Текст книги "Песня для тумана (СИ)"

Автор книги: Анастасия Курленёва

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

– Всё так быстро закончилось, – повела плечами маленькая женщина. – Сторону не успела выбрать. Надо было переспать заранее с кем-нибудь, чтоб наверняка определиться, но я не так популярна, как прекрасная в своём гневе Морриган.

Ворона Битвы пропустила мимо ушей шпильку касательно её связи с одним из Туата да Даннан и ехидно сощурилась:

– Я видела, как ты накрыла плащом Тетру, короля фоморов. Огм подобрал его меч, но тела так и не нашли. Элата не вечен, конечно, тем более, что Брес выторговал свою жалкую жизнь и вернулся к отцу. Что, если я?..

– Что если я навещу своего старого друга Ангуса в его Эмайне? – хорошенькое личико Души Ирландии излучало невинную безмятежность, но Морриган отвернулась.

– Я никому не скажу про вас с Дагдой, – заявила вдруг маленькая женщина с грозовыми глазами. – Это ваше дело. Но… для меня они все равны. Ты должна понимать.

Морриган отмахнулась.

– Подумаешь! И без тебя все всё знают. Он уже сам разболтал.

– Ты всё-таки сожалеешь? – удивлённо вгляделась одна великая сидхе в душу другой.

Ворона Битвы коротко кивнула.

– Это плохо закончится. Для всех нас.

И пропела:

– Hе увижу я света, что мил мне.

Весна без цветов,

Скотина без молока,

Женщины без стыда,

Мужи без отваги,

Пленники без короля.**

_________________________

*Ворона Битвы – имя Бадб, богини войны. Одно из воплощений Морриган.

** Hе увижу я света, что мил мне… – строки из «Битвы при Маг Туиред».

***

Очень бережно, куда бережнее, чем прекрасную фею, Аэд погладил блестящий шёлк рубашки. Сам когда-то подарил отрез Аластрионе.

– Не знаю, Аэд, – словно наяву услышал он голос сестры. – Может быть, Добрые Соседи просто ушли? Те, что в самом деле были добры, и прежде не торопились вмешиваться, а прочие… может, оно и к лучшему?

– А как же друид? Помнишь, он рассказывал про ард ри, при котором в Ирландии убирали по три урожая в год? Это про того, у которого жена была из сидов. Ладно, на трёх я не настаиваю. Хоть бы один, но такой, чтоб по весне не приходилось грызть кожаные ремни!

Аластриона покровительственно, как будто это она была старшей сестрой, вздохнула:

– Аэд, ты когда его слушал, одно ухо затыкал, да? Про Конна, который женился на Бекуме Белокожей, изгнанной с волшебных островов Бекуме, принёсшей засуху, и чуть не погубившей Ирландию, ты ничего не хочешь сказать? Королю Ирландии лучше вовсе не иметь никакой жены, чем сделать королевой ту, что будет его презирать.

– О чём ты задумался, милый? – голос серебряного колокольчика. Тёплые руки на его всё ещё голых плечах. Но почему ему кажется, что от женщины, пьянившей молоком и мёдом, явственно запахло болотом?

– О королеве Мэб, – Аэд мак Конхобайр расправил плечи, надел рубаху и развернулся к фее. Черты его лица сделались жёсткими, но Пёрышко этого не заметила. Она вскочила, позволяя плотной ткани одеяла соскользнуть на пол, и воскликнула:

– Как же вы мне надоели! Только и бредите великой сидхе! А она не женщина вообще! Желать Мэб – всё равно, что гору, или поле, или… старого пастуха, выгнавшего в поле стадо коз и провонявшего крепким пойлом и сыром!

– Ты права, женщина из холмов, – король Коннахта задумчиво оглаживал бороду. – Любить Душу Ирландии – значит любить её горы, поля и людей. И не будь я мак Конхобайр, если позволю себе об этом забыть.

