваю, хотя ничего не видел, кроме мутных разноцветных клякс, которые вспыхивали и гасли перед глазами.

Я залпом допил шампанское и повел Ренату дальше по залу, мимо фотографий других людей – фальшивых фотографий, «псевдо-тайных». Люди на них, в основном, притворялись. Или, как говорила Рената, смотрели закрытыми глазами.

Думаешь, Эм, сюрпризы для меня в этот день закончились? Ничего подобного.

В следующем зале я увидел фотографии Ренаты, снятые Стропиловым, – да так снятые, что сомнения, был ли роман, сразу развеялись. Думаешь, она была просто фотогеничной? Ей нравилось позировать? Неет, Эм. Таким взглядом камеру не любят. Таким взглядом любят того, кто за камерой.

Завершив круг почета, я пошел к выходу.

– Останься, – произнесла Рената так, что вместо просьбы прозвучал вызов.

Но у меня тогда не осталось запала, чтобы принимать вызовы. Так что я просто убрал со своего локтя ее руку – и вышел на улицу.

Тогда я выкурил первую в своей жизни сигарету – попросил у кого-то на крыльце, даже внимания не обратил, у кого – мужчины, женщины. Я видел только черноту вечера, режущий свет фонарей и сигарету, протянутую мне из пустоты. Еще помню – прикуривал от спички. Подсознание – странная штука. Из всего крошева – сфотографировало огонек спички.

Так вот, стою, курю. Даже не кашляю, хотя вроде как должен – с непривычки. К последней затяжке предметы вокруг меня начинают проясняться. Я понимаю, что на дворе – январь, а я без пальто, что пальцы замерзли – не разогнуть, и трясет меня, как во время припадка.

А в голове – ни одной мысли.

За пальто я не вернулся. Пошел, куда глаза глядят. Сначала медленно, привыкая к шагам. Потом – быстрее. Затем – помчался так быстро, как мог. Двойная польза. Во-первых, согрелся. Во-вторых, добрался до фотостудии.

Не знаю, что я надеялся там найти. Может, подсказки?.. Но когда я вошел туда, столько образов посыпалось – будто сель в горах сошел, ей Богу, Эм. Я столько всего вспомнил, что происходило между Ренатой и Стропиловым у всех на виду, – их головы, склоненные над одним фото, взгляды, прикосновения, улыбки… Теперь каждый кадр в моем воспоминании приобрел другой смысл.

А сколько всего я не видел?! Ведь по ночам лаборатория пустовала – я, например, проник туда без проблем. А Стропилов не мальчик, за совращение которого можно попасть в тюрьму. Он взрослый, опытный, талантливый мужик, который, судя по всему, очень хорошо умеет хранить тайны.

Теперь я тоже знал их тайну. Стропилов выдавал снимки Ренаты за свои. Она могла выставлять свои работы без риска нарваться на скандал и на войну с родителями, а Стропилову доставались овации. Все довольны.

Оставалось только вписать в картину меня.

Да запросто!

Они оба держали меня на привязи, чтобы я молчал. Если бы я увидел это фото на выставке случайно, могла подняться буря, а так…

А так буря поднялась еще сильнее, потому что, оказалось, они не просто за мной подглядывали, они заставили меня им поверить, подойти слишком близко к Ренате, отравиться ею. Как же я был зол! Эм, тебе не передать! Я перевернул фотомастерскую вверх дном, я орал, что все расскажу. Я и в самом деле собирался тотчас же их обличить – рассказать их тайну всем: знакомым, газетчикам, прохожим на улице.

Правда, что я мог рассказать? Что меня сфотографировали спящим? Что известный фотограф присваивает снимки никому не известной воспитанницы с ее же ведома? Да кому это могло быть интересным? Я тогда не думал об этом. Мне просто позарез нужно было избавиться от той накипи, что поднялась со дна души.

Кто знает, может, мои слова и упали бы на плодородную почву. Может, кто-то бы и прислушался – и все бы закончилось тем единственным фото. Может, тогда моя судьба и свернула бы на другую тропинку.

Но я никому не рассказал.

Не успел.

Меня забрали в «ментовку» – за разгром фотомастерской.

Эй блуждает взглядом по моему лицу, делает глубокий медленный вдох.

