Текст книги "Нефритовый Грааль"

Автор книги: Аманда Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Глава шестая
Железо и вода

Друзья отправились к Натану, чтобы выпить чаю и обсудить в Логове события дня. И лишь придя к себе домой, Хейзл спохватилась, что не вернула прабабушкины подковы на место. Ничего страшного, уверяла она себя; прабабушка не заметит. Конечно, можно было еще раз сбегать к Натану и забрать подковы, но ведь у нее столько невыученных уроков! Анни всегда настаивала на том, чтобы Натан делал домашнее задание на понедельник в пятницу вечером или в субботу утром, а Лили Бэгот была хотя и любящей, но менее скрупулезной матерью. В итоге, когда Натан перешел в другую школу, Хейзл некому стало подстегивать, и она частенько откладывала уроки на воскресный вечер.

Девочка сидела за письменным столом спиной к двери, углубившись – или, по крайней мере, пытаясь углубиться – в сочинение по истории; громко включив плеер (наушники вбивали «Lemonjelly» непосредственно в головной мозг), она не расслышала, как кто-то вошел. Чья-то рука схватила Хейзл сзади за шею; с нее сорвали наушники и резко развернули в кресле. Девочка увидела прямо над собой лицо Эффи Карлоу. Со столь близкого расстояния казалось, что лицо это состоит лишь из крючковатого носа и злых глаз. Внезапный испуг отступил, освобождая место одному страху.

– Воровка, – заявила прабабка. – Где они? Что ты с ними сделала?

– Мы просто позаимствовали их на время, – задыхаясь, оправдывалась Хейзл, поняв, что изобразить удивление не получится. – Честное слово, я собиралась вернуть их на место. Я просто забыла. Прости меня…

– Зачем они вам понадобились?

– Нам было нужно железо, – принялась объяснять Хейзл. Сердце неприятно колотилось – даже сильнее, чем днем, в лесу. – Чтобы… чтобы защищаться.

– От чего?

– От тварей. – Хейзл попыталась придумать более-менее убедительную отговорку, но не преуспела. Почему-то у нее никогда не выходило врать прабабке. – Вроде… вроде духов. Во всяком случае, не совсем духов, а… Натан говорит, они называются гномоны. Они из…

– Из другого мира? – Угроза понемногу исчезала с лица Эффи; на губах заиграла полуулыбка. – Так-так-так. Стало быть, юный Натан все же не был осторожен, верно? А ведь я его предупреждала. Я должна узнать об этом больше. Тебе придется принести мне еще знаки – от него и его матери. Я израсходовала последний волос Анни.

– Так, значит, это твоих рук дело? Натан сказал, что Анни потеряла сознание, когда была в Лондоне. Ты во всем виновата!

– Я немного ошиблась. Да и вообще – все это ты. Ты принесла мне волос. Умница, девочка.

– Я не хотела, – запротестовала Хейзл едва не умоляющим тоном. – Браслет… он запутался, это произошло случайно; а ты взяла его. Я же не знала, что ты задумала.

– Ну вот, теперь знаешь! – рявкнула Эффи. – Принеси мне еще несколько волос. Можешь снять их с ее расчески, когда снова пойдешь в гости. И что-нибудь от мальчишки. И никаких отговорок! Это важно. Попроси его отрезать прядь волос. Мне нужна надежная связь.

– С чего я стану его просить о таких вещах? – взбунтовалась Хейзл. – Глупость какая!

– Скажи, что будешь носить его прядь на сердце, – издевательски проговорила Эффи.

– Ни за что. Мы же друзья. Он подумает…

– Да плевать мне, что он подумает. Сделай, что я сказала, и все тут.

– Я не увижусь с ним до следующих выходных, – в отчаянии воскликнула Хейзл.

– Тогда отправляйся к ним в гости завтра, принеси что-нибудь из его комнаты. Туфлю… нет, лучше даже носок – то, что он носил на теле. Подходящее для плетения чар.

– Я не верю в магию.

– Тогда тем более ничего страшного тут нет, верно? – Старуха села на кровать, наблюдая за девочкой.

