Текст книги "Я пел прошлой ночью для монстра"

Автор книги: Алире Саэнс Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Зак? Зак?

Я снова вернулся в комнату, хотя и знал, что был в ней всё это время. Посмотрел сначала на Адама, потом – на Рафаэля. И услышал свой собственный голос:

– Мне обязательно что-то говорить?

– А ты не хочешь?

– Я не могу.

– Почему?

– Не могу и всё.

Я сосредоточенно пялился на пятно на ковре. Мне хотелось найти биту и автомобильное стекло. Вот чего мне хотелось.

– Я буду скучать по тебе, Зак. – Голос Рафаэля никогда еще не был таким мягким.

Почему он говорит? Это не по правилам прощания. По правилам нужно слушать прощальные пожелания других. Рафаэль нарушал правила, и мне хотелось кричать на него, и я попытался открыть рот, чтобы заговорить, но губы будто зашили.

Рафаэль улыбнулся.

– Я люблю тебя, Зак, – прошептал он. – Ты же знаешь это, правда?

Он сказал это перед всей группой, и это было неправильно, и мои губы дрожали. Я судорожно сглотнул и заставил, наконец, себя заговорить. Я хотел, чтобы мой голос был сильнее моих слабых, дрожащих губ.

– Ты не любишь. Не любишь меня.

Лицо Рафаэля осталось спокойным.

– Люблю, Зак. Я хочу, чтобы ты это знал.

Я закрыл глаза рукой и покачал головой.

Я ничего не чувствую. Ничего не чувствую.

Я знал, что скажет Адам. Он скажет: «Я вижу тебя, Зак». Но он не видит меня. Никто не видит меня. Никто в этом гребаном мире не видит меня.

2.

Я ходил на все занятия. Но не присутствовална них. Я не мог заставить себя находиться там. И это не было какой-то там уловкой. Это было нормальным. Нормальным для меня. В середине дня я настолько устал, что был не в состоянии держать глаза открытыми. Я сказал Дженни, моему дневному психотерапевту, что плохо себя чувствую. Она внимательно вгляделась в мое лицо. Не знаю, что она там увидела.

– Дай себе то, что тебе нужно.

Я решил, что мне нужно вздремнуть. Вернулся в кабинку номер девять и первым делом наткнулся взглядом на упакованные вещи Рафаэля. Я лег на постель и уставился в потолок. Мне не спалось. Может быть, я и не хотел спать. Мне пришла мысль, что Рафаэль придет за своими вещами, а я знал, что мне невыносимо будет видеть его. Прощание было монстром, пожирающим меня. И этот монстр был слишком силен для парня по имени Зак. Мне нужно уйти из кабинки до того, как вернется Рафаэль. Мне нужно уйти. Мне стало трудно дышать, и я подумал о том, что мне никогда, никогда не станет лучше.

Я навечно останусь в этом между– между жизнью и смертью. Я в нем застрял.

Не знаю, как мне удалось это сделать, но я нацарапал Рафаэлю записку и положил на его стол, рядом с его дневником: Не ненавидь меня.

И выбежал из комнаты.

Никто не видит меня. Никто не видит меня. Никто не видит меня.

Я пришел в себя под деревом по имени Зак.

Небеса потемнели. Я лежал на земле, вспоминая очередной странный сон. Я брел один по пустыне и мне навстречу шли два мужчины. Одним был мой отец, другим – Рафаэль. Внезапно рядом со мной оказался Адам. Он сказал: «Тебе придется выбрать, Зак». Мне хотелось выбрать Рафаэля – этого хотело мое сердце, но я не выбрал его. Нет. Я выбрал отца. Потом мы с отцом шли по пустыне. Приглядевшись, я увидел, что у нас обоих в руках бутылки с бурбоном, и мы пьем и пьем, и вокруг нас всё в крови.

Отец и сын.

Кровь.

Меня трясло.

Я думал о сне. О бурбоне и крови. Меня трясло, но не знаю, отчего – от холода или сна. Я поднялся и побрел в курительную яму.

Я выкурил сигарету. Затем другую. Затем еще одну. Я внутренне одеревенел. Ничего не ощущал. Это хорошо. Я сосредоточился и уцепился за это душевное оцепенение. Вот чего я на самом деле хочу – ничего не чувствовать. Быть куском льда, не желающим таять. Если бы я мог остаться в этом состоянии, то никогда бы больше не чувствовал печаль, никогда больше… если бы я только мог. Если бы у меня это получилось, то имя «Рафаэль» не причиняло бы мне боли. Как и имя «Сантьяго». Как и память об отце и матери. Они бы ничего не значили для меня.

