Текст книги "Лев Африканский"

Автор книги: Амин Маалуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

IV
Книга Рима

И не видел я больше ни земли, ни моря, ни солнца, и не было конца этому путешествию. Во рту горько-соленый привкус, голова тяжелая, боль во всем теле, чернота вокруг. В трюме стоял запах дохлых крыс, плесени и невольников, побывавших здесь до меня.

Итак, я превратился в раба, сын мой, и стыд переполнял меня. Мне, чьи предки победителями прошли по Европе, предстояло быть проданным какому-нибудь князю или богатому купцу из Палермо, Неаполя, Рагуз, если не хуже того, какому-нибудь кастильцу, который заставит меня до конца испить чашу унижений.

Возле меня, закованный в такие же цепи, лежал в грязи, как ничтожнейший из смертных, Аббад ле Сусси. Я стал разглядывать его, видя в нем самого себя. Еще вчера он гордо попирал капитанский мостик своей каравеллы, улыбаясь одним, награждая пинками других, и морская стихия со всеми ее волнениями была ему нипочем.

Я шумно вздохнул. Мой товарищ по несчастью, оказывается, не спал и, не открывая глаз, принялся молиться:

– Алхамдулиллах! Алхамдулиллах! Возблагодарим Господа за все его благодеяния!

Для богохульства момент был явно неподходящий, и потому я подхватил:

– Станем благодарить его ежечасно. Но за что ты хотел бы отблагодарить Его в данную минуту?

– За то, что Он избавил меня от того, чтобы грести, как те несчастные, чей стон доносится сверху. Благодарю Его также за то, что оставил меня в живых и в хорошей компании. Разве у меня нет уже трех причин, чтобы вознести Ему хвалу?! – Он выпрямился. – Я никогда не прошу у Бога, чтобы Он предохранил меня от бед, только о том, чтобы предохранил меня от отчаяния. Верь мне: когда Всевышний выпускает тебя из одной своей руки, он подхватывает тебя другой.

Аббад был прав, сын мой, и даже больше, чем ему казалось. Разве в Мекке я не держался за правую руку Господа? В Риме же мне предстояло жить, чувствуя, что Он держит меня своей левой ладонью!

ГОД ЗАМКА СВЯТОГО АНГЕЛА
925 Хиджры (3 января 1519 – 22 декабря 1519)

Моим похитителем оказался человек известный и богобоязненный: Пьетро Бовадилья, почтенный сицилийский пират лет шестидесяти, душегуб, страшившийся отдать Богу свою душу в состоянии, неподобающем истинному христианину, словом, ощутивший потребность исправиться и свершить нечто богоугодное. Либо угодное его представителю на земле – Льву X, понтифику, предводителю всех христиан.

Я предназначался Папе в подарок и был вручен ему со всеми возможными церемониями в воскресенье, 14 февраля, на празднике святого Валентина. Меня об этом предупредили накануне, и до рассвета я провел, прислонившись к стене своей камеры, без сна, прислушиваясь к уличному шуму, смеху стражника, падению в Тибр какого-то предмета, плачу новорожденного, всему тому, что в темноте и одиночестве разрастается до неслыханных размеров. С тех пор как меня доставили в Рим, я страдал бессонницей и в конце концов догадался, что делало здесь время столь тягостным и непереносимым: в большей степени, чем отсутствие свободы или женщины, это было отсутствие голоса муэдзина. Никогда до тех пор не приходилось мне неделю за неделей проживать в городе, над которым не возносится призыв к молитве, отмечающий часы, заполняющий собой пространство, успокаивающе воздействующий на людей и город.

Прошел уже месяц с тех пор, как меня заточили в замок. После тяжелого плавания и бесконечных заходов в порты, я был высажен на набережной Неаполя, самого многолюдного из итальянских городов. Один, без Аббада. И препровожден в Рим по суше. Свидеться со своим товарищем мне выпало лишь три года спустя при весьма любопытных обстоятельствах.

На мне по-прежнему были цепи, но, к моему великому удивлению, Бовадилья счел нужным извиниться передо мной:

– Мы находимся на испанской территории[52]52
  Неаполь до 1860 г. был столицей Королевства обеих Сицилий и принадлежал испанской короне.


