Текст книги "Нефритовый Грааль"

Автор книги: Аманда Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Аманда Хемингуэй
"Нефритовый Грааль"

Пролог
Часовня

Грааль

Та чаша дьяволом ваялась,

Чтоб бога кровь в себе хранить;

Рожден ей сонм созданий бледных

И заплетен в сказанья нить.

Ее точили в Преисподней —

В начале дней, до Рождества;

Творенье ангелы, похитив,

Сокрыли, как гласит молва, —

И даровали вечность жизни.

Бессмертье смерти, сон без снов.

Над призрачными власть Вратами

Из яви – в вымысел миров.

Сосуд сей душу отравляет,

А кровь – легенд вздымает рой,

И пусть мы вечности коснемся.

Дерзнув испить из чаши той.

В тот вечер сквозь лесную чащу двигались трое: мальчик, пес и солнце.

Тень тучи отступила, и солнечные лучи, пробившись сквозь сеть деревьев, протянулись вдоль северо-западного склона холма навстречу двум путешественникам, что шли по тропинке наискосок к свету. Мальчик был смугл – чересчур смугл для народа англосаксов; кожа его имела золотисто-оливковый оттенок, а черные волосы отливали синевой и зеленью; синие и зеленые искорки плясали и в темноте его глаз. Худощавое лицо казалось необычным, серьезным, слишком взрослым для ребенка двенадцати лет. Пес – лохматая дворняга с длинными ногами и своенравным хвостом – трусил рядом с другом, свесив одно ухо и глядя из-под косматых бровей умными карими глазами. Зверя окрестили Гувером, по известной марке пылесоса – из-за его привычки вечно подбирать с пола крошки; впрочем, на самом деле имя у него было другое. А мальчика звали Натан – и это было его истинное имя, по крайней мере, тогда. Большую часть своей недолгой жизни он провел, скитаясь по лесам, и потому знал каждое дерево в окрестностях поместья Торнхилл; а еще здесь, в извилистой Долине, раскинулся Темный лес. Через него не вела ни одна тропинка, и каждый раз, оказавшись там, мальчик искал дорогу заново. Порой ему чудилось, что деревья движутся, шелестя корнями по прелой листве, и даже ручеек, журчащий по дну долины, то и дело играет с ним забавные шутки, меняя русло, как, впрочем, иногда случается с ручьями после внезапного дождя. Здесь стояла удивительная тишина: редкая птица обитала в Темном лесу.

Все окрестные земли когда-то принадлежали роду Торнов (в древних дядиных книжках фамилия писалась как «Тоун»); хозяева построили на дне ложбины часовню – в давно минувшие дни рыцарства и легенд, прежде чем история расставила все по местам. Когда отступник Торн продал душу дьяволу (во всяком случае, ходили такие слухи), часовню разрушила не то молния, не то еще какая сила; развалины же наверняка сохранились и по сей день – в потаенной ложбине под ворохом листвы. Натан с друзьями не раз отправлялся на поиски, правда, неизменно безуспешные. В одной из старых книг утверждалось, что в часовне хранится то ли чаша, то ли потир – некая священная реликвия; вот только Хейзл, лучший друг Натана, утверждала, что ему никогда ее не отыскать, потому что это может сделать лишь тот, кто чист сердцем. (Другие мальчишки говорили, что девчонка не может быть лучшим другом; Натан же не мог взять в толк почему и поступал по собственному разумению.)

Вообще-то в тот вечер он не искал часовню, а просто выгуливал дядиного пса, в компании которого предпочитал пускаться в приключения. Деревья стояли, окутанные легкой дымкой – скорее тенью, нежели туманом; по мере того как друзья спускались глубже в лощину, ветви становились все более узловатыми и сплетались в сети – или же торчали, ощетинившись, во все стороны, норовя зацепить одежду и мех. Натану приходилось тщательно выбирать дорогу, но он редко спотыкался и ни разу не упал; да и пес, при всей кажущейся небрежности движений, вышагивал скоро и уверенно.