Я поднял взгляд к звездам и позавидовал им. Бог не наделил их чувствами.

3.

Я вернулся к себе в комнату. Эмит рисовал картину.

– Я охрененно зол, – глянул он на меня.

– И что?

– Не понимаю тебя, Зак.

– А тебе и не нужно. Ты здесь не для этого.

– Это отвратительно, приятель – то, как ты обошелся с Рафаэлем.

– Он это переживет.

– Ты говнюк, знаешь об этом?

– Я не хочу говорить.

– Да что с тобой такое?

– Со мной? Что со мной такое? Ничего. Со мной полный порядок.

– Тогда почему ты не свалишь отсюда?

– Заткнись, Эмит.

Я завалился на кровать и уставился в потолок. Я цепко держался за свое душевное онемение. Я будто снова пил. Клянусь, я чувствовал себя именно так.

Я услышал, как Эмит встал и надел куртку.

– Рафаэль оставил тебе кое-что, засранец. На твоем столе.

Я сделал вид, что не слышу его.

Он вышел из комнаты.

Я уснул, и мне снова приснился тот сон с Рафаэлем, отцом и Адамом в пустыне. Рафаэль приблизился, но тут же повернул и пошел прочь. Отец предложил мне выпить. Я проснулся как раз в тот момент, когда протянул руку к бутылке.

4.

Я не пошел на утреннее групповое занятие. Остался в своей кабинке. Единственное место, в которое я наведывался целый день – в курительную яму. Люди приветствовали меня. У меня не было сил отвечать им. Днем я сидел, приклеившись взглядом к дневнику Рафаэля – он оставил его мне в подарок. На нем лежал конверт с моим именем. Я не открывал его. Поднял, покрутил в руках и бросил на стол.

Вернувшийся в кабинку Эмит зло посмотрел на меня. Я ответил ему безразличным взглядом.

Сны стали еще кошмарнее.

Я проснулся от собственного крика, но не хотел вспоминать приснившийся сон.

– На тебя невыносимо смотреть, Зак, – раздался голос Эмита. – Ты умираешь, приятель.

– Это просто сны, – услышал я свой ответ.

– Они убивают тебя.

Откуда тебе знать? – хотел я его спросить, но ничего не сказал.

5.

Следующим утром я пошел на групповое занятие. Я не участвовал в разговоре, но я присутствовал. Почти все занятие смотрел в пол. Дневной перерыв я решил провести у себя в кабинке, но не успел дойти до нее.

– В два часа, Зак. Ты можешь прийти ко мне? – донесся до меня голос Адама.

Я пожал плечами.

– Это «да»?

– Да, хорошо. – Я взглянул на него. – Какой в этом смысл, Адам? Я лишь трачу твое время.

Он начал что-то говорить, но оборвал себя и лишь спросил:

– В два часа, Зак?

– Да, ладно.

Я вошел в кабинку и уставился на дневник Рафаэля. Перелистнул страницы и остановился на аккуратной записи. Сам того не заметив, я уже читал ее.

В этом сне все деревья были голыми, без единого листочка, а зимняя ночь беззвездной и темной. Я брел куда-то без куртки. Не помню, что я так отчаянно искал, но я был голоден и истощен, и думал лишь о том, как мне холодно. Я никогда еще так не замерзал. Я проснулся. На улице было все еще темно, мое одеяло валялось на полу. Укрывшись, я задавался вопросом, что же искал.

Я – скиталец на земле. Бродяга. Это была моя последняя мысль перед тем, как я снова уснул.

Утром все мои мысли занимала листва деревьев. Я зашел в лабиринт с такой картинкой в голове: я стою под солнцем и с небес медленно летят зеленые листья. И я снова молод.

Я провел подушечками пальцев по словам. По бумажным клочкам, заполненным словами.

Я представил себе Рафаэля, стоящего в центре лабиринта, под ярко светящим солнцем, в дождем осыпающих его летних листьях. Представил себе его улыбающимся и рассмеялся. И попытался представить себя рядом с ним.

6.

– Что у тебя там происходит? – постучал Адам пальцем по своему виску.

– Не знаю.

– Хорошо. Что происходит здесь? – он приложил ладонь к сердцу.

– Не знаю.

– Знаешь.

– Я не попрощался с Рафаэлем.

– Знаю.

– Я не смог.

