Я пел прошлой ночью для монстра

Текст добавлен: 29 сентября 2016, 03:34

Текст книги "Я пел прошлой ночью для монстра"

Автор книги: Алире Саэнс Бенджамин

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Я действительно получил работу, и если Мэтт хотел переспать со мной, я не отказывал ему. Я понимал, что практически занимаюсь проституцией, но мне было плевать. Это длилось недолго. Мэтт нашел нового парня, что меня нисколько не тронуло. Мэтт нравился этому новому парню, к тому же и сам Мэтт понял, что у нас с ним нечего не склеится. Мне была по душе моя работа, и мне так много платили, что я сам себе казался богатым. Я старался поменьше пить и мне это удавалось. Я освоил работу декоратора, подружился с кое-какими людьми и через несколько лет стал потихоньку пробиваться в сценаристы. Это заняло у меня семь лет, но я стал сценаристом. Нет, я не написал ничего значимого – сценарий туда, сценарий сюда. Но я этим жил, и это и хорошая новость, и плохая. Для написания сценариев мне приходилось хорошенько набираться, и я с одинаковой страстью отдавался и писательству, и пьянству.

Рафаэль не остановился на этом, он еще некоторое время рассказывал о своем пьянстве, работе и неудавшейся женитьбе. Все это звучало очень печально. Но главное-то было в том, что Рафаэль многого добился и стал тем, кем стал. Этот парень, кажется, прочитал все, что только можно – я это вижу, когда мы о чем-то говорим. Он знает кучу вещей. Рафаэль не какой-то наемный писака, зарабатывающий бешеные бабки в Голливуде написанием разного рода дерьма. Он считает себя таковым, но это не так. Он настоящий, и он всегда был по-настоящему одинок. Да, он алкоголик – это правда, и это проблема, но я не вижу в нем психически искалеченного парня, которого насиловал ублюдочный дядя. Я ненавижу его дядю. На полном серьезе – ненавижу. Но, не знаю почему, не вижу в Рафаэле несчастного забитого мужчину. Он сильнее всей этой боли. Вот что я вижу. Может быть, я хочу это видеть. Откуда мне, к чертям, знать?

Я знаю, что Рафаэль думал о том, чтобы покончить с собой. Он сказал мне об этом как-то ночью, когда мы не могли уснуть и все говорили и говорили. Вообще-то это я завел об этом разговор.

– Ты когда-нибудь думал о том, чтобы покончить с собой? – спросил я.

– Да, – ответил он.

– Расскажи.

Поколебавшись немного, он почти шепотом рассказал мне эту историю.

– Бывало, я представлял себе, как еду по Мохаве, останавливаю машину, раздеваюсь и направляюсь в пустыню – иду, и горячий песок обжигает мне стопы. Я представлял, как иду и иду, пока не начинаю гореть – внутри и снаружи. Представлял, как мое тело лежит на пустынном песке, мертвое. Я хранил эту картинку у себя в голове и думал: да, это то, что я заслуживаю. Заслуживаю подобной смерти.

Я долгое время молчал, затем спросил его:

– Так почему же ты этого не сделал?

– Потому что вместо этого пришел сюда, – ответил он.

– Почему?

– Потому что я решил, что хочу жить.

И он улыбнулся. Я тогда подумал, что ни у кого в мире нет такой потрясающей улыбки, как у него. Иногда я теряюсь и не могу понять, что реально, а что – нет. Но в тот момент я понял, что Рафаэль – самый реальный человек, которого я когда-либо знал.

Я сидел и думал о тех вещах, о которых мы с Рафаэлем говорили, и вдруг понял, что он закончил рассказывать свою историю. В комнате стояла тишина. Наверное, это дань уважения. Мир нещадно нас всех потрепал, и мы говорили об этом – ну ладно, сам я не говорил, но Рафаэль-то с другими говорили – и, черт, это стоило уважения. Поэтому мы все молчали.

Иногда Адам задает вопросы до того, как на рассказанную историю откликнется кто-то из группы, иногда ждет. Сегодня он ждать не стал.

– Давай вернемся немного назад, – сказал он. – Ты почти ничего не рассказал о своей женитьбе. Сколько лет, ты сказал, вы были женаты?

– Почти пятнадцать.

– Это долгий срок.