Разъярённая Пёрышко торопливо натянула полотняную сорочку и юбку, которые носила теперь вместо своих невесомых одежд, и выбежала, хлопнув дверью. Аэд вышел следом, но не для того, чтобы проводить взглядом болотный огонёк, предпочитавший быть женщиной. Ему просто захотелось ощутить на коже солнечный луч и вдохнуть напоённый ароматом клевера воздух. Тяжкое бремя забот и чувство вины куда-то отступили, заслонённые чистой радостью бытия. Мужчина, который не ощущал теперь себя ни королём, ни даже Аэдом мак Конхобайром, наблюдал за маленькой птичкой, расправившей крылышки и смело рухнувшей с дерева. Поток воздуха подхватил её, подбросил вверх и перед глазами мелькнула яркая грудка. Малиновка голосила во всю мощь певчих лёгких.

Кто-то когда-то говорил Аэду, что малиновок нельзя ловить, а тем более убивать, потому что это птички лепреконов, и если причинить им вред, маленькие человечки отложат на время ботинки, сапожки и сандалики, которые так любят тачать, и придут, чтобы тебе отомстить.

Глава 9. Эмайн Аблах

Альвгейр возился с узлами куда дольше, чем было необходимо, но Ульв спокойно ждал.

– Это… проделки Мэб? – исподлобья буркнул ярл.

Бард задумчиво почесал нос о плечо – руки всё ещё были спутаны канатом.

– Вполне возможно. Она, сколько мне помнится, была весьма дружна с Ангусом О'гом. А Яблочный Эмайн – не то место, куда попадают случайно.

– Не знал, что в Верхний мир можно всем вместе попасть, – подал голос шаман, вглядываясь в прибрежные заросли. Ветер тихо позванивал кольцами на трёхцветном поясе.

– Как правило, для такого путешествия требуется стеклянная лодка, – Ульв сделал глубокий вдох и резко вытолкнул воздух из груди. Пеньковая змея упала к его ногам. Альвгейр неразборчиво что-то прошипел. – Но иногда Ангус может пропустить кого-то и на деревянном драккаре.

– Ангус – колдун? – Сигрид перегнулась через борт и сощурилась, пытаясь разглядеть, что такого удивительного на берегу заметил Онни.

– Ангус – бог, – буднично сообщил Ульв, растирая онемевшие плечи.

Нос корабля ткнулся в белый песок.

Сигрид покачнулась…

…вместо полированного дерева борта под руку попался морщинистый ствол. Коренастый бородач отскочил в сторону, так что гибкая ветка орешника едва не хлестнула девушку по лицу. Сигрид вскрикнула, коротышка выругался.

– Не имей привычки подкрадываться со спины, а то можешь и в лоб схлопотать, – рявкнул он. Сигрид ни слова не поняла в чужой речи, отступила на шаг, испуганно озираясь: где Ульв, отец, корабль? Где, хотя бы, море? Густой лес кругом. Клён, рябина… орешник. Золотистые гроздья в обрамлении пожухших, увядших уже листочков к земле клонятся – поспел урожай. Откуда-то нестерпимо яблоками пахнет, как только осенью бывает, когда аккуратные, один в один, плоды, для хранения на зиму сбережённые, уже по бочкам аккуратно разложены, да под крышу внесены – от ночных холодов.

Страшноватый незнакомец глядел на Сигрид с каким-то очень знакомым прищуром, а уж когда он сжал сразу три ореха в своей огромной лапище и послышался треск, дочь ярла, наконец, озарило, кого бородач ей так своим говором напоминает.

– Вы… Стейн с Зелёных Холмов, верно? – стараясь, чтоб голос не дрожал, выговорила Сигрид. – Отец Ульва?

– С утра Брокк был, – хмыкнул коротышка, успевший разгрызть уже все три ядрышка. Говорил он теперь на языке викингов. – Из-под Чёрной Горы. Но что паршивец этот – мой сын, чистая правда. Неужто невесту знакомиться привёл? – Цверг окинул Сигрид таким оценивающим взглядом, что она покраснела не хуже спелой рябины. – А сам прячется чего? Переживает, что ты из светлых?

– Я жена, – призналась девушка, продолжая пятиться. – Бывшая уже.

– Чего-о-о? – взревел Брокк и в следующее мгновение цапнул Сигрид за руку. – Я этому прохвосту уши надеру, чтоб по длине были, как и положено ослу. Ишь, удумал чего! Разводиться! Ладно, королеве Мэб голову дурил, мы молчали: она баба самостоятельная, сама разберётся…

Цверг целенаправленно тащил спутницу за собой, не переставая яростно бубнить:

– Девок портить! Верно, у Альвгейра набрался! А говорил я Меру: подумай, какой пример ребёнку подаёшь!!