– Понимаю.

– Правда?

– Прощание, порой, может быть монстром.

– Да.

– Это неплохо – любить кого-то так сильно, что это причиняет боль.

– Ты не знаешь. Ты же – не я.

– Как бы странно это не звучало, Зак, я кое-что знаю о боли. И кое-что знаю о любви. И это факт.

– Но ты ничего не знаешь обо мне. Ты говоришь, что видишь меня, но это не так. Ты не видишь. – Мои губы снова дрожали. Нет, нет, нет, не плачь, Зак, не плачь, не плачь, не плачь. Но тело не слушалось меня. Я поднялся, чтобы уйти, но встав, не смог сдвинуться с места. Я почувствовал обнимающие меня руки Адама. Я плакал, прислонившись к его плечу. – Я потерялся, – прошептал я. – Адам, я потерялся. – И я начал говорить вещи, которые не собирался говорить, слова, которые душили меня, застряв в горле. – Мне нужен отец, Адам. Мне он очень нужен. Я не знаю, где он. И мне больно. Мне больно, Адам, очень больно.

7.

Я не отрываясь смотрел на конверт с моим именем на нем. Глубоко вздохнул и открыл его. И нашел там слова Рафаэля:

Закария,

Я хочу о многом сказать тебе, но в то же время не знаю, с чего начать. За годы писательства я понял, что мне удается подобрать правильные слова, когда я начинаю писать. Наверное, ты уже знаешь, что я по-настоящему верю в слова. Верю в их силу, в их способность ранить и способность исцелять. Может быть, поэтому я оставляю тебе свой дневник – потому что эти исписанные страницы часть той работы, которую я провел над собой. Может быть, поэтому я пишу тебе сейчас – потому что хочу сказать что-то, что может тебе помочь. Ни в коем случае не принимай это как снисхождение. Мне пятьдесят три, а тебе восемнадцать, но это не значит, что я умнее или даже просвещеннее тебя. Единственное, что я на самом деле знаю – я наконец-то начал узнавать сам себя. Надеюсь, Зак, что ты сделаешь то же самое раньше меня. Надеюсь, ты не будешь ждать и терять время.

Однажды ты признался мне, что ведешь с людьми воображаемые диалоги. Я тоже. Вот такой у меня был с тобой:

Я: Ты попрощаешься со мной?

Зак: Я не могу.

Я: Не сделаешь мне одолжение? Пожалуйста, перестань смотреть в пол и посмотри на меня.

Зак: Ты говоришь со мной как с маленьким ребенком.

Я: А ты не веди себя как ребенок.

Зак: Ты собираешься в качестве прощального подарка прочитать мне нотацию?

Я: Посмотри, пожалуйста, на меня.

И ты, Зак, смотришь на меня. И я протягиваю тебе свой дневник и говорю: вот мой подарок для тебя.

Тогда ты, Зак, говоришь: Я не могу его принять. Эти слова – твои.

Я: Может быть, я хочу, чтобы у тебя остались мои слова.

Ты качаешь головой.

Я: Возьми.

Я кладу свой дневник в твои руки.

Зак: Я должен кое в чем признаться. Я читал твой дневник.

Ты отворачиваешься, боясь увидеть выражение моего лица.

Я же, улыбаясь, говорю: Я знаю.

Зак: Знаешь?

Я: Да, Зак, знаю.

Зак: Почему ты не сказал мне, что знаешь об этом?

Я: По той же самой причине, по которой ты не сказал мне, что читаешь его. Может быть, мы оба слишком сильно любим держать в себе секреты. Может быть, нам стоит перестать это делать?

Ты, Зак, держишь мой дневник в своих руках и киваешь.

Я в последний раз обвожу взглядом комнату.

И ты вдруг говоришь: Наверное, я должен сказать «прощай».

Я: Это не прощание, Зак.

Зак: Когда кто-то уходит, это означает прощание.

Я: Не всегда.

Зак: Люди приходят сюда и уходят. И после ухода они хотят позабыть о своем пребывании здесь.

Я: Некоторые – может быть. Я еще увижусь с тобой, Зак. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя. И потому что я хочу этого – это случится. Я сделаю так, что это случится.

Ты провожаешь меня до машины, которая отвезет меня в аэропорт, и я говорю: Ты самый славный мальчик во всем мире.

Зак: Это не так.

Я: Не спорь со мной, Закария.

Я смотрю тебе в лицо в последний раз, улыбаюсь, сажусь в машину и уезжаю.

