Текст книги "Лев Африканский"

Автор книги: Амин Маалуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

ГОД ДВУХ ДВОРЦОВ
916 Хиджры (10 апреля 1510 – 30 марта 1511)

 
Я розы привил ланитам твоим,
Улыбку взрастил на устах.
Так будь же послушна веленьям моим
И помни негласный Устав:
Плоды достаются тому, кто сажал,
Кто сеял, тот и пожал.
 

Отныне у меня был свой придворный поэт, охочий до моих винных погребов, моих служанок и моего золота, скорый на хвалебные оды в честь моих гостей и в честь меня самого, при каждом удобном случае: празднике, возвращении каравана либо обычной трапезы в кругу друзей, родных, подчиненных, купцов, бывших проездом улемов, каменщиков, возводивших мой дворец.

После возвращения из Тефзы мое богатство стало расти как на дрожжах, мои торговые представители разъезжали по всей Африке от Бедиса до Сиджилмасы, от Тлемсена до Марракеша с грузом фиников, индиго, хны, растительного масла и тканей; сам же я покидал дом лишь ради очень крупных и важных заказов. Остальное время я ворочал делами из своего дивана и с тростью в руке обходил строительство моего дворца, ведущееся на холме, неподалеку от дома дяди, в котором я стал полноправным хозяином после рождения дочери и который с каждым днем казался мне все более тесным, скромным и недостойным моего положения. Я с нетерпением ждал дня, когда смогу переехать в свой великолепный, неподражаемый дворец, для возведения и украшения которого я нанял лучших мастеров и ремесленников, поручив им довести до совершенства каждую из моих дорогостоящих прихотей: резные деревянные потолки, выложенные мозаикой арки, фонтаны из черного мрамора, – не считаясь с затратами. Если какая-нибудь цена и заставляла меня иной раз задуматься, мой поэт был тут как тут:

 
«Но что же есть мудрость в мои двадцать лет?»
«Отринь ее вовсе», – мудрец дал совет.
 

Вот уж поистине: он чеканил свои рифмы из моего золота.

День закладки дворца стал одним из самых торжественных в моей жизни. На закате я отправился со свитой к месту постройки и заложил в фундамент будущего здания, с четырех сторон, ценные талисманы и локоны с головы моей дочери. Я вдруг перестал чураться магии и предрассудков, что в первую очередь удивляло меня самого. По-видимому, это удел богатых, облеченных властью людей: сознавая, что их благосостояние в меньшей степени зиждется на их заслугах, чем на превратностях судьбы, они принимаются обхаживать судьбу, словно любовницу, и поклоняться ей как идеалу.

По ночам в доме Кхали не смолкала музыка – для этого был нанят андалузский оркестр; взоры присутствующих услаждали плясуньи – сплошь рабыни, двух из которых пришлось купить с этой целью. Хибе я запретил танцевать, поскольку с Томбукту не мог решиться выставить на всеобщее обозрение ее неотразимые чары.

Я усадил ее рядом с собой на самую мягкую из подушек и обнял; Фатима, как и было положено достопочтенной супруге, рано ушла спать.

Я был счастлив видеть Хибу в добром расположении духа. Впервые за долгие месяцы к ней вернулось веселое и беззаботное настроение, она тяжело пережила рождение моей дочери. Однажды ночью, войдя к ней, я застал ее вытирающей слезу концом платка; я стал гладить ее по голове, она же ласково, но твердо отвела мою руку, прошептав дрогнувшим голосом, которого я никогда прежде не слышал:

– В моей стране, если женщина бесплодна, она не дожидается, когда мужчина выгонит ее или бросит. Она уходит, прячется и заставляет забыть о себе.

Я попытался обратить все в шутку, как это обычно делала она сама:

– Откуда тебе знать, что на будущий рамадан ты не подаришь мне сына?

Она даже не улыбнулась.

– Еще когда я была подростком, колдун из моего племени сказал, что я никогда не смогу зачать. Тогда я ему не поверила, но теперь… Я с тобой уже целых пять лет, а ребенка тебе родила другая.

