Текст книги "48 часов"

Автор книги: Алистер Маклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Алистер Маклин
48 часов

С вечера понедельника – до 3 ч. утра вторника

Кольты выпускают уже более ста лет без малейших изменений в конструкции. Те, что продаются сегодня, – точные копии кольта Витта Эрпа, знаменитого шерифа из Додж-Сити. Кольт – старейший и уж точно самый известный револьвер на свете, и если за критерий оценки принять результативность, имея в виду извечное стремление человека кого-нибудь искалечить или убить, то придется, видимо, признать его наилучшим, из приспособлений такого рода. Конечно, нельзя сказать, что это полный пустяк, если тебя достанут из какого-нибудь другого, конкурирующего с кольтом оружия, например из люгера или маузера, но их пули – обладающие большой начальной скоростью, малым калибром и стальной оболочкой – просто проходят сквозь тело, оставляя маленькую круглую дырочку, а основную часть своей энергии разряжают где-нибудь – в сторонке. Зато лишенная стальной оболочки большая оловянная пуля, вылетевшая из дула кольта, расплющивается в момент соприкосновения с твоим телом, раздирает мышцы и ткани, дробит кости и именно на это тратит всю свою энергию.

Словом, если пуля из кольта ранит тебя хотя бы в ногу, тебе отнюдь не удастся, изысканно сквернословя, заскочить за угол, с тем чтобы, закурив сигаретку, шикарно всадить заряд в своего противника, причем безошибочно – меж глаз. Увы, раненный в ногу из кольта, ты останешься лежать на земле в глубоком обмороке. Если же пуля попадет в бедро и тебе так повезет, что ты переживешь шок и разрыв артерий, ты все равно уже никогда не будешь ходить без костылей, поскольку хирургу, сколько бы он ни ковырялся в раздробленных костях, все равно придется ногу отрезать.

Вот я и стоял совершенно неподвижно, сдерживая дыхание, потому что кольт, вызвавший столь неприятные размышления, был направлен точно в мое правое бедро.

Еще кое-что о кольте: приведение в действие его полуавтоматического механизма требует очень сильного, но одновременно и прочувствованного нажатия на курок – чертовски неприцельно бьет эта пушка, если не держит ее сильная и уверенная рука. Правда, в данном случае у меня не было на это никакой надежды. Рука, державшая револьвер, легко, но уверенно опиравшаяся на столик радиста, была самой спокойной рукой, какую я только видел в жизни. Она была неподвижна в самом прямом смысле этого слова. Я видел ее очень ясно, хотя свет в каюте радиста был слабым, а абажур лампы направлял его на поцарапанную металлическую поверхность стола так, что желтый спои высвечивал только руку на высоте манжеты рубашка. Рука, которую я видел, казалась рукой мраморной статуи. За кругом света я не столько видел, сколько чувствовал фигуру человека, сидящего в полумраке, опершись о переборку, со слегка склоненной головой и застывшими глазами, поблескивающими из-под козырька фуражки. Я снова посмотрел на неподвижную руку. Направление дула кольта не изменилось даже на миллиметр. Почти подсознательно я напряг мышцы правой ноги, ожидая удара. Это была великолепная защита, почти такая же успешная, как если бы я прикрылся газетой. Почему, черт побери, полковник Самюэл Кольт не занялся изобретением каких-нибудь более полезных вещей, например французских булавок?

Очень медленно, очень спокойно я поднял обе руки на высоту плеч ладонями вперед. Вполне возможно, что мой противник – человек нервный, а мне совершенно не хотелось, чтобы он подумал, что у меня есть по отношению к нему какие-то агрессивные намерения. Все это, однако, было ни к чему, поскольку тип, державший револьвер, производил впечатление статуи, лишенной нервов. Впрочем, мне и в голову не приходило сопротивляться: я стоял в дверях каюты и моя фигура слишком уж отчетливо рисовалась на фоне бледно-красного заката. Левая рука моего противника лежала на стояке лампы, и в каждое мгновение он мог, резко развернув ее, ослепить меня. Кроме того, это не я, а он держал в руке кольт. Мне платили за риск, это правда, мне платили даже за то, что временами сам нарывался на неприятности, но мне ничто не плати за то, чтобы я играл роль законченного идиота с суицидными наклонностями. Так что я поднял руки еще на пару сантиметров и постарался придать своему лицу выражение крайней миролюбивости и добродушия, что, впрочем, не было слишком трудным при моем душевном состоянии.