Туча над головами миновала, ударил луч солнца, скользнув по голым ветвям и затмевая взор золотистой дымкой. Несколько мгновений Натан шел ослепленный, не разбирая дороги. Затем вдруг лесная подстилка под ногами провалилась – и он упал куда-то в темноту, в дожде из обломков веток и комьев земли, облетевшей древесной коры и сухих листьев.

Пролетев футов десять, мальчик рухнул на подушку из хвороста, смягчившую удар. Похоже, он угодил в какое-то пустое помещение вроде пещеры. Резкие переходы от сумрака к слепящему свету, от света к полутьме сбили Натана с толку; прошло время, прежде чем глаза привыкли. Он поднял голову и увидел дыру с рваными краями, а сквозь нее – залитые солнцем деревья и голову пса, заглядывающего вниз. Натан попытался сказать, что с ним все в порядке, но лишь захрипел. Руки и ноги были все в синяках, зато вроде бы обошлось без переломов; внутренности, пережившие основательную встряску, постепенно возвращались на свои места; чувство тошноты исчезло.

Сверху послышалось царапанье, потом звук скольжения – и вот уже Гувер присоединился к товарищу. Глаза Натана привыкли к темноте; теперь он разглядел прямоугольное помещение длиной примерно в двадцать футов неправдоподобно правильной для естественной пещеры формы. Потолок образовывали спутанные корня деревьев, удерживающие от падения землю; под ним мальчик увидел короткие толстые колонны, сходящиеся вверху в арки, и по обе стороны – смутные очертания стен, возведенных руками человека, со стрельчатыми оконными нишами, забитыми гнилой листвой и спутанными клубнями.

Натан порылся в кармане и извлек фонарик, полученный в подарок на Рождество. Луч был слаб, а тьма – недостаточно густа, чтобы сделать его заметнее; и все же кружок бледно мерцающего света принялся блуждать по массивным колоннам и разломам в стене. Камень выглядел холодным и рыхлым, точно черствый хлеб. Натан встал и пошел вслед за лучом фонарика в темноту; Гувер не отставал ни на шаг.

Слой земли под ногами сделался тонким; сквозь него виднелись каменные плиты – одни растрескавшиеся, другие вздыбленные рвущимися к свету ростками. Луч выхватил фрагменты высеченной на полу надписи и странное маленькое личико, глядящее с наличника: черты были полустерты, выделялись лишь пухлые щеки с ямочками под злобными щелками глаз и пара обломанных рогов.

– Это она, – прошептал Натан. Говорить шепотом не было никакой необходимости, но в подобном месте иначе не получалось. – Потерянная часовня Торнов. А то лицо не очень-то похоже на христианское, верно?

В знак согласия Гувер засопел и принялся молотить хвостом по ноге мальчика.

В дальнем конце помещения друзья набрели на что-то вроде кафедры. («Здесь находился алтарь».) Выше, над алтарем, обнаружилась ниша, занавешенная бахромой корней и припорошенная земельной пылью.

– Наверное, она стояла вот там, – проговорил Натан, – святая реликвия…

Он ощупал нишу, однако та оказалась пуста. Не успел Натан вытащить руку, как раздался звук столь потусторонний, что по коже у мальчика побежали мурашки. Низкое, тихое, утробное рычание. Никогда прежде Натану не приходилось слышать, чтобы Гувер рычал; теперь же пес, оскалившись и не сводя глаз с ниши, принялся медленно, шаг за шагом, отступать. Шерсть на загривке встала дыбом.

– Что случилось? – спросил Натан.

Пес даже не взглянул в его сторону.

Натан не стал успокаивать товарища словами вроде «все в порядке». Он знал: если Гувер что-то чует, значит, на то есть причина. Сколько мальчик себя помнил, они были друзьями, и никогда никто не слышал, чтобы пес рычал на человека или зверя. Свою враждебность он неизменно выражал лаем. Казалось, пес был прирожденной нянькой для детей, из тех, что не станут кусать почтальона, а повстречайся ему в доме грабитель – он вылижет тому лицо, да и дело с концом. Зато Гувер понимал каждое слово – в этом Натан был уверен, как и в том, что пес пустится вслед за ним в любое приключение. Гувер был стар. «Старше меня», – подумал мальчик и впервые в жизни задался вопросом, насколько старше, ведь обычно собаки живут лет одиннадцать.

