Текст книги "Лев Африканский"

Автор книги: Амин Маалуф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

ГОД КАРАВАНА
910 Хиджры (14 июня 1504 – 3 июня 1505)

Этот год стал годом моего первого большого путешествия по пути, пролегшему через Атласские горы, Сиджилмасу и Нумидию к Сахарской пустыне, а затем Томбукту, загадочному городу Страны черных.

Новый султан Феса поручил Кхали доставить могущественному правителю Судана – Аскии Мохаммеду Туре – послание, в котором сообщалось о восшествии на престол и содержалось заверение в намерении установить между двумя царствами самые дружеские отношения. Помня о своем обещании, сделанном пять лет назад перед путешествием в Константинополь, дядя предложил мне сопровождать его; я поговорил с отцом, и тот из уважения к моей хоть и шелковистой, но уже довольно густой бороде не посмел воспротивиться.

Караван тронулся в путь по осеннему холодку; он состоял из двух сотен нагруженных продовольствием и подарками верблюдов. Нам с дядей полагались охранники на верблюдах для защиты на всем протяжении пути, сопровождающие лица, которые должны были вернуться, достигнув Сахары, а также погонщики верблюдов и опытные проводники, а еще довольно много слуг для солидности. К посольству присоединились, испросив у дяди позволения, и несколько купцов с товарами, желавших воспользоваться как надежной защитой во время пути, так и роскошным приемом, который нам должны были оказать в Томбукту.

Приготовления к путешествию были тщательными и, как мне показалось, бесконечными. В последние дни перед отъездом я не мог уже ни спать, ни читать, даже мое дыхание стало прерывистым и неровным. О, как мечтал я поскорее взобраться на горб верблюда и тронуться в путь, углубиться в бескрайнюю пустыню, где люди, животные, вода, песок и золото приобретают один цвет, уравниваются в цене и становятся одинаково ничтожными.

Очень скоро я понял, что такое быть поглощенным караваном. Когда товарищи по путешествию знают, что им предстоит недели и месяцы вместе двигаться в одном направлении, сталкиваться с одними трудностями, жить, есть, молиться, веселиться, горевать, а то и умирать вместе, невозможно оставаться чужими друг другу, ни одному пороку не укрыться, ни одному ухищрению не пройти незамеченным. Если посмотреть на караван издали, это торжественный выезд, если взглянуть на него вблизи – это поселение со своими сплетнями, шутками, прозвищами, интригами, ссорами и примирениями, своими поэтическими и песенными вечерами, поселение, для которого все другие одинаково далеки, даже то, из которого оно отправилось в дорогу, даже те, которые встречаются на пути. У меня была настоятельная нужда именно в таком удалении от остального мира, чтобы как можно скорее забыть опустошающие душу страхи и все то жестокое, что было связано с именами Зеруали и никогда не виданного мною шейха прокаженных.

* * *

Путь наш в первый день пролегал через город Сефру в пятнадцати милях от Феса у подножия Атласских гор. Жители его богаты, но одеты бедно и неопрятно, в платье, заляпанном маслом. Дело в том, что один отпрыск правящей династии выстроил себе здесь резиденцию и обложил налогами любого, имеющего мало-мальски процветающий вид. Проезжая по главной дороге города, дядя приблизился ко мне на лошади и шепнул на ухо:

– Если кто-нибудь тебе скажет, что жадность – дочь нужды, ответь ему, что он ошибается. Жадность порождена податями!

Невдалеке от Сефру караван втянулся в горловину Атласских гор, через которую пролегает дорога в Нумибию. Два дня спустя мы очутились в лесу, возле руин древнего города Айн ал-Аснам – Источник Идолов. В городе был храм, где мужчины и женщины имели обыкновение в определенное время года собираться по вечерам. Совершив обряд жертвоприношения, они гасили огни, и каждый совокуплялся с той женщиной, которую случай поместил рядом с ним. А поутру женщинам напоминали, что в течение года им запрещено приближаться к своему мужу. Детей, родившихся в этот год, отдавали на воспитание священникам храма. Храм, как и город, был разрушен во время нашествия магометан, сохранилось лишь название – единственный свидетель той дикарской эпохи.