Не найдясь, что ответить, я привлек ее к себе, но она отстранилась, при этом ее лицо исказилось от боли.

– Согласишься ли ты освободить меня?

– Для меня ты любимая, а не рабыня. Но я не хотел бы, чтобы ты перестала мне принадлежать.

Сильно, словно наручниками, обхватил я ее запястья своими руками и стал осыпать поцелуями ее ладони.

– Неужто ты забыла нашу ночь в Томбукту и все другие наши ночи, наши обещания никогда не расставаться?

В открытое окно ворвался поток свежего воздуха, задув пламя свечи в бронзовом подсвечнике. Стало темно и грустно, я перестал видеть глаза Хибы. Ее голос был таким далеким, он слегка дрожал, словно она исполняла какой-то древний напев пустыни:

– Часто, о как часто любящие держатся за руки и мечтают о будущем блаженстве. Но сколько бы они ни прожили, никогда блаженству не быть столь же великим, как в тот миг, когда их руки, их мечты переплетены.

В эту ночь она в конце концов открыла мне свои объятия. От усталости ли, из чувства долга, в память ли о прошлом – не знаю. Но с этих пор в ее взгляд навсегда закрался легкий налет печали.

И как же я был рад в этот вечер вновь увидеть ее смеющейся, бьющей в ладоши под звуки андалузского оркестра. В разгар ужина поэт встал и по памяти продекламировал стихи, сочиненные в мою честь. С первой же строфы мой будущий дворец превратился в Альгамбру, а мой сад – в Эдем.

 
Когда дворец твой подведут под крышу
– О! Будь благословен сей миг неизреченный! —
Взойдешь под сень его, неся сынишку…
 

Моей руке, обнимающей Хибу, передалась ее дрожь. Вздохнув, она шепнула мне на ухо:

– О, как бы я хотела дать тебе наследника!

Словно услышав ее слова, поэт взглянул на нее с состраданием и, прервав поэму в мою честь, экспромтом произнес:

 
Любовь – томленье у колодца,
Любовь – цветы, а не плоды.
 

Не долго думая, я бросил ему кошелек, в котором было не меньше пятидесяти динар. Улыбка, озарившая лицо Хибы, не имела цены. И я всю ночь посвятил тому, чтобы испить ее.

* * *

Полгода спустя после этого вечера ко мне явился начальник королевской охраны: султан приглашал меня к себе в этот же день сразу после сиесты. Я оделся в соответствующее платье и отправился во дворец, недоумевая и испытывая беспокойство.

Султан принял меня предельно любезно, а его окружение тут же последовало его примеру. Он вспомнил, как я впервые навестил его по возвращении из Томбукту, как посредничал в деле Тефзы, принесшем в казну в этом году больше золота, чем весь Фес. Воздав хвалу моему дяде, моим предкам, Гранаде, он принялся превозносить своим близким мое богатство, мое красноречие, мою оборотливость и мои обширные знакомства, приобретенные в самых престижных школах и коллегиях города.

– А не был ли ты знаком с Ахмедом Хромым в медресе?

– Да, мой господин.

– Мне сказали, ты был одним из лучших его друзей, единственным, кому он внимал.

Я тотчас понял, зачем меня позвали и к чему все эти льстивые речи. Ахмед набирал силу, многие учащиеся Феса и Марракеша побросали отчие дома и влились в его отряды, сражающиеся с португальцами, постоянно прибирающими к рукам все атлантическое побережье. Хромой со своими сторонниками бывал в различных частях страны и повсюду сурово критиковал фесского султана, будоража его этим и заставляя искать способы вступить в переговоры с опасным бунтовщиком. Султану требовался посредник.

Я решил не упускать случая и покончить со старыми счетами, не дававшими мне покоя.

– Шериф Ахмед часто бывал у меня, когда мы учились в коллегии. Он показал себя настоящим другом, когда мою сестру увели в квартал прокаженных, да сотрет Господь это воспоминание из моей и ее памяти!