Незаметно для себя Натан и сам начал отступать, стараясь держаться поближе к Гуверу. Тоже не сводя глаз с ниши.

Впоследствии он никак не мог вспомнить, что возникло первым: свет или голоса. А может, то были и не голоса вовсе, а лишь звуки – тихие нашептывающие звуки, похожие на слова, которых не разобрать, нитевидные призраки давно отзвучавшего шума. Гувер перестал рычать и замер; пасть его была в пене, зубы оскалены. Натан положил руку псу на шею и почувствовал его дрожь.

Мальчик выключил фонарь; теперь друзья неотрывно смотрели на свет – крошечное зеленое пятнышко, что появилось в нише. Либо ниша была на самом деле гораздо глубже, чем думалось Натану, либо свет шел откуда-то извне, из далекой-далекой тьмы. Он медленно разрастался, словно приближаясь, поднимаясь из черной пропасти, и наконец стало ясно, что это ореол, окружающий небольшой предмет.

Шепот усилился, превратившись в хор шипящих бормочущих голосов. Теперь Натан уже смог разобрать слова – вернее, одно-единственное слово, повторяющееся снова и снова. Ему почудилось, что слово это – сангре; правда, голоса звучали невнятно. Бухающие удары сердца отдавались в ребрах. Натан и думать забыл о набитых недавно синяках.

Зеленое сияние заполнило нишу и выплеснулось наружу. Предмет, заключенный в нем, будто парил, а не стоял внутри алькова: чаша или кубок на короткой ножке. Казалось, сосуд был высечен из какого-то зеленоватого камня, отполированного до металлического блеска, или даже из непрозрачного стекла. На поверхности были выгравированы узоры, которые, вероятно, имели некий смысл, хотя каков он, Натан не мог даже предположить. То тут, то там поблескивали драгоценные камни – все до единого зеленые. Мальчик почувствовал, что тянется к чаше – или его к ней тянет; тело будто перестало его слушаться. Теперь Натан смог заглянуть внутрь чаши. Он ожидал, что сосуд пуст, однако тот был наполнен чуть не до краев. В неверном свете жидкость казалась черной, на самом же деле она была красная.

Позади в знак протеста жалобно заскулил пес. Натан потянулся – и чаша медленно поплыла навстречу; невесть откуда возникшее знание говорило ему, что он должен испить из нее. (Лишь тот, кто чист сердцем…) Сосуд был полон крови, и он должен испить… Подобно клубку шепчущих раздвоенными языками змей, раздавались голоса. Сангре, сангре, санграаль.

Колоссальным усилием воли пес заставил себя сбросить чары, прыгнул и вцепился зубами в куртку Натана. Мальчик попятился. Змееподобные голоса распались на трескучие звуки, похожие на радиопомехи в эфире, и наконец затихли, с ворчанием улетучившись. Зеленое свечение погасло.

– Где она? – вскричал Натан.

Едва пес отпустил мальчика, как тот бросился на четвереньки и принялся шарить по полу в поисках чаши. Потом остановился; пелена замешательства слетела с его разума. Мальчик повернулся к Гуверу, который с крайней озабоченностью наблюдал за другом, позабыв махать хвостом.

– Давай-ка выбираться отсюда.

Легче сказать, чем сделать. Неподалеку от дыры, куда провалился Натан, осыпавшаяся земля и лесная подстилка образовали холм; но он был слишком крут, и скользкая почва никак не желала покоряться. Минуло не меньше получаса, прежде чем друзьям удалось вскарабкаться вверх, расширить отверстие и выбраться на свежий воздух.