Миновало еще два дня, наш караван шел вблизи горного поселка с видневшимися там и сям руинами античных сооружений. Имя его «Сто колодцев», поскольку по соседству с ним находятся глубокие колодцы, напоминающие гроты. И будто бы один из них имеет несколько этажей, на которых располагаются помещения разной величины. Искатели сокровищ добираются сюда из Феса, чтобы, вооружившись фонарями, с помощью веревок спускаться туда. Многие остаются там навсегда.

Через неделю после начала путешествия мы проходили одно местечко под названием Умм-Джениба, в котором существует странный обычай: там есть река, вдоль которой пролегает караванный путь, и каждый в этом месте должен пританцовывать и подпрыгивать, иначе не миновать ему четырехдневной лихорадки. Все наши спутники принялись плясать кто во что горазд, и даже я, и охранники, и купцы-толстосумы, кто в шутку, кто из суеверия, кто для того, чтобы увернуться от насекомых, – все за исключением моего дяди, который счел, что его достоинство посла пострадает, если он станет дурачиться. Впоследствии ему пришлось горько пожалеть об этом.

Мы были уже в горах, где даже осенью дует ледяной северный ветер, предугадать порывы которого невозможно. Я поразился тому, что в этих местах такой суровый климат, что люди так тепло одеваются, но главное – насколько они образованны. К примеру, одно из самых холодных мест заселило племя Местаза, главным занятием которого является переписывание книг и продажа их в Магрибе и иных городах. Один старый генуэзский купец, проживающий в Фесе, мессир Томаззо де Марино, присоединившийся к нашему каравану – я частенько беседовал с ним, – только в одном селении купил с сотню таких книг, выполненных красивейшим каллиграфическим почерком и переплетенных в кожу. Он объяснил мне, что улемы и знатные господа из Страны черных покупают эти книги во множестве и что торговля ими – весьма прибыльное дело.

Поскольку мы остановились в этом селении на ночь, я пошел вместе с генуэзцем на ужин, предложенный его поставщиком. Дом был очень добротно выстроен, облицован мрамором, украшен майоликой, стены обтянуты тонкой шерстяной тканью, на полу ковры, также из шерсти, приятных расцветок. Все приглашенные казались людьми не малого достатка, и я не смог удержаться, чтобы не задать нашему хозяину вопрос, который напрашивался сам собой, лишь предварил его множеством извинений: как получается, что в этом холодном, затерянном высоко в горах краю люди так образованны и богаты?

Хозяин застолья расхохотался.

– Словом, ты желаешь понять, отчего жители этой горы не сплошь деревенщина и босяки?

И хотя я этого не говорил, именно это меня и интересовало.

– Так вот, знай, юный гость, что самый большой подарок, который Всевышний может предложить человеку, это дать ему родиться высоко в горах на караванном пути. Дорога – это источник знания и богатства, гора – это защита и свобода. Вы, люди городов, имеете под рукой все золото и все книги, но у вас есть правители, перед которыми вы склоняете голову… – Тут он сделал оговорку: – Могу я говорить с тобой, как старый дядя говорит с племянником, как старый шейх говорит с учеником, не кривя душой, не греша против истины? Обещай мне не смущаться.

Моя простодушная улыбка была ему ответом.

– Когда живешь в городе, соглашаешься отложить в сторону достоинство и самолюбие в обмен на защиту султана, который назначает за это высокую цену, даже если не в силах обеспечить ее. Когда живешь вдали от городов, на равнине ли, на возвышенности, ты не подвластен султану, солдатам и сборщикам налогов, однако ты беззащитен перед бродячими разбойниками, арабскими, а иной раз и берберскими, которые наводнили страну, и даже возводя стену против них, боишься, что ее вскоре разрушат. Когда живешь в недоступном месте, но вдали от дороги, ты не обречен ни на закабаление, ни на разбой, однако, не имея возможности производить обмен с другими частями страны, ты обречен на скотство, невежество и бедность.