Вот мой воображаемый разговор с тобой.

Я знаю, Зак, что ты не смог сказать мне «прощай». Я знаю, что это больно. Если больно мне, пятидесятитрехлетнему старику, то как же должно быть больно восемнадцатилетнему мальчику? Но вот ведь в чем дело, Зак. Если ты хочешь быть живым, то боли не избежать.

Я кое-что знаю о том, как ее избегать – я в этом спец. Но нельзя убежать от боли, Зак. Жизнь причинила боль тебе, мне и всем тем, кто находится в этом месте, но это не значит, что мы должны жить в боли всю свою жизнь. Я жил в боли, потому что сам выбрал жить в ней. Где-то на своем жизненном пути я взлелеял мысль о том, что мне суждено прожить трагическую жизнь. В моей голове засела романтическая идея о том, что писатель должен страдать. Я был Рафаэлем, творческой личностью, человеком, порождающим прекрасное из своих собственных страданий. Я боготворил свою боль. Она была богом для меня, и я ей преклонялся. Шарки бы сказал: «Чувак, это пиздец что такое». Необъяснимо как, и это действительно необъяснимо, но мне каким-то образом удавалось избегать настоящей боли – боли, которая меня убивала. Вот ее я избегал всеми силами.

Я думаю, ты такой же как я, Зак. Ты живешь в боли, хотя не хочешь ничего чувствовать. Ты замечательный, умный, красивый, и влюблен в слова, но, как и я, остаешься в пространстве безмолвия, где слова застревают между сердцем и горлом.

Говори, Зак.

Ты знаешь историю библейского Захарии? Думаю, тебе стоит ее почитать. Бог лишил его дара речи за неверие. Он стал немым, и обрел способность говорить только после рождения сына. И он запел. Захария запел! Пой, Зак. Если я могу петь своему монстру, то и ты можешь петь своему.

Рафаэль.

Я перечитывал письмо снова и снова. Затем открыл дневник Рафаэля и увидел, что он оставил мне номер своего мобильного и адрес. У меня из головы не выходила воображаемая сцена прощания, написанная им. Я увижусь с тобой, потому что хочу увидеть тебя.

На ум пришло слово «счастье», это слово… я почувствовалего. Я знал, что это ощущение не продлится долго, что потом я опять почувствую печаль, и мне станет только хуже, потому что одно дело – быть печальным, и другое – стать печальным после того, как был счастлив. Стать печальным после того, как был счастлив – нет ничего хуже этого.

Должно быть, я улыбался, потому что Эмит спросил меня:

– Чему ты улыбаешься?

– Своим мыслям.

– Даже не знаю, чему ты можешь улыбаться, после того, как так по-свински обошелся с Рафаэлем на групповом занятии. Говорю тебе на полном серьезе – это было отвратительно.

Я не знал, что на это ответить.

– Прости, что вел себя как пятилетний ребенок. Прости.

– Да уж, как Рафаэль и говорил.

– Да, как говорил Рафаэль. Я задолжал группе и теперь должен загладить свою вину.

– Я напомню тебе об этом. Если ты забудешь.

– Ладно.

– Вот и хорошо. – Эмит оценивающе оглядел свою картину. – Что ты думаешь о ней? – Он поднял ее, показывая мне. На ней была изображена дорога. Не похожая на ту, что нарисовал я. И с чего она должна была быть на нее похожа? Это была егодорога. По обеим сторонам от нее Эмит нарисовал вигвамы, кактусы и всякое разное. Его картина была намного мудреней моей.

– Хочешь рассказать мне, что она значит?

– Я принесу ее на групповое занятие.

Я был рад, что Эмит больше не злится на меня. Странно, но мне хотелось говорить с ним. Может быть, я устал от своего внутреннего мира. Моего печального внутреннего мира.

– Эмит? Что самого страшного случилось с тобой?

Я увидел по его лицу, что ему не хочется отвечать, но он ответил:

– В тюрьме… случаются жуткие вещи.

Думаю, я знаю, о чем он говорил.

– Ты часто думаешь об этом?

– Мне иногда снятся сны.

Я кивнул, не зная, что сказать.

– Мне очень жаль, что с тобой случились те жуткие вещи.

Он тоже кивнул.

– Иногда я мечтаю о том, чтобы все это ушло, перестав меня мучить.

– И я.

– Но, думаю, от нашего желания это не зависит.

– Наверное, нет.

– Что самого страшного случилось с тобой?