Натан понятия не имел, сколько времени они провели внизу; последние отблески заката погасли, и лес погрузился в объятия ночи. Мальчик включил фонарик, но тьма не позволяла определить, верна ли выбранная дорога; так что он доверил поиск обратного пути Гуверу. Лишь спустя некоторое время Натан вспомнил, что не приметил никаких ориентиров: сюда он пришел вслепую, когда в глаза било солнце, и провалился во тьму; он даже не понял, каким образом поблизости вдруг оказались деревья. Мальчик повернул было вспять, однако Гувер не последовал: настойчивым отрывистым лаем пес дал понять, что нужно идти с ним. «Я знаю, откуда мы пришли, – размышлял Натан, – а теперь еще в земле осталась эта яма. Ее ни за что не пропустишь. Ладно, идем домой». И они стали взбираться на холм.

На опушке Темного леса, где земля выравнивалась, а деревья становились выше и дружелюбнее, уступая место тропинкам и лужайкам, Гувер резко остановился. Шерсть у него встала дыбом, хотя не ощущалось ни дуновения ветерка. Во взгляде словно промелькнула тень – и вновь он сделался ясным и беззаботным. Пес пустился в путь своей привычной подскакивающей походкой, без той осторожности и целеустремленности, которую выказывал с тех пор, как они выбрались из часовни. Натану было невдомек, что происшествие начисто стерлось из памяти его товарища.

Сам мальчик помнил все – каждую мелочь; но стоило ему попытаться рассказать кому-нибудь о случившемся – будь то Хейзл, мать или Барти, которого он звал дядей, – как язык переставал ворочаться, запирая часовню и ее содержимое внутри его головы, словно тайный проступок, который он не желал скрывать. Иногда они снились Натану; мальчик просыпался под зовущий змеиный шепот, что не смолкал еще несколько секунд, доносясь из углов комнаты: сангре, санграалъ… Однажды во сне Натан поднял чашу и сделал глоток; рот его наполнился кровью, и струящийся по телу пот был красным… а когда он открыл глаза, с облегчением обнаружил, что влага на нем – самый обычный пот.

Он снова и снова уходил на поиски того места, каждый раз с кем-то из друзей, и никому не говорил, что ищет, в глубине души боясь найти. Но казалось, исчезла даже яма, в которую он тогда провалился; и с тех пор солнце ни разу не ослепляло его своим светом; и часовня растворилась в таинственной глубине леса.

Глава первая
Беглецы

В сумерках зимнего вечера в начале 1991 года на дороге, что шла через леса в окрестностях Торнхилла, остановился грузовик; из него выбралась молодая женщина.

– Вы уверены? – спросил водитель. – Могу подкинуть вас до Иде.

– Уверена.

Он позволил себе положить руку ей на колено. Не следовало с ним оставаться.

– Здесь редко кто ездит, – объяснял водитель, спуская сумки из кабины – слишком неторопливо, на ее взгляд.

Женщина дотянулась и выхватила чемодан из рук водителя; покачнулась от внезапно навалившейся тяжести. От толчка проснулся малыш, подвешенный в перевязи у нее на шее, – но не заплакал, а уставился на окружающий мир широко раскрытыми глазами. Глаза эти были темными-темными, с такими огромными радужными оболочками, что казалось, белков почти нет, как у ночного зверька. Водитель грузовика не смотрел на ребенка. Он размышлял о том, что женщина выглядит слишком уж молодо для матери: почти девочка, без капли макияжа на круглом беззащитном лице, обрамленном мягким облаком волос; ее кожа была значительно светлее, чем у младенца. Водителю хотелось, чтобы она осталась в машине – по многим причинам, причем некоторые были благородными, а некоторые – не вполне.

– Я думал, вам надо в Кроули.

– Я знаю, куда мне надо. – Хлопнув дверью, женщина перекинула лямку рюкзака через плечо; за собой она тащила чемодан на непомерно маленьких колесиках. Несколько минут спустя грузовик уехал.

Теперь они остались одни. От того, что грузовик уехал, на душе полегчало, хотя прежний страх сменился новыми опасениями. Женщина в самом деле ехала в Кроули – там у нее была знакомая няня, подруга подруги, и светила возможность устроиться на работу. Вместо этого она очутилась здесь, в милях пути от всех и вся, почти без надежды на то, что кто-нибудь ее подвезет, даже если она осмелится сесть в машину. Малыш сидел тихо – плакал он так редко, что мать это даже пугало, но она знала, что он вот-вот проголодается; уже темнело, а дорога в самом деле была совершенно пуста. Чемодан с грохотом катился сзади, раскачиваясь из стороны в сторону и то и дело ударяя ее по ноге, а лес обступал все плотнее, сжимая дорогу в узенькую щелку между толщами теней.

