Текст книги "Я пел прошлой ночью для монстра"

Автор книги: Алире Саэнс Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Я улыбнулся Джоди и, взглянув ей в лицо, понял, что двое живущих в ней, сегодня отдыхают.

– Привет, – сказал я.

– И тебе привет, – ответила она. – Я тебя сейчас крепко-крепко обниму.

– Никаких прикосновений, – предупредил я.

Она засмеялась.

– Я могу обнимать красивых парней одними лишь глазами. Ты же знаешь это, да?

– Ты много чего можешь делать одними лишь глазами, – ответил я.

– Только не заниматься сексом.

– Никаких разговоров о сексе. У нас контракт.

– Да кому нужен этот секс? – приподняла она бровь. – Все что мне нужно – кофе и сигареты. Ну и новый психотерапевт. – Джоди ненавидит своего псих-врача. Она уже двух сменила, и говорит, что была бы счастлива заполучить себе Адама. Говорит, что Адам радует глаз. Я понимаю, о чем она, но, не думаю, что она была бы от него в восторге, стань он ее психотерапевтом. Она бунтарка по натуре, и мне это нравится.

Мы оба рассмеялись.

– Завтракал?

– Я не голоден.

– Ты должен есть, милый.

– Не хочу.

– Заканчивай с этим.

Я затянулся.

– Ты прямо как мамочка, – сказал я. – Принуждаешь меня вовремя есть.

– Я тебя ни к чему не принуждаю. К тому же немного материнской заботы тебе не помешает.

– Думаешь?

– Да, думаю.

– Значит, теперь ты – часть моей терапии?

– Конечно, дорогуша. Разве тебе никто не говорил, что мы все – часть терапии друг друга?

– Может быть, именно поэтому мы все не в себе.

– В этом ты, милый, пожалуй, прав.

Милый. Мне нравится, что Джоди так меня зовет.

– Славная улыбка, – сказала она, – очень славная. Давай гаси свою сигарету и идем посмотрим, не происходит ли за завтраком чего-нибудь захватывающего.

За завтраком всегда кто-нибудь скандалит или выкидывает какой-нибудь фортель, или психует, или рыдает, или кричит, или вытворяет что-то в том же духе. Завтрак тут почему-то считают самым подходящим временем для того, чтобы выплеснуть на всех свои эмоции. Джоди говорит, что в этом месте эмоции подобны летающим дискам – люди кидают ими друг в друга весь день напролет, как будто находятся в парке на прогулке.

Моя теория такова, что конфликты в этом месте неизбежны. Если собрать кучу проблемных людей в одном месте, то, как не крути, серьезных эмоциональных взрывов не избежать. Джоди страсть как любит наблюдать за такими взрывами. Я же… не знаю. Мне как-то неловко видеть, как люди демонстрируют нездоровое поведениепри всех. Для меня это все равно, что читать в открытую, при всех, дневник Рафаэля. Или пить при всех бурбон.

Войдя с Джоди в столовую, я увидел сидящего там и читающего газету Рафаэля. Он умеет абстрагироваться от окружающего его шума. И дело не в том, что он сторонится людей, просто иногда… иногда он хочет спокойно почитать газету. Мы с Джоди сели с ним.

– Что нового?

Рафаэль поднял на Джоди глаза и улыбнулся.

– Этот мир распадается по частям. Тут прямо так и говорится, – он указал пальцем на заголовок.

Это вызвало у нас троих смех.

Джоди внимательно осмотрела столовую. Ей нравилось изучать других клиентов. Вот кто мы здесь – клиенты. Интересно, почему мы не пациенты? Шарки говорил, что мы клиенты, потому что можем уйти отсюда в любой момент. «Пациенты не могут уйти. Клиенты – могут». У Шарки на все есть ответ.

Джоди ткнула меня локтем, указала подбородком на Ханну и крикнула ей:

– А где грузовик?

– Какой грузовик?

– Который тебя переехал. Дерьмово выглядишь.

Я не выдержал и засмеялся. Ханна села рядом со мной, кинув на меня красноречивый взгляд.

Рафаэль продолжал читать.

Ханна потянула за край его газеты.

– Что интересного ты находишь в этих газетах?