Султан в замешательстве откашлялся.

– Что сталось с этой несчастной?

– Один храбрый юноша, из разносчиков, попросил ее руки и бежал с ней, не смея подать весточки, словно они злоумышленники.

– Хотел бы ты получить охранную грамоту для них? Или помилование? Мой секретарь подготовит все, что нужно.

– Доброта твоя беспредельна! Да наградит тебя Господь долгой жизнью!

Я знай себе произносил все эти затверженные наизусть фразы, положенные при общении с сильными мира сего, а сам решил ни за что на свете не упустить представившегося случая.

– Мой друг шериф Ахмед был весьма опечален несправедливостью, выпавшей на долю моей сестры, жертве страшной мести Зеруали, – тихо проговорил я, склонившись к его уху.

– Мне передали, какую роль сыграл этот человек в деле твоей сестры.

Меня нисколько не удивило, что он в деталях осведомлен об этом, но спрашивать его, отчего же он давно не принял никаких мер, я не стал, поскольку хотел привлечь его на свою сторону.

– Для Ахмеда Зеруали стал примером той испорченности, которая, по его словам, воздействует на нравы жителей Феса, – продолжал я по-прежнему вполголоса. – Он даже говорил об этом человеке в некоторых своих проповедях. Да наставит его Господь на путь истины! – добавил я из осторожности, чтобы не создалось впечатление, будто я разделяю взгляды Хромого.

Султан в задумчивости помешкал, а некоторое время спустя поправил тюрбан и выпрямился на своем троне.

– Я желаю, чтобы ты отправился к Ахмеду.

Я склонил голову в знак того, что слушаю. Он продолжал:

– Постарайся успокоить его, заставить проникнуться ко мне, нашей династии и Фесу лучшими чувствами! Да предохранит Господь этот город от неверных и честолюбцев! Я готов помочь этому молодому шерифу деньгами и оружием в его борьбе с португальцами, но мне нужен покой в своих владениях, раз уж предстоит выступить на защиту своего королевства, которому нанесено оскорбление. Танжер – в руках португальцев, как и Арзила и Себта. Лараш, Рабат, Шелла и Сале под угрозой захвата, Анфа пала и разрушена, ее жители бегут в другие края. На севере испанцы занимают один за другим города побережья.

Он подозвал меня поближе и понизил голос. Его приближенные удалились, но навострили уши.

– Через несколько месяцев я снова двину свою армию на Танжер и Арзилу в надежде, что Всевышний на этот раз дарует победу мне. Я бы хотел, чтобы в предстоящих битвах шериф стал моим союзником и, вместо того чтобы поднимать провинции на мусульманских правителей, атаковал португальцев одновременно со мной, ведь мы оба – воины священной битвы. Могу ли я положиться на тебя?

– Я сделаю все, что в моих силах, ибо ничто так не мило моему сердцу, как союз всех мусульман. Только прикажи, и я отправлюсь в Сус на встречу с Ахмедом и сделаю все, чтобы склонить его на твою сторону.

Султан похлопал меня по плечу в знак того, что доволен, и попросил приблизиться капитана вестовых, канцлера и хранителя королевской печати.

– Сегодня же вечером направьте гонца в дом Зеруали. Прикажите ему исчезнуть из нашего города по меньшей мере года на два. Пусть сделается паломником, а после поживет в своей родной деревне.

Придворные жадно внимали ему. В несколько часов слух об этом распоряжении разнесся по городу, и никто более не смел поздороваться с изгнанником, навестить его. Дороге к его дому предстояло зарасти травой. Я упивался справедливой местью, не догадываясь, какие беды свалятся из-за нее на меня и моих родных.