Правнучка внезапно осознала, как Эффи ужасна: со всей ее силой в изможденном теле, мертвой хваткой узловатых рук, с пронизывающим взглядом черных глаз под мешковатыми веками. Старуха моментально сделалась в комнате главной, безразличная к характерному для подросткового жилища беспорядку; она превратила уютную норку Хейзл в шаткое, ненадежное убежище, куда легко проникнуть. Стоило Эффи здесь появиться, как ее темная, коварная сущность пропитала собою весь дом, наполнив его новыми тенями, отголосками страха. Уж лучше жить с папой, подумала Хейзл; во всяком случае, она знала, чего от него ожидать. А еще лучше было бы, если бы они оба куда-нибудь подевались…

– В том, другом мире, что снится Натану, магия существует, да? Он перемещается туда с помощью магии – и переносит сюда волшебных существ. В это ты веришь?

– Наверное. Только это совсем другое. – Хейзл вспомнила, что Натан рассказывал ей об Эрике. – Там магия – сила, вроде электричества. Она реальна. А здесь магия – всего лишь суеверие. – Несмотря на страх перед прабабкой, Хейзл упрямо сжала губы.

Эффи рассмеялась, обнажив неровные зубы:

– Суеверие! О да, и суеверию находится применение! Я пользовалась им даже очень и очень часто. Магия реальна и здесь, дитя мое. В нашем мире существуют свои твари-оборотни, свои измерения в воображении. А некоторые из нас рождаются с определенными способностями – Даром – делать вещи, на которые не способны другие, жить дольше прочих. Знаешь, сколько мне лет? – Эффи подалась вперед; в лице ее читались одновременно насмешка и угроза. – Ты зовешь меня прабабкой – так называли меня в детстве и твоя мать, и бабка, и до нее. Видишь ли, люди забывчивы. Я заставляю их забывать. Одно заклинание – и я снова лишь старая Эффи Карлоу, хотя никто не знает точно, сколько мне лет; все довольствуются определением «старая». Будь я молода, меня начали бы подозревать; а старики вечно где-то рядом. Никому нет дела до того, сколько еще они протянут.

– Не хочу слушать! – Хейзл закрыла руками уши, но старуха с ее жуткой жилистой силой без труда отбросила их. – Я не верю тебе! Не желаю ничего знать!

– Никуда не денешься. Дар у тебя в крови. Когда-нибудь ты станешь такой же, как я, старухой – хватающейся за власть, морочащей каждое новое поколение своего семейства и соседей, чтобы они не могли вспомнить, сколько времени ты живешь рядом с ними. Однажды… Видишь ли, здесь магия всегда была тайным занятием. Даже Джозевий Лютый Торн… Для начала он, по слухам, был римлянином – во всяком случае, пришел сюда с римскими войсками и построил в лощине дом еще до появления Темного леса. Он обладал великой мощью, великим умением. Джозевий прожил почти семьсот лет, но был вынужден скрывать свою истинную природу в путанице мифа и противоречащих друг другу историй. Лютый Торн – наш с тобой пращур. С миром Натана я тоже знакома. Я видела его в воде. Ты говоришь, что там повсюду магия, что она столь же обычна, как электричество. Если бы я только могла добраться до того источника силы, вытянуть ее… – Лицо Эффи заострилось, вспыхнув внутренним огнем. – Ты не понимаешь? Я бы снова помолодела. Перестала бы прикидываться старухой, бормотать заклинания, запершись на чердаке, пока тень Врат подступает все ближе. Я бы вечно омолаживалась – как луна, и жила тысячу лет… Мне нужно узнать больше. Принеси мне еще знаки. Завтра. И верни принадлежащие мне подковы. Железо оберегает от многих вещей.

– Я… я постараюсь, – с удивлением услышала Хейзл собственный голос. – Не могу обещать…

Рука Эффи снова взметнулась и схватила девочку за лицо, вдавливая плоть в кости.

– У тебя все получится, – убежденно произнесла старуха. – Ради нас обеих.