– Я потерял родителей. – Я не знал, что собираюсь это сказать. Я даже не знал, правда ли это. Но это было правдой. Я просто никогда этого не признавал.

– Хочешь поговорить об этом?

– Нет. Я не могу. – Мне вспомнилось, как Рафаэль сказал мне, что меня нужно связать договором, запретив произносить эти три слова – «я не могу».

– Это ничего. – Эмит все смотрел на свою картину, словно пытаясь проанализировать самого себя. – Может, пойдем курнем?

– Пойдем, – согласился я.

Мы вышли на ночной воздух, и я слышал голос говорящего со мной Эмита – было здорово слышать человеческий голос, было здорово слышать его рядом с собой, – но я слушал его краем уха. Я думал о Рафаэле и представлял его поющим монстру. Мысленно видел лицо Адама – доброе, хорошее лицо; лицо Лиззи, с текущими по щекам слезами – в молодости она, наверное, была очень красивой. Я задавался вопросом: куда же иду, и размышлял о дороге на своем рисунке.

Когда мы дошли до курительной ямы Эмит сказал, что погода меняется.

– Можно почти ощутить, как зима отступает.

Это была приятная мысль. Чудесная мысль. Замечательная мысль.

«Летний день». Вот как называлась та песня. Лето. Почувствую ли я его когда-нибудь внутри себя?

Воспоминания

– Я вижу один и тот же сон. В нем есть ты и Рафаэль, и мой отец.

– Что это за сон?

Я описал его Адаму.

– Ты злишься на меня во сне?

– Почему я должен злиться на тебя?

– Я заставляю тебя сделать выбор. Ты видишь меня таким – парнем, заставляющим тебя выбирать между… – Адам умолк. Посмотрел на меня. – Давай пока забудем обо мне... Скажи мне, что олицетворяет во сне твой отец?

– Это мой отец. Он олицетворяет самого себя.

– Но ты сказал, что в душе хотел уйти с Рафаэлем.

– Хотел. Ну, то есть, во сне – хотел. Во сне я хотел выбрать его. Но не сделал этого и ушел с отцом.

– Ты выбрал выпивку.

– Нет, я выбрал отца. Но… получается, что и выпивку тоже.

– Ты выбрал отца. Ты выбрал выпивку. Так что олицетворяет твой отец, Зак?

– Мою старую жизнь.

– А что олицетворяет Рафаэль?

– Мою новую жизнь, наверное.

– Да, я тоже так думаю. И во сне ты выбрал не новую, а старую жизнь. И что ты чувствовал при этом?

– Но это же мой отец. Я должен был выбрать его.

– Разве?

Я поднял на Адама глаза.

– Да.

– Зак, в последний раз, когда ты был тут у меня…

– Когда я потерял самообладание.

– Когда ты потерял самообладание. Ты сказал, что тебе нужен отец и что тебе больно.

– Да.

– Могу я задать тебе вопрос? – Он не стал ждать утвердительного ответа. – Ты веришь в то, что снова увидишься с Рафаэлем?

– Да. Наверное, верю. Надеюсь на это. Мне бы этого хотелось.

– И что тебя может остановить?

– Наверное, ничего.

– Наверное? Ты не знаешь, как связаться с ним?

– Конечно, знаю. Я могу связаться с ним, если захочу.

– А ты хочешь?

– Да.

– Хорошо. Ты веришь в то, что еще увидишься со своим отцом?

Я не мог ответить на этот вопрос. Я не знал, как ответить на него.

Адам внимательно смотрел на меня.

– Ты избегаешь вопросов о своей семье.

– Да, думаю, что да.

– Да, я тоже так думаю. Могу я тебя кое о чем спросить, Зак? Могу я быть по-настоящему честен с тобой?

– Да, ты можешь быть честен.

– Как долго ты будешь оттягивать тот момент, когда придется наконец принять то, что привело тебя сюда?

– Я пытаюсь.

– Твой рисунок – отличная работа. И ты отлично поработал над собой в отношении Рафаэля.

– Что это еще за «отлично поработал в отношении Рафаэля»? Рафаэль мой друг.

Адам внимательно взглянул на меня.

– Ты позволил себе полюбить его. Для человека, который не хочет ничего чувствовать, ты отлично поработал над собой.

– Да, наверное, – согласился я. – Но я не попрощался с ним.

– Я знаю. Можешь мне сказать, почему?

– У тебя нет на этот счет теории?

– Моя теория тут не имеет значения.