Никакой реакции от моего противника не последовало. Теперь я даже видел, как мерцают его белые зубы. Блестящие глаза продолжали смотреть на меня не мигая. Эта улыбка, эта слегка склоненная голова, эта небрежная поза… Тесная каюта излучала угрозу с такой интенсивностью, что ее, казалось, можно потрогать руками. Неподвижность, бесшумность и хладнокровное безразличие ко всему человека с кольтом несли в себе что-то зловещее, ужасающе ненатуральное и столь же опасное. Я буквально чувствовал, как тянется ко мне в этой крохотной каюте ледяной палец смерти. Несмотря на двух моих прадедов-шотландцев, я, к великому сожалению, не обладаю их даром ясновидения и на все парапсихологические импульсы реагирую с чуткостью оловянной болванки. Но здесь я отчетливо ощущал запах смерти.

– Похоже мы оба совершаем ошибку, – осторожно начал я. – И вы и я. Особенно вы. Возможно, мы делаем одно дело…

Слова с трудом протискивались сквозь мое горло, а пересохший язык не способствовал ясности речи, и тем не менее тон ее казался мне именно таким, какого я и хотел, тихий, монотонный, успокоительный. Нельзя было исключить, что револьвер лежал в руке безумца… Умилостивить его… делать что-нибудь… все равно что, лишь бы остаться в живых!

Я кивнул сторону табурета, стоявшего в углу у стола.

– У меня сегодня был тяжкий день. Не будете ли вы возражать, если я присяду и мы поговорим? Обещаю держать руки поднятыми.

Реакция – нулевая. Белые зубы, блестящие глаза, спокойное пренебрежение ко всему и этот железный кольт в железной руке… Я почувствовал, что мои руки сами сжимаются в кулаки, и поспешно разжал их, но уже не мог подавить волну гнева, закипавшего во мне.

Тем не менее я заставил себя дружелюбно улыбнуться и медленно двинулся к табурету, не спуская глаз с противника. Деланная улыбка до боли сводила мышцы лица. Руки я поднял еще выше. Кольт способен уложить буйвола на расстоянии пятидесяти метров. Что же останется от меня? Я изо всех сил старался думать о чем-нибудь другом, но без особого успеха. У меня ведь, увы, всего две ноги, и я страшно привязан к обеим.

Обе они были еще целы, когда я добрался до табурета, присел на него с высоко по-прежнему поднятыми руками и снова начал дышать. Только теперь я заметил, что уж давно не дышу вообще, что, впрочем, и неудивительно, так как мои мысли были заняты исключительно такими проблемами, как специфические возможности различных пуль, предпочтительность смерти от потери крови прозябанию на костылях, ну и прочими столь же приятными вещами, крайне сильно действующими на воображение.

Кольт оставался неподвижным. Дуло не сопровождало меня в моих передвижениях по каюте, а по-прежнему целилось в то место, где я находился десять секунд назад…

Я рванулся к угрожавшей мне руке, впрочем, отнюдь не молниеносно. В этом не было необходимости. Я уже был почти уверен, что нет никакой необходимости торопиться. До своих лет – которые, кстати, мне всегда припоминает мой шеф, поручая особо опасные дела, – я дожил прежде всего потому, что никогда не лез на рожон без особой необходимости.

Я прекрасно питаюсь, в высшей степени спортивен, и если ни одна страховая компания не торопится застраховать мою жизнь, то – следует признать отнюдь не в связи с состоянием моего здоровья. С этим-то у меня все в порядке, и любой врач в любой момент может это подтвердить. И все-таки я не смог вырвать кольт из руки. Выглядевшая мраморной рука и на ощупь была мраморной, только что холоднее. Я не ошибся – тут присутствовала смерть. Но костлявая появилась здесь еще до меня, сделала свое дело и исчезла, оставив безжизненное тело и не дожидаясь никого больше. Я встал, проверил, хорошо ли задернуты занавески, бесшумно закрыл двери и включил верхнее освещение.