Когда я прощался с государем, он велел мне назавтра явиться вновь, поскольку желал посоветоваться со мной относительно финансов королевства. С тех пор я стал завсегдатаем дворца, присутствовал на аудиенциях, порой ко мне обращались с просьбами, что вызывало ревность других знатных особ из окружения султана. Но меня это ничуть не трогало, ведь весной я намеревался быть в Сусе, а по возвращении заняться своими караванами и своим дворцом, который рос и хорошел лишь в моем воображении, а на самом деле ничуть не продвигался, поскольку последние месяцы этого года выдались дождливыми и холодными и место возведения моей мечты превратилось в лужу грязи.

ГОД ШЕРИФА АХМЕДА ХРОМОГО
917 Хиджры (31 марта 1511 – 18 марта 1512)

В этом году, как и ожидалось, султан Феса и шериф Ахмед каждый со своей стороны предприняли наступательные действия против португальцев; первый пытался завладеть Танжером, второй – освободить Агадир. И оба были отброшены, понесли тяжелые потери, о чем не найдешь и следа в написанных в их честь поэмах.

Я присутствовал при этих событиях, и каждый день записывал свои впечатления. Перечитывая свои записи в Риме по прошествии нескольких лет, я поразился тому, что ни единой строки не посвятил тому, как разворачивались сами битвы, мое внимание было приковано к поведению предводителей и их окружения перед лицом поражения, которое нимало меня удивило, хотя пребывание при дворе и излечило от простодушного взгляда на многие вещи. Я приведу здесь для примера небольшой фрагмент своих записей:

События предпоследнего дня месяца рабих-авваля 917 года Хиджры, соответствующего среде 26 июня 1511 года от Р.Х.

Трупы трех сотен мучеников, павших под Танжером, доставлены в лагерь. Дабы избежать надрывающего душу зрелища, я прохожу в шатер султана, которого застаю беседующим с хранителем королевской печати. Государь подзывает меня к себе: «Послушай, что наш канцлер думает об этом дне!» Тот высказывает такое мнение: «Я говорил нашему господину, что то, что произошло, не так уж плохо, мы показали мусульманам, как преданы делу священной войны, и в то же время не допустили, чтобы португальцы почувствовали себя столь истерзанными, чтобы попытаться мстить нам». Я киваю головой, словно разделяю его взгляды, и спрашиваю: «А правда ли, что потери с нашей стороны исчисляются сотнями?» Уловив нотку иронии или вызова, канцлер умолкает, а в разговор вступает сам государь: «Среди павших лишь небольшое количество конников. Прочие – пехотинцы, голодранцы, деревенщина, каких в моем королевстве сотни тысяч и даже больше, я никогда не смог бы вооружить их всех!» Тон его то ли беззаботный, то ли веселый. Под каким-то предлогом я откланиваюсь и покидаю шатер. Снаружи, при свете факела, вокруг одного трупа, только что доставленного с поля боя, собрались воины. Завидя меня, один пожилой пехотинец с пламенеющей бородой подходит ко мне: «Скажи султану, пусть не оплакивает тех, что умерли, награда ждет их в день Страшного Суда». Он плачет, голос его пресекается: «Умер мой старший сын, я готов последовать за ним в Рай, как только мой повелитель прикажет мне!» Он цепляется за мои рукава, его судорожно сжатые кулаки говорят совсем иное, нежели его уста. Стражник просит его не досаждать советнику султана; старик со стоном исчезает. Я иду к себе.

Несколькими днями позже мне предстояло отправиться в Сус к Ахмеду. Я уже побывал у него в начале года с предложением о замирении, исходящим от султана; на этот раз хозяин Феса желал довести до сведения Хромого, что португальцы понесли большие потери, чем мы, и что сюзерен милостью Божией жив и здоров. Когда я добрался до лагеря Хромого, тот как раз развернул осаду Агадира, и его люди были полны воодушевления. Многие из них стекались к нам со всех уголков Магриба, вливались в его отряды прямо со школьных скамей и призывали мученическую смерть, как иные призывают неведомую невесту.