Хозяин поднес мне чарку вина, от которой я вежливо отказался. Он сделал глоток из своей и продолжил:

– Мы же в привилегированном положении: через наши селения проходят люди из Феса, Нумидии, Страны черных, купцы, влиятельные особы, учащиеся и улемы, и каждый что-нибудь оставляет нам: монету, одежду, книгу или же только рассказ, забавный случай из жизни, острое словцо; от каравана к каравану мы все это – и богатство, и знания – накапливаем под защитой неприступных гор, которые мы делим лишь с орлами, львами и воронами – нашими собратьями по достоинству.

Я пересказал эту речь дяде, он вздохнул, но промолчал, лишь возвел очи вверх: не знаю, желал ли он обратиться к Всевышнему или же понаблюдать за полетом хищной птицы.

Наш следующий привал был в горах Зиз, названных так по реке, которая берет там начало. Местные жители принадлежат к берберскому племени Зенага. Это грозные люди, отличающиеся мощным телосложением. Их одежда состоит из шерстяной туники, надеваемой на голое тело, и тряпок, которыми они обматывают ноги, вместо обуви, зимой и летом они ходят с непокрытой головой. Не могу не упомянуть одного невероятного, поистине чудесного явления, которое наблюдал у них: огромного количества змей, ползающих между домами, и столь же спокойных и домашних, как кошки либо собаки. Когда кто-нибудь принимается есть, змеи собираются вокруг и ловят крошки хлеба или другой пищи, которую им бросают.

На третьей неделе нашего путешествия мы перевалили через горы Зиз и по бесчисленным пальмовым рощам с нежными и изысканными плодами вышли в долину, где находится Сиджилмаса, или скорее где находился этот город, вызывавший восхищение путешественников былых времен. Будто бы он был основан самим Александром Македонским, а его главная улица была такая длинная, что требовалось полдня, чтобы одолеть ее пешком, что все дома были окружены садами и огородами, что в городе имелись мечети и медресе, известные далеко за его пределами.

От некогда высоченных городских стен остались лишь наполовину обвалившиеся и поросшие мхом и травой руины. А от многочисленного населения – лишь враждующие между собой кланы, каждый из которых во главе с предводителем проживает в укрепленной деревне поблизости от развалин бывшей Сиджилмасы. Цель их существования – как можно больше досадить клану из соседней деревни. Они безжалостны по отношению друг к другу, доходит до того, что они разрушают канализационные стоки противников, срубают под корень пальмовые деревья, подстрекают кочевников разорять земли и дома своих недругов, так что, мне кажется, они вполне заслужили свою участь.

Мы собирались провести три дня на территории Сиджилмасы, чтобы дать отдых людям и животным, закупить кое-какую провизию и кое-что починить; однако было предначертано, чтобы мы задержались там на несколько месяцев, поскольку уже на следующий день дядя слег. Бывало, его трясло днем, когда стояла удушающая жара, а ночью, когда было холодно, как в горах, пот градом струился по его лицу и телу. Один купец из каравана, еврей, искушенный в медицине, поставил диагноз: четырехдневная лихорадка, как будто в отместку посланная Кхали за то, что он не подчинился обычаю пританцовывать в Умм-Дженибе. Один Господь вправе распоряжаться наградами и наказаниями!

* * *

Я был неотлучно при дяде, внимательно следя за каждым его жестом, выражением лица, порой часами не сводя с него глаз, пока он забывался неспокойным сном. Я почувствовал, как он вдруг сдал – постарел, ослаб, стал беззащитным, хотя еще два дня назад мог держать слушателей в напряжении, рассказывая им о ромеях, львах и змеях. Благодаря своему дару поэта и оратора, а также своим обширным познаниям он произвел впечатление на Мохаммеда Португальца, который со времени восшествия на престол призывал его к себе каждую неделю. Все шло к тому, чтобы дядя получил назначение на пост советника, секретаря или губернатора провинции.