– Эм, прошлой ночью я почти не спал, у меня язык в узел завязывается от усталости. Пойдем в спальню.

Эй поднимается, потягивается. Я иду следом, завороженная и растревоженная его историей. Этим вечером Эй открылся – и мне от этого не по себе. Я привыкла мысленно держать дистанцию, подозревать его. Теперь делать это стало значительно сложнее. Оказалось, Эй может чувствовать.

В его спальне приоткрыто окно, воздух холодный и кристально чистый – последнее особенно чувствуется после сигаретного тумана гостиной.

Эй закрывает окно, мы забираемся под одеяло. Я поворачиваюсь к Эю спиной, он обнимает меня. И мы, прильнувшие друг к другу, засыпаем.

Мне снова снятся дурацкие сны. Эй то спасает меня от бандитов, то вытаскивает из тонущей машины, а затем бросает меня – и просто уезжает. Во сне, как и наяву, я не могу понять, как он ко мне относится. Эй умеет быть идеальным. Но также – безжалостным, саркастичным и беспринципным.

…Я ощущаю, что мои плечи укутывает чужое одеяло, – и в смятении просыпаюсь.

Я лежу на кровати в спальне Эя, в одной майке, которая едва прикрывает мне бедра, с взлохмаченными волосами, не заплетенными на ночь. В горле сухо. Свет режет глаза, хотя утро тусклое.

Какого черта я здесь делаю?!

Выскальзываю в приоткрытую дверь в гостиную, поспешно одеваюсь. На кухню я вхожу в джинсах и джемпере – как в броне.

На удивление, Эй тоже одет, хотя волосы влажные – недавно после душа. Эй варит кофе в турке.

– Признаюсь, Эм, – вместо приветствия говорит он, дирижируя чайной ложечкой. На столе у плиты стоят две кружки. – Я – не предел женских мечтаний – не умею готовить изысканные блюда. Но я отлично нарезаю сухую колбасу и батон. В общем, бутерброды будешь?

Предполагается, что неумение готовить – его единственный недостаток?

Соглашаюсь на бутерброды. Заодно сообщаю, что мне пора возвращаться домой.

Мне пора возвращаться к Сергею.

Даже, если от него меня ждет сообщение о прекрасном свидании с другой женщиной.

Мне просто нужно убедиться, что он у меня все еще есть, – пусть даже не в сети. Что Сергей на моей стороне – пока этого достаточно. А читать его сообщения в доме Эя мне чертовски не хочется. Как и писать тайком от посторонних глаз пост номер 328. Какие события принесет мне этот день? Какую запись о нем я оставлю?..

– Из «ментовки» меня вытащил отец – через знакомых знакомых, ни одной записи обо мне не осталось, – произносит Эй, отрезая кружок колбасы. И я не сразу понимаю, что это – продолжение истории.

Я застигнута врасплох, мое желание услышать продолжение выдает меня: затаив дыхание, невольно подаюсь вперед, глаза, наверняка, блестят.

– Кто-то точно присматривал за мной оттуда, – Эй поднимает к потолку нож, измазанный маслом. – И я не подвел. Но об этом позже. А пока, после «ментовки» я вернулся домой, разбитый настолько, что отец даже не стал меня трогать.

Двое суток я отлеживался, глядя в потолок, который то темнел к ночи, то бледнел к утру. Решение я принял еще в «ментовке», так что сейчас я не размышлял – я выжидал, чтобы не натворить глупостей. Ведь, если решение неверное, если ты не готов к последствиям, – начнешь сомневаться.

Мое решение должно было вылежаться, утрамбоваться.

Потому что я собирался сделать жуткую вещь.

Я собирался пойти на шантаж.

И за двое суток это желание лишь окрепло.

Думаю, им просто не повезло со мной. Ну, какой пацан на моем месте стал бы бодаться? Сфотографировали – и круто, «звезда». Но я не был любым. И, возможно, именно это Рената и увидела во мне, и захотела запечатлеть. Обычные люди на фото – они как статисты. А если надлом, если раздрай, если неразделенная любовь, бурление гормонов, ежесекундное сдерживание себя до окровавленных губ – вот тогда может что-то и получиться.