[Закрыть]. Если солдаты увидят мавра без цепей, они непременно накинутся на него.

Его уважительный тон позволял надеяться, что отныне со мной станут обходиться милосерднее. Так и случилось, стоило мне оказаться в замке Святого Ангела, величественной крепости цилиндрической формы, в которую ведет винтообразный пандус. Разместили меня в крошечной комнатке, в которой стояли кровать, стул и деревянный сундук, словно речь шла не о тюремном заключении, а о скромном постоялом дворе, с той лишь разницей, что дверь была очень прочная, тяжелая и запиралась снаружи.

Десять дней спустя я принял посетителя. По тому, с какой предупредительностью отнеслась к нему охрана, я понял, что это лицо, приближенное к Папе. Он почтительно приветствовал меня и представился: флорентиец, Франческо Гвичардини, губернатор Модены, дипломат на службе Его Святейшества. Я также назвался, перечислив все свои имена, титулы и выполненные миссии, не забыв упомянуть ни об одной, какой бы компрометирующей меня она ни была, от Томбукту до Константинополя. Мне показалось, мой посетитель пришел в восхищение. Мы беседовали по-кастильски, на языке, который я довольно сносно понимал, но на котором с трудом изъяснялся. Он старался медленно выговаривать слова, а когда я извинился за собственное невежество, любезно заметил:

– Я тоже не владею арабским, на котором говорит все Средиземноморье. И потому со своей стороны также приношу вам свои извинения.

Ободренный его добрым отношением к себе, я постарался как можно лучше произнести несколько слов на итальянском, имевшем хождение в народе, то есть тосканском, что заставило нас обоих рассмеяться. После чего я пообещал ему тоном дружеского вызова:

– До конца года я буду говорить на твоем языке. Не так складно, как ты, но достаточно, чтобы меня поняли.

Он принял это к сведению и покачал головой. Я между тем продолжал:

– И все же кое-какие привычки мне будет трудно перенять сразу. Например, обращение на «вы», словно собеседник не в единственном числе, или слово «она», когда речь идет о ком-то в третьем лице. У нас ко всем, будь ты хоть князь, хоть слуга, обращаются на «ты».

Он помолчал, как мне показалось, не столько для того, чтобы обдумать дальнейшие слова, сколько для того, чтобы облечь их в торжественную форму. Он сидел на единственном имеющемся в камере стуле, красная шапочка, облегавшая его голову, придавала ему вид заговорщика. Я поместился в шаге от него на сундуке. Он слегка наклонился вперед, чуть не касаясь меня своим хищным носом.

– Мессир Хасан, ваш приезд сюда в высшей степени важен. Я не могу сказать вам всего, поскольку это секрет Его Святейшества и он один вправе распоряжаться им по своему усмотрению. Однако не думайте, что приключившееся с вами – дело случая либо простой каприз корсара. – Он поправился: – Я вовсе не хочу сказать, что этот бесстрашный Бовадилья, чтобы найти вас, избороздил все моря. О нет. Но он знал, какой мавр требуется Святому Отцу: путешественник, человек образованный. Мы и не надеялись, что нам повезет напасть на дипломата.

Следовало ли мне испытать гордость от того, что я оказался столь качественной дичью? Я не выразил ни радости, ни неудовольствия. Я был лишь чрезвычайно заинтригован и хотел знать больше. Но Гвичардини уже поднялся и двинулся к выходу.

Только он вышел, как явился старший охранник и поинтересовался, не испытываю ли я в чем нужду. Я смело потребовал чистую одежду, столик, масляную лампу и чем писать. Что и получил в течение дня. В тот же вечер изменилась и моя пища: вместо бобов и чечевицы мне подали мясо и лазанью, а также бутылку красного «Треббиато», которого я слегка пригубил.

Вскоре я получил от флорентийца долгожданное известие: Папа готов принять меня из рук Пьетро Бовадильи.