Сигрид только невнятно что-то попискивала, пытаясь уберечь глаза от плетей ветвей.

***

Нос корабля ткнулся в белый песок.

Ульв с юношеской лёгкостью перемахнул через борт, не дожидаясь, пока спустят сходни. Он не знал, благодарить за переполнявшую его юношескую силу благодать острова вечной молодости или своё второе рождение. Впрочем, его это не больно-то интересовало: прямо перед Ульвом стояла маленькая женщина с лисьими чертами лица и хитрющими пуговками глаз.

Великий Бард снова ощутил себя маленьким волчонком. Он подбежал к улыбающейся женщине, сжал в объятиях, выдохнул в каштановые с рыжиной волосы:

– Мама!

Виона гладила сына по голове, будто рассталась с ним только утром, а вечером её набедокуривший и голодный, как волк, мальчик вернулся домой.

– Как ты, малыш?

– Я… – Ульв поднял голову и вгляделся в лицо матери, как делал в детстве, стараясь угадать её настроение. И насколько сильно влетит. Сколько будет в её взгляде разочарования? – Я стал Великим Бардом, – осторожно проговорил цверг.

– Да, мы слышали, – Виона ласково растрепала чёрные пряди, так что часть из них попадали на затвердевшие малахитом глаза. – Замуровал друида в склепе и Кенн Круаха убил. А ещё возвёл неприступную границу между Мидгардом и Волшебными мирами.

Ульв закусил тонкую губу так, что она побелела. Молчал, глубоко вдыхая исходящий от матери запах ячменного солода и сырого золота, с ноткой огня и цветущего клевера. Такой знакомый запах. Домашний. Родной. Сладкий запах клевера, разбавленный горечью полыни.

– Я влюбился в королеву фей, – сообщил Ульв, а Виона кивнула, не выказав удивления. Цверг выпустил её из объятий и, наконец, огляделся вокруг: вместо морского берега и драккара у него за спиной возвышался не то дворец, не то храм, сложенный из белого камня. Сложенный, видимо, уже давно, потому что выглядел заброшенным, даже обветшалым.

– Это было неизбежно, – сказала женщина-лепрекон, не уточняя, имеет ли в виду сердечные дела своего сына или упадок древнего святилища.

– И я всё… разрушил, – Ульв изучал панораму, открывавшуюся с крутого склона холма, на котором расположились мать с сыном. Озёра в тёмном обрамлении лесов курились серебристой дымкой. Далёкая цепочка гор сделала зубчатой линию горизонта. Небо хмурилось. «Странное место для вечного блаженства – раздражённо подумал Ульв. – Что я вообще здесь делаю? И мама…» – Это ведь сон? – обернулся он к Вионе. – Я уснул на борту драккара и увидел тебя? Или уже умер, и это начало очередного кошмара?

– Ты не спишь, – Виона уселась на низкорослый густой дёрн. – Хочешь, ущипну?

– В моих снах боль вполне ощутимая, – Ульв опустился рядом и сорвал незнакомый цветок. Повертел его в пальцах, делая вид, что разглядывает, на самом же деле украдкой следил за матерью. Идея о том, что родное существо может оказаться порождением угасающего в камне разума, не давало покоя.

Виона рассматривала сына, не таясь. Её остренькие черты немного разгладились, смешливые губы не складывались в улыбку. Много лет Ульв восстанавливал в памяти образ матери: весёлой, сердитой, озорной или готовой к расправе над зарвавшимся отпрыском. Но сегодняшнее выражение её лица не было похоже ни на одно из тех, что он помнил.

– Тебе часто снятся кошмары, мой мальчик?

Ульв ответил не сразу.

– Знаешь, что в них самое страшное?

– Что? – Лепрекониха притянула сына к себе.

Ульв провёл ладонью по глазам.

– Начинается всё всегда хорошо. Так хорошо, как никогда не бывает на самом деле. И я… даже был рад им из-за этого. Ведь в конце, когда становилось невыносимо, я просыпался. А от того, что я сделал с собой и… с ней, не проснуться уже никогда.

– Бедный малыш, – вздохнула Виона, подёргивая сына за мочку уха, как делала когда-то, пытаясь разбудить усердно сопящего маленького цверга. – Рассказывай, что ты там натворил.