– Да, – выдохнул Рафаэль, и по его щекам снова потекли слезы. – Я причинил ей боль. Не могу об этом говорить. Не могу, – сказал он и зарыдал.

Это было невыносимо. Я хотел, чтобы все это закончилось, хотел чтобы Адам наконец дал отбой. Мне было так плохо, что я не в состоянии был слушать что-то еще. И я знал, что скоро отключусь. Адам называет это абстрагированием. Мне насрать, как это называется, когда я не могу оставаться тут, когда мне нужно от всего отрешиться, и я знаю, как это сделать. Тем и хорошо забытье. Тем и хорошо абстрагирование. Они помогают мне выжить. Так что в этом плохого?

Но, может быть, жить – не значит выживать?

После группового занятия я пошел бродить по округе, наплевав на то, что должен был присутствовать на другом занятии. Мне хотелось побыть одному и подышать воздухом. Можете называть это замыканием в себе, мне все равно – порой мне необходимо побыть какое-то время наедине с собой.

Было довольно странно бродить трезвым. До приезда сюда каждый мой поход на улицу проходил за компанию с бурбоном. А сейчас у меня с собой был только я сам. И мне это начинало нравиться. Так я мог думать. И не плакать. От слез все равно легче не становилось.

Так что я просто гулял. Один. Наверное, одиночество – тоже своего рода зависимость. Кругом только деревья и кусты – красота. Немного побродив, я решил войти в лабиринт. У нас тут есть лабиринт, который призван успокаивать, если войдешь в него и сядешь посередине. Мне он нравится, я вижу в нем смысл. Вот в дыхательной гимнастике я его не вижу, в отличие от всех остальных.

Это Адам предложил мне ходить в лабиринт. Сказал, что нужно направляться к его центру с каким-то намерением, думая о чем-то определенном.

Я думал о Рафаэле – теперь я знал гораздо больше о его монстре. Затем начал думать о своем собственном монстре. Рафаэль всю свою жизнь читает монстру истории. Он читает их для того, чтобы тот его не поглотил. Может быть, я делаю то же самое?

Я вошел в лабиринт, сосредоточившись мыслями на своем монстре.

Что нужно этому монстру?

Что мне дать ему, чтобы он оставил меня в покое?

Воспоминания

Я уставился на дату в своем календаре. 2 февраля.

Посчитал, сколько дней я здесь нахожусь. Здесь– в месте, которое должно меня излечить. Мне все еще хочется выпить.

Ладно, может быть, я действительно алкоголик.

Ведь если бы я не был алкоголиком, то мне бы не хотелось так пить. Ну да, мне всего восемнадцать, может я еще даже школу не закончил. Только штука в том, что «зависимости» не зависятот возраста и школы. Может быть, Адам и прав.

Я тут уже тридцать три дня. Какой бы моя жизнь не была раньше, теперь у меня есть только это место. Только кабинка номер девять.

Да и что такое прошлое? Для чего оно? Что оно значит?

– Знаешь, – вдруг сказал Рафаэль, – у моей тети перед смертью была болезнь Альцгеймера.

Я словно нечаянно подслушал разговор, который он вел сам с собой.

– Она хоть что-нибудь помнила?

– Нет, Зак, ей было шестьдесят четыре года, и она даже не помнила о том, что все еще живет.

– Это очень печально.

– Да, очень печально. Она как будто уже была мертва.

– Понимаю. Но, может быть, это нормально – начинать все забывать перед смертью?

– Ты планируешь вскоре умереть, Зак?

Я прекрасно понял, что он хотел этим сказать.

Может быть, я и правда был похож на его тетю? Мертвый, но все еще живой.

Глава 8 – Ночные монстры

Иногда кровь в моих снах слишком реальна. Готов поклясться, что прошлой ночью я слышал пронесшийся в ночи – или в моей голове – голос брата, и он звучал совсем не как труба мистера Гарсии, нет, он больше походил на раскат грома. Была буря. Меня всего колотило, и, наверное, я закричал, потому что Рафаэль с Шарки спросили, в порядке ли я.

– Да, – выдавил я в ответ.

– Уверен? – Судя по голосу Шарки, я его перепугал.

– Всего лишь еще один сон.

– Ты говорил с Сантьяго.

– Я не помню.