– Мне было слишком больно… прощаться.

– Почему?

– Потому что.

– Потому что, что?

– Потому что…

– Ты сделаешь кое-что для меня, Зак?

– Конечно.

– Повторяй за мной. Я.

– Я.

– Люблю.

– Люблю.

– Рафаэля.

– Рафаэля.

– Я люблю Рафаэля.

– Я люблю Рафаэля.

Адам кивнул и посмотрел мне прямо в глаза.

– Тебе ведь тяжело даются эти слова?

– Да, тяжело.

– Даже несмотря на то, что это правда – она дается тебе тяжело.

– Да.

– Это нормально, Зак – любить.

– Я сам не нормален, Адам.

– Я понимаю. Но, мне кажется, что ты борешься… – Он замолчал, подбирая правильное слово или пытаясь сформулировать свою мысль. – Ты борешься с собой, Зак. Постоянно борешься. И тебя это убивает, потому что ты борешься с лучшей частью себя.

– Я… – Я даже не знал, что на это сказать. Я снова уставился в пол. Опять за свое, как всегда.

– Ты веришь в то, что Рафаэль любит тебя? Думаешь, это правда?

– Он так сказал. Но что его слова значат?

– Может быть, они значат, что ты ему не безразличен? Может быть, ему важно, что с тобой будет дальше?

– Да. Наверное, это так.

– Наверное? Давай так. Рафаэль любит тебя. Почему? Почему он любит тебя? У него какие-то скрытые мотивы? Какие-то эгоистичные или нездоровые намерения в отношении тебя? Он извращенец?

– Ты так думаешь?

– Нет, я так не думаю. Я хочу знать, что думаешь ты, Зак. Почему Рафаэль любит тебя? Твоя теория?

– Потому что я напоминаю ему о сыне. Потому что он мог бы быть мне отцом. А он всегда хотел этого – быть отцом.

– Да. Думаю, что так оно и есть. Но ты думаешь, он любит тебя только поэтому?

– Я не знаю.

– Это возможно, что Рафаэль видиттебя?

– Да. Возможно.

– Знаешь, что я предполагаю? Я предполагаю, что Рафаэль оставил тебе свой дневник, потому что надеялся, что ты найдешь в нем то, что поможет тебе. – Лицо Адама изменилось. Видимо, ему пришла на ум какая-то мысль. – Дорога на твоем рисунке – она куда-то ведет. Ты не знаешь, куда. Я не знаю, куда. Никто не знает, Зак. И дневник Рафаэля – это его карта, его дорога. Понимаешь, что я хочу этим сказать?

– Думаю, да.

– Та дорога, на которой ты лежишь рядом со своей мертвой собакой Лилли – это она привела тебя сюда, Зак. И когда ты уйдешь отсюда, она поведет тебя куда-то дальше. Ты должен встать, Зак. Ты не умер. Тебя ждет дорога.

Глава 14 – Последняя буря

1.

– Продолжай дышать, Зак, у тебя все отлично получается, – настойчиво, но с мягкостью в голосе сказала Сюзан.

Я сосредоточенно делал полные вдохи, мысленно проводя воздух через все свое тело – от пят до макушки, а потом выдыхая. Не слишком быстро и не слишком медленно. Ровно. Мои руки и ладони занемели, но на дыхательной гимнастике со мной всегда такое творится – разные части тела начинает покалывать, после чего они немеют, в то время как другие – тяжелеют. Закрыв глаза, я не думал ни о чем, кроме дыхания. Я даже забывал о присутствии Сюзан. Во время наших сеансов она заговаривала, только если чувствовала, что меня нужно подбодрить.

И вдруг произошло то, чего раньше не случалось. Прямо у меня перед глазами возник брат, с ухмылкой на лице и пистолетом в руке. Весь пол был забрызган кровью, как пролитой водой. Сантьяго направил пистолет на меня, затем засмеялся и направил его на себя. Он снова засмеялся и пропал. Все что я теперь видел – красную-красную кровь.

Я почувствовал, как Сюзан провела ладонью по моей руке.

– Все хорошо, Зак, – прошептала она. – Все хорошо. Хочешь на этом закончить?

Я продолжал дышать, просто продолжал дышать.

Глаза мамы были открыты. Серые как сумрачные облака. Отец неподвижно лежал. Мир погрузился в тишину. На губах брата играла странная улыбка.

– Давай остановимся на этом, Зак, – услышал я голос Сюзан. – Что говорит тебе твое тело?