* * *

На следующий день Хейзл сбежала с последнего урока и отправилась в книжную лавку. Улучив момент, когда Анни была занята, она проскочила в дом, крикнув по дороге: «Я кое-что вчера забыла». Хозяйка лавки согласно кивнула, а Хейзл со всех ног бросилась в спальню Анни, нашла на туалетном столике щетку и, выдрав с нее спутанный комочек, спрятала в карман. Волос набралось не так уж много – у Анни были короткие густые локоны, которые не нуждались в частом расчесывании. Хейзл постаралась убедить себя, что этого хватит. Оказавшись в комнате Натана, девочка растерялась: что больше подойдет Эффи для ее колдовства? Наконец Хейзл остановила свой выбор на старой толстовке, которую сама одалживала пару раз. Когда в комнату вошла Анни, Хейзл так смутилась, что напрочь позабыла о подковах и, бормоча извинения, бросилась вон. Женщина посмотрела ей вслед, с грустью думая, что синдром подростковости поразил не только ее сына, но и его друзей.

Вернувшись домой, Хейзл поднялась на чердак и постучала в дверь. Никто не ответил; она постучала еще раз. Немного подождав, девочка повернула ручку. Дверь оказалась не заперта: видимо, Эффи куда-то торопилась, решила Хейзл. Осторожно толкнув дверь, девочка вошла.

Она впервые попала сюда с тех самых пор, как прабабка перебралась жить к ним. Первое, что бросилось Хейзл в глаза, было то, что Эффи раздвинула по сторонам ящики и прочее барахло, высвобождая место для стола, стула и походной плитки – а еще множества пузырьков, сушеных трав и фарфоровой плошки. Девочка подошла и выложила на середину стола комочек волос и толстовку – предварительно аккуратно свернув ее. (Хейзл не обратила внимания на то, что одежда только что из стирки и лишена каких бы то ни было следов владельца, а потому совершенно бесполезна для наложения шпионских чар.) Потом девочка принялась исследовать другие предметы: брала пучки трав, отвинчивала крышки бутылок и, морща нос, принюхивалась к их содержимому. Плошка оказалась наполовину полна довольно мутной водицы, в которой плавали зеленые крапинки (вполне возможно, водоросли) и тельце какого-то мелкого насекомого; дно тонким слоем покрывал коричневатый осадок вроде песка или грязи – наверное, из реки. Хейзл показалось довольно странным, что прабабка держит на чердаке плошку с речной водой. Видимо, старуха использует ее для наведения неких чар. (Хейзл предпочитала говорить про себя «чары», а не «заклинание»: чары казались чем-то не столь волшебным, скорее прихотью, которую можно отнести на счет эксцентричного поведения полоумной старухи, неким действом, не имеющим истинной силы и серьезных последствий.)

Девочка принялась озираться в поисках хоть какой-то подсказки и, разумеется, ничего не нашла, потому что сама не знала, что ищет. И тут ее словно потянуло к миске, заставив вглядеться в воду. У Хейзл по спине поползли мурашки. Вода пришла в движение: поверхность зарябилась, словно волнуемая течением, осадок на дне взбаламутился, затуманивая жидкость. Наверное, от этого плошка теперь казалась гораздо глубже. Туман потемнел, превращаясь в водяные тени с проблесками зеленого; сквозь них стали проступать бледные контуры – овал, напоминающий лицо. Он проявлялся медленно, расплывчатые черты то и дело менялись, перетекая друг в друга. На несколько мгновений Хейзл почудилось, что она видит ту актрису – жену Майкла Аддисона со странным именем Рианна. Рианна Сарду. Снова преобразившись, лицо превратилось в белую бескровную маску утопленника с огромными сферами глаз под опущенными веками. Девочка задрожала всем телом и попыталась отстраниться; в тот самый миг распахнулись глаза – глаза без белков, черные, как ночь, и глубокие, словно океан. Хейзл завороженно застыла.

– Кто ты? – Губы утопленницы не двигались; голос звучал в самой голове Хейзл – голос, накатывающий волнами, холодными, как морская вода.

– Хейзл.

– Тебя прислала старуха?

– Н-нет. Я зашла, чтобы кое-что для нее оставить. А потом увидела миску…

– И вызвала меня.

– Нет!

– Тогда, возможно, ты сама ответила на вызов. У тебя есть сила – еще не разбуженная, словно нераскрывшийся коралловый полип в ожидании перемены течения. Ты очень юна. Та женщина стара – стара и черства, сердце ее прогнило, хитрость причудливым образом извратила разум. А твой разум ясен и чист. Я бы хотела взглянуть на тебя поближе.