В день святого Валентина пират и дипломат явились ко мне вместе. Папа ждал нас здесь же, в замке, в помещении библиотеки. Исполненный религиозного пыла, Бовадилья повалился ему в ноги; Гвичардини помог ему подняться, сам же ограничился тем, что приложился к руке понтифика. Настала моя очередь. Лев X неподвижно сидел в кресле: подбородок с ямочкой гладко выбрит, лицо круглое и приятное, губы мясистые, особенно нижняя, взгляд одновременно вопрошающий и успокаивающий, пальцы холеные, как у того, кто никогда не занимался физическим трудом. Стоявший за его спиной священник оказался толмачом.

Папа положил обе руки на мою согнутую спину – было ли это знаком расположения или вступления во владение собственностью, не знаю – и, обращаясь к пирату, произнес слова благодарности. Я по-прежнему стоял на коленях, мой новый хозяин как бы нарочно удерживал меня в таком положении до тех пор, покуда флорентиец не увел похитителя. Только тогда мне было позволено подняться с колен. Для тех двоих аудиенция была окончена. Для меня же она только начиналась. На арабском языке, прибегая к кастильским оборотам, толмач произнес, переведя сказанное Папой:

– Человек искусства и знаний всегда наш желанный гость, он не слуга нам, но наш подопечный. Правда, ваше появление у нас произошло не по вашей воле и в результате применения действий, которые мы не в праве одобрить. Но так уж устроен мир: порок часто опора добродетели, а лучшие поступки имеют в основе своей худшие побуждения, и наоборот. Так, наш предшественник Папа Юлий[53]53
  Юлий II (Джулиано делла Ровере) – Папа с 31.10.1503 г. по 21.02.1513 г.


[Закрыть] прибегал к завоеваниям, дабы добыть для нашей Святой Церкви территорию, на которой она бы чувствовала себя защищенной…

Тут он прервался, отдав вдруг себе отчет, что вступает на путь дискуссии в теме, в которой я ничего не смыслю. Я воспользовался этим, чтобы скромно заметить:

– Для меня в этом нет ничего возмутительного. Халифы, последователи Пророка, всегда сами возглавляли армии и руководили государствами.

Он неожиданно внимательно выслушал перевод. И поспешил поинтересоваться:

– А всегда ли так было?

– До тех пор, пока султаны не потеснили их. Тогда власть халифов была сведена до размеров их дворцов.

– А было ли это благом?

Мне показалось, Папа придает моему мнению большое значение. Я старательно обдумал свой ответ:

– Не думаю, чтобы это было благом. Покуда правили халифы, ислам шел рука об руку с расцветом культуры. Вера без насилия управляла мирскими делами. С тех пор правит сила, а вера – зачастую лишь меч в руке султана.

Мой собеседник был так доволен, что взял в свидетели толмача:

– Я всегда считал, что мой прославленный предшественник был прав. Без собственной армии Папа не более чем капеллан на службе сильного короля. Порой приходится использовать то же оружие, что и противник, идти на те же уступки. – Он ткнул в меня пальцем. – То, что вы говорите, вселяет в Нас уверенность. У Бовадильи легкая рука. Готовы ли вы служить Нам?

Я пробормотал в ответ слова согласия. На его лице появилась слегка ироничная улыбка:

– Примем же со смирением веления Провидения! – И заговорил быстрее, так что толмач едва поспевал за ним: – Наш советник, мессир Гвичардини, поставил вас в известность относительно того, чего Мы ожидаем от вас. Мы возобновим с вами этот разговор в свой срок. Знайте только, что вы попали в этот благословенный город в самый трудный момент его истории. Риму грозит падение. Завтра, когда вы ступите на его мостовые, вы ощутите, как он растет и хорошеет, словно на ветвях старого величественного, но иссохшего дерева возрождаются почки, появляется молодая листва, распускаются цветы. Повсюду лучшие художники, скульпторы, писатели, музыканты, ремесленники создают прекраснейшие шедевры под Нашим покровительством. Весна еще в самом начале, как уже на подступах зима. Смерть тут как тут. Она подстерегает нас повсюду. С какой стороны ожидать ее? Каким мечом ударит она по Нам? Одному Господу известно, если только Он не пожелает удалить от Наших уст горькую чашу.

– Господь велик! – вырвалось у меня.

– Да защитит нас Господь от всех султанов! – внезапно повеселев, подхватил Папа.