– За этими стенами есть мир, Ханна. Тебе кто-нибудь об этом говорил? – улыбнулся ей Рафаэль.

– Этот мир чуть не прикончил меня.

– Так это мир тебя убивал?

Ханна одарила его деланной улыбкой.

– Тебе нужно почаще улыбаться, – сказала она.

– Я работаю над этим.

– Что ты предпочитал пить?

Ханна в какой-то степени заигрывала с Рафаэлем. В хорошем смысле. Я видел, что он ей нравится.

– Хочешь сводить меня в бар?

Она постучала пальцем по виску.

– Только в мечтах, дорогой.

– Красное вино, – сказал Рафаэль.

– Какое именно?

– Всегда любил хорошее каберне.

– А покрепче что-нибудь пил?

– Бывало манхеттен. А ты?

– Очень сухой мартини. Бокалов десять за ночь.

– Как ты определяешь, насколько мартини сухой?

Ханна с Джоди разразились смехом. Ханна покачала головой.

– Боже, как же я скучаю по выпивке. Чертовски скучаю.

– Я тоже, – отозвалась Джоди. – Иногда так хочу выпить, что готова заорать.

– Я тоже, – признался я. Не знаю, зачем. Но это же правда. Я тоже готов порой нахрен орать.

Ханна некоторое время разглядывала меня.

– У меня сын – твой ровесник, – сказала она, и у меня сердце перевернулось от нежности в ее голосе, потому что она может быть очень жесткой. Она погладила меня по щеке. – Я знаю, никаких прикосновений. – И рассмеялась. – Бурбон. Ты же его любил пить?

– Да.

– Надеюсь, ты больше не притронешься к нему. – Ханна вдруг заплакала. – Или закончишь хуже, чем мы. – Она глубоко вздохнула. – Мне грустно тут. Боже, мы все тут так грустим.

– Это не так, – возразил Рафаэль. – Мы тут просто приводим себя и свои мысли в порядок. Вот и все.

– Ты хороший мужчина. – Уголки губ Джоди изогнулись в легкой улыбке.

– Правда?

Рафаэль улыбнулся. В этот момент он выглядел совсем старым и измученным. Я знал, что он переживает что-то внутри себя и хотел спросить его об этом. Он должен выдержать. Кто-то же должен одержать победу над собой. Им мог бы быть Рафаэль. Шарки сдался. Рафаэль должен выдержать. Пожалуйста, Господи, пожалуйста, пусть он выдержит, – взмолился я Богу, с которым не ладил.

3.

Я чувствовал, что сегодня в группе все будет по-другому. Не знаю, из-за чего, но внутри меня прочно обосновалась тревожность. Мне хотелось убежать. Отрешиться от всего. Уйти в себя, оборвав связь с этим миром. Мне невыносимо хотелось сделать это, но я усилием воли заставил себя собраться. Я уставился на пустующий стул Шарки. Он всегда любил сидеть на одном и том же стуле. Новый парень, Эмит, еще оформлял документы, и Адам сказал, что присутствовать в группе он не будет. Шейла с Мэгги приболели, а Келли непонятно куда подевалась. Иногда она обособлялась ото всех, не хотела ни видеть никого, ни разговаривать ни с кем. Я понимал ее.

Так что на занятии были лишь я, Рафаэль, Лиззи и Адам.

Адам вручил Рафаэлю карточку для разбора. Рафаэль взял ее, не улыбнувшись. Он всегда улыбался, даже когда у него было плохо на душе. Но не сегодня.

– Я Рафаэль. Я алкоголик.

И мы все ответили:

– Привет, Рафаэль.

Он мгновение помолчал, затем взглянул на карточку и отложил ее в сторону.

– У меня есть секрет, – сообщил он.

Адам ничего не сказал. Он просто ждал.

– Я убил своего сына.

Лицо Адама стало очень серьезным. Я видел промелькнувшее на нем удивление.

– Когда ты сказал, что убил своего сына, что ты имел в виду, Рафаэль? – мягко, не давя на него, спросил он.

Рафаэль уперся взглядом в пол.

– Ему было семь… – он умолк, слабо ударил кулаком себя в грудь, а потом еще раз, и еще, и еще.