Вода забурлила, закрутилась вихрем; часть выплеснулась через край. Хейзл увидела, как над поверхностью поднимается голова – в кругу, ограниченном стенками сосуда, показался затылок. Мокрые волосы облепили голову, словно водоросли. Но стоило разыграться буре, как гипнотическая сила взгляда исчезла. Хейзл отпрянула, опрокинув какой-то пузырек и ударившись бедром о край ящика. Острая боль прояснила ее сознание. Девочка, едва волоча ноги, проковыляла к выходу и захлопнула за собой дверь, радуясь счастливому избавлению. Потом бросилась в комнату, заперлась, для надежности подперев дверную ручку стулом, и свернулась калачиком на кровати, стараясь прийти в себя. Только чужое присутствие по-прежнему ощущалось в доме, и Хейзл больше не чувствовала себя в безопасности.

Тем временем голова уже возвышалась над плошкой по шею; водоворот утих. Она стала поворачиваться из стороны в сторону, пока взгляд не остановился на двери. Голова улыбнулась.

* * *

С тех пор, как Анни нашла запрещающую бумагу, ее считали чуть ли не местной героиней. Региональные газеты ухватились за историю с находкой, разразившись разномастными и большей частью неправдивыми рассказами о чаше, в основном привязывая ее к легенде о Граале. «Кроуфорд газет» и «Мид-Сассекс таймс» прислали в Иде корреспондентов; в ожидании потенциальной сенсации оба со временем заявились в книжную лавку, по пятам преследуемые внештатным писакой для «Индепендент». Ровена, использующая возможность помелькать на публике в интересах своей кампании, вскоре также присоединилась к собравшимся. Так что Анни сварила на всех кофе и подала к столу всякую всячину, а потом даже позировала для фотографов в компании обладательницы чаши. Запрет хранился у адвоката, однако Ровена дальновидно сняла с него ксерокопию и теперь демонстрировала ее перед фотокамерами.

– Довольно значительное для вас событие, – заметил корреспондент лондонского «Инди». – Полагаю, большую часть времени у вас здесь тишь да благодать. Или жизнь разнообразят изящные убийства в деревенском стиле, которые потом распутывают престарелые леди?

Мысли Анни сами собой вернулись к Рианне Сарду и к тому, что она недавно узнала о Бартелми.

– По трупу в день.

Ровена издала лающий смешок.

– Мисс Марпл знала свое дело, – добавила она. – Вы бы здорово удивились тому, что творится в обычной деревне.

* * *

Анни как раз размышляла над этим разговором на следующий день, когда в лавку вошел незнакомец. Поскольку деревенская жизнь со времен мисс Марпл порядком переменилась, теперь незнакомцы не были для Иде чем-то из ряда вон выходящим: туристы в погоне за антиквариатом, столичные жители, гостящие в сельской местности у друзей, тоже бывших лондонцев, обитатели соседних городков, путешествующие в поисках удачного места для пикника где-нибудь на берегу реки. Однако вошедший оказался Незнакомцем с большой буквы «Н»: семи футов росту, с глазами, отсвечивающими лиловым, на необычном по своим пропорциям лице. Хотя Анни уже догадалась, кто перед ней, Эрик заговорил первым, оперевшись руками на рабочий стол и пристально глядя на нее.

– Вы – мать Натана Варда.

Слова незнакомца прозвучали похоже на обвинение, и Анни на миг испугалась, что Натан чем-то все же расстроил гостя.

– Извините, если вам пришлось общаться с ним против собственной воли. Он действительно не хотел больше вам докучать.

– Докучать? Вовсе не докучать. Мне нравится с ним беседовать. Очень хороший мальчик.

– Спасибо, – поблагодарила Анни, обрадованная и встревоженная одновременно.

– Он не походить на вас. Я думаю – ребенок должен походить на родителя, так? Или… здесь по-другому?

– Дети не всегда похожи на своих родителей, – пояснила Анни, смущенная замечанием Эрика. – Должно быть, в Натане проявились какие-то атавизмы. Что вы имели в виду, сказав «здесь по-другому»? Иначе, чем в Мали?