В тот день наша беседа на том и завершилась. Лев X обещал снова призвать меня к себе. Вернувшись в камеру, я обнаружил, что относительно меня были сделаны некоторые распоряжения: дверь больше не запирали до наступления темноты, и я мог гулять по территории замка.

Когда неделю спустя у меня вновь появилась возможность лицезреть Папу, он изложил мне обширную программу, которую озаботился подготовить для меня: отныне мне предстояло делить время между учебой и преподаванием. Одному епископу надлежало заняться со мной латынью, другому – катехизисом, третьему – изучением Евангелия и еврейского языка, армянскому священнику было поручено обучать меня турецкому. Мне же предстояло обучить арабскому семерых учеников. За это мне было назначено вознаграждение – дукат в месяц. Не успел я и рта открыть, как мой благодетель, смеясь, признал, что речь поистине идет об изысканной форме принудительных работ, и добавил, что его программа – свидетельство его веры в меня. Я поблагодарил и пообещал стараться, дабы не разочаровать его.

С тех пор он каждый месяц призывал меня к себе, одного либо с моими преподавателями, чтобы испытать меня, особенно мои знания в области катехизиса. Он уже наметил день Моего крещения, как и имя, которым я буду наречен.

* * *

Таким образом, целый год моего пребывания в плену был необременителен для моего тела и весьма полезен для моего ума. Со дня на день мои знания становились все более обширными, и не только в тех областях, которые я изучал. Я многое получал и от общения с преподавателями и учениками. Среди последних было два арагонских священника, два француза, два венецианца и один немец из Саксонии. Ганс первым упомянул при мне о споре, все больше разгоравшемся между Львом X и Лютером и грозившем повергнуть всю Европу в огонь и кровь и навлечь на Рим самую страшную из напастей.

ГОД ЕРЕТИКОВ
926 Хиджры (23 декабря 1519 —12 декабря 1520)

– Для чего нужен Папа? Для чего нужны кардиналы? Какому Богу поклоняются в этом городе, погрязшем в роскоши и удовольствиях? – вопрошал мой немецкий ученик Ганс, принявший имя брата Августина.

Он преследовал меня повсюду, вплоть до прихожей Льва X, чтобы убедить в правоте монаха Лютера, в то время как я заклинал его помалкивать, если он не желает окончить свои дни на костре.

Белокурый, угловатый, наделенный блестящим умом и упрямый Ганс после каждого урока доставал из сумки какой-нибудь памфлет или книжицу и принимался переводить для меня и комментировать тексты, требуя ответить, что я думаю по тому или иному поводу. У меня всегда наготове был следующий ответ:

– Какими бы ни были мои чувства, я не могу предать своего покровителя.

Ганс приходил в отчаяние, но не терял надежды переубедить меня, и на следующий день все повторялось сызнова. Видно, он удостоверился, что я благосклонно выслушиваю его. По крайней мере кое-что из того, что он говорил, возрождало в памяти некоторые высказывания наместника Бога на земле, будь он благословен! Лютер тоже был против наличия в местах отправления культа каких-либо статуй, изображений, считая их предметами идолопоклонничества. «Ангелам не войти в дом, где есть собака или чье-то изображение», – сказал Пророк. Лютер считал, что христианский мир не что иное, как общность верующих и не может быть сведена к церковной иерархии. Он заявлял, что Священное Писание – единственная опора веры. Подверг осмеянию целибат. Учил, что никому не дано избежать уготованного ему Создателем. То же утверждал и Пророк.

Однако, невзирая на схожесть постулатов, для меня было немыслимо следовать за ходом своих мыслей. Между Лютером и Львом X разгорелась нешуточная дуэль, но я не мог с одобрением относиться к незнакомцу в ущерб тому, кто взял меня под свое покровительство и обращался со мной словно мой родитель.

Я, конечно, был не единственным, кого Папа называл «своим сыном», но со мной у него это выходило как-то по-особенному. Он одарил меня своими собственными именами – Иоанн и Лев, а также фамилией своего знатного рода – Медичи. Это произошло в торжественной обстановке 6 января 1520 года, в пятницу, в новой, еще не достроенной базилике Святого Петра. В тот день там камню упасть было негде, столько собралось кардиналов, епископов, послов, а также поэтов, художников, скульпторов. Глазам было больно от блеска парчи, драгоценных камней и жемчуга. Сам Рафаэль из Урбино, божественный Рафаэль, как называли его поклонники, присутствовал на церемонии, ничуть не похожий на хворого, хотя жить ему оставалось три месяца.