– Дыши, – сказал Адам. – Просто дыши.

Рафаэль сделал два глубоких вдоха. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Было такое ощущение, что я дышу вместе с ним.

– Все хорошо, Рафаэль. Не торопись. Ты можешь сделать это.

– Не могу.

– Можешь, Рафаэль. Ты можешь.

Рафаэль кивнул, закрыл глаза и еле слышно заговорил:

– Я вел машину. Отвлекся. Думал о сценарии, над которым работал. Со мной в машине был сын, а я не смотрел на дорогу. Затем машина вдруг с чем-то столкнулась, и я потерял управление. И потом… я не знаю. Все закружилось и… Хоакин кричал, он кричал… Следующее, что я помню – как очнулся в больнице. Я все спрашивал про Хоакина. Звал его. Хоакин? Хоакин? Где Хоакин? По лицу жены я понял, что он… – Рафаэль замолчал, наверное, не в силах произнести слово «мертв». Он не мог произнести его вслух. – Моей жене даже не нужно было говорить мне это. Я убил его. Ему было семь лет, и я его убил. – Он рыдал, повторяя «Хоакин» и ударяя себя в грудь кулаком. Он больше походил на раненое животное, чем на человека.

Мне было безумно тяжело видеть его таким, мое сердце рвалось на части. Это было невыносимо. Хоакин. Хоакин. Хоакин. Рафаэль открыл свою душу, и в ней не оказалось ничего кроме боли и он жил сейчас в этой боли – целиком и полностью, всем сердцем, разумом и телом. Он сполз со стула на колени, продолжая бить кулаком по груди, и я посмотрел на Адама, глазами умоляя его всё это остановить. Я схватил за руку Лиззи, у которой катились по щекам слезы, желая только одного – чтобы всё это прекратилось.

Никогда не думал, что человеческая боль может так звучать. Это была самая печальная песня в мире. Рафаэль был сломлен, он рухнул вниз и достиг самого дна черной ямы страданий, и я не был уверен, что он сможет выбраться из нее.

Адам поднял Рафаэля с пола и усадил обратно на стул. Не знаю, как долго Рафаэль плакал. Весь мир затих, и во всей вселенной не было ничего, кроме звуков боли человека с истерзанной душой.

Наконец Рафаэль успокоился и застыл. Я понимал, что он ушел глубоко в себя и теперь пытается вернуться. Он потянулся к коробке с салфетками, стоящей в центре круга, глубоко вздохнул и посмотрел на Адама.

– Я не мог тебе этого рассказать.

Он опустил взгляд в пол, затем снова поднял глаза на Адама.

– Я не произносил его имя с самых похорон. Одиннадцать лет.

Рафаэль посмотрел на меня.

– Ему было бы сейчас восемнадцать, – он криво улыбнулся.

Мне хотелось сказать: «Если хочешь, я буду твоим сыном. Я буду. Я буду хорошим сыном». Но я ничего не сказал, я лишь попытался улыбнуться ему в ответ.

– Моя жизнь развалилась после его смерти. Мы его усыновили. Моя жена… не думаю, что она хотела проходить через усыновление, но она пошла мне навстречу. Наверное, она видела, как сильно я хотел иметь детей. Думаю, она знала, что я безумно люблю его, люблю как никого другого в этом мире. Она чувствовала себя одинокой и покинутой. Она и была такой. Когда он умер, она просто стала жить дальше. Кажется, я ее даже ненавидел за это. Она же ненавидела меня за то, что я не мог продолжать жить. Она тоже горевала, но не могла жить в одной лишь печали. Я же… я пил. Она ушла от меня через год. Но я оставил ее задолго до этого. И не могу себя простить.

Слезы Рафаэля текли маленькими ручьями, и Адам внезапно сделал то, чего никогда еще не делал. Он взял Рафаэля за руку и посмотрел ему в глаза, прямо в глаза.

– Я думаю, ты можешь простить себя. Думаю, ты сам понимаешь, что уже пора это сделать.

Рафаэль не поднимал глаз, но Адам не выпускал его ладони.

– Я пел ему. Все время пел. Я перестал петь в день его смерти.