Помню, однажды, когда он вернулся из дворца, я спросил его, говорил ли он о Мариам.

– Я лишь мало-помалу завоевываю доверие султана, – в явном замешательстве отвечал он. – Когда-нибудь смогу добиться освобождения твоей сестры. Пока же должен осмотрительно вести себя, время обращаться к нему с просьбами еще не пришло. – И добавил как-то неловко, словно извиняясь за что-то, засмеявшись: – И тебе следует вести себя точно так же, когда придет время заняться политикой!

Некоторое время спустя после назначения Кхали послом я снова вернулся к вопросу о Мариам. К тому времени он уже поговорил с султаном, и тот обещал, что к его возвращению из Тамбукту девушка будет дома. Дядя горячо поблагодарил его и известил меня об этом. Тогда я решил впервые навестить Мариам, чтобы рассказать ей об обещании султана, а также о своем отъезде.

Я не виделся с Мариам год, повинны в том были избыток чувств и, что греха таить, трусость. Она ни в чем меня не упрекнула, улыбнулась так, словно мы только что расстались, и расспросила меня об учебе. При этом она хранила такую безмятежность, что я даже оробел и огорчился. Уж лучше бы она рыдала, я мог бы утешить ее, пусть нас и разделял ручей. Я торжественно объявил ей об обещании султана. Она обрадовалась ровно столько, сколько требовалось, чтобы не обидеть меня. Я рассказал ей о предстоящем путешествии, она сделала вид, что рада, но я так и не понял, не насмешка ли это. Ручей, разделявший нас, был невелик, мне бы ничего не стоило одолеть его в два прыжка, но отчего-то он показался мне более глубоким, чем овраг, и более широким, чем морской залив. Мариам была такой далекой, такой непроницаемой, а ее голос достигал моих ушей будто в кошмарном сне. И тут вдруг к ней незаметно подкралась больная проказой старуха и положила руку без пальцев на плечо. Я закричал и взялся было за камень, чтобы отогнать ее, но Мариам заслонила ее своим телом.

– Брось камни, Хасан, иначе ты причинишь боль моей подруге!

Я подчинился, но почувствовал, что теряю сознание. Все во мне помертвело. Сделав прощальный жест, я повернулся, чтобы уйти. Мариам окликнула меня. Я оглянулся. Она стояла у самой кромки воды. По ее щекам текли слезы.

– Ты ведь вытащишь меня отсюда?

Ее голос молил, и это меня успокоило. Сам удивившись тому, что я делаю, я вытянул руку вперед, словно передо мной находился Коран, и медленно и громко произнес:

– Клянусь не жениться до тех пор, пока не вытащу тебя из этого проклятого места.

Она вся засияла. Я повернулся и со всех ног бросился бежать, желая сохранить на все время своего путешествия именно этот ее образ. В тот же день я побывал у отца с Вардой и рассказал им об их дочери. Но до того, как постучать, на мгновение замер. В щели стены все еще лежала сухая почерневшая былинка, завязанная узлом в тот день, когда Мариам увели. Я взял ее в руки и незаметно поднес к губам. А потом снова положил на место.

* * *

В который уж раз вспоминал я об этой былинке, когда Кхали открыл глаза. Я спросил, не лучше ли ему, он кивнул, но тут же вновь погрузился в сон. Он пребывал в этом состоянии между жизнью и смертью, неспособный двигаться, до начала лета, когда переход по Сахаре из-за жары становится невозможен. Нам пришлось несколько месяцев провести в Сиджилмасе, прежде чем снова тронуться в путь.

ГОД ТОМБУКТУ
911 Хиджры (4 июня 1505 – 23 мая 1506)

Дядя, казалось, совершенно оправился от болезни, и мы вновь, как только это стало возможно, с наступлением прохладного времени года пустились в дорогу, взяв направление на Тебелбелту, расположенную посреди Нумидийской пустыни, в трехстах милях от Атласских гор и в двухстах милях к югу от Сиджилмасы. Вода в этой местности встречается чрезвычайно редко, а из мяса, идущего в пищу, там есть лишь страусиное и антилопье. От беспощадного солнца спасает разве что тень, падающая от пальм.