Женщина выросла в деревне и не умела по-настоящему бояться ночи, однако в безветренном воздухе ей чудились то шепот, то хруст ломаемой рядом ветки, то странные движения и шелест в прелой листве. С тех пор, как родился ребенок, у нее на нервной почве начались грезы; женщина боялась рассказывать о них, чтобы окружающие не сочли ее сумасшедшей. Всюду на пустынных улицах ей мерещился звук шагов, сами собой открывались и закрывались двери, слышалось тихое, едва уловимое бормотание. А теперь ее присутствие будто разбудило лес; казалось, ветки шарят, стараясь схватить ее, а лоскутки мрака скользят с дерева на дерево. Они были там – всегда шли по следу, подбираясь все ближе, но не настигая…

* * *

Увидев огни, женщина решила, что это, должно быть, тоже ей мерещится. Два желтых проблеска, мигающих сквозь деревья желтизной огня в очаге – или свечи, или электрический свет. Подходя ближе, она боялась, как бы огоньки не погасли; но они разгорались все ярче, и наконец она рассмотрела источник света: окна – окна дома, и желтые лучи, просачивающиеся меж полузадернутых занавесок. Вероятно, дом стоял на полянке среди деревьев: различались коньки крыши на фоне неба и смутно выступающий деревянный каркас, крест-накрест перечеркивающий фасад. Даже в темноте дом выглядел гостеприимным; и все же сомнения оставались. «А ты как думаешь? – шепнула она малышу. – Стоит попросить у них помощи? Может, нам предложат чаю…» А вдруг это пряничный домик колдуньи, и сейчас дверь откроет крючконосая карга, которая укажет им кратчайший путь в печку?

Шаги. Звук шагов по пустой дороге. Обернувшись, она ничего не заметила. И все же на мгновение они стали слышны – тихие и отчетливые, словно ступали ноги в туфлях на мягкой подошве или подушечки лап. В сумраке возникла тьма, еще более глубокая, словно рябь пробежала по лесу, и раздалось дыхание – очень близко, будто сам ветер мог дышать и дышал ей прямо в шею… Чемодан подпрыгивал и раскачивался, пока она тащила его по тропинке к двери. Здесь был и дверной молоток, и старомодный звонок-колокольчик. Женщина воспользовалась и тем, и другим.

Дверь распахнулась; вместо старой крючконосой карги на пороге стоял крупный мужчина, всем своим видом вселяющий спокойствие: с объемным животом, плечами под стать – и неимоверно изящными руками. У него были блеклые волосы и бледно-розовый оттенок кожи; в выражении лица читалась некая благожелательность – а быть может, она присутствовала в самом сочетании черт, поскольку поначалу хозяин дома держался осторожно, если не сказать настороженно. Из-под опухших век смотрели васильково-голубые глаза.

– Мы заблудились, – неловко начала молодая женщина, – и подумали…

Он смотрел куда-то ей за спину, в ночь, где остались шаги и дыхание ветра. На одно мимолетное мгновение женщине почудилось, будто и он что-то слышал или видел. Затем мужчина снова перевел взгляд на нее; губы тронула улыбка.

– Не хотите ли войти? Время уже позднее, а я как раз заваривал чай. И если вам нужно покормить маленького…

– Огромное спасибо!

Она ступила в прихожую, и дверь закрылась, отгораживая от тьмы с призраками. Много позже она поняла, что доверилась ему тогда бездумно, инстинктивно. Быть может, потому, что он был толстый и благожелательный на вид, а она – отчаявшаяся и одинокая, или же потому, что голубые искорки в глазах ее зачаровали. В конце концов, она осознала истинную причину: тогда он посмотрел через ее плечо и что-то увидел – увидел их.