– Тяжело тебе даются ночи, приятель.

– Да уж. Мои сны медленно убивают меня.

– Зак, тебя убивает не то, что ты видишь во сне. – Рафаэль все время говорит что-то подобное.

– Слушай, ну ты вечно какую-нибудь поебень выдаешь, – отозвался на это Шарки. Он за резким словцом в карман не лезет.

Мне нравится, когда они говорят друг с другом в темноте. Благодаря их голосам мне уже не кажется, что я один во всей вселенной.

– Нас убивает то, как мы живем. Подумай об этом, Шарки. Вот что действительно должно нас пугать.

– Где тебя учили думать, Рафаэль? – рассмеялся Шарки.

Боже, как же я люблю их голоса. Они отгоняют ночь.

Я уснул, убаюканный их разговором.

Проснувшись, я чувствовал себя так, словно стою на краю чего-то – к примеру, берега океана, – прямо на том месте, где начинается вода и кончается пляж, но не могу заставить себя войти в воду, потому что боюсь утонуть. Я на самом деле никогда не умел плавать, и океан внушает мне страх. В голове бьется мысль, что в воде живет монстр. В воде, коей является моя память. И если я все вспомню, то что тогда случится со мной?

Сны теперь живут во мне. Я чувствую себя маленьким и жутко напуганным после того, как увидел картину Рафаэля, хоть и знаю, что он нарисовал на ней себя, а не меня. Это он тот мальчик, читающий монстру. Может быть, тем самым он подкармливает его. Знаете, подкармливает историями, чтобы тот не съел его самого. Это глупо, я понимаю, но для меня этот монстр – настоящий, и я знаю, что не сошел с ума, потому что для Рафаэля он тоже реален, а Рафаэль взрослый и умный, и не настолько в разладе с собой, как я. Да, он печалится, но его печаль естественна после того, что он пережил.

Я слишком много думаю. Адам говорит, что я всегда слишком много думаю, и что это не идет мне на пользу. Что я могу сказать? Я не знаю, как перестать думать.

Еще одна вещь, которая меня напрягает и нервирует – это разговоры о дыхательной гимнастике. Постоянно и ото всюду слышу, какая эта гимнастика замечательная. Мне же она кажется какой-то стремной. Не хочу я ей заниматься.

И, конечно же, на одном из сеансов терапии – из тех, на которых мы дружелюбно общаемся, первое, что Адам говорит:

– Я хочу, чтобы ты начал заниматься с Сюзан дыхательной гимнастикой.

– Мне не нравится Сюзан.

– Это правда?

– Она ненастоящая.

– Разве?

– Да стопудово. Она – белая женщина, помешанная на эзотерической херне. Меня не привлекают такие люди.

– Тебя не привлекают белые женщины?

– Ты меня понял.

Адам посмотрел мне в глаза.

– Нет, не понял. Объясни мне.

– Ладно. Она настоящая, но не в том смысле, в каком я понимаю это слово.

Адам кивнул. Таким, «я-тебя-не-понимаю» кивком.

– Могу я тебе кое-что сказать?

Понятное дело, у него и на этот счет имелась теория. Поток его теорий остановить невозможно.

– Конечно.

– Дело в том, что ты не доверяешь Сюзан?

– Я думаю, что эта ваша гимнастика – полная хрень.

– Почему?

– Не нравится она мне.

– И она не нравится тебе, потому что?..

– Потому что это хрень.

– Хорошо.

Мне не понравилось, как он сказал это «хорошо».

– А ты хоть знаешь, что это такое, Зак?

– Мне и не нужно этого знать.

– Что ты знаешь о психологических травмах?

– Ничего.

Адам посмотрел на меня с иронией – не мне его винить, я отвечал ему тем же.

– Есть теория, по которой дыхательная гимнастика помогает телу освободиться от психологической травмы. Это я упрощаю, но…

– Я охуеть в каком восторге, – грубо оборвал я его.

Адам ничего не ответил, просто смотрел на меня. Ненавижу, когда он на меня так смотрит.

– Слушай, Адам, это классно, что ваша дыхательная гимнастика помогает Шарки и Рафаэлю, но я не они, я другой.

– Неизлечимо уникальный.

– Что-то в этом роде, – улыбнулся я. Мне совсем не нравился этот разговор.