Ульв, нескладный, угловатый, как подросток, сидел на склоне, крепко обняв руками собственные колени, в которых к тому же прятал лицо. Только взъерошенный затылок отрицательно покрутился.

– А то хуже будет! – пообещала Виона тоном, убедительности которого позавидовала бы прабабка-сирена.

***

Поцелуй Мэб был сладким, как мёд клевера, горьким, как полынь, и терпким, как ягоды тёрна.

– Моя королева, – выдохнул проснувшийся внутри цверга вулкан, не оставляя сомнений: ключевое слово тут – «моя».

Повелительница фей повернула голову, предоставляя Барду возможность любоваться её профилем. Ульв нежно очертил губами насмешливую складочку рта Мэб. Задержался на неправильном на его взгляд, опущенном вниз уголке. Чуткие пальцы музыканта паучком пробежались по лбу волшебницы, убирая едва заметную складку.

– Что тебя беспокоит? – разгладив морщинку, пальцы зарылись в змеиный клубок непослушных волос королевы Мэб. Она тряхнула головой, сбрасывая руку Ульва, будто надоедливое насекомое, и отстранилась. На этот раз повелительница фей собиралась не просто выскользнуть из каменных объятий разгорячённого цверга, но вообще покинуть Священную Тару. Мэб как можно скорее хотела вернуться в любимый грот, спрятаться, как цыплёнок в разбитой скорлупе, оставив у входа преданную Геро со строгим приказом никого не впускать, особенно барда.

Но этого не произошло. У великой сидхе не вышло даже вырваться из кольца обвивших её рук. Крайнее недоумение сделало фею похожей на растерянного ребёнка. Ульв, не размыкая объятий, потянул зубами шнуровку просторного одеяния друида. Накрыл рукой узкую ладошку Мэб и приложил её к своей груди, горячей, будто очаг в разгар зимы.

Королева уже отчётливо хмурилась, но вырваться больше не пыталась, прислушиваясь к мерному биению сердца, будто лежавшего у неё на ладони.

– Я, фомор из-за Моря Мёртвых, тоже принёс тебе чудесный дар, – произнёс Ульв, ни на секунду не усомнившийся в серьёзности собственных слов. – И нет во всех трёх мирах волшебства сильнее, чем таящееся в нём. Возьми же его и владей, о великая сидхе.

Ровное сияние сердца цверга коконом окутывало и его самого, и Мэб, прижавшуюся щекой к груди барда.

– Наверное, уже поздно приказывать тебе убираться и не показываться мне на глаза?

– Слишком поздно, – Ульв снова нашёл её губы своими. Он устал. Устал подавлять бушующее внутри пламя, устал изображать почтительного подданного. Если вулкан просыпается, рано или поздно это должно закончиться извержением. – моя королева…

Запах Мэб сводил с ума Волка, прикосновения Мэб будоражили Змея, дыхание Мэб стало ветром в крыльях Ворона, молния Мэб отзывалась глухим раскатом грома в Камне, но росинки слёз на ресницах Мэб заставили Барда прерваться и окунуться в беззвёздную бездну глаз женщины, которую он любил.

– Почему ты не сердишься на меня больше? – спросил Ульв, ещё не зная, как отнестись к этому открытию.

– Ты целуешься не настолько плохо, – резко рассмеялась королева и хотела отвернуться, но бард не позволил: с нежностью игривого волка тёрся о её лицо то губами, то щекой, то носом, попутно смахивая затвердевшие хрусталиками слёзы повелительницы фей.

– Не-ет, – Ульв пристально всматривался в её глаза, бесстрашно окунаясь в бездну. – Ты недовольна мной, расстроена, раздражена… но не сердишься. Почему? Ты плачешь… как плакала о Кенн Круахе. Но и тогда ты не рассердилась. Неизвестность мучительна. Ударь, обзови тупым злобным цвергом… лучше болтаться на дереве, подвешенным за собственные кишки, чем быть причиной твоих слёз и терзаться безнаказанностью.