Адам тоже плакал, и я впервые видел в нем человека, простого человека. До этого я видел в нем лишь моего психотерапевта. Он был парнем, чья работа заключается в помощи нам. В помощи мне. Но он был кем-то большим. Все в этом мире были далеко не такими, какими я себе их представлял. Я чувствовал себя маленьким и глупым.

Мы тихо сидели, все четверо. Наконец Адам выпустил руку Рафаэля и кивнул мне с Лиззи.

– Что скажите вы? Зак? Лиззи?

– Это был несчастный случай, – отозвалась Лиззи.

Рафаэль кивнул. Ему хотелось в это верить, но он не верил. Пока нет.

Адам вопросительно посмотрел на меня.

– Я хочу вспомнить, – сказал я, сам не зная, что хотел сказать именно это. – Думаю, если я все вспомню, то монстр уйдет. Это как… – я умолк, взглянув на Рафаэля. – Это как для тебя произнести вслух имя твоего сына. Это больно. Но зато теперь это не сидит занозой внутри тебя.

Рафаэль улыбнулся мне. Клянусь, это была самая прекрасная улыбка в мире.

– Не ненавидь себя больше, Рафаэль, – сказал я. – Пожалуйста, перестань себя ненавидеть.

4.

После группового занятия я ждал Адама, сидя у его маленького кабинета. Мне было интересно, о чем он говорит с Рафаэлем. Почему-то мне вспомнился наш разговор за завтраком. Когда Джоди сказала, что ее сын – мой ровесник, лицо Рафаэля исказила гримаса. Так, словно ему кто-то дал под дых. Теперь я знаю, почему. Теперь я знаю, почему он так добр ко мне. Потому что я ровесник его сына.

Может быть, Рафаэль не видит меня?

Может быть, всё что он видит, глядя на меня – своего сына?

Эта мысль убивала меня. Понимаете, то же самое было с моими матерью и отцом. Думаю, что большую часть времени они не видели меня. Они даже самих себя не видели. Давно я о них не думал. Интересно, почему?

– Твоя очередь, – услышал я голос открывшего дверь Рафаэля. Он улыбался, на улице светило солнце и было не так уж холодно. Не сегодня.

Рафаэль сел рядом со мной и спросил:

– Ты в порядке?

– Наверное. А ты?

– Я в порядке, Зак. Правда. – Он сделал глубокий вдох, задержал воздух в легких, затем медленно выдохнул его. – Боже, иногда я жалею, что бросил курить. – Он засмеялся. Думаю, он смеялся над самим собой. Он часто так делал – смеялся над собой. Здоровое поведениеи все такое. – Ты когда-нибудь попадал в летнюю бурю в пустыне, Зак?

– Да, – ответил я.

– Всё разом обрушивается на тебя – ветер, гром, молнии и ливень. И, кажется, что настал конец света. Такой ошеломляющий апокалиптический момент. А потом всё – раз – и закончилось. Мир снова погрузился в тишину и покой. И воздух пахнет свежестью и обновлением. Вдыхая его, тебе хочется жить.

– Да, это так, – согласился я.

– Вот что я чувствую сейчас, Зак – то, что чувствовал в пустыне после летней бури.

5.

Адам говорил по телефону, его дверь была открыта. Он показал, чтобы я сел. Закончив разговор, он кивнул мне и спросил:

– Как ты, приятель?

Ему нравится слово «приятель». Мне тоже.

– В растрепанных чувствах.

– После происшедшего утром в группе?

– Да. Рафаэль хранил большой секрет.

– Да уж. Вот ведь в чем дело, вы парни считаете, что секреты – это все ерунда, но они убивают вас. Поэтому нам нужно, чтобы вы не держали их в себе. Они, правда, убивают вас. Всех вас. – Он взглянул на меня. – У тебя много секретов, о которых ты умалчиваешь.

– Наверное.

– Когда ты собираешься открыть их?

– Я не такой храбрый, как Рафаэль.

– Я предполагаю, что ты достаточно храбр, чтобы открыть их все.

Мне захотелось сказать ему, что Бог не написал на моем сердце «храбрость».

– Ты меня переоцениваешь.

– А ты себя недооцениваешь, Зак. Совсем себя не ценишь. Знаешь, ты сказал Рафаэлю прекрасные слова – что он должен перестать себя ненавидеть. Тебе следует прислушаться к своему собственному совету.