На этот переход у нас ушло девять дней. С первого же вечера Кхали предался воспоминаниям о Гранаде, как несколько лет назад мой отец. Возможно, болезнь одного и подавленное состояние духа другого привели к одному и тому же – подвигли обоих передать свое знание юному существу с цепкой памятью, над которой пока еще не нависла угроза, – да предохранит Всемогущий эти мои страницы от огня и забвения! Из вечера в вечер продолжал он свой рассказ, прерываемый лишь шакальим повизгиванием.

На третьи сутки нас нагнали два всадника и передали послание от местного царька, чьи владения пролегали на запад, в стороне от нашего пути. Он прознал, что посол фесского султана находится неподалеку от его земель, и желал непременно принять его у себя. Кхали испросил совета у одного из проводников, и тот высказался в том смысле, что отклонение от пути задержит нас самое малое на две недели. Дядя ответил, что послу короля невозможно посещать сеньоров, живущих в стороне от его пути, к тому же болезнь и без того слишком задержала нас. И все же, дабы засвидетельствовать свое почтение их господину – позднее он признался мне, что до тех пор никогда и не слыхивал о нем, – он пошлет своего племянника припасть к его руке.

И вот уже я, еще не достигший семнадцати лет, оказался облечен посольской миссией. Дядя велел двум всадникам из охраны сопровождать меня и вручил мне подарки, которые следовало передать от его имени любезному сеньору: пара великолепных шпор, пара украшенных на мавританский лад стремян, пара шелковых веревок с вплетенными в них золотыми нитями – одна лиловая, другая лазоревая, – книга в новом переплете с жизнеописаниями святых Африки, а также хвалебная ода. Путь до владений сеньора занял четверо суток, которыми я воспользовался, чтобы, в свою очередь, сочинить несколько строф в честь своего будущего высокородного знакомца.

Добравшись до города Уарзазат – кажется так, – я узнал, что хозяин охотится на львов в горах, но оставил наказ, как мне разыскать его. Я без труда нашел его и, поцеловав руку, передал приветствие дяди. Он указал мне, где я могу отдохнуть, ожидая его возвращения. Вернулся он затемно и тут же призвал меня во дворец. Я явился, вновь поцеловал ему руку, вручил один за другим подарки, которые доставили ему большое удовольствие, и протянул поэму Кхали. Поскольку сам он плохо владел арабским, то прибег к услугам переводчика.

Наступил час ужина, которого я дожидался с нетерпением, поскольку мой желудок с самого утра был пуст, если не считать нескольких фиников. Нам подали отваренную, а затем потушенную баранину, завернутую в листы необыкновенно тонкого теста, напоминавшего слегка итальянскую лазанью, но тверже. Затем пришел черед кускуса – фтат, – также смеси мяса и теста, как и множества других блюд, названий которых я уж теперь не припомню. Когда мы насытились, я встал и продекламировал поэму собственного сочинения. Тот, кому она предназначалась, попросил перевести ему первые несколько строк, но после лишь умильно и покровительственно взирал на меня. Когда я закончил, он отправился спать, утомленный охотой, но наутро спозаранку пригласил меня разделить с ним завтрак. Позже мне через секретаря было передано сто золотых монет, предназначавшихся дяде, а в придачу со мной отрядили двух рабов, дабы они служили нам во время пути. На словах дяде просили сказать, что эти дары – благодарность за поэму, но ни в коем случае не возмещение присланного с племянником. Каждого из двух всадников, сопровождавшего меня, оделили десятью золотыми.

Но это было еще не все. Помимо тех пятидесяти золотых, которые предназначались мне, меня ждал сюрприз. Секретарь сделал мне знак следовать за ним. Мы вышли во внутренний дворик. Там стоял прекрасный низкорослый в холке конь, а на нем восседало потрясающей красоты чернокожее юное существо с открытым лицом.