В криминальных романах, как правило, никогда не возникает сомнений относительно точного времени смерти несчастной жертвы, найденной в старинном английском замке. Бегло осмотрев труп и произведя множество псевдомедицинских манипуляций, уважаемый доктор отпускает кисть покойника и внушительно произносит: «Смерть наступила прошлой ночью в одиннадцать часов пятьдесят семь минут» – нечто такое, после чего с пренебрежительной и одновременно снисходительной улыбкой, долженствующей свидетельствовать о его принадлежности к склонной ошибаться человеческой расе, добавляет: «Ну, плюс-минус пара минут». На самом деле – вне страниц криминального романа – даже у очень хорошего врача возникает куча проблем. Вес и сложение покойника, температура помещения и причина смерти – все это и еще многое другое – весьма влияет на степень охлаждения трупа. Короче, момент наступления смерти может быть определен только приблизительно, и приблизительность эта может растянуться на несколько часов.

Поскольку я не врач, а уж тем более не хороший, все, что я мог установить, – человек, сидящий за столом, погиб достаточно давно, чтобы уже наступило трупное окоченение, но не настолько давно, чтобы оно начало исчезать. Он был тверд, как человек, замерзший в сибирской тайге. Смерть наступила много часов назад. Но сколько именно – я не имел ни малейшего представления.

На его манжете было четыре золотых полоски, и это означало, что он был капитаном судна. Но… капитан в каюте радиста? Капитанов не часто можно встретить в каюте радиста, а уж тем более за рабочим столом. Этот сидел на стуле. Затылок его слегка склоненной головы лежал на куртке, висевшей на крюке, вбитом в переборку. Трупное окоченение заставило его застыть в этом положении, но на самом деле, прежде чем оно наступило, он должен был соскользнуть на пол или упасть грудью на стол.

Я не заметил следов насилия, но предположение, что он умер естественной смертью как раз в ту самую минуту, когда решил обороняться с помощью кольта, было бы слишком большой натяжкой и явным издевательством над теорией вероятностей. Так что мне ничего не оставалось, как разглядеть все это внимательней, для чего я попытался приподнять тело. Оно не поддалось. Я повторил попытку, приложив больше силы, и услышал шелест рвущейся материи. Труп неожиданно приподнялся над стулом и упал на стол, направив кольт прямо в потолок.

Теперь-то уж я видел, как именно он умер и почему до сих пор не упал. Капитан был убит с помощью какого-то орудия, до сих пор еще торчащего в его позвоночнике – где-то между шестым и седьмым позвонками. Рукоятка орудия зацепилась за карман висевшей на переборке куртки и удерживала тело в сидячем положении.

Благодаря своей профессии я частенько натыкался на мертвых людей, смерть которых отнюдь не была натуральной. Но мне никогда не приходилось видеть человека, убитого стамеской. Обыкновенной стамеской для работы по дереву с острием шириной тринадцать миллиметров. Только на ее деревянную рукоятку была натянута резиновая ручка от велосипеда, на которой не остается отпечатков пальцев. Острие вошло в тело по крайней мере на десять сантиметров, так что, даже если предположить, что оно было заточено, как бритва, убийца должен был обладать немалой силой. Я попытался вырвать стамеску из тела. Это мне не удалось. Впрочем, в этом не было ничего удивительного: перебитые кости или хрящи часто заклинивают даже простой нож при попытке вынуть его. Я не стал повторять попытку – несомненно, до меня это уже пытался сделать убийца. В конце концов, такую полезную игрушку зря в теле не оставляют. Может, кто-то помешал ему? А может, у него был такой впечатляющий запас этих стамесок, что он мог время от времени позволить себе роскошь оставлять их в чьих-то позвоночниках?