Хозяин проводил женщину в комнату со стенами, сложенными из дубовых бревен. В камине горел огонь, на коврике перед ним растянулся огромный пес – с всклокоченной шерстью и вечно виляющим хвостом, совершеннейшая дворняга. Когда они вошли, зверь поднялся, потягиваясь.

– Можете оставить малыша у камина, – предложил мужчина. – Гувер приглядит за ним. Я зову его так по очевидной причине: он подбирает с пола крошки. А я Бартелми Гудман.

– Анни Вард. – Гостья вытащила ребенка из перевязи и посадила на коврик, такой же лохматый и до того похожий на пса, что, скорее всего, они приходились друг другу родственниками. – А это Натан.

Малыш и пес изучали друг друга; мокрый черный и маленький смуглый носы едва не соприкасались. И вдруг Натан рассмеялся – что делал так же редко, как и плакал, – и женщина подумала, что эти двое установили между собой связь выше биологических различий и речи.

– Я бы хотела согреть для него молока, – сказала она. – Вы… не могли бы пока присмотреть за ним?

– Этим займется Гувер. Он просто вылитая Нана из «Питера Пэна». Кухня вот там.

Выходя из комнаты, она с сомнением оглянулась и обнаружила, что пес нежно отталкивает малыша носом подальше от огня.

– Наверное, Гувер здорово выдрессирован, – заметила женщина.

– Он очень умен, – отозвался хозяин. Гораздо позднее она поняла, что в его словах тогда не было напыщенности или тщеславия.

Стены кухни были сложены из тяжелых брусьев, пол, вполне ожидаемо, из каменных плит; на старомодной плите в сосуде, напоминающем небольшой котелок, что-то попыхивало. Из-под крышки вырывалась струйка пара, донося такой насыщенный мясной аромат, что у гостьи потекли слюнки. За весь день она съела лишь бутерброд на обед и вдруг осознала, что ужасно голодна; но, прежде всего, – ребенок.

Пока она подогревала молоко в позаимствованной у Бартелми кастрюльке, сам он заваривал чай и расставлял на подносе керамические кружки, чайник, кувшин и блюдо с фруктовым пирогом. Анни едва сдерживалась, чтобы не поинтересоваться, что там, в котелке, боясь показаться слишком жадной или доведенной до отчаяния. Комната имела неправильную форму, стены и уголки были увешаны множеством полочек; те, в свою очередь, были заставлены подписанными от руки бутылочками и баночками с консервированными фруктами и странного вида овощами в масле. Пряные травы росли в горшках и сушились в пучках. В одной вазе лежали луковицы – красные и белые, в другой – яблоки и клементины. Немытая посуда не громоздилась горой в раковине, а сушильная доска блистала чистотой.

Вернувшись в гостиную, Анни протянула Натану детскую бутылочку и несколько кусочков хлеба с маслом – Бартелми предусмотрительно срезал с них корочку.

– Вы так добры к нам, – сказала она, – должно быть, вы думаете…

– На улице темно и холодно, а вы, по-видимому, оказались в затруднительном положении. Когда освоитесь, можете рассказать мне больше. Если пожелаете.

Она выпила чай с ароматом бергамота, наверное «Эрл грей», и съела большой кусок пирога. Быть может, оттого, что она была голодна, угощение показалось ей самым вкусным на свете.

– Еще не надумали рассказать мне, куда направляетесь? – поинтересовался Бартелми.

– Я ехала в Кроули, – отозвалась женщина. – Там можно устроиться на работу – по крайней мере, я на это надеюсь, – и одна моя подруга знает хорошую няню. Раньше мы… мы жили у двоюродной сестры, но потом стало неудобно – я почувствовала себя лишней, да и ей не очень-то нравилось жить с ребенком. Вот я и решила, что пора уезжать. Самой становиться на ноги.

Она не упомянула ни о преследующих тенях, ни о шепоте в ночи. В этой теплой, безопасной гавани они легко забылись.

Если здесь впрямь безопасно. И если это впрямь гавань. Анни боялась собственной слабости, трусости – она страшилась возвращаться во тьму.

– А ваши родители?