Папа ликовал, восседая на престоле в своей тиаре.

– В этот день Богоявления, когда мы празднуем крещение Христа, полученное им из рук Иоанна-Крестителя, а также по традиции поклонение волхвов, явившихся из Аравии, Нашему Господу, может ли быть для нас большее счастье, чем принять в лоно нашей Святой Церкви еще одного волхва, прибывшего к нам из Берберии со своим подношением в Дом Петра!

Стоя пред алтарем на коленях, одетый в длинную мантию из шерсти белого цвета, я был совершенно одурманен запахом ладана и подавлен столькими незаслуженными почестями. Ни один из присутствующих не заблуждался относительно того, каким образом этот «волхв» попал в Рим. Все, что говорилось в мой адрес, как и вообще все, что со мной происходило, было лишено смысла, гротескно, раздуто до невероятных размеров! Не стал ли я жертвой дурного сна, какой-то фантасмагории? Не находился ли я на самом деле, как всякую пятницу, в мечете – в Фесе, Каире или Томбукту, – под влиянием долгой бессонницы, принятой за нечто совершенно иное? И вдруг, когда мои сомнения достигли наивысшей точки, вновь послышался голос понтифика, обращавшегося ко мне:

– Ты, Наш возлюбленный сын, ты, Иоанн-Лев, на кого указало Нам Провидение, выбрав из множества других смертных…

Иоанн-Лев! Йоханнес Лео! Никто никогда в моем роду так не прозывался! Долго еще после окончания церемонии я на разные лады произносил и про себя, и вслух буквы и слоги своего нового имени, то по-латыни, то на итальянский манер. Лео. Леоне. Любопытная людская привычка называть себе подобных именами тех зверей, которых они боятся, и лишь изредка тех, которые им преданно служат. Люди охотно принимают имя волка, но не собаки. Удастся ли мне когда-нибудь забыть, что я Хасан, и, глядя в зеркало, обращаться к самому себе: «Э, Лев, да у тебя круги под глазами?» Чтобы как-то свыкнуться с новым именем, я поспешил переиначить его на арабский манер: Йоханнес Лео превратилось в Йуханна ал-Асад. Так я подписал те свои труды, что были созданы в Риме и Болонье. Однако приближенные понтифика, слегка удивленные запоздалым появлением на свет еще одного Медичи – темноволосого и курчавого, – тут же окрестили меня Африканцем, дабы отличать меня от моего приемного отца. А возможно, и для того, чтобы избежать назначения меня кардиналом, как произошло с большинством двоюродных братьев Папы, причем некоторые были возведены в сан в возрасте четырнадцати лет.

Вечером того дня, когда я крестился, Папа призвал меня к себе. Для начала он объявил мне, что отныне я свободен, но могу продолжать жить в замке, пока не подыщу другое жилье, и добавил, что желал бы продолжения как моих занятий, так и даваемых мной уроков с прежним прилежанием.

Затем взял со стола крошечную книгу и положил ее на мою раскрытую ладонь так, словно это облатка. Открыв ее, я обнаружил, что она на арабском языке.

– Читайте вслух, сын мой!

Я исполнил его пожелание, с величайшей осторожностью переворачивая страницы:

– Часослов… отпечатан 12 сентября 1514 года… в городе Фано под покровительством Его Святейшества Папы Льва…

Мой благодетель прервал меня и дрожащим, неуверенным голосом произнес:

– Это первая книга на арабском языке, когда-либо отпечатанная в типографии. Когда вернетесь к своим, не расставайтесь с ней.

В его взоре я прочел: он знал, что однажды это случится, и был так взволнован, что и я не смог сдержать слез. Он встал. Я склонился и припал к его руке. Он обнял меня и прижал к себе, как сделал бы настоящий отец. Клянусь Богом, с этой минуты я полюбил его, несмотря на все, что мне пришлось испытать по его воле. То, что такой могущественный и почитаемый всем христианским миром человек мог так разволноваться при виде крошечной книжечки на арабском языке, выпущенной в какой-нибудь заштатной типографии, показалось мне достойным халифов эпохи их расцвета, какого-нибудь ал-Маамуна, сына Харуна ал-Рашида, да осыпет Господь своими милостями как одного, так и другого!