Впрочем, эта стамеска совершенно не была мне нужна. У меня была своя собственная. Не стамеска, конечно, но был нож. И я вынул его из пластиковых ножен, вшитых в подкладку моей куртки сзади, прямо под воротником. На первый взгляд он не производил особого впечатления: длина рукоятки – не более десяти сантиметров, острия – семь. Но острый он был, как ланцет, и пятисантиметровый морской канат перерезал как ерундовый шнурок. Я глянул на нож, а потом перевел взгляд на дверь, которую заметил за столом с передатчиком. Скорее всего, она вела в жилую каюту радиста. Вынув из нагрудного кармана миниатюрный электрический фонарик в форме вечного пера, я погасил верхний свет, настольную лампу и стал ждать.

Сколько времени я так простоял? Не знаю. Может, две минуты, может, пять. Чего я ждал? Тоже не знаю. Сам себе я сказал, что мои глаза должны привыкнуть к темноте, но при этом хорошо знал, что это неправда. Быть я ждал какого-то звука, шепота, шороха… Быть может, кого-то или чего-то, что должно было случиться… А может, я просто боялся отворить эту дверь… Неужели я вдруг испугался за свою жизнь? Что ж, возможно, А может, я только боялся того, что найду за этой дверью?.. Я переложил нож в левую руку – не потому, что левша, просто некоторые действия удаются мне одинаково хорошо и той и другой, – а правой взялся за ручку этой чертовой двери.

Мне понадобилось двадцать секунд, чтобы приоткрыть дверь настолько, что я мог проскользнуть в образовавшуюся щель. На последних сантиметрах проклятые петли заскрипели. Звук был настолько слабым, что в нормальной ситуации я не расслышал бы его на расстоянии каких-нибудь двух метров, но в этот момент он ударил по моим расшалившимся нервам, как грохот шестидюймового снаряда, выстреленного прямо над моей головой, и мгновенно превратился в соляной столп, столь же неподвижный, как труп капитана. Мое сердце стучало как молот, и мне очень хотелось, чтобы оно делало это потише.

Если по другую сторону двери меня дожидался некто, готовый ослепить меня фонариком, чтобы затем выстрелить в меня, всадить нож или изобретательно раскроить да части стамеской, то мне не было смысла так уж торопиться на встречу с ним. Поэтому я дал своим легким время хорошенько насытиться кислородом, после чего потихоньку скользнул в приоткрытую дверь, по-прежнему держа фонарик в далеко вытянутой руке. Когда какой-нибудь негодяй стреляет в человека, держащего в руке фонарик или лампу, он, как правило, целится в источник света, поскольку неопытные люди держат его обычно перед собой. Моя рука была вытянута вбок. Я научился этому уже давно благодаря одному коллеге, которому пришлось вынимать пулю из левого легкого, потому что он забыл, как следует держать фонарик. Ему это дорого стоило. Я-то держал фонарик как можно дальше от себя в правой руке, а'в левой, готовой нанести удар, сжимал нож. Страстно надеясь, что реакция моего противника, если он находится в каюте, окажется медленнее моей, я включил свой фонарик.

Меня там действительно ждали. Однако мне не стоило опасаться его реакции. Уже не стоило. Он лежал на койке лицом вниз. Лежал так, как могут лежать только мертвые. Быстро обведя фонариком каюту, я убедился, что больше в ней никого нет. Не заметил я также и следов борьбы. Так же как и в радиорубке…

Не пришлось даже дотрагиваться до него, чтобы выяснить причину смерти. Те несколько капель крови, которые вытекли из колотой раны в спине, не наполнили бы и чайной ложки. Ничего другого и не приходилось ожидать: несколько ударов – вот все, на что способно сердце человека, которому проткнули спинной мозг. Возможно, правда, внутреннее кровотечение, но тоже незначительное.