– Не мне… тебя судить, – проговорила Мэб с таким трудом, будто слова были камнями, которые ей приходится закатывать на крутую нору. – Ты таков, какой есть. Каким всегда был, каким навсегда останешься. Нравится мне это или нет, – она положила голову ему на плечо, словно утомилась от долгой дороги, – но ты всегда будешь поступать только так, как считаешь нужным. Как и должно поступать ард ри. Позволь я себе возненавидеть тебя, мой фомор, мой бард и мой король, Ирландию ждёт голод и вечная зима. Чёрным волкам Морриган снова придётся принимать свои изумрудные глаза из моих рук, ведь больше не осталось великих сидхе. Хочется ли тебе снова вести свою стаю по земле?

Чёрный волк далеко в глубине существа Ульва прорычал что-то невнятное, ворон зашёлся издевательским карканьем, змей сжал королеву фей в страстном объятии, а друид почувствовал себя последним ничтожеством, потому что процветание Ирландии интересовало его сейчас в последнюю очередь.

Положение спас цверг. Земной элементаль заявил свои права на душу нации, поспешив соединиться с ней в единое целое, пока какая-либо из граней переусложнённой личности Ульва снова всё не испортила.

Весенний ветер согревал своим дыханием холмы и впадинки, подгоняя капель и томные ручейки, обильно увлажняющие оттаявшую, податливую землю. Молодая хвоя отвечала на поцелуи солнца упоительным ароматом, а почки набухали и тянулись вверх за ускользающей лаской.

Ячменный колос наливался силой, распрямлялся, поднимая голову, каменел и наполнялся жизнью. Взмах серпа в жесте священнодействия: кто разберёт, жнец это или друид, когда золотом окрашивает сталь клонящееся к горизонту солнце? И колос опадает, ещё подрагивая – залог рождения новой жизни, повторения цикла, развития сложной структуры бытия.

В страстных объятиях сплетаются «если» и «может быть», день превращается в ночь, боль в наслаждение, а предрассветное белое марево до краёв наполняет сухой растрескавшийся каньон. Туману неведомы оковы и границы, а потому без труда заполняет он пропасть, у которой нет и не может быть дна, живительной росой струится по склонам, и вот уже зелёным ковром укрыты обломки скал, а в глубине долины бьётся о собственные берега горная река. Дикая, неукротимая, обжигающе-холодная и… живая.

Острые белые зубчики. Это было первое и единственное, что увидел Ульв, когда открыл, наконец, глаза. Одуряющий запах ландышей пьянил не хуже тернового вина. Бард вдыхал его полной грудью, жадно и бездумно, как и всё, что в последнее время делал. Но сердце тревожно вздрогнуло и заныло. Некстати вдруг вспомнилось, что плоды белоснежных цветов до крайности ядовиты.

Бард встал. Усмехнулся, стаскивая одежду с дубовых веток: хламида оказалась подвешена на манер божественной жертвы. На ходу завязывая последний шнурок, Ульв отправился на поиски повелительницы фей.

Но продвигаться по Священной Таре оказалось нелегко: за каждым поворотом ожидало новое чудо: сжатые снопы на краю зеленеющего поля, полная телега яблок и малинник, красный, как невеста в первую брачную ночь. Спелая вишня и ни с чем не сравнимый аромат цветущего терновника.

Каждый встречный, будь то альв, лепрекон или тролль, низко кланялись Ульву (последние при этом широко лыбились и отпускали поощрительные замечания: «Мужик! Так держать! Знай наших!»)

Ульв остановился у куста, густо усеянного цветами и колючками. Протянул руку, чтобы сорвать спелый на вид плод, но лишь оцарапал руку и задумчиво засунул пораненный палец в рот. Обернулся на хихиханье за спиной.

– Простите, ард ри, – склонилась в глубоком поклоне уже знакомая юная альва, переводившая Ульва через мост. Как ему показалось: главным образом, чтоб скрыть новый смешок, рвущийся наружу. – Но у вас такой растерянный вид!

– Я растерян, – подтвердил новоиспечённый верховный король, не отрывая взгляда от злополучного куста.

– Разве вам не известно, о великий, – самым почтительным тоном, на который была способна, пояснила альва, – что благоденствие земель Пяти Королевств и их Изнанки напрямую зависит от ард ри и… его королевы? Если между ними царит мир, то солнце будет щедрым, а урожай обильным. Если же свою любовь королю дарит сама Душа Ирландии, то…

Сердце дёрнулось и пропустило удар. А потом, будто налитое золотом, ухнуло вниз, так что Ульв покачнулся.