– Эта рабыня подарена тебе моим господином за твою поэму. Ей четырнадцать лет, она хорошо говорит по-арабски. Звать ее Хиба.

Секретарь взял поводья и вложил мне их в руки. Я натянул их, недоверчиво подняв глаза. Мой подарок улыбнулся мне.

Преисполненный радости оттого, что повстречал столь великодушного и любезного владыку, я вернулся в Тебелбелту, где меня дожидался караван. Отчитавшись перед дядей за полностью выполненное поручение, я передал подарки, а под конец поведал о сделанном мне чудесном подношении. В этом месте моего рассказа его чело омрачилось.

– Я правильно понял, что тебе сказали: рабыня владеет арабским?

– Ну да, на обратном пути я имел случай в этом убедиться.

– Не сомневаюсь. Но, будь ты постарше и поумнее, ты бы усмотрел в речах секретаря нечто иное. Предложить тебе эту рабыню могло быть как способом оказать тебе честь, так и способом оскорбить, показав ничтожество тех, кто говорит на твоем родном языке.

– Надо ли было отказаться?

Дядя от души рассмеялся:

– Вижу-вижу, ты готов потерять сознание от одной мысли, что можно было покинуть ее там, в том дворе.

– Так я могу ее оставить?

Я говорил как ребенок, вцепившийся в игрушку. Кхали пожал плечами и сделал знак погонщикам верблюдов готовиться в путь. Я пошел прочь, когда он окликнул меня:

– Ты уже был с нею близок?

– Нет, – ответил я, потупив очи. – Мы спали в дороге под открытым небом, с нами были стражники.

Он как-то лукаво посмотрел на меня.

– Теперь тебе уже этого не сделать, ведь к тому времени, когда мы снова окажемся под крышей, наступит рамадан. Как путешественник ты не обязан соблюдать пост, но с другой стороны – не мешает выказать смирение перед Создателем. Прикажи ей закутаться с головы до ног, запрети душиться, класть на лицо румяна и белила, причесываться и даже мыться.

Я не стал возражать, поскольку тотчас понял, что религиозное рвение было не единственной причиной настоятельного указания. В караванах не редки споры, приступы безумия и даже преступления, связанные с присутствием служанки; дядя же хотел любой ценой избежать соблазна и провокаций.

Следующий переход привел нас в оазисы Туат и Гхурара, по которым пролегает путь всех сахарских караванов. Там собираются купцы и иного рода путешественники, чтобы объединиться и дальше идти уже вместе.

В этих оазисах обосновались многие купцы-евреи, но стали жертвой преследований. В год падения Гранады, ставший и годом изгнания из нее испанских евреев, один предсказатель из Тлемсена явился в Фес, подстрекая мусульман к истреблению евреев. Как только об этом прознал султан, он повелел прогнать подстрекателя, и тот отправился в оазисы Туат и Гхурара, где ему удалось поднять население против иудеев: всех их перерезали, а их добро разграбили.

В этих краях много возделанной земли, но она неплодородна, поскольку суха – полив возможен лишь водой из колодцев, а те не слишком полноводны, и чтобы как-то улучшить земли, жители используют необычный метод. Когда появляется чужак, его приглашают в дом, не требуя вознаграждения, лишь забирают навоз его скотины; гостю же дают понять, что он обидит хозяев, если будет справлять нужду в ином месте, а не на их участке. И потому, проходя мимо поля, приходится затыкать нос.

Эти оазисы – последняя перед Сахарой стоянка, где можно запастись всем необходимым. Далее источники воды встречаются все реже, и приходится две недели добираться до ближайшего населенного пункта. Следует уточнить, что в этом месте, называемом Тегазза, нет ничего, кроме соляных копей. Соль, похожую на куски мрамора, накапливают до прибытия очередного каравана. Путешественники покупают ее у старателей и везут в Томбукту, где постоянно ощущается ее нехватка. У жителей Тегаззы нет иного продовольствия, кроме того, которое им доставляется из Томбукту, расположенного в двадцати днях пути, или какого-нибудь другого столь же удаленного места. Случалось, их находили умершими от голода, если караван запаздывал.