Шторка была задернута. Я обследовал пол, углы, мебель. Что я надеялся найти? Не знаю. Что нашел? Ничего. Тогда я вышел и так же безрезультатно обыскал радиорубку. Больше мне нечего было здесь делать. Я уже нашел все, что хотел найти, и даже то, что найти ни за что бы не хотел. Я не бросил повторного взгляда на лица убитых. Почему? Эти лица я знал так же хорошо, как то, которое видел каждое утро в зеркале во время бритья. Семь дней назад мы вместе обедали. С нами был шеф. Мы сидели в нашем излюбленном лондонском ресторане. Были веселы, спокойны и беззаботны, как будто вовсе и не работали в нашей конторе. Мы ненадолго отказались от своей профессиональной настороженности, профессиональной напряженности, чтобы в течение пары часов радоваться добрым сторонам жизни, которые, увы, им уже никогда больше не будут доступны. После обеда они покинули нас – хладнокровные и бдительные, как обычно. И я не сомневался, что и в этот раз они были в полной готовности. И все-таки какая-то ничтожная ошибка привела к тому, что их же никогда не будет рядом с нами. Видимо, приключилось с ними то, чего практически невозможно избежать в нашей профессии и чего, вполне вероятно, не избегну и я, когда пробьет мой час, когда придет моя очередь. Даже самый ловкий, самый сильный, самый беспощадный рано или поздно сталкивается с более ловким, более сильным и более беспощадным. Этот встреченный может, например, держать в руке стамеску с тринадцатимиллиметровым острием, и тогда коту под хвост все годы накопленного опыта, все твои знания и изворотливость, ибо он не даст тебе времени даже глянуть ему в глаза. Просто рано или поздно ты встречаешь противника, который сильнее тебя, и тебе уже ничто не поможет.

Впрочем, я сам послал этих двоих на встречу со смертью. Не сознательно, конечно, но ответственность падает на меня. Это ведь была моя и только моя идея. Отбросил все возражения, развеял сомнения и скептицизм шефа, убедил его, хотя и неохотно, но согласиться с моим предложением. Я сказал этим двоим, Бейкеру и Дельмонту, что, если они будут строго придерживаться моих указаний, им ничто не грозит. Мои сотрудники доверяли мне слепо и сделали то, чего хотел я, а теперь лежат передо мной мертвые. В следующий раз я буду твердо знать, что говорить моим ребятам, отправляя их на задание. «Не сомневайтесь, господа, – скажу я им, – твердо верьте в меня, только не забудьте оставить завещание».

Мне больше нечего было делать здесь. Я послал на смерть двоих людей, но повернуть время вспять было не в моих силах. Пора было и мне сматываться отсюда.

Наружную дверь я открывал так, как открывают дверь в подвал, о котором точно знают, что он полон кобр и гадюк. Впрочем, если бы я имел дело в эту ночь исключительно с кобрами и гадюками, я бы без колебаний отворил эту дверь, поскольку эти твари казались мне славными и беззащитными по сравнению с представителями вида «гомо сапиенс», находящимися в эту минуту на борту фрахтового судна «Нантсвилл».

Широко отворив дверь, я замер в глубокой неподвижности. Когда так стоишь, каждая минута кажется столетием. По я стоял. Стоял и просто слушал. Самый тихий звук не ушел бы от моих ушей. Я слышал удары волн о борт судна, слабое металлическое гудение якорной цепи, напрягавшейся, когда «Нантсвилл» боролся с ветром, слышал тихие вздохи усиливающегося ветра в корабельных канатах и далекий крик ночной птицы – звуки, не несшие опасности: голос ночи, голос природы. Я ждал не этого. Постепенно все эти звуки слились в моих ушах с тишиной. А других, несших опасность, я не услышал – ни дыхания, ни шагов на железной палубе, ни шороха, ни шелеста одежды. Если кто и караулил меня, он должен был обладать сверхчеловеческим терпением и выдержкой. В эту ночь сверхчеловеческое меня не интересовало. Только обычные люди с ножами, револьверами и стамесками. Я тихо переступил через порог каюты…

Мне никогда не доводилось плыть ночью на каноэ по Ориноко, и десятиметровая анаконда никогда не падала на меня с нависшего над рекой дерева, чтобы сжать меня в смертельных объятиях, но, для того чтобы описать связанные с этим приключением ощущения, мне уже не надо ездить на Ориноко, ибо теперь я твердо знаю, что при этом испытываешь. Звериная хватка, первобытная сила огромных рук, вцепившихся сзади мне в шею, были ужасающими, были чем-то не только никогда не испытанным, но таким, чего ни вообразить нельзя, ни во сне привидеть. На мгновение меня парализовал страх, и снова мелькнула эта мысль: нельзя избежать того, чего избежать нельзя, вот и моя очередь пришла, вот и встретил этого более ловкого, более сильного, более беспощадного!..