– Уху.

Адам насмешливо улыбнулся – о да, знаю я эти его улыбочки.

– Ты сказал, что хочешь вспомнить.

– Хочу.

– Я сейчас задам тебе вопрос, Зак.

– Давай.

– Почему ты никогда не спрашивал о том, как попал сюда? Как давно ты здесь… шестьдесят дней?

– Пятьдесят три дня.

– Пятьдесят три дня и ты все еще не спросил, что привело тебя сюда.

Я без выражения смотрел на него.

– В первый свой день тут ты сказал мне, что не знаешь, как сюда попал. И после этого ни разу об этом не говорил. Ни разу не спросил, кто платит за твое пребывание здесь. Ни разу не спросил, откуда у тебя на счету деньги, деньги, на которые ты покупаешь себе сигареты, мыло, шампунь, крем для бритья и тому подобное. – Он замолчал, словно не уверенный в том, следует ли продолжать, но затем на его лице появилась решимость. – И ты ни разу не спросил меня о своей семье.

Я весь оцепенел. Знаете, я чувствовал себя одним из тех автомобильных стекол, которые разбивал битой. Язык прирос к небу. Я не мог говорить. Я не знал, что сказать.

– Зак?

Адам изучающе смотрел на меня. Я не отводил взгляда. Я знаю, что в моих глазах застыл вопрос. В его глазах – тоже.

– Адам, я не хочу этого знать.

– Не хочешь знать или боишься узнать?

– Я сказал тебе, что не отличаюсь храбростью.

– Ты храбрый, Зак. Разве я тебе не сказал однажды, что ты уже пережил самое худшее? Ты здесь. Ты жив. Ты уже пережил все самое плохое.

– Я не жив.

– Жив.

– Я ничего не чувствую. Я ненавижу что-либо чувствовать. Я говорил тебе.

– Но ты же чувствуешь, Зак. Когда я не пошел за Шарки, ты ужасно разозлился на меня. Я предполагаю, это из-за того, что ты любишь Шарки. И ты любишь Рафаэля. Я видел, как ты смотрел на него, когда он рассказывал о своем сыне. Потом ты посмотрел на меня, и, кажется, я знаю, что ты хотел сказать своим взглядом. Я предполагаю, что ты хотел, чтобы я унял его боль. Ты хотел, чтобы Рафаэль освободился от боли, и хотел, чтобы я что-то сделал. Я прав?

– Да, что-то в этом роде.

– Я не могу унять его боль, Зак. Но ты любишь его. Ты любишь Рафаэля, я это вижу. Это прекрасно. Это чувство прекрасно, Зак.

– Оно приносит невыносимую боль, Адам.

– Согласен.

– Ненавижу это.

– Но любовь не всегда приносит боль, Зак. Тебе никто не говорил, что она может приносить большую радость?

Никто и никогда не говорил мне ничего о любви. Ни единого слова.

6.

У Эмита, нашего нового соседа, шоколадная кожа и черные глаза. Он довольно здоровый парень и в чем-то похож на Шарки. Он любит шмотки. У него полно солнечных очков, часов и тому подобного. Огромное количество дорогущих кроссовок и куча одежды. Ему около тридцати, и он, как и Шарки, занимает много места. Рафаэль не перестает улыбаться, и я знаю, чему он улыбается. Он думает о том же, о чем и я: этот парень уже занял всю кабинку номер девять. Но нам обоим пофиг на это.

Эмит не очень разговорчив. Такое ощущение, что он мыслями где-то не здесь.

Я читал книгу, а Рафаэль рисовал. Разложив свои вещи, Эмит сунул в карман пачку сигарет и был таков.

– Люди приходят сюда и уходят, – сказал я.

– Никто не останется здесь навсегда, Зак.

– Наверное, нет.

Мне пришла в голову мысль, что Рафаэль тоже не задержится тут надолго. Я чувствовал это. Он сам сказал, что ощущает себя обновленным, как в пустыне после летней бури. Сердце екнуло. Что я буду делать, когда он уйдет? И я сам, насколько я тут останусь? Меня снова охватила тревожность. Черт.