Только после Тегаззы пустыня становится поистине адским местом. Там можно обнаружить лишь выбеленные кости людей и верблюдов, умерших от жажды, а единственные живые существа, которых там предостаточно, – змеи.

В самой засушливой части пустыни находятся две могилы, на которых установлен камень с надписью, гласящей, что там похоронены два человека. Один был богатым купцом: мучимый жаждой, он купил здесь у другого – караванщика – чашку воды за десять тысяч золотых. Но, сделав несколько шагов, продавший воду и купивший ее вместе замертво упали, не перенеся жажды. Один господь распоряжается людскими жизнями и людским добром!

* * *

Будь я красноречивее, обладай более послушным пером, все равно мне было бы не под силу описать то, что испытываешь, когда после недель изматывающего пути, с воспаленными от песчаных ветров глазами, глоткой, истомленной теплой и солоноватой водой, с сожженным, грязным, измученным бесконечными усилиями телом видишь наконец стены Томбукту. Конечно, после пустыни все города представляются прекрасными, все оазисы похожими на Эдем. Но дело в том, что ни в одном земном краю жизнь так не улыбалась мне, как в Томбукту.

Мы добрались туда на закате, навстречу нам правителем города был выслан отряд солдат. Поскольку для приема во дворце было поздно, нас провели в отведенные нам покои, каждому согласно его рангу. Дядю разместили в ближайшем к мечети доме; я получил просторную комнату, выходящую на оживленную площадь, уже начинавшую пустеть. Вечером, после бани и легкого ужина я с позволения Кхали позвал Хибу. Было часов десять вечера. С улицы донесся шум: на площади собралась молодежь, пели, плясали, играли на музыкальных инструментах. Со временем я к этому привык, однако в ту ночь зрелище показалось мне столь необычным, что я буквально прирос к окну. Возможно, меня одолела робость, ведь я впервые находился рядом с женщиной, которая мне принадлежала.

Она уже оправилась от дорожных тягот и была свежа, хороша, и, как в первый день, когда мне ее подарили, улыбалась. Подойдя к окну, она встала рядом со мной и, едва заметно прижавшись ко мне плечом, стала наблюдать за танцующими. Ночь была прохладной, если не сказать холодной, а мое лицо горело.

– Хочешь, я стану делать, как они?

И, не дожидаясь ответа, принялась танцевать, извиваясь всем телом, сперва медленно, затем все быстрее, но все так же грациозно: ее руки, волосы, шарфы разлетались по комнате, ее бедра покачивались в такт негритянской музыке, голые ступни выписывали арабески. Я отодвинулся от окна, чтобы не загораживать лунный свет.

Только к часу утра, если не позже, за окном стало тихо. Моя танцовщица, чуть живая, задыхающаяся, распростерлась на полу. Я задернул занавеску, надеясь в темноте победить робость.

Хиба. Даже если бы африканская земля сделала мне один лишь этот подарок, она навсегда заслужила бы мою любовь.

Утром во сне она все так же улыбалась, как ночью, и от нее так же исходил запах серой амбры[28]28
  Амбра – вещество, которое при горении источает приятный запах; ценилось в середине века как благовоние в парфюмерии и как лечебное средство; по происхождению представляет собой затвердевшее вещество, образующееся в кишечнике кашалота.


[Закрыть]. Склонившись над ее гладким безмятежным лбом, я осыпал ее взволнованными обещаниями. С улицы уже доносились утренние звуки – крики торговок, хруст циновок, позвякивание медной посуды, голоса вьючных животных, а также запахи вперемежку с легким свежим ветерком, легко приподнимавшим драпировку на стенах. В эту минуту я все обожал, все благословлял – Небо, пустыню, дорогу, Томбукту, сеньора из Уарзазата и даже ту боль, что давала о себе знать, – привилегия моего первого горячего и неловкого путешествия в мир другого, незнакомого мне дотоле существа.