– Ты говорил с Рафаэлем об этой гимнастике? – Он знает, что помимо него я говорю на такие темы только с Рафаэлем. Знает, так зачем же спрашивает?

– Да, я говорил об этом с Рафаэлем.

– Ты думаешь, Рафаэль дурак?

– Ты прекрасно знаешь, чтоя думаю о Рафаэле и какк нему отношусь. – Я начинал злиться.

– Как ты относишься к Рафаэлю?

– Мне он нравится.

– Когда ты говоришь, что он тебе нравится, то что имеешь в виду?

– То, что он мне нравится.

– Как друг? Брат? Отец?

На черта он завел об этом речь? Вот теперь я реально разозлился – меня здорово выносил весь этот разговор.

– Рафаэль – мой друг.

– Рафаэлю пятьдесят три, тебе – восемнадцать.

– И что?

– Ты можешь представить себе, как проводишь с ним свое свободное время?

– Зачем мне представлять, я и так это делаю.

– А делал бы это, если бы вы жили не тут, а просто в одном городе?

– Не знаю. – Я взглянул на него, и мне не понравился его взгляд. Очень не понравился. – Слушай, Адам, к чему ты клонишь?

– Я предполагаю, что ты, может быть, видишь в Рафаэле отца?

Я предполагаю. Как же Адам любит эту фразу. Она означает, что у него уже готова теория. Ну да, а я прямо горю желанием услышать все его теории.

– Да ты что. – Я злобно уставился на него – меня выбешивал этот разговор. – Ты вообще в себе?

– О чем ты, Зак?

– Ты знаешь, о чем я, не строй из себя идиота, Адам. Меня это бесит.

– Почему ты злишься?

– Потому что.

– Потому что, что? Ты смотришь на меня так, словно хочешь ударить.

– Я не бью людей.

– Я так и не думал, но ты сильно на меня разозлился.

– Да, я злюсь на тебя. – Боже, как же у меня руки чешутся его ударить.

– Хочешь, я скажу тебе, что думаю об этом, Зак?

Я совершенно не хотел, чтобы он говорил мне, что думает об этом.

– Угу, валяй, – ответил я «иди ты на хуй» тоном, и мы обменялись насмешливыми улыбками.

– Хорошо, – сказал он. – Вот что я предполагаю, Зак. Я предполагаю, что ты любишь Рафаэля и хочешь, чтобы он был твоим отцом.

Я некоторое время молчал, потом заметил:

– У меня есть отец.

Теперь уже замолчал Адам – надолго. Он думал и думал. И хотя я был страшно зол на него, я видел, что он никак не может собраться с мыслями и что-то надумать наконец. Не знаю, что его так смутило.

– Ты разговаривал со своим отцом после того, как попал сюда?

Я отрицательно покачал головой.

– Почему? – прошептал он. Он очень осторожно подбирал слова, и это сбивало меня с толку.

– Не знаю, – ответил я.

И мы уставились друг на друга.

– Твой отец жив? – спросил он. В его глазах читались доброта и теплота, и я не выдержал и отвернулся.

– Не знаю, – признался я. И начал плакать – не знаю, почему.

Адам молчал, давая мне выплакаться.

– Ладно, – сказал я. – Я схожу. Схожу к Сюзан. Я сделаю это. Можем мы больше об этом не говорить?

Он улыбнулся. Боже, его улыбка переворачивала мне душу.

– Ты не обязан делать то, чего не хочешь.

– Я сказал, что схожу.

– И при этом ты злишься.

– Я не злюсь. Нет. Мне просто нужно покурить.

Снова улыбнувшись, Адам посмотрел на часы.

– У нас с тобой еще двадцать минут. Тебе что-нибудь снится?

– Да. – Я с радостью уцепился за другую тему разговора. Только бы не говорить о дыхательной гимнастике, только бы не говорить о Рафаэле, только бы не говорить об отце. – Да, я всегда вижу сны.

– Хочешь поговорить о каком-нибудь из них?

– Хочу.

Мы оба рассмеялась. Боже, Адам никогда не угомонится.

– Мне снился монстр Рафаэля.

– Монстр Рафаэля?

– Да, он присутствовал в моем сне.

– И что он делал?

– Проводил в нем свое свободное время.