– Здесь многое по-другому. Натан рассказывать обо мне?

– Немножко. Он не сказал, как вас зовут.

– Я Эрик Риндон. А вы?..

– Анни. Пододвигайте стул. Хотите кофе? – Не то чтобы Анни была хроническим кофеманом, просто предлагать чашку кофе каждому гостю вошло у нее в привычку.

– Хороший кофе или плохой кофе? В Маали мы пьем харву, у нее всегда один и тот же вкус. А в вашем мире кофе всегда разный.

«В моем мире?» – про себя повторила Анни. Вслух же она сказала:

– Хороший. Честное слово.

Анни пошла на кухню, чтобы поставить воду, и, вернувшись с кофейником в руках, застала Эрика за изучением книг. «Изучение», подумала она, самое подходящее определение. Чужеземец с жадной сосредоточенностью хмурил брови над словами в собрании стихов.

– А почему строчки прекращаются, не дойдя до края страницы? Я не понимать. Я плохо читать на вашем языке.

– Насколько я понимаю, когда вы прибыли, вы даже не говорили по-английски, – заметила Анни. – Так что мне кажется, что вы необычайно преуспели. Вечно слышишь рассказы о том, как тот или иной гений выучил язык за полтора месяца, но лично мне прежде никого подобного встречать не приходилось. Дело в том, что это поэзия. – Заметив непонимание на лице Эрика, она пояснила: – Как песня, только без музыки.

По-видимому, слово «поэзия» Эрику прежде не встречалось.

– У нас есть песни. Но строчки доходят до самого конца. Какой в них смысл, если нет музыки?

– Сейчас продемонстрирую, – сказала она, беря книгу из рук чужеземца. Это была самая странная беседа из всех, которые Анни довелось вести в то время странных бесед; тем не менее она казалась ей занимательной. Анни поняла, почему Эрик произвел на Натана столь сильное впечатление. Несмотря на всю странность этого человека, она не могла не проникнуться к нему симпатией.

Книга оказалась антологией, и Анни принялась читать первое попавшее на глаза стихотворение – сказ Элизабет Барретт Браунинг о том, как Пан изобретал свои дудки. Вся поэзия построена на игре рифм и ритма, и слова сами творят свою собственную музыку. Читая, она краем глаза заметила, что Эрик слушает ее с блеском в глазах, склонив голову набок.

 
«Вот как, – смеялся великий бог Пан,
Склонивши главу над рекою, —
Лишь так создан музыки сладкий дурман
Богами был в самом начале».
И губы к отверстью тростинки припали —
И звук полился над рекою.
 

 
Сладость – о сладость несешь ты, Пан,
Что сердце щемит над рекою!
Сладость, что слепит, великий Пан!
Солнце к закату замедлило путь;
Средь лилий стрекозы, не в силах уснуть.
Мечтам предались над рекою.
 

 
Но полузверь лишь – великий Пан,
Что, весел, сидит над рекою,
Дар расточая – кому тот не дан.
Истинный бог от печали и боли
Горько вздохнет: ведь тростинке той боле
Не шелестеть над рекою.
 

Анни дочитала; ненадолго воцарилась тишина.

– Как может музыка остановить солнце? – спросил Эрик. – А «истинный бог»? Боги – неправда. Только в древних легендах. Бог – возвеличенный человек. Этот мир очень странный. Предания, которые лгут, песни без музыки, строчки, не доходящие до конца страницы.

– Угощайтесь кофе, – предложила Анни.

Он добавил в напиток молока и сахара и провозгласил, что кофе хороший.

– Мне нравится поэзия. Такая разновидность заклинания, верно? Очень мощная. Поэзия управляет силой?

– Силой? – Анни опять ощутила растерянность.

Эрик подался вперед, разом посерьезнев.

– Вам нужно заклинание, – сообщил он Анни. – Много заклинаний. Я прийти вам сказать, что Натан в великой опасности. Но вы не волноваться. Я помогать ему.

– В какой опасности? – спросила Анни. – Почему? – У нее были кое-какие собственные опасения насчет Натана, и все же она никак не могла взять в толк, почему вдруг их разделяет этот незнакомец.