Она открыла глаза и тут же вновь закрыла их, словно боясь вторгнуться в мои мечты. Я прошептал:

– Мы никогда не расстанемся!

Она с сомнением улыбнулась. Я приник к ее устам. Моя рука вновь прошлась по ее телу, чтобы оживить ночные воспоминания. Но тут в дверь постучали. Я откликнулся через запертую дверь. Это был присланный дядей слуга, напомнивший мне, что нас ждут во дворце. Я должен был присутствовать при вручении верительных грамот.

* * *

Придворный этикет в Томбукту отличается большой четкостью и величием. Когда посол является к правителю города, он обязан встать перед ним на колени, лицом коснуться земли, взять горсть земли и посыпать ею свою голову и плечи. Подданные поступают так же, но только когда они впервые предстают перед своим господином, впоследствии церемониал упрощается. Дворец не велик, но имеет довольно гармоничный вид; он был выстроен около двух веков назад андалузским архитектором, известным под именем Исхак Гранадец.

Наместник Томбукту, являясь вассалом Аскии Мохаммеда Туре, короля Гао, Мали и многих других стран, – сам по себе весьма влиятельная фигура, уважаемая во всей Стране черных. В его распоряжении три тысячи всадников и бесконечное число пеших воинов, вооруженных луками, сделанными из дерева дикого укропа[29]29
  бамбук.


[Закрыть] для стрельбы отравленными стрелами. Когда он перемещается из города в город, он садится на верблюда, его придворные тоже, а лошадей ведут стремянные. При встрече с неприятелем или при необходимости вступить в бой все пересаживаются на лошадей, а стремянные стреноживают верблюдов. Если он одерживает победу, все население, оказавшее ему сопротивление, берется им в плен и продается, вплоть до детей; оттого во всех домах города, даже при скромном достатке их хозяев, множество мужской и женской прислуги. Иные хозяева используют рабынь для торговли на базаре разными товарами. Их легко узнать, поскольку они не закрывают лиц. Добрая часть мелкой торговли находится в их руках, особенно это касается продуктов питания и всего до них относящегося. Это весьма прибыльное дело, учитывая, что жители Томбукту очень хорошо питаются: зерно и скот там в изобилии, так что молока, мяса, масла едят там много. Не хватает разве что соли, и потому, вместо того чтобы посыпать ею блюда, жители имеют обыкновение держать в руках кусочек соли и лизать его время от времени.

В городе полно богачей, особенно среди купцов, коих в Томбукту множество. Наместник обращается с ними уважительно, даже если они чужестранцы, и даже выдал двух своих дочерей за купцов, обладающих большим состоянием. В Томбукту завозят тьму всякого товара, в частности ткани из Европы, которые здесь стоят дороже, чем в Фесе. Вместо чеканной монеты употребляют куски чистого, без примеси золота, а для небольших покупок – каури: раковины, доставляемые из Персии или Индии.

По целым дням расхаживал я по базарам, заходя в мечети, пытаясь разговориться с любым знающим несколько слов по-арабски, а по вечерам записывал то, что наблюдал днем, под восхищенным взглядом Хибы. Нашему каравану предстояло на неделю задержаться в Томбукту, прежде чем отправиться дальше в Гао, где находилась резиденция Аскии – цель нашего путешествия. Но тут вновь – видимо, сказалась дорожная усталость – слег дядя. Накануне выступления в путь четырехдневная лихорадка свалила его. Опять я день и ночь проводил у его изголовья и, надо признать, не раз терял всякую надежду на его выздоровление. Наместник прислал ему своего доктора – очень старого негра с окладистой седой бородой, знакомого с трудами восточных и андалузских врачевателей. Он прописал суровый режим питания и приготовил настойки, о которых я могу сказать только одно – они были безвредны, ибо состояние дяди в течение трех недель фатальным образом не улучшилось и не ухудшилось.