Адам посмотрел на меня «умничаешь, да?» взглядом.

– Мне было страшно.

Он кивнул и признался:

– Мне тоже снятся плохие сны.

– И монстры?

– Можно и так сказать, – улыбнулся он.

Мне очень нравится улыбка Адама – она настоящая.

– Без шуток, Адам. Тебе когда-нибудь снился монстр?

Он серьезно посмотрел на меня. Очень, очень серьезно.

– Да, Зак, мне снились монстры.

В эту минуту я оценил то, что требуют на терапии от нас – честность. Адам – мой психотерапевт, и он со мной действительно честен. Он совершенно прав насчет Рафаэля, и мне тошно от этого. Я действительно люблю Рафаэля, так почему же так разозлился, когда он спросил о моих чувствах к нему? Я действительно хочу, чтобы он был моим отцом. Но в душе я вечно мечусь – в какие-то дни хочу, чтобы Рафаэль был моим отцом, в какие-то – чтобы моим отцом был Адам. Да, да, я знаю, что это все нездоровыемысли.

Несколько вечеров назад Рафаэль в нашей комнате рисовал картину. Все что нужно для рисования он накупил в художественном магазине в один из еженедельных выездов из центра. Этот парень умеет рисовать. Он терпелив и может часами корпеть над картиной. Никогда не видел никого, кто мог бы так сосредотачиваться над чем-то. Я его и спросил:

– О чем ты думаешь, рисуя?

– Не знаю, Зак. Я рисую не думая. Когда ты только начинаешь рисовать… – он ухмыльнулся, замолчав, и поправил сам себя: – Когда яначинаю рисовать… – Он так и не закончил свою мысль, мы оба покатились со смеху и никак не могли перестать смеяться. Я серьезно – мы с ним заливисто хохотали. В этом не было ничего смешного, но мы ухохатывались – в нас умещалось слишком много чувств, с которыми мы не знали что делать, которые перемешались внутри нас в один сплошной клубок и требовали, чтобы мы отделили их одно от другого, – поэтому порой мы просто… смеялись.

Когда мы просмеялись, Рафаэль сказал:

– Понимаешь, рисование иногда похоже на смех. Дело не в технике и даже не в навыках. Ты можешь учиться рисованию, но так и не стать художником. Можешь заучить наизусть цветовую палитру и знать, как правильно смешивать цвета, но так и не стать художником. – Он кивнул. – Да, думаю, так оно и есть. Для меня. Я не художник, Зак. Просто внутри меня хаос, и я не могу с ним жить. Я пытался пить. Я испробовал много чего, и большинство из этого меня убивало.

Я подошел к нему и взглянул на картину. На заднем плане притаился монстр, на переднем – книги, колосистое поле, лицо мужчины, древнего как сам бог, пылающие небеса и разрозненные буквы, стремящиеся стать словами. Все это напомнило мне музыку, трубу мистера Гарсии.

– Тебе больно рисовать это, Рафаэль?

– Чертовски больно.

– Тогда зачем ты это делаешь?

– Могу я тебе кое-что сказать?

– Всё что угодно. – Мне хотелось сказать этим: расскажи мне всё, абсолютно всё. Хотелось закричать, что иногда я читаю его дневник. Меня мучило то, что я не могу ему в этом признаться. Я боялся, что он возненавидит меня за это. Я бы на его месте так и сделал. Правда. Я же сам себя ненавижу за это, так почему бы и ему не возненавидеть меня?

– Мне было больно почти всю мою жизнь. Я пытался делать вид, что это не так. Я даже сам поверил в собственную ложь. Я лгал всю свою жизнь, Зак, в попытке убежать от этой боли. Ужасный способ жить. Пусть лучше мне будет больно.

– Когда-нибудь эта боль отпустит нас, Рафаэль?

– Не думаю, Зак. Если я рисую и не чувствую при этом боли, то картина для меня не имеет значения. Если она не имеет значения, то значит нарисованное – нереально, и я нереален.

– Но почему нам так больно?

– Не знаю. – У него изменилось выражение лица, и я знал, что он думает и не мешал ему думать, понимая, что он хочет мне что-то сказать. – У меня новая теория, – произнес он. – Если я преуспею в способности чувствовать сильную боль, то преуспею и в способности чувствовать счастье.