Скажу иначе. Если бы я не был так отчаянно влюблен в Ренату, я бы не заинтересовал ее как модель. Но, решив сделать меня своей моделью, Рената приобрела со мной еще и целую кучу проблем. Умела бы она заглядывать в будущее, – может, и не стала бы нажимать на кнопку спуска.

В общем, вместе с отличным фото этой парочке достался я. Если бы огласка была им неважна, они бы не устроили весь этот спектакль, не обхаживали бы меня полтора года. Значит, они ценили мое молчание. И я был готов назначить цену.

Мне нужна была Рената.

К черту ее родителей и условности, к черту ее роман со Стропиловым. Теперь ее душа меня не интересовала – до нее мне все равно не достучаться. Мне нужно было ее тело. Она покупала мое молчание поцелуями – теперь цена возросла.

Ну, чего ты так на меня смотришь, Эм?

Ты уверена, что знаешь, кто хороший герой в этой истории, а кто плохой? По какой шкале меряешь? Что на чаше твоих весов? Принуждение женщины – с одной стороны, и обман подростка – с другой? Это обобщенные понятия. Как насчет того, чтобы сравнить поступки по шкале… боли? Как тебе такое, Эм? Как сильно страдала бы Рената, заставляя себя отвечать на мои ласки? И как сильно страдал я тогда, после фотовыставки? Я переродился, стал другим существом. Это они сделали меня таким… Твой кофе остыл. Пей уже.

Эй так резко ставит кружку на стол, что кофе проливается.

– Прости, – он дает мне ворох салфеток, садится на стул, вытягивает ноги и, заложив руку за руку, упирается макушкой в стену. – Я не горжусь этим, Эм. Но тогда… тогда мне казалось, что я все делал правильно. Что если прощу ее, если отойду в сторону, – то снова стану ботаном, размазней. Или вернусь к тому, чем занимался раньше, – сверну с нормальной дороги.

Сначала – решил я – пойду к       Стропилову. Поговорю с ним, как мужик с мужиком. Будет драка, точно. И, вероятно, я одержу верх. Он выше меня, но худой, а я лежа выжимал сотку.

Но даже если – он меня, – тогда хоть душу отведу.

А потом я пойду к Ренате. И поставлю ей условие. И тогда я буду главным в этой тройке. Как скажу, – так и будет.

Вот с таким вот настроем я шел в фотолабораторию.

В мозгу будто все потрескивало. Знаешь, как провода коротят? Вот и у меня так.

Хорошо, что тогда мне под руку не попался случайный человек – и что я не попался кому-нибудь под руку. Потому что здравого смысла во мне не было – только безумная цель. Я шел, как на таран.

Вот если ты спросишь меня, Эм, как я себе представлял мою встречу со Стропиловым – мне даже ответить нечего. Я шел к нему в фотолабораторию, где полным-полно детей, к своему руководителю, взрослому мужчине. Так как я представлял нашу встречу? Никак, Эм. Я эти мысли гнал поганой метлой. Потому что иначе пришлось бы остановиться, передумать или заморочиться с новым планом.

И вот я врываюсь во Дворец молодежи, несусь к фотолаборатории – дети передо мной разбегаются. Слетаю вниз по лестнице, едва не сшибаю дверь – хотя над ней красным горит надпись «не входить!». С такой силой ее распахиваю, что она рикошетит о стену и захлопывается за моей спиной. Я пру вперед, не останавливаюсь даже, когда почти слепну, – на те пару секунд, за которые глаза привыкают к полумраку.

Стропилов стоит у стола, в свете красного фонаря водит пальцем по снимку – втолковывает что-то мальчишке. Детей – человек шесть-семь. Все глаза – на меня. Вот теперь я на мгновение замираю – ведь в моей голове прокручивалась только драка: тело на тело, кулаки, ребра, зубы – а полная картинка нарисовалась только сейчас.

Но и она не могла заставить меня передумать. Только заминки хватило, чтобы Стропилов нанес мне удар первым – под дых, да так, что сразу отправил меня в нокаут. При этом, даже пальцем меня не тронув.

«Рената уехала, – сказал Стропилов. – Не ищи ее».

Я словно с разбегу врезался в бетонную стену. По инерции сделал шаг – и застыл. Как вкопанный – очень меткое, скажу я тебе, выражение.