Уже в следующее мгновение я изо всех сил ударил правой ногой туда, назад. Но мой противник знал все штучки – его нога была быстрее и сильнее. Удар, который я получил в голень, навел меня на мысль, что позади меня находится не человек, а кентавр, да еще с копытами, подкованными невиданного размера чугунными болванками. У меня даже не было впечатления, что он сломал мне ногу, скорее, просто разрезал пополам. Но в этот момент я почувствовал за собой левую стопу своего противника и попытался наступить на нее изо всех оставшихся у меня сил. Однако, когда моя нога ударила по палубе, его стопы там уже не было. Поскольку на мне были лишь тонкие резиновые тапочки аквалангиста, страшная боль от удара о стальную плиту палубы прошила меня насквозь. Тогда я поднял руки, чтобы попробовать сломать мизинцы моего душителя. Но кентавр знал и эту штучку. Его руки были сжаты в железные кулаки, а костяшки пальцев давили на сонную артерию. Наверняка я не был его первой жертвой, но не было сомнений, что если я немедленно не предприму что-то, то не буду и последней. Я буквально слышал звук выдавливаемого из моих легких воздуха, а пятна перед моими глазами становились все ярче и красочнее.

В те первые мгновения меня спас мой комбинезон аквалангиста под курткой. Его толстый воротник из прорезиненного полотна защищал мою шею. Но полработы руки кентавра уже сделали и вот-вот должны были закончить ее.

Резким движением я нагнулся вперед, беря таким образом на свои плечи половину веса противника, что, правда, не расслабило клещи на моей шее, однако вынудило нападавшего инстинктивно отставить подальше ноги на случай моей попытки ухватиться за них. На мгновение это лишило его равновесия. Резким движением я развернул нас обоих спинами к морю и, собрав все силы, стал сдвигать его к борту. Шаг, другой, третий… «Нантсвелл» не мог похвастаться роскошными бортовыми ограждениями из красного дерева, вместо них были только цепи. Хребет моего душителя врезался в верхнюю цепь с силой, непосредственно связанной с объединенным весом наших тел.

Если бы был на месте этого кентавра, то уже имел бы перебитый позвоночник или, по крайней мере, такое количество выбитых позвонков, что обеспечил бы работу нескольким хирургам на много месяцев. Но от этого парня я не услышал не то что крика, даже вздоха. Возможно, я имел дело с одним из тех глухонемых, которым невероятная физическая сила служит как бы компенсацией от любящей равновесие природы.

И все-таки он был вынужден выпустить меня и схватиться за верхнюю цепь, иначе ему предстояло свалиться вместе со мной в холодные черные воды Лох Хаурона. Воспользовавшись этим моментом, я отскочил и, развернувшись лицом к нему, прижался спиной к каюте радиста. Какая-нибудь опора была просто необходима мне, пока моя несчастная голова приходила в порядок, а совершенно онемевшая нога возвращалась к жизни.

Теперь, когда он оторвался от бортового ограждения, я видел его. Вернее, различал, на черном фоне ночи его фигуру, белые расплывчатые пятна его лица и рук. Я ожидал увидеть великана. На самом деле, если меня не подводили глаза – что было вполне вероятно, – передо мной стоял коренастый, весьма крепко сбитый человек – и все. Он был даже ниже меня. Впрочем, это не имело такого уж большого значения. Знаменитый Джордж Хакеншмидт имел всего сто семьдесят два сантиметра роста, весил восемьдесят семь килограммов, но это не мешало ему ни подбрасывать вверх, как мячик, Страшного Турка, ни танцевать вокруг ринга с мешком цемента весом триста пятьдесят килограммов только для того, чтобы не потерять форму. Я никогда не мучился сомнениями и не испытывал ложного стыда перед необходимостью драпать от человека ниже себя ростом. А уж от этого парня – чем быстрее и дальше, тем лучше. Увы, моя нога была еще далеко не в той форме, которая позволила бы мне это сделать. И я только вытянул вперед правую руку, пряча в ладони нож, чтобы этот тип не заметил блеска стали в слабом свете звезд.