– Гномоны, – сказал Эрик. – Из моего мира. Они преследуют его в лесу. Не имеют плоти, невидимые, очень плохие. Перемещаются между мирами. Но вы не волноваться. Вы позаботьтесь о нем, а я искать что-нибудь, чтобы помочь.

– Кто такие гномоны? – В голосе Анни звенела пустота.

– Я объясню. Они невидимые, сводят с ума. Я прийти вас предупредить. Скажите Натану не задерживаться до темноты. Не ходить в лес вечером.

– Он не будет, – пообещала Анни. Сердце у нее похолодело.

Они…

Эрик быстро допил кофе, хотя тот был очень горячим.

– Хотеть купить книгу. Но мало денег. Только на еду.

– Я могу дать вам что-нибудь поесть…

– Не сейчас. Должен идти. Искать в лесу сильферим.

Анни не имела ни малейшего представления о том, что такое силъферим, однако поняла: Эрику он очень нужен.

– Возьмите, – сказала она, вручая ему книгу.

Он покачал головой.

– Нет денег.

– Подарок.

И вдруг незнакомец улыбнулся – широкая открытая улыбка озарила его лицо.

– Здесь очень добрые люди. Спасибо.

Кивнул, будто поклонился.

– Да пребудет с тобой сила.

И ушел.

– Господи милосердный, – еле слышно пробормотала Анни. – Сила? Да ведь он говорил о… магии. Интересно, сколько магии в Мали?

Разумеется, теперь она точно знала, что Эрик не из Мали. Во всяком случае, не из той Мали, что в Африке. «Нужно сводить его к Бартелми. Он знает все на свете. Он знает о них…»

Анни прокрутила в памяти предупреждение незнакомца и очень постаралась не испугаться.

* * *

Ровена Торн была в задней комнатке своего антикварного магазинчика в Чиззлдауне, когда раздался звонок дверного колокольчика. Помощница отлучилась пообедать, потому хозяйка вышла сама и, подбоченившись, остановилась, давая потенциальному покупателю возможность оглядеться. Обычно в антикварных магазинах царят полумрак и беспорядок, Ровена же предпочитала совсем иной стиль: полы из сосны, светлые стены, акцент на пространстве и свете. Так было проще сосредоточить взгляд клиента на товаре. Полумраку и беспорядку пришлось довольствоваться чуланом. Однако посетитель едва ли удостоил взглядом всевозможные предметы, столь завлекательно расставленные вокруг.

– Я ищу миссис Торн, – сообщил он. У посетителя был легкий акцент – вероятно, немецкий.

– Я и есть миссис Торн, – отозвалась хозяйка.

– Меня зовут Дитер фон Гумбольдт. Возможно, ваш знакомый из «Сотбис» упоминал мое имя.

Она кивнула, распрямляя плечи, поднимаясь – морально и физически – навстречу брошенному вызову.

– Вы тот самый граф фон Гумбольдт. Ваш прадед – человек, присвоивший мою чашу. При довольно гнусных обстоятельствах… Впрочем, вряд ли это ваша вина.

Но поскольку в тоне Ровены не было и намека на возможное прощение, визитер ответил ей сухим «благодарю». На вид графу было лет тридцать с чем-то, хотя определить однозначно Ровена затруднялась: посетитель относился к той категории мужчин, что выглядят на средний возраст, начиная с двадцати пяти, и никогда кардинально не меняются. Волосяной покров постепенно отступал с широкого пространства лба, подобно волне при отливе, сквозь стекла дорогих очков глаза казались меньше, чем на самом деле; губы, и без того от природы тонкие, были плотно сжаты. Что же до остального, то граф оказался довольно широкоплеч и предпочитал одежду консервативного покроя. Если бы не легкий акцент, его английский был бы безупречен.

– Мне сообщили, что вы заявили о своем праве на владение чашей.

– Вам следовало бы знать наверняка: об этом писали несколько газет.

– Я не всегда верю тому, что пишут в газетах, – терпеливо объяснил фон Гумбольдт. – Надеюсь, вы извините меня за столь неожиданный визит без предварительного письменного уведомления или телефонного звонка. Я пожелал встретиться с вами лично и выяснить, какова ваша позиция в данном деле.