– Любовь?

– Да, мой король, – пролепетала альва, испуганная расширенными глазами, невидяще уставившимися на неё, – величайшее волшебство…

Она не договорила. Потому что Ульв вдруг засмеялся. И никто не назвал бы этот смех счастливым.

Ард ри не видел, как убегает объятая страхом маленькая альва, сверкая аккуратными копытцами. Перед глазами у него был полутёмный склеп, а зубы стучали от могильного холода.

– А если будешь любим в ответ – то ты убьёшь её. Понял? Ты её или она тебя. И тот, кто останется, сделается бессмертным. Навсегда. Будет помнить. Вечно. Вечно. Вечно…

***

Нос корабля ткнулся в белый снег.

Онни ступил на пористый наст, нисколько не удивляясь, что Яблочный Эмайн оказался усыпан подснежниками и подозрительно напоминал Суоми ранней весной. Молодому нойду уже приходилось бывать в Верхнем Мире и беседовать с золоторогим оленем, который теперь величаво шествует навстречу, высоко поднимая ноги.

От Мяндаша Онни знал, что не только Благословенные Земли выглядят по-разному для каждого, кто попадает сюда, но и их хозяин не всякому представляется благородным зверем с сияющими очами. Пришельцу из нижних миров и в самых смелых мечтах не удастся вообразить себе Верхний Мир таким, каков он есть. Потому приходилось довольствоваться тем, что тебе желают показать.

Рядом с оленем-предком, обнимая его за мощную шею, шла девушка. Черты её лица были знакомы Онни, хотя он помнил её пожилой, а после и вовсе старухой. И всё же нойд не усомнился ни на миг. До земли поклонившись Мяндашу, он протянул к девушке руки, улыбаясь так солнечно, как умеют лишь жители северных земель:

– Бабушка!

Сату обняла внука. Олень наклонил голову, фыркнул, лизнул нойда в нос горячим шершавым языком и, взбив задними копытами тяжёлый снег, прыгнул вперёд и вверх, прогарцевал по воздуху, высекая инеистые искры, и исчез, будто его и не было.

– Ты отлично показал себя, мальчик, – сказала Сату и взяла Онни за руку.

– Да я ничего особенного не делал, – усмехнулся тот. – Просто следил, чтобы всё шло, как надо.

– Без тебя Золотоволосый бы не справился, – шаманка одобрительно похлопала Онни по плечу, – он ведь понятия не имел, куда править.

– Это заслуга Олли, – нойд осторожно сорвал подснежник, внимательно рассмотрел – на вид тот оказался самым обычным. – Он ведь учил меня ориентироваться в Море.

– Скромность украшает юношей, – рассмеялась Сату, принимая протянутый ей цветок. – Не будь ты моим внуком, я бы, пожалуй, влюбилась. Кстати, будь осторожней с Сигрид. Её теперь долго ещё будет тянуть на колдунов и магов.

Онни задумчиво почесал нос.

– Дочь ярла – не моя проблема. У неё есть отец, есть муж и есть возлюбленный. Онни рядом с ней будет явно лишним.

– Да? – юная красавица хитро сощурилась, сразу сделавшись лет на двадцать старше. – То есть ты отсюда отправишься прямо домой?

Молодой шаман замялся, но всё же ответил:

– Я… думал сначала немного попутешествовать. Из Верхнего Мира расходится много дорог…

– Ну да, ну да, – мелкими быстрыми старушечьими движениями закивала Сату, – ты-то нойд, умеющий ориентироваться в Море, тебе это по силам. А остальных бросишь на произвол судьбы? Вернее, произвол Золотоволосого?

– Н-но… – нога Онни пробила подтаявшую корку снега, и он неловко оступился. – Я думал, Волк…

– Волку сейчас свои проблемы бы решить, – покачала головой шаманка. – Королева Туманов не просто так вернула ему сердце и раскрыла перед вами границу миров. Ульву предстоит сделать выбор. И последствия этого выбора могут быть настолько серьёзны для всех нас, что я бы посоветовала дать ему возможность сосредоточиться.

Шаман вздохнул.