Он приближался ко мне спокойно и решительно, уверенный в себе и совершенно не сомневающийся в успехе. Видит Бог, я тоже не сомневался в оправданности этой его уверенности. Он приближался в позе боксера, делающей невозможным достать его ногой. Правая рука его была вытянута вперед. Парень обладал крайне узким мышлением: он опять метил в мое горло. Я выждал, пока его руки не оказались в паре сантиметров от моего лица, и резко ударил снизу. Наши руки встретились, и лезвие моего ножа пришлось по центру его ладони.

Только теперь выяснилось, что ом отнюдь не глухонемой. Он выплюнул из себя три коротких, совершенно не пригодных для печати слова, крайне несправедливо очерняющих моих предков, отскочил, вытер руку о штаны и совершенно по-звериному стал зализывать рану. Кровь, сочившаяся из его ладони, в свете звезд казалась черной, как чернила.

– Ага, – тихо сказал он, – у малыша, оказывается, есть ножичек.

Его голос поразил меня. Естественно было ожидать, что этакой силище пещерного человека сопутствуют соответствующие интеллектуальные способности и надлежащий голос. Однако фраза прозвучала удивительно мягко, а произношение оживило в памяти тепло и благовоспитанность лучших домов Южной Англии.

– Что ж, придется отобрать у него этот ножичек, не правда ли? – продолжал он тем же тоном, после чего несколько громче воскликнул: – Капитан Имри!

По крайней мере, так я расслышал эту фамилию.

– Заткнись, идиот! – ответил ему взбешенный голос откуда-то сзади. – Хочешь, чтобы…

– Не беспокойтесь, капитан! – он не спускал с меня глаз. – Малыш уже мой. Он тут, у радиорубки. У него, правда, ножичек, но сейчас я его отберу.

– Ты его прижал? Правда? Великолепно!

Он говорил, как человек, потирающий от удовольствия руки. Судя по акценту, это был немец или австриец.

– Только осторожнее! – продолжал он. – Этот мне нужен живым. Жак! Генри! Крамер! Быстро! Все к радиорубке!

– Живым, – повторил мягко человек, стоящий передо мной. – Это значит – не совсем мертвым, – он снова пососал кровь из своей раны. – Если вы мирно отдадите мне нож, я могу вам кое-что предложить.

Дальше я уже не слушал. Это была старая и хорошо мне известная штучка. Ты разговариваешь с противником, он вежливо слушает, и ему начинает казаться, что пока ему ничто не угрожает. И тогда ты стреляешь ему в живот на середине собственной фразы. Это, конечно, не слишком благовоспитанно, но зато крайне результативно. И я совсем не собирался проверять степень этой результативности на собственной шкуре. Только вот что именно он предпримет? Скорее всего, бросится на меня всем телом, чтобы свалить на палубу, и тогда у меня уже не будет шансов подняться, по крайней мере собственными силами.

Я сделал резкий шаг вперед и мазнул ему по глазам светом фонарика. Он на мгновение зажмурился, и я использовал это единственное мгновение для удара в место, которое нетрудно отгадать.

Удар, конечно, не был таким мощным, каким должен был быть, поскольку моя правая нога по-прежнему болела так, как будто была сломана. Не мог я из-за темноты и хорошенько прицелиться. И все-таки удар был достаточно успешным, особенно в таких условиях, и нормальный человек уже извивался бы на палубе, воя от боли. Но не он. Он стоял – правда, сложившись вполовину, держась обеими руками за низ живота и не способный двинуться, – но стоял. Значит, все-таки сверхчеловек? Ну что ж. Глаза его поблескивали, но лица я не видел, к чему, впрочем, и не стремился.