– Они живут на западе страны. Мы нечасто видимся с тех пор, как… умер мой муж.

– Мне жаль.

Больше Бартелми ни о чем не расспрашивал, да ей и не хотелось рассказывать. Они молча наблюдали, как малыш возится на коврике с собакой, таская ее за висячие уши.

– Собираетесь продолжить путь ночью? – спросил Бартелми. – Если хотите, оставайтесь здесь: у меня вдоволь места. Дверь в спальне запирается на засов – так вам будет спокойнее.

Она открыла рот, чтобы сказать, что не может, никак не может… а произнесла лишь «спасибо» и «я и не беспокоюсь».

На ужин Бартелми зачерпнул из котелка и налил в кружку что-то вроде мясного бульона с таким смешением ароматов, что Анни не могла узнать их; тепло и легкость разлились по телу. Спала она бок о бок с сыном на плотном и мягком матрасе, предварительно заперев дверь на засов: то была разумная мера предосторожности, хотя она и казалась молодой женщине излишней. И как-то так вышло, что они задержались на следующую ночь, и еще на одну, когда Анни забыла запереть дверь, а наутро их разбудил Гувер, плюхнувшийся лапами на одеяло, чтобы лизнуть Натана в лицо.

* * *

Гудманы жили в Торнхилле с незапамятных времен. Кое-кто из почтеннейших старожил деревушки Иде в двух с половиной милях дальше по дороге уверял, что помнят деда или даже прадеда Бартелми, однако люди с трудом припоминали, как сменялись поколения: всех в семействе звали Бартелми или вроде того, и все походили друг на друга – толстые, миролюбивые и любезные. Никто из Гудманов никогда не был слишком молод или слишком стар. Похоже, они женились и обзаводились детьми где-то еще, а в среднем возрасте их тянуло к родному Торнхиллу. Откуда-то у них брались деньги, и здесь они вроде как уходили от дел, обитая уединенно, в ладу с соседями, почти не вмешиваясь в местную жизнь. Их считали слегка и вполне терпимо эксцентричными, эдакой частью окружающей действительности, не вызывающей любопытства, не подающей поводов к излишним вопросам. Поговаривали, что и собаки сменяли друг друга – все как одна дворняги, наверняка бродячие псы, взятые из приютов. По мнению соседей, один пес был помесью с ретривером, другой – с волкодавом, в третьем проскальзывало что-то от немецкой овчарки или бобтейла. У Гувера были отражающие душу карие глаза ретривера, длинные ноги гончей, жесткий, лохматый мех с густым подшерстком, как у множества пород от афганца до лайки. Время от времени он гонял кошек – чтобы доказать свою принадлежность к собачьему братству – и с одинаковой готовностью обслюнявливал с ног до головы и старого друга, и незнакомца. Люди полагали, что нынешнее поколение – и хозяин, и собака – обитали в Торнхилле уже лет двадцать, мало чем занимаясь, солидные и респектабельные, как хоббиты в своей норке, вдалеке от повседневной жизни. И даже если двадцать лет – необычно долгий век для пса, то никто на этот счет не задумывался.

Когда-то Торнхилл принадлежал Торнам – семейству не столько аристократическому, сколько древнему, восходящему аж ко временам до норманнского завоевания. Местные историки утверждали, что на склоне холма, где теперь вырос Темный лес, когда-то стояли дом, построенный еще при саксах, и часовня, ныне провалившаяся под землю; там-то Джозевий Гримлинг Торн, прозванный Лютым Торном, якобы и заключил сделку с Дьяволом – впрочем, причина и предмет ее по сей день оставались тайной. Рассказы об этом человеке путаны сами и запутают любого слушателя: утверждали, будто бы он жил почти две тысячи лет назад – и притом умер около 650 года нашей эры; дом снесли, часовня исчезла, а сам Джозевий превратился в легенду, и все поросло Темным лесом.