Он улыбнулся, произнеся слово «счастье», и это была одна из его искренних улыбок, а не их тех – я-прочищаю-горло улыбок.

Я смешался. Слова «боль» и «счастье» бумажными клочками лежали на дне моего сознания, и я не знал, что о них думать.

– Рафаэль?

– Да?

– У нас у всех есть монстры?

– Да.

– Зачем Бог наделяет нас столькими монстрами?

– Хочешь знать мою теорию?

– Конечно.

– Я думаю, что этими монстрами нас наделяют другие люди. А бог, может быть, тут совсем не при чем.

– Ты говоришь сейчас о своем дяде?

– Да, о нем. А тебя, Зак? Кто наделил монстрами тебя?

– Не знаю.

– Я думаю, знаешь.

– Я не люблю думать об этом.

Рафаэль некоторое время молчал, рисуя.

У меня все внутри переворачивалось при взгляде на ничем не прикрытые эмоции, отражавшиеся у него на лице. Я вернулся в свою часть комнаты с мыслью о том, что может быть пора и мне начать рисовать свои картины. Но с рисованием было то же самое что с разговорами – я не был уверен, что мне хочется это делать.

– Знаешь, Зак, – вдруг произнес Рафаэль, – мне кажется, иногда мы начинаем любить наших монстров.

Откуда он узнал, что я думал об этом?

– Да, наверное, ты прав, – ответил я, и у меня вырвалось: – Завтра я пойду к Сюзан.

Рафаэль оторвался от картины и взглянул на меня.

– Это хорошо, Зак.

– Но мне не хочется идти.

– Не бойся.

– Не буду.

Вряд ли Рафаэль мне поверил. Меня не отпускала мысль, что все же иногда и Бог наделяет нас монстром. И когда это делает он, то, что ж… приходится учиться с ним жить. Разве можно избавиться от монстра, которого дал тебе Бог? Разве можно ненавидеть то, что дал тебе Бог?

Главное сейчас узнать, что же нужно от меня этому монстру.

Может быть, это ключ ко всей тайне – узнать, что же, черт возьми, нужно моему монстру до того, как он разорвет меня на куски.

Через два дня поднялась еще одна буря. Ветер надрывался за окном, пытаясь изорвать в клочья ночь. Я слушал его, проснувшись. Рафаэль тоже не спал – я чувствовал это, хоть и не видел его. Он, как и я, любит слушать завывание ветра. Наконец я встал и выглянул в окно. Шел снег. Опять. Я вернулся в постель и продолжил слушать гул за окном, представляя себе, каково это – быть ветром. Мне вспомнилась схема, написанная Адамом на доске. Если бы я был ветром, то мог бы контролировать всех. Сна не было ни в одном глазу, и я решил встать и сходить покурить.

– Надень куртку, – прошептал Рафаэль.

– Хорошо, – ответил я. Иногда от его заботы у меня тяжелеет на сердце.

Выйдя на улицу, я улыбнулся. Мне нравится ощущать дующий в лицо холодный ветер. Нравится то, что я чувствую при этом. Дойдя до курительной ямы, я зажег сигарету, вобрал в легкие дым, закрыл глаза и начал вспоминать, как прошло занятие с Сюзан. Я будто снова слышал ее голос: «Хорошо, Зак, ты можешь закрыть глаза или оставить их открытыми. Просто глубоко дыши, а я буду тебя направлять». Я слышал свое собственное дыхание – оно было и громким, и тихим одновременно. Да, эта дыхательная гимнастика довольно загадочная штука, потому что во время занятия я заплакал. Желание заплакать было настолько нестерпимым, что я не сдержался – рыдал как ребенок, судорожно сглатывая и кривя губы. Когда я, наконец, успокоился, Сюзан прошептала: «Молодец. Теперь весь день отдыхай. Не мучай себя. И я хочу, чтобы ты написал что-нибудь в своем дневнике». Все это было ужасно странно, но стоило мне открыть дневник, как слова водопадом полились из меня на страницы, и я писал и писал – мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго, мама, папа, Сантьяго. Исписал три страницы, и все не мог остановиться.