Без Ренаты мой план не имел смысла. Погромы, драки, месть, шантаж – все ради обладания ею. А что теперь?.. Теперь я видел Стропилова – худого, уставшего, но не напуганного моим появлением – он даже снимок не отложил. Я видел детские глаза, ощупывающие меня. Слышал заговорщицкий мальчишеский шепот.

Злость испарялась. Я возвращался в реальность. Ту самую, где Стропилов учит детей фотоискусству. Где наиважнейшая задача – правильно высчитать выдержку, а самое интересное в мире зрелище, самое волшебное волшебство – наблюдать, как на бумаге, что покачивается в проявителе, проступает изображение.

Я в этом мире был занозой, нарывом.

Так что я ушел из фотолаборатории.

И больше никогда туда не возвращался.

Я вообще больше к фотоаппарату не притронулся. Он так и валяется где-то дома у моих родителей.

Эй берет бутерброд двумя руками, будто он очень тяжелый, и надкусывает его. Молча жует, глядя на крошки, которые упали на стол. Доедает. Запивает остывшим кофе – пьет залпом.

– Тебе еще не наскучило, Эм? Интересная история? – его голос едва заметно дрожит.

Я едва не подаюсь вперед, чтобы накрыть ладонью его сцепленные в замок руки.

Да, для меня это увлекательная история. А он все это пережил – каждый поворот сюжета, каждый момент. Впервые во мне проскальзывает мысль, насколько цинично мое хобби. Я развлекаюсь, удовлетворяю свою прихоть, питаясь историями, которые ломают людей. Ведь если вспомнить – и в самом деле: ни одной счастливой истории. Все, что я подсмотрела, – трагичные. Кое-как доношу эту мысль до Эя.

– И все они заканчиваются смертью, – впервые с начала рассказа Эй улыбается. – Жизнь – она, в принципе, штука трагичная. Так что же ждать от историй, которые она рассказывает?.. Иди ко мне, – Эй протягивает руку.

Я сажусь к нему на колени – и моя голова оказывается выше головы Эя. Руки деть некуда – так что я обнимаю его за шею.

Эй смотрит на меня снизу вверх – открыто, доверчиво. Между нашими губами такое мизерное расстояние, что невольно хочется его преодолеть. Поэтому я обнимаю Эя крепче и прижимаюсь щекой к его волосам – еще ближе, но все же не поцелуй.

Эй трется о мою шею носом.

– Сейчас моя история не кажется трагичной, – говорит он, оставляя на шее легкие теплые поцелуи. – Она кажется ступенькой к этому моменту… – снова поцелуй. – Наверное, ты хочешь узнать, что было дальше?

Трусь щекой о его волосы – киваю. Вся кожа – в мурашках от его прикосновений.

– А дальше я пошел в менты – чтобы ее разыскать. Был вором, а стал ментом – вот такая заковырка судьбы. То есть, не все так просто… – он оттягивает горловину моего джемпера и оставляет поцелуи на ключице. – Сначала я кое-как окончил школу, вечерами дежуря под окнами ее дома – ждал, не появится ли. Потом армия. Служба в полиции, правильные знакомства. Со временем моя одержимость Ренатой превратилась в безумное желание остановить ее, не дать ей провернуть этот трюк с кем-то еще. И вот, наконец, я ее нашел...

Эй приподнимается и ловким движением пересаживает меня на краешек стола, его бедра оказываются между моих ног.

– Ушел из полиции… – Эй стягивает с меня джемпер, – занялся частным сыском… – чуть наваливается на меня, чтобы я оперлась ладонями о стол позади себя – не увернуться. – Я следил за ней целый год, переезжая следом из города в город… – поцелуями спускается по шее ниже, – пока она не вернулась сюда, чтобы возобновить роман со Стропиловым… – шлейки бюстгальтера скользят вниз по плечам. – Чтобы снова подглядывать…

От нахлынувших ощущений я начинаю терять смысл его слов.

– У них есть новые жертвы…

Под напором его ласк у меня начинают дрожать руки.

– …которые еще не знают, что попались…

Я словно со стороны слышу свои стоны.

– …но я выведу эту парочку на чистую воду. Я знаю, как это сделать.

Я сама спускаюсь со стола, чтобы помочь Эю стянуть с меня джинсы.