Во времена Тюдоров более поздние представители рода Торнов построили дом, что сохранился и поныне, – на том месте, где лес редеет, становясь светлее и зеленее, а по весне землю устилают колокольчики, и слышится стук дятла, и звенят трели певчих птиц. Дом был каркасный, с проглядывающими тут и там шпаклевкой и кирпичом, оплетенный вьюнком, что вспыхивал красным огнем осенью; к островерхим крышам как попало лепились высокие каминные трубы. Там семейство обитало несколько веков, оберегая свои тайны, пока старший сын не погиб в Первой мировой, а его брат не умер во время эпидемии гриппа, прокатившейся следом; местные жители полагали, что тогда-то и пришли в здешние места Гудманы, хотя на поверку выходило, что припомнить точный момент их появления никто не мог. В деревне и окрестностях все еще жили отпрыски рода: все знали, что Карлоу были потомками Торнов – от внебрачной связи с неким отщепенцем-якобитом; а овдовевшую миссис Ванстоун, ныне почти достигшую шестидесятилетнего возраста, называли не иначе как Ровена Торн – в знак почтения к ее предкам. Время от времени она заглядывала к Бартелми, чтобы посидеть и потолковать о минувшем, и всегда поражалась тому, как много он знает о ее наиболее отдаленных пращурах. Раз или два ей на ум приходило любопытное сравнение: образ жизни Бартелми напоминал службу хранителя, однако что и от кого оберегал он, она не имела ни малейшего представления и потому приписывала подобные мысли разыгравшемуся воображению.

Нечасто – весьма нечасто – Бартелми навещали гости вовсе не из деревни или окрестностей – гости, что являлись поздно ночью, жили в доме, скрываясь от взглядов местного люда, по одному или помногу дней и исчезали в предрассветный час незаметно для чужих глаз. Случалось, кто-нибудь из местных жителей, вставших спозаранку, или гуляка, припозднившийся из пивнушки в Чиззлдауне, примечал кутающегося в плащ с капюшоном чужака, что бредет лесной дорогой, или ловил взглядом незнакомую фигуру, прошмыгнувшую по извилистой тропинке к дому Бартелми. Только подобные слухи вызывали мало интереса, поскольку тут не было ни любовной интриги, ни скандала, да и происшествия эти были слишком редки, чтобы счесть их значимыми. Теперь в окрестностях стали появляться выходцы из Лондона – довольно преуспевающие и довольно расточительные приезжие из Вест-Энда, как правило, из средних слоев общества; они платили деньги и обустраивали для себя деревенский стиль жизни, воспетый в глянцевых журналах; они устанавливали на кухнях новомодную технику, забивали холодильники шардоне и летом приглашали друзей из города на вечеринки, что устраивали в своих тщательно выстриженных садах. Некоторые из них пытались наводить справки о Гудманах и Торнхилле, однако же вопросы их оставались без ответа. Кажется, ничего не происходило в тех местах долгое-долгое время – пока Анни Вард и ее ребенок не появились на пороге дома Бартелми темным вечером 1991 года и не обрели там пристанище.

* * *

У Бартелми имелась плохонькая машинка – тупоносый «джовит джевелин» пятидесятых годов. Несмотря на неряшливый и потрепанный вид, она каким-то образом всегда заводилась; на ней Бартелми отвез Анни в Кроули и ждал, пока она заходила к няне и в центр трудоустройства, а потом вышла, расстроенная.

– А чем вы занимаетесь? – поинтересовался он.

– Я программист, – ответила Анни; выяснилось, что недостатка в программистах не было, и здесь она оказалась лишь одной из множества.

– Я собираюсь открыть в деревне букинистическую лавку, – сообщил ей Бартелми позднее тем же вечером. – Мне нужен управляющий. Я уже и подходящее здание присмотрел: на втором этаже есть маленькая квартирка. Нужен управляющий, который знаком с компьютером, – чтобы вести каталоги товара и бухгалтерию; боюсь, высокие технологии мне не по плечу.

А как же они, подумала она. Ведь они всегда там, снаружи… Но когда Анни выглядывала в окно, деревья стояли недвижно, ни дверь, не занавески не шевелились, и никакой шепот больше не тревожил ее сон.

– Не могу, – наконец ответила она. – Вы и так уже столько для нас сделали.