– Если честно, мне не очень нравится Золотоволосый. И вести его за собой…

– Да кому он нравится? – в притворном удивлении округлила глаза Сату. – Но с его отцом вы быстро сойдётесь. У Мера эйп Аквиля тебе будет чему поучиться. Да и не только у него.

– Как скажешь, бабушка, – Онни надел на голову идущей рядом девушке венок из подснежников.

– Вот и молодец! – Сату беззаботно, как почти никогда не делала при жизни, щурилась на восходящее солнце и улыбалась. – Слушайся бабушку и будет тебе счастье.

***

Нос корабля ткнулся в белый песок.

Альвгейр в стремительном движении обернулся кругом, обозревая, запечатлевая, оценивая место предстоящего боя. Яблочный Эмайн! Лучший, богатейший и прекраснейший из сидов, созданных великим Дагдой. Для себя старался же! Вот только младшенький сын его, Ангус О'г, надул старика: попросил прекрасный дом для себя всего на один день и одну ночь. Что такое один день и одна ночь для вечных сидхе? Но то была ночь Самайна, когда время уничтожает само себя. Дагде пришлось довольствоваться другим домом. Тем, где его настигло забвение, для богов равное смерти. Ангус же и теперь остаётся вечно юным воплощением любви и властителем времени своего эмайна.

А ещё их связывает нежная дружба с Мэб. С Чёрной Мэб, королевой туманов, с добровольной изгнанницей Мэб, навсегда покинувшей блаженную страну высших сидхе, с последней из них, вобравшей в себя все чары, все умения и всю память Туата да Даннан, Фир Болг и королей-за-морем. Коварная Мэб, жестокая Мэб, злопамятная, никому не спускающая обид Мэб, положила их драккар в лагуну, как дикую сливу на блюдо. Альвгейр не сомневался, что придётся драться.

Но тут же об этом забыл. Потому что прямо перед ним стоял тот, кого Альвгейр не надеялся уже когда-нибудь увидеть. Ярл водных ши, замерший с отогнутой ореховой ветвью в руке, озарённый золотыми бликами утреннего солнца, был прекрасен, как мечта юной девы о вечной любви. Лепестки цветущего жасмина оттеняли белизну гладкой кожи, молодой ясень проигрывал ши в стройности, а безоблачное небо завидовало цвету его глаз. Благородный эйп Аквиль не изменился. Изменился тот, кто на него смотрел.

Вместо юного ши, едва не терявшего сознание от восхищения в присутствии отца, перед Мером стоял ярл-викинг, внимательный, собранный и готовый грудью встретить любую опасность, дать ей подножку и переломить хребет. Мужчина в кожаных штанах, дублёных сапогах и шерстяном плаще разительно отличался от подобострастного юноши, разодетого в пух и прах по моде высших ши, хотя и был с этим юношей на одно лицо.

– Ты повзрослел, – сказал Мер и вышел из-за куста лещины. Несколько орешков полетели на расстеленный плащ, увенчав внушительную горку своих собратьев, скорлупа ещё одного хрустнула под тонкими пальцами фэйри. – Бороду стал носить. Женился, как я слышал.

– Овдоветь успел.

– Сочувствую, – без тени сожаления в голосе произнёс ши. – Впрочем, после выходки Ульва сочетаться браком с кем-то из условно бессмертных тебе было бы проблематично.

Альвгейр погладил золотистые колечки бороды – гордости ярла – отмечая осведомлённость отца о причинах возникновения границы, так жёстко разделившей мир и его Изнанку.

– Ульв за свою выходку здорово заплатил. Мне – в том числе.

– Рад видеть, что вы, наконец, подружились, – светская улыбка высокородного ши, приправленная едва различимой перчинкой сарказма, обдала Альвгейра горячей волной ностальгического восторга. Воспоминания детства накрыли с головой.

– Я его ненавижу, – любезно сообщил викинг.

– Когда водишь дружбу с цвергами, это обычное дело, – подмигнул Мер, сделавшись похожим на озорного мальчишку. – Я, например, лет двести ненавидел Брокка, после того, как он увёл у меня Виону.

– Ульв редкий гад, без чести и совести, разбивший, к тому же, сердце моей дочери.

– Бывает, – ши со скучающим видом отправил ядрышко ореха в рот, всем своим видом давая понять, что и теперь не расположен выслушивать, как его сын ябедничает.