Главное было – быстро смыться. Я припомнил виденную когда-то в Базельском зоопарке огромную гориллу, настоящего черного монстра, которая играючи сворачивала в восьмерки здоровенные покрышки от грузовиков. Так вот, общество этой гориллы было бы для меня в данный момент гораздо приятнее общества моего душителя, когда он придет в себя. Хромая, я обогнул радиорубку, кое-как вскарабкался на борт спасательной лодки и растянулся на дне.

Тем временем у подножия трапа, ведущего на мостик, появились люди. У некоторых были мощные фонари. Чтобы добраться до каната с обтянутым резиной крючком, который я забросил на судно, поднимаясь на палубу, мне нужно было добраться до кормы. Но для этого следовало дождаться, пока опустеет средняя палуба, а минутой позже эта возможность была для меня отрезана. Поскольку прятаться им больше не имело смысла, кто-то включил полное освещение, и всю среднюю часть судна и нос залил яркий, резкий свет. Одна из ламп в передней части судна висела на мачте почти надо мной. Я чувствовал себя мухой на белой стене и невольно еще плотнее Нжался в дно лодки, как будто хотел выдавить его.

Имри и компания уже были у радиорубки, и их крики и проклятия свидетельствовали о том, что они обнаружили покалеченного товарища, молчание которого сказало мне, что он еще не в состоянии разговаривать. Послышался резкий повелительный голос с немецким акцентом:

– Раскудахтались, как курицы! Тихо! Жак, автомат при тебе?

– Так точно, капитан.

У Жака был спокойный, уверенный голос, и при других обстоятельствах он показался бы мне приятным.

– Отправляйся на корму! Стань перед входом в салон и контролируй среднюю палубу. А мы пойдем на нос, прочешем весь корабль до кормы и выгоним его на тебя. Если он не сдастся, стреляй по ногам. Мне он нужен живым!

Проклятье! Это было еще хуже кольта! Из того хоть можно было выпустить за один раз только одну пулю, а автомат Жака работал сериями, самое меньшее по двенадцать зарядов. Я почувствовал, как снова деревенеют у меня мышцы правого бедра. Это уже превращалось в безусловный рефлекс.

– А если он прыгнет за борт, сэр?

– Я должен тебя учить, Жак?

– Нет, сэр.

Я был не глупее Жака, и мне тоже не надо было ничего объяснять. У меня появился какой-то неприятный сухой вкус во рту. В моем распоряжении было, видимо, не больше минуты, потом будет поздно. Я потихоньку проскользнул к правой стенке радиорубки, достаточно отдаленной от того места, где капитан Имри отдавал приказы своим людям, бесшумно спустился на палубу и направился к штурвальной рубке. Внутри нее фонарик мне не понадобился – вполне хватало отражения большой дуговой лампы. Я присел на корточки, чтобы не быть замеченным через застекленную часть, и мой взгляд сразу упал на то, что мне и было нужно, – ящик с сигнальными ракетами.

Двумя быстрыми движениями я перерезал канаты, крепившие ящик к полу, оставив кусок метра три длиной привязанным к ручке ящика. Потом я достал из кармана пластиковый мешок, снял куртку и брюки, надетые поверх комбинезона, вложил все это в мешок и привязал к поясу. Куртка и брюки были весьма важными атрибутами. Личность, которая бы разгуливала по «Нантсвиллу» в костюме аквалангиста, не могла рассчитывать, что на нее никто не обратит внимания. И напротив, в обычной одежде моряка у меня была некоторая надежда – особенно в полутьме и на расстоянии – быть принятым за члена команды. Так оно, кстати, дважды и случилось. Кроме того, я покидал Торбейскую гавань еще до наступления темноты, и если бы местные жители увидели аквалангиста в полном снаряжении, в конце дня отплывающего от берега в надувной лодке, они не удержались бы от комментариев. Я уже имел случай убедиться, что любопытство жителей маленьких портов Шотландских гор ничуть не уступает любопытству их собратьев из срединной части Англии.