– Все предельно просто и понятно, – сказала Ровена. – Чаша принадлежала моей семье веками, возможно, тысячелетиями. На каком-то этапе на продажу ее был наложен официальный письменный запрет, утерянный в последующие годы; однако теперь он в моих руках. Его наличие свидетельствует о незаконности первоначальной продажи. Понятия не имею, как обстоят дела с правами вашего прадеда, да это и не мое дело; только парень, от которого чаша перешла к нему, никогда не имел на нее прав. Из его семейки тоже найдутся претенденты?

– К сожалению, да. Несколько кузенов и кузин, эмигрировавших в Америку. Со мной связывались их представители. Видите ли, я ни в чем не обвиняю ни их, ни вас. Я также не уверен, на чьей стороне правда в данном деле. Возможно, ваш предок действовал незаконно, продавая чашу; тем не менее и покупатель наверняка не был поставлен в известность о существовании запрета, и вряд ли можно возложить всю ответственность лишь на него. Кроме того, здесь присутствует некий моральный аспект. Исходя из современных этических норм, мой дед поступил предосудительно; но ведь он руководствовался принципами той эпохи. Он воспринимал чашу как законную военную добычу. Эта идея не исчерпала себя по сей день: к примеру, я склонен предположить, что американцы намереваются обогатиться за счет послевоенного переустройства Ирака.

– Вам незачем оправдывать передо мной вашего деда. – Ровена пожала плечами. – Хотя, возможно, придется сделать это в суде.

– Вот мы и добрались до сути вопроса, – сказал фон Гумбольдт. – Судебные тяжбы могут затянуться и дорого стоить всем сторонам. Я надеялся, что мы найдем способ разрешить возникший конфликт, не прибегая к помощи правосудия.

– И как же? – спросила Ровена без обиняков. Она-то в душе ничуть не сомневалась, что такого пути не найти, ибо сама твердо намеревалась заполучить чашу. Однако теперь ей стало интересно выслушать мнение графа.

– Существует несколько возможностей, – подчеркнуто неопределенно заговорил собеседник. – Многое зависит, прошу прощения, от настойчивости предъявляемых претензий – ваших и Алекса Бирнбаума. Мы должны быть откровенны друг с другом и делиться данными.

Ровена цинично улыбнулась. Заметив это, граф перешел к делу:

– Тем не менее я мог бы предложить возможность разделить добычу. Можно продать чашу, а вырученные деньги распределить между теми, кто имеет на нее наиболее весомые права.

– Щедро, – оценила замысел графа Ровена. – Но, боюсь, вы упустили самое главное. Я не желаю продавать чашу. Мне не интересен доход от сделки. Чаша – семейная реликвия, и я хочу вернуть ее. У меня нет средств, чтобы купить ее; а если бы и имелись, я не стала бы этого делать. Она принадлежит мне по праву. Вы хотели откровенности. Я откровенна с вами. Вопрос можно решить только через суд.

– Понимаю. – Ровена почувствовала, что так и не убедила графа. – Ну что ж, я пробуду здесь еще некоторое время. Неподалеку есть очень милая маленькая гостиница. Я с удовольствием осмотрю окрестности, откуда родом чаша. Полагаю, о ней ходит множество преданий. Возможно, хотя вы и не идете на компромисс, вы все же не откажетесь поужинать со мной и поведать мне некоторые из них?

– Возможно, – отозвалась Ровена без особого энтузиазма.

– Надеюсь, мы еще продолжим нашу беседу, – заключил он и повернулся, намереваясь уйти. Потом остановился и добавил: – В данном вопросе я очень многого не понимаю; в настоящий момент – одной вещи в особенности.

– А именно? – спросила Ровена, потому что от нее определенно ждали именно этого.

– У вас в магазине такое множество прелестных вещиц, которые вы готовы и, предположительно, стремитесь продать. Чаша не отличается особой красотой, да и древность ее ставится под сомнение, поскольку попытка датирования по углероду провалилась. Какие бы легенды с ней ни связывали, они могут оказаться безосновательными. Вы произвели на меня впечатление умной, целеустремленной женщины, не склонной к сентиментальности; тем не менее вы хотите лишь завладеть чашей как таковой, независимо от ее истинной ценности и возможности получения дохода от продажи. Я нахожу все это из ряда вон выходящим, – со сдержанным скептицизмом произнес фон Гумбольдт.