Я прикурил еще одну сигарету и рассмеялся. Посмотрите на меня – стою посреди ночи в курительной яме, дымя и предаваясь воспоминаниям. Теперь я уже не знал: хорошо это или плохо – вспоминать? Что, если я все вспомню, но ничего не изменится? Что, если я навсегда останусь таким?

Мне нравился холод сейчас.

Нравилось то, что я трезв.

Нравилось, что по моим венам не течет бурбон. И на мгновение, на очень короткое мгновение я почувствовал себя живым и почти свободным. Было странно ощутить такое кратковременное счастье. Странно и прекрасно. Это было намного лучше кокаина.

Закурив очередную сигарету, я увидел, что в курительную яму кто-то идет. Еще не разглядев лица, я уже знал, что это Шарки.

– Привет, – сказал я.

– И тебе здаррова, – отозвался он.

Я засмеялся, и мы обнялись.

– Мы психи, – заявил Шарки.

– Да, мы такие.

– Но я ебанутый на всю голову псих, – уточнил он. – Рафаэлю снова пришлось меня будить – я опять лунатил. Собирался выйти за дверь в одном лишь гребаном белье. Этот Рафаэль прям как сторожевая собака.

– Мне нравятся собаки.

– Мне тоже. – Он закурил. – Я думаю, у Рафаэля все будет хорошо.

– И я так думаю. Шарки, может с возрастом мы, как и Рафаэль, все поймем?

– Поймем что?

– Не знаю. То, что должны в конечном итоге понять.

– Я не собираюсь доживать до возраста Рафаэля.

– Пятьдесят три – это не так уж и много.

– Ну так я ни черта не доживу до пятидесяти трех.

Мне стало грустно от мысли, что Шарки не верит, что доживет до старости. Грустно и холодно внутри.

– А что ты думаешь насчет нас, Зак?

– Не знаю.

– Хочешь, скажу тебе правду?

– Давай.

– Не думаю, что у меня когда-нибудь все будет хорошо. Не думаю, что мне это дано.

– Это неправда.

– Это правда, Зак.

– Но ты же работаешь над собой.

– У меня ничего не выходит, Зак.

– Так поговори с Адамом, – предложил я. – Адам поможет.

– А что он сделает?

– Поговорит с тобой. Поможет тебе.

– Не. Для Адама я всего лишь работа – ни больше, ни меньше.

– Это не так.

– Это так, Зак.

– Он заботится о нас.

– Ему платят за то, чтобы он заботился о нас.

– Ну да, он же благодаря этому стал богатым как Крез.

– А ты, значит, стал его большим добрым другом? Что Адам сделал для тебя, Зак?

– Он пытается помочь.

– О, так ты с таким азартом защищаешь его, потому что он выполняет свою долбанную работу?

Шарки переживал неприятное время и вымещал свою злобу на Адаме. Меня это бесило.

– Все это неважно, – сказал я. – То, что Адам чувствует ко мне или к тебе, нравимся мы ему или нет – все это неважно.

– Да ты сам не знаешь, что мелешь, приятель.

– Знаю. – Я думал о Рафаэле, о трубе мистера Гарсии. – У меня новая теория. Важно то, что думаю я. Важно то, что чувствую я.

– И что же ты думаешь, Зак? Что же ты чувствуешь?

Мне хотелось сказать ему, что я люблю Адама, люблю Рафаэля, и что его я тоже люблю. Вот что действительно важно. Но я этого не сказал. Любовь – очередной мой секрет, который я никогда никому не открою. Важно, что я признался в нем самому себе. Лишь это имеет значение.

– Хочешь знать, что я чувствую? Что мне нужна еще одна сигарета.

Шарки засмеялся. Мы оба засмеялись.

Выкурили, стоя на холоде, еще по одной.

Ненавижу зимы.

Шарки думал о чем-то своем, я – о своем. Я думал о том, что, по-моему, слишком сильно полюбил ночь. Ничего в этом хорошего нет.

Когда мы с Шарки вернулись в кабинку, Рафаэль не спал – он писал что-то в своем дневнике. Оторвавшись от него, он махнул нам рукой. Рафаэль выглядел таким маленьким… Я никак не мог решить, на кого он сейчас похож – на мальчишку или старика. Довольно странно думать об этом, но именно это пришло мне в голову. О чем интересно он пишет? Уверен, о чем-то очень красивом. У меня вдруг мелькнула мысль, что я хотел бы быть словами, которые Рафаэль выводит сейчас на листе. Это навело меня на другую мысль – о бумажных клочках в моем сознании. Чудн ые у меня все-таки мысли.