– Что-то давит, – ответил я, – на грудь. На руки и ноги. Я не могу пошевелиться.

– Можешь, Зак. Подвигай ногами.

Я открыл глаза, поочередно поднял ноги.

– А теперь подвигай руками.

Я поднял руки вверх, затем опустил.

– Кажется, я могу двигаться.

– Ты в порядке?

– Болит голова.

– Как сильно? По шкале от 1 до 10?

– На десятку.

– Хорошо, Зак, закрой глаза.

Я послушно прикрыл их. Боже, голова раскалывалась от боли.

– Я вижу, что тебе очень больно. Расслабь мышцы лица, Зак. Сделай вдох и расслабься.

Я сделал вдох, расслабляясь. И тут опять что-то произошло. По всему телу словно прошелся легкий ветерок, и я увидел лежащий на полу пистолет.

Головная боль прошла. Я открыл глаза.

2.

После занятия с Сюзан я побрел в свою кабинку. Я шел медленно, дрожа всем телом. Ноги заплетались, земля под ногами ощущалась нетвердым облаком, и мне все казалось, что я сейчас грохнусь вниз.

Я еле добрался до комнаты. Сел за свой стол.

«Когда вернешься к себе, запиши все, что придет тебе на ум, Зак – все, что угодно. Это очень важно».Я все еще мысленно слышал указания Сюзан, видел серьезное, озабоченное выражение ее лица. Удивительно, как психотерапевтам небезразлично, что с нами. Меня волновал этот вопрос. Меня волновал я сам. Меня всё волновало. С приездом сюда моя жизнь стала такой странной. Всё было как-то по-другому. Всё изменилось. Я сам менялся. Это было так странно, так странно и необычно. Я чувствовал себя потерянным, но не в плохом смысле этого слова.

Я достал свой дневник и начал писать в нем. Мне не хотелось задумываться о том, что я пишу. Мне хотелось писать то, что идет из меня само собой.

Я немного ослаб после занятия с Сюзан. Дыхательная гимнастика чудная вещь. Мне она нравится все больше и больше, и это очень странно. Странно, невообразимо и прекрасно. Она что-то делает такое со мной. Заставляет ощущать свое тело по-другому. Я ощущаю свое тело, и мне это нравится. Воображаемому Заку нравится то, что у него есть тело. Это сногсшибательно. Я все еще слышу внутри себя голос Сюзан.

Помню, как говорил Адаму, что Сюзан кажется мне ненастоящей. Я ошибался насчет нее. Я ошибался насчет многих вещей. И, думаю, больше всего я ошибался насчет себя самого. Я запишу это, чтобы видеть эти слова: я больше не ненавижу себя. И запишу это еще раз: я больше не ненавижу себя.

Зак не ненавидит Зака. Я вижу тебя, Зак. Зак видит Зака.

В душе царило спокойствие. Тревожность оставила меня. Я знаю, что она оставила меня ненадолго, но она так давно жила во мне, что я к ней привык. Я смотрел на написанное и ощущал, как во мне рождается новое слово. Только я еще не совсем понимал, какое. Не знаю почему, но я решил сходить в лабиринт. Я чувствовал потребность в этом и решил довериться этому чувству.

Я направился в лабиринт.

На улице похолодало, и снова поднялся ветер.

Стоя у входа в лабиринт, я думал о Рафаэле и Адаме. Я представлял их себе гуляющими по лабиринту. Представлял, что они полны спокойствия. Представлял их глаза. Представлял, как иду к ним и они видят меня. Представлял, как машу им приветственно рукой. Я был счастлив, что они рядом со мной – пусть только в моей голове.

Ветер становился холодней и злей. Застегнув молнию на кожанке, я подумал об отце. Эта куртка была его. Я почти ощущал его запах, исходящий от кожи. Я сунул руки в тепло карманов. Лето. Вот какое слово сорвалось с моих губ. Лето. Оно было моим намерением– хоть я и не понимал, что это значит, и почему это слово пришло на ум. Лето. Я начал медленно идти к центру лабиринта.

Я попытался очистить разум от всех мыслей. Сначала – от устилавших его бумажных клочков. Мои уши и лицо замерзли, и ветер набрасывался на меня, будто был мне врагом, но мне было все равно. Я продолжал идти, повторяя слово «лето». Все, что от меня требовалось – ставить одну ногу перед другой, шаг за шагом. Я доверял лабиринту. Он проведет меня в свою сердцевину. Ветер завывал в деревьях, и вся земля пришла в движение. Я знал, что разумнее вернуться в кабинку, в ее тепло и безопасность, но я не хотел быть в тепле и безопасности. Я хотел дойти до центра лабиринта. Я знал, что должен сделать это. Не знаю, откуда, просто знал.