Ровена издала фыркающий смешок.

– Думаете, я прикидываюсь? Проверьте.

– Так я и сделаю, – отозвался граф. Дальнейших реплик со стороны Ровены не последовало, и он покинул магазин.

* * *

На той неделе Натан снова видел сон; только на сей раз, похоже, мальчик очутился в другом мире – не на Эосе, хотя в той же галактике или в иной, он определить не мог. Он вновь сделался бесплотным – лишь парящим в космосе сознанием. Внизу раскинулся морской простор – столь необозримый, что Натану подумалось: либо здешний мир вовсе плоский, либо эта планета намного больше Земли. Вода радовала взор глубиной цвета: море было самым синим из всех, что мальчику доводилось видеть. Наискосок по водной глади рваной цепочкой тянулись островки, сверкающие в свете чудесного дня: расстояние смазало их краски, превратив в нейтрально-коричневые пятнышки. И небо тоже было необъятным: солнцу, едва миновавшему зенит, предстоял долгий-долгий путь до горизонта. Тучи воздвигали препятствия на пути светила: огромные башни кучевых облаков, набухшие дождем. Тени их ползли к островам, окрашивая небо в цвет индиго. Белые барашки предвосхищали надвигающееся беспокойство. Солнце, медленно клонясь к закату, послало длинные лучи через просвет в тучах, протянув сияющую дорожку через тень на море к ближайшему островку; тот заиграл зеленым. Теперь Натан спустился ниже и заметил признаки земледелия, скопления неких жилищ, выдающийся в море мол крохотной гавани. Тучи разрослись выше, заслонив последний солнечный свет, и краски потухли. Раздался столь оглушительный удар грома, что Натану показалось, будто столкнулись два мира. Молния, прочертив яркий зигзаг по небосводу, устремилась к земле множеством щупалец. Натан быстро спускался; даже не имея плоти, он вдруг ощутил, каким тревожным сделалось все вокруг.

Море бесновалось. Волны вздымались, словно катящиеся скалы и движущиеся горы; витой столп водяного смерча поднялся, сливаясь со связующей ветвью тучи. Разверзлись пропасти, доходящие, казалось, до самых глубин океана; на несколько мгновений взору открылись обитатели царства тьмы: извивались щупальца, электричество потрескивало вдоль позвоночной дуги или изгиба гигантского плавника. В бурлящей стихии угадывались и другие создания: человеческие силуэты, но не люди – твари, наполовину виденные, наполовину вымышленные, порождения тьмы и воздушных течений, морской пены и черной воды. А где-то в самом сердце шторма так и продолжало парить сознание Натана – дрожа, если только мысль способна дрожать, захваченная силой и ужасом разыгравшейся стихии.

Мальчик не знал, сколько длился сон. Спустя века – или так ему лишь казалось – мир снова затих, облака, должно быть, поднялись и иссякли, потому что вдоль кромки моря протянулась полоска заката, и в мир стала медленно просачиваться бледность, превращая его в монохромную картину. Вода успокоилась, небо подернулось дымкой. От ночного буйства не осталось и следа.

Только и острова исчезли.

Поначалу Натан решил, что его немного отнесло и островная цепь осталась где-то позади; но оглядевшись, мальчик обнаружил плавно качающиеся на волнах обломки и понял, что находится на прежнем месте. Выкорчеванные деревья с застрявшими в корнях комьями земли, плавающие кучи мусора, более мелкие предметы, на которые лучше было не смотреть вблизи, хотя, возможно, они не представляли собой ничего особенного. Сами острова навсегда исчезли, поглощенные яростью шторма и голодом моря. Пелена облаков расступилась, и лучи восходящего солнца протянулись через бесконечный водный простор. И каким-то образом Натан уже знал, что во всем мире не осталось ни мельчайшего клочка суши, ни даже одинокой скалы, возвышающейся над волнами. Над планетой безраздельно властвовал океан. Последние морские птицы, обреченные на смерть, с криками описывали круги над плавучими обломками. И некому больше было оплакать этот мир.