Я лежал в постели, ожидая, когда Рафаэль закончит писать и выключит свет. Шарки уже уснул – он крутился с боку на бок и что-то бормотал. Даже во сне, бедняга, не мог найти себе покоя. Может быть, Бог написал на его сердце «беспокойно»?

Мне нужно было обдумать кое-что. Вместо того, чтобы спать, я то уносился в дрему, то выныривал из нее – так или иначе в моей голове происходило много чего.

Вот что я писал мелом на доске моего сознания:

Я хочу, чтобы мне перестала сниться кровь.

Я хочу жить днями, а не ночами.

Я хочу, чтобы закончилась зима.

Я хочу быть карими глазами Рафаэля.

Я хочу быть синими глазами Адама.

Я хочу быть смехом Шарки.

Я хочу, чтобы Рафаэль жил.

Я хочу, чтобы Шарки жил.

Я хочу, чтобы яжил.

Я хочу быть музыкой мистера Гарсии.

Я хочу быть живым.

Я хочу быть собой.

Я вывалился из сна.

В своем сне я лежал на обочине дороги.

Лежал как сбитая машиной собака.

Я видел себя со стороны.

Я хотел очнуться – я, лежавший на обочине дороги. В голове билась мысль, что я лежу как мертвый.

Я все просил себя: вставай, вставай, вставай. И вдруг услышал голос Рафаэля:

– С тобой все нормально, Зак?

Со мной ничего ненормально.

Я не знаю, каково это – когда у тебя всё нормально. Никогда не знал и, может быть, никогда не узнаю.

Это слово, которое я использую, чтобы не говорить о том, что чувствую на самом деле.

Это слово, означающее, что я хочу сохранить свои секреты.

Внутри меня есть что-то, что убивает меня.

Внутри меня есть что-то, что хочет позволить тому, что убивает меня, завершить уже начатое. Кажется, я мог бы выйти в ночь и завыть как койот, привлекая монстра, приглашая его сделать со мной то, что он хочет. Кажется, я мог бы позволить буре внутри себя поглотить меня целиком.

Монстр, ночь и буря – они одинаковы. Он все хотят моей смерти

– Ты в порядке, Зак?

Монстр. Ночь. Зима.

Монстр. Ночь, зима – они хотят моей смерти.

– Зак?

– Мне приснился кошмар, – прошептал я.

Как бы мне хотелось быть маленьким. Как бы мне хотелось, чтобы Рафаэль был моим отцом, чтобы он обнял меня и спел колыбельную, отгоняя прочь монстра.

Воспоминания

Адам смотрел на меня своими синими глазами, которые видели меня и в то же время не видели.

Сегодня в его глазах были видны зеленые крапинки. Они как осенние листья. Странное сравнение, когда на улице холод и небеса темны. Черные глаза мистера Гарсии темнее любой ночи, но почему-то я вижу в них небеса, и если бы ночь была цвета глаз мистера Гарсии, я бы никогда ее не боялся. Карие глаза Рафаэля, кажется, всегда улыбаются, когда он смотрит на меня и тепло со мной говорит. А какого цвета мои глаза? Я не помню. Я знаю, какого цвета глаза у Адама, Рафаэля, мистера Гарсии, но не знаю, какого цвета мои собственные глаза. Интересно было бы побывать на месте Адама или мистера Гарсии, или Рафаэля. Но я – это я. И взрослея, я все равно буду оставаться собой. Шарки сказал, что не доживет до возраста Рафаэля. А я доживу? Доживу? Доживу?

Адам не сводил с меня взгляда.

– Зак, ты в порядке?

– Да, – выдавил я.

– Куда ты мысленно ушел?

– В себя.

– О чем ты думал?

Мне не хотелось отвечать на этот вопрос, но я обещал, что не буду ничего скрывать, хоть и не рассказал ему о чтении дневника Рафаэля.

– Я думал о цвете глаз.

– Что именно?

Я пожал плечами.

– Ты думал о чьих-то конкретно глазах?

– О ваших, о глазах мистера Гарсии и Рафаэля.