– А ещё он спас мне жизнь. Не один раз. И… просто был рядом. Всё это время. «С тех пор, как ты бросил меня на произвол судьбы» – уже мысленно добавил Альвгейр.

Мер снова улыбнулся. На этот раз загадочно.

– Цверги такие странные, не так ли?

***

Истекающий кровью Альвгейр упрямо полз через поле. Полз, во-первых, потому что стоять уже не мог – голова кружилась, а во-вторых, надеялся, что нежная поросль озимого ячменя хоть с какой-то стороны прикроет «дичь» от преследователей.

Кровь ши позволяла отбить у собак охоту бежать по следу. И в лесу ветви деревьев не стали бы рвать одежду в клочья, как это делали живые изгороди, через которые он продирался, а трава, поддавшись уговорам, распрямлялась бы за спиной, так что лучшие охотники не смогли бы отыскать берлогу, в которой он бы затаился, зализывая раны, как раненный зверь.

Но до леса надо было ещё доползти. Ячмень считал себя культурным растением, подвластным только человеку, и лишь презрительно покачивался на увещевания, произнесённые полукровкой языком фэйри.

В Льесальфахейме Альвгейр чувствовал себя почти неуязвимым: дин ши с юным принцем не дрались, (возможно, из высокомерного пренебрежения к его происхождению), а прочие так шарахались от железа в его руке, что это сложно было назвать боем.

В Мидгарде железа не боялся никто. Боялись чужаков. Особенно нечеловечески сильных, шутя обходящих дозоры и охочих до местных красавиц. Альвгейр смог бы справиться с любим из хирдманов конунга, к которому его отправил Мер. Но не со всеми сразу.

Правду сказать, правителю золотоволосый парнишка пришёлся по душе. Почтительный, но смелый, изящный, но сильный. А то, что жена конунга от него глаз не отводит… так и с папочкой его так же было. Конунг только рад: баба молодая, что ни ночь – покоя не даёт.

Поэтому ему про Альвгейра не говорили. Сами собрались, сами вызвали чужака на серьёзный разговор. По-мужски.

И вот теперь истекающий кровью Альвгейр упрямо полз через поле…

***

Ульв брёл, сам не зная, куда. Натыкался на деревья, путался в корнях, поскальзывался в ручейках. Но каждый раз вставал и гнал себя дальше, на север. Как можно дальше от границы миров, возведённой сердцем цверга, вырванным из груди.

А потом кто-то съездил Ульву по уху. Несильно так, но он снова не удержался на ногах.

– Ты куда прёшь, сопля? Не видишь? Мы тут немного заняты.

Целую долгую секунду Ульв стоял на коленях, уперев руки в раскисшую после холодного дождя землю, и бессмысленно таращился на то, что попадалась на глаза: заляпанные грязью листья одуванчика, редкая изгородь, пронзительно зеленеющее среди голых деревьев поле, медленно ползущий через поле ши… и обернувшийся в золочёном проёме двери Брокк из-под Чёрной Горы.

– Я знаю, он тот ещё засранец. Но его отец спас мне жизнь. Не забывай об этом, если ты цверг.

Ульв медленно выпрямился. Для этого пришлось сбросить плащ – намеренно, или случайно, но его край оказался под сапогом одного из загонщиков, поджидавших главного «егеря».

– Что ты… – душераздирающий крик одного из товарищей мгновенно собрал хирдманов в круг, разбить который им было уже не суждено. Бесстрашные воины каменели от ужаса: худой зеленокожий человек оглядывал их исподлобья невыносимо-яркими изумрудами, которые, оказывается, носил вместо глаз. А на том месте, где людям полагается иметь сердце, у него зиял рваный провал.

– Драугр*, – побелевшими губами прошептал хозяин ячменного поля, только что хмуро наблюдавший, как его посевы приносятся в жертву затянувшейся игре.

И тогда, сжав исписанный мелкими рунами амулет, в центр круга, лицом к лицу с порождением тьмы, выступил скальд и пропел гальд**, как и полагалось, самым высоким голосом:

Слушай ты

песнь Вегарда,

станет петь -

мир услышит,

бесполезную

всем внимающим,

беспощадную

к убеждаемым.

Духи заблудятся,

сбудется страшное,

дрогнут утёсы,