Ветер становился холоднее и холоднее.

Я шел, заставляя себя сохранять спокойствие.

Я закрыл глаза. Мне казалось, что я вижу путь даже с закрытыми глазами. Я так и шел, не разжимая век. Шел шаг за шагом, с закрытыми глазами. Я дойду туда. Я дойду туда. Я дойду туда.Я представил огромный камень в середине лабиринта. Представил себя, стоящего на этом камне, вытянувшего руки навстречу буре.

Один за другим в голову приходили отдельные образы, как кадры из разрезанного кинофильма. Руки мистера Гарсии на клапанах его трубы, лицо Сэма, смотрящего на меня в кинотеатре, голос Рафаэля, поющий мне «Летний день», глаза Адама в тот момент, когда он говорил мне: «Я вижу тебя, Зак». А потом глаза мамы – незрячие, серые, и неподвижное тело отца, и Лилли, моя любимая собака, мертвая, лежащая на земле, и Сантьяго, шепчущий «эни-бэни, рики-таки…», смеющийся, с пистолетом в руке, пистолетом, направленным на меня, пистолетом, направленным в его собственный висок, «эни-бэни, рики-таки…» и звук выстрела. Выстрела, взорвавшегося у меня в голове, как раз когда я достиг центра лабиринта. Я открыл глаза. Они были там – брат, мама, отец. Они лежали там, и землю заливала их кровь.

А потом они исчезли.

Я сел на камень.

Пошел снег. Не чудесный в своей красоте и мягкости снег, а жесткий, холодный снег, жалящий и колющий кожу. В лицо словно швыряли мелкие осколки камней.

Я сидел там со своими братом, мамой и отцом.

Сидел с ними. А потом закричал. Иногда, плача или крича, я ощущаю себя так, словно это делаю вовсе не я, а кто-то другой, а я лишь наблюдаю за этим со стороны, наблюдаю за самим собой. Но в этот раз я был не вне себя, а внутри. Я кричал и кричал. И вдруг понял, зачем сюда пришел. Понял, что делаю. Я пел.

Уже была ночь.

И я пел.

Я находился в самом центре бури.

Я кричал.

Я выл.

А потом я пел. Я пел монстру.

3.

Когда я вернулся в кабинку, Эмит спросил, всё ли со мной хорошо. Мне не понравилось, как он смотрит на меня.

– Выглядишь не очень, приятель.

– Я устал. – Я поморщился. Голова гудела.

– Ты весь белый. Где растерял все краски?

Я криво усмехнулся. Видно было, что Эмит волнуется за меня.

Я упал на кровать. Меня трясло, зубы стучали. Мне было холодно, внутри словно поселилась буря, бушевавшая снаружи. Всё тело болело, голова будто горела в огне.

Я почувствовал, что рядом стоит Эмит. Почувствовал его ладонь на своем лбу.

– Да ты заболел. Причем нешуточно.

Мир, который я носил всё время в себе, оставил меня. Всё казалось далеким, и я боялся закрыть глаза, боялся, что если закрою их, то, может быть, никогда больше не увижу света. Но потом силы оставили меня, и мне стало все равно. Мне хотелось, чтобы буря или болезнь, или что там внутри меня, одержали верх.

Перед внутренним взором стояли серые глаза мамы. Они всегда были цвета сумрачного пасмурного дня. В них никогда не было солнца. Я позвал ее по имени. Может быть, она придет и споет мне, отогнав печаль. Я уснул, зовя ее. Сара.

Мне снились бесконечные сны. В них был океан, мои родители с братом плавали в нем. Я наблюдал за ними, и они были счастливы, а потом сон превратился в кошмар. Брат топил отца, а мама просто смотрела на это. Затем сон изменился – весь мир погрузился во тьму и мистер Гарсия плакал, играя на трубе. Я видел текущие по его лицу слезы, и мне хотелось сказать: не плачь, не плачь, не плачь. Сон снова изменился, и я оказался в одиночестве, где-то, где не было неба, и я знал, что никогда не найду путь из этого темного места без небес. Я проснулся в поту. Меня трясло от холода. Я вытерся полотенцем и переоделся в чистую сухую футболку. Из последних сил сменил простыни и снова упал в постель.