Прошло три дня, битва не утихала, умы были разгорячены кровью, местью, жертвенностью. Как вдруг, ко всеобщему изумлению, Ахмед повелел снять осаду. Один юный оранец, вздумавший вслух критиковать приказ об отступлении, был немедля обезглавлен. Поскольку я тоже был удивлен той легкостью, с какой Хромой отступился от собственных планов, я попросил его разъяснить мне его тактику, и он, пожав плечами, бросил:

– Хочешь лезть в политику, вести переговоры с сильными мира сего, научись презирать видимую сторону вещей.

Его откровенный смех напомнил мне наши нескончаемые споры в медресе. Поскольку мы были одни, я поставил вопрос ребром. И он не поленился ответить мне:

– Жители этих краев хотели избавиться от португальцев, захвативших Агадир и всю прилегающую к нему равнину и не дающих им возможности возделывать поля. Султан Феса далеко, султан Марракеша носа не кажет из своего дворца, разве что ради охоты, вот они и обратились ко мне, собрали сумму, необходимую для экипировки пяти сотен всадников и нескольких тысяч пехотинцев. В мою задачу входило сделать попытку отвоевать Агадир, но не овладеть им, ведь тогда я бы потерял половину своего войска, а что еще хуже – был бы вынужден надолго застрять здесь с остатками войска, защищая город от атак португальцев. У меня иная цель: поднять и объединить весь Магриб, хитростью ли, силой ли шпаги, и повести его на борьбу с захватчиками.

Я так сжал кулаки, что раздался хруст; зная, что отвечать нельзя, все же не смог удержаться:

– Итак, – начал я, растягивая слова так, будто пытался понять, – ты хочешь одержать верх над португальцами, но войска свои ты бросишь не против них: ты нуждаешься во всех этих людях, которые откликнулись на твой призыв к священной войне, чтобы завоевать Фес, Мекнес, Марракеш!

Ахмед пропустил мимо ушей прозвучавший в моих словах сарказм и обнял меня за плечи:

– Бога ради, Хасан, ты как будто не осознаешь, что происходит! Весь Магриб поднялся. Династии скоро исчезнут, провинции будут опустошены, города стерты с лица земли. Взгляни на меня, коснись моих рук, бороды, тюрбана, ибо завтра ты уже не посмеешь глядеть мне в глаза или дотрагиваться до меня. По моей воле летят головы, мое имя заставляет дрожать обитателей здешних мест. Вскоре весь край будет у моих ног, и настанет день, когда ты расскажешь своим детям, что был дружен с шерифом Ахмедом Хромым, что, он приходил в твой дом и беспокоился о судьбе твоей сестры. Сам я уже об этом не вспомню.

Нас обоих била дрожь, его от бешенства и нетерпения, меня – от страха. Я чувствовал, что надо мной нависла угроза, ведь будучи знакомым с ним задолго до того, как пробил час его славы, я становился как бы его собственностью, такой же милой сердцу, презираемой и ненавидимой, каким, например, для меня стал мой старый белый плащ, латаный-перелатаный, в тот день, когда я разбогател.

И потому я понял: настала пора держаться подальше от этого человека, поскольку нам с ним уже более не говорить на равных.

* * *

К концу этого года произошло одно событие, подробности которого стали мне известны лишь спустя какое-то время и которое оказало серьезное влияние на дальнейшую судьбу моей семьи. Я рассказываю о нем так, как удалось воспроизвести его по чужим рассказам, не опуская ни одной детали и оставляя Всевышнему право провести грань между преступлением и наказанием.

Зеруали побывал паломником в Мекке, как ему было велено, а затем отправился в свои родные края – горы Бени Зеруаль в Рифе, чтобы провести там остаток дней изгнания. Возвращался он в эти места не без опаски, ведь в прошлом совершил там столько неправедного, и потому предварительно вступил в переговоры с главами родовых кланов, кое-кого одарил деньгами, а в дорогу отправился в окружении четырех десятков вооруженных охранников, а также пригласив ехать с собой двоюродного брата фесского султана, спившегося, промотавшего свое состояние человека, надеясь внушить горцам мысль, что он, Зеруали, все еще в милости государя.