Когда на следующий день после этой встречи с Папой я впервые вышел за пределы своей тюрьмы и свободный, ничем не обремененный пошел по мосту Святого Ангела по направлению к кварталу Понте, во мне не было ни горечи, ни злости. Пробыв несколько недель закованным в кандалы, несколько месяцев проведя в плену щадящего режима, я снова стал путешественником, существом, передвигающимся в пространстве, как было во всех странах, где я побывал и где вкусил почестей и удовольствий. Множество улиц, обилие памятников, уйма мужчин и женщин! И все это мне хотелось постичь, ведь за год, проведенный в Риме, я не видел ничего, кроме самого замка и длинного коридора, связывающего его с Ватиканом!

* * *

Большой ошибкой с моей стороны было согласиться отправиться на первую прогулку по Риму с непревзойденным Гансом. Сперва я шел прямо, по направлению к улице Старых Банков, затем взял влево и попал на знаменитую улицу Пеллегрино, где задержался у витрин ювелирных лавок и продавцов шелка. Я бы часами стоял там, если б не мой немец, которому не терпелось идти дальше. Он даже дернул меня за рукав, как делает проголодавшийся ребенок. Я сделал над собой усилие, извинившись за свое легкомыслие. Вокруг нас было столько церквей, дворцов, памятников! Может, он хотел повести меня на площадь Навона, до которой было рукой подать, и показать бродячих комедиантов?

Но у Ганса на уме было совершенно иное. Он повлек меня по узким улочкам, где невозможно было шагу ступить, чтобы не вляпаться в нечистоты, и остановился в самом тесном и зловонном месте. Нас окружали оборванные, грязные, похожие на скелеты люди. Какая-то женщина высунулась из окна и предложила нам подняться в обмен на несколько quattrini. Мне стало не по себе, но Ганс словно прирос к мостовой. Поскольку из моих глаз посыпались искры, он счел необходимым дать следующее пояснение:

– Я хотел, чтобы у тебя перед глазами неотступно стояло это зрелище нищеты, когда ты попадешь в покои князей Церкви, всех этих кардиналов, у которых по три дворца на брата, где они в роскоши предаются разврату, соперничая меж собой, задавая пиры с двенадцатью переменами рыбных блюд, бессчетными закусками и десертами. А сам Папа! Ты видел, как он гордо выставил на обозрение слона, подаренного королем Португалии? А как он бросает своим шутам пригоршни золотых монет? А как он охотится на медведя или кабана в своем поместье в Мальяне, в высоких кожаных сапогах, со сворой из шестидесяти восьми собак? А какие у него соколы и ястребы, доставленные за золото из Кандии и Армении?

Я понимал обуревавшие его чувства, но все же он зашел слишком далеко.

– Покажи мне лучше памятники античного Рима, о которых пишут Цицерон и Тит Ливий!

Мой юный друг выглядел победителем. Ничего не отвечая, он вновь двинулся в путь, да так уверенно и проворно, что я едва поспевал за ним. Через полчаса мы оставили далеко позади себя последние жилые дома и очутились на пустыре.

– Здесь был римский форум, сердце античного города, вокруг располагались оживленные кварталы – ныне это место называется Коровьим Полем! А перед нами – вон там – Палатинский холм, восточнее, за Колизеем, холм Эсквилин. Прошли века, как они опустели. Рим превратился в большую деревню на месте величественного града. Знаешь, каково сейчас его население? Восемь, от силы девять тысяч очагов.

– Гораздо меньше, чем в Фесе, Тунисе или Тлемсене, – согласился я.

Вернувшись в замок, я заметил, что солнце стоит еще высоко, и подал своему провожатому идею прогуляться по красивейшему кварталу Борго. Стоило нам оказаться вблизи базилики, как Ганс вновь разразился филиппикой:

– А известно ли тебе, на какие средства Папа собирается закончить возведение этого храма? На немецкие денежки.