Прежде чем достигнуть Бени Зеруаль, его каравану предстояло пересечь территорию Бени Валид. И вот там, на скалистой тропе между двумя деревушками, в которых проживали пастухи, им встретилась старуха с протянутой рукой, вся в черном. Когда Зеруали на лошади, со следовавшим за ним рабом, державшим огромный зонт, приблизился к нищенке, она сделала шаг в его сторону и стала жалобно просить у него милостыню. Охранник крикнул: «Прочь с дороги!», но Зеруали, заботясь о восстановлении своей репутации в этих местах, вынул из кошелька несколько золотых монет и протянул старухе, ожидая, что та благодарно примет их. Однако произошло то, чего он никак не ожидал: в мгновение ока старуха ухватила Зеруали за запястье и резко рванула на себя. Он свалился с лошади – одна его нога застряла в стремени – и повис вниз головой, тюрбан касался земли, а к горлу был приставлен нож.

– Прикажи своим людям не двигаться! – рявкнула нищенка мужским голосом.

Зеруали не посмел ослушаться.

– Вели им отправляться в ближайшую деревню!

Несколько минут спустя на тропе остались лишь лошадь и два неподвижно застывших человека, один из которых держал в руках нож. Не сразу двинулись они в путь. Разбойник помог Зеруали принять вертикальное положение и, сойдя с дороги, повел его пешком в горы, где и исчез с ним, словно дикий зверь с добычей в зубах. И только там назвал себя своей жертве.

Больше трех лет прошло с тех пор, как Харун поселился в горах Бени Валид под защитой местных жителей. Что подтолкнуло его поступить подобно разбойнику? Единственно ли жажда мести или страх перед появлением заклятого врага в этих местах, где тот мог вновь взяться за старое, притеснять Мариам и двух сыновей, которых она родила Харуну? В любом случае он действовал как мститель.

Харун привел жертву в свой дом. Завидя их, моя сестра испытала еще больший ужас, чем Зеруали. Муж ни словом не обмолвился о задуманном. Она сперва никак не могла взять в толк, что происходит, поскольку никогда не видела своего бывшего жениха.

– Оставь детей и иди за мной, – велел ей Харун, проходя вместе с пленником в комнату, служившую им спальней.

Мариам последовала за ними и опустила занавеску, заменявшую дверь.

– Взгляни на эту женщину, Зеруали!

Заслыша имя, сестра прошептала проклятие. Старик ощутил лезвие ножа у своей челюсти. Не открывая рта, он слегка отстранился.

– Раздевайся, Мариам!

Она недоверчиво, полными ужаса глазами взглянула на мужа.

– Я, Харун, твой муж, приказываю тебе раздеться! Повинуйся! – взревел он.

Бедняжка неловко, дрожащими руками открыла лицо, волосы. Зеруали прикрыл глаза и уронил голову на грудь. Ему было хорошо известно, какая участь ожидает того, кто увидит обнаженной чужую жену.

– А ну подними голову! Смотри! – послышался обращенный к нему приказ, сопровождавшийся резким движением ножа.

Зеруали выпрямился, но глаз не открыл.

– Смотри же, – настаивал Харун, в то время как Мариам раздевалась, утирая слезы.

Платье упало к ее ногам.

– Смотри на это тело! Есть ли на нем хоть пятнышко проказы? Подойди, погляди поближе!

Харун принялся трясти Зеруали, то подталкивая его в сторону Мариам, то оттаскивая назад, а когда наконец отпустил его, тот пал к ногам моей сестры.

– Довольно, Харун, умоляю тебя! – закричала она, с состраданием и ужасом взирая на распростертого перед ней жалкого человека.

Глаза Зеруали приоткрылись, но двигаться он перестал. Харун опустился рядом с ним, пощупал его пульс, потрогал веки, а затем поднялся. Он был совершенно спокоен.

– Этот человек заслужил того, чтобы умереть как пес у ног самой невинной из своих жертв.

До наступления темноты Харун зарыл тело Зеруали под фиговым деревом, не сняв с него ни платья, ни башмаков, ни драгоценностей.