Вокруг нас стали собираться прохожие.

– На сегодня хватит! – взмолился я. – Остальное – в другой раз.

И, не дожидаясь его, бросился в свою бывшую темницу, давая себе клятву никогда более не осматривать Рим в сопровождении лютеранина.

На следующую прогулку мне посчастливилось отправиться с Гвичардини, вернувшимся из Модены после долгой отлучки. Я поделился с ним своим глубоким разочарованием Римом, особенно после посещения Коровьего Поля. Он ничуть не удивился.

– Вечный город со всеми присущими ему недостатками, – констатировал он с мудрым смирением. И далее развил свою мысль: – Святой город, не лишенный черт безбожия; праздный город, что ни день выдающий миру по шедевру.

Идя рядом с Гвичардини и выслушивая его меткие замечания, комментарии, внезапные откровения, я испытывал истинное наслаждение. Однако то, что меня сопровождает столь известная личность, было сопряжено и с некоторым неудобством: так, на то, чтобы из замка Святого Ангела добраться до нового дворца кардинала Фарнезе, то есть одолеть менее мили, нам потребовалось около двух часов. Кто-то лишь приветствовал его, другие останавливали свои экипажи, дабы вступить с ним в долгий приватный разговор.

Он каждый раз извинялся передо мной: «Земляк, недавно обосновался в Риме» или: «Очень влиятельный датарий[54]54
  Начальник папской канцелярии.


[Закрыть]», «Главный почтмейстер короля Франции» и дважды: «Бастард кардинала такого-то».

Я не выказывал ни малейшего удивления. Ганс мне уже разъяснил, что в столице, кишащей священниками, монашками, паломниками всех национальностей, метрессы князей Церкви имели свои дворцы со слугами, а их детям были обеспечены высокие должности, священники рангом пониже имели сожительниц или содержали любовниц, с которыми без стеснения показывались повсюду.

– Не так страшно сластолюбие, как роскошь, – изрек Гвичардини, словно следил за развитием моей мысли. – Образ жизни римских прелатов стоит уйму денег, при том, что в этом городе клерков ничего не производится! Все поступает из Флоренции, Венеции, Милана и иных мест. Чтобы иметь возможность оплачивать безумства этого города, Папы стали распродавать церковные должности. Десять, двадцать, тридцать тысяч дукатов стоит место кардинала. Продается все, даже пост камерлинга[55]55
  Камерлинг – кардинал, управляющий делами римской Курии после смерти Папы до избрания его преемника.


[Закрыть]! Поскольку все одно средств не хватало, принялись продавать индульгенции несчастным немцам! Плати – и получай отпущение грехов! Словом, Святой Отец торгует раем. Отсюда и пошли разногласия с Лютером.

– Так, значит, этот монах прав.

– Отчасти. И все же я не могу отделаться от мысли, что средства, собранные таким подозрительным способом, должны пойти на завершение строительства базилики, и часть их, как бы там ни было, все равно служит не прихотям, а самым великим творениям человеческого духа. Сотни писателей, художников трудятся в Риме над шедеврами, которым позавидовали бы древние. На наших глазах возрождается целый мир, которому присущ новый взгляд, новое честолюбие, новое понимание прекрасного. Он возрождается здесь и сейчас, в этом испорченном, нечестивом и продажном городе с помощью денег, вытянутых у германцев. Не правда ли, сколь полезное транжирство?

Я не знал, что и думать. Добро и зло, истина и ложь, красота и безобразие – все смешалось в моем мозгу. Но, возможно, это и был Рим Льва X, Рим Льва Африканского? Я вслух повторил определения Гвичардини, чтобы они отпечатались в моем мозгу и памяти:

– Город праздный… город святой… город вечный…

Он прервал меня вдруг погрустневшим голосом:

– И проклятый…

Я уставился на него, ожидая разъяснения, вместо этого он вынул из кармана смятый лист бумаги.

– Я переписал эти несколько строк, которые Лютер адресовал нашему Папе.

И прочел:

– «О Лев, несчастнейший из смертных, ты сидишь на самом опасном из тронов. Прежде Рим был вратами Неба, ныне – это зияющая пропасть Ада».