Я встал с постели, отложил книгу и подошел к Рафаэлю посмотреть, что он рисует. На картине в самом центре ночного неба светила луна. Слева от нее Рафаэль рисовал какой-то силуэт.

– Что это будет?

– Койот.

– Почему койот?

– Он будет выть. То есть, по-своему петь.

Было непохоже, что его койот воет. Я пригляделся. Рафаэль еще не дорисовал его, но тот выглядел так, словно готовился к прыжку в воздух. Словно он был счастлив.

– Хоакин. Мне очень жаль, – сказал я, сев на стул рядом со столом Рафаэля, как делал всегда, желая с ним поговорить.

– Думаю, он – одна из причин, по которым я пришел сюда. Чтобы отпустить его. Воспоминания о нем – один из моих монстров. Прекрасный Хоакин. Я не в силах больше носить все это в себе, Зак.

Кажется, я понимал, о чем он говорит.

– Я не мог заснуть прошлой ночью. Тебе снился кошмар. Ты говорил с Сантьяго. Всё повторял: не надо, не надо, не надо. Я подошел к тебе и сел на твою постель. И знаешь, что я сделал, Зак? Я спел.

– Спел?

– Да, Зак.

– Но ты же сказал, что перестал петь в день смерти Хоакина.

– Я не пел до прошлой ночи.

– И что ты спел?

– Одну песню. Я пел ее Хоакину.

– Ты спел ее мне?

– Да. И ты успокоился и затих. Мне подумалось тогда, что ты снова в безопасности во сне. Я встал, оделся и пошел к дереву, которое назвал Заком. И я встал возле него и начал петь. Я пел ту песню и, клянусь, ощущал себя так, будто она огнем льется из сердца.

– Спой мне ее, – прошептал я, глядя прямо в глаза Рафаэлю.

Наверное, Рафаэль увидел что-то в моих глазах. Или, может, услышал что-то в моем голосе. Он спел ее мне…

Как-то утром захочешь ты воли,

И крылом разрежешь простор голубой.

До тех пор же не узнаешь ты боли,

Ведь и папа, и мама – рядом с тобой. ⁹

Рафаэль был похож на ангела. Мне вспомнился тот день, когда мистер Гарсия играл для меня на трубе. Я ничего не слышал прекраснее той мелодии. До этого времени. И я понял, что Рафаэль нашел способ укрощения своего монстра.

В это мгновение я понял, что Рафаэль уйдет.

Я хотел удержать его.

Хотел, чтобы он остался рядом навсегда.

Хотел, чтобы он научил меня петь эту песню.

Как можно жить, не умея петь?

Воспоминания

Мне не спалось.

Рафаэль только что отвел Эмита обратно в постель. Тот лунатил так же, как Шарки. Рафаэль, и правда, как сторожевая собака. Он страж нашей кабинки номер девять.

Я перебирал в голове перечень того, из-за чего волнуюсь и переживаю. Я волнуюсь о Шарки. Волнуюсь, что он не справится с собой. Волнуюсь о себе, о том, что буду делать без Рафаэля. Я слышал, как после ужина он говорил по телефону. Не знаю, с кем он говорил, но слышал, как он сказал, что вернется домой где-то через неделю или около того. Домой. Странное слово. Я не думал о нем долгое время.

Мне вдруг пришло на ум: Адам знает, что случилось со мной. Он знает, как я сюда попал. Так почему он мне просто об этом не скажет?

Я уже знаю ответ на этот вопрос.

Я борюсь сам с собой, я это знаю. Одну минуту я хочу всё вспомнить, в другую – хочу жить в стране забвения. Одну минуту я хочу чувствовать, в другую – не хочу чувствовать ничего и никогда. Одну минуту я хочу научиться петь, в другую – хочу возненавидеть Рафаэля за то, что он заставил меня вспомнить о том, что в мире есть песни.

Я сам себя свожу с ума.

Живу между днем и ночью.

Хочу двигаться дальше и хочу застыть на месте.

Хочу спать и хочу бодрствовать одновременно.

Хочу, чтобы меня любили, и хочу, чтобы меня оставили в покое.

Я знаю, что мне становится лучше, потому что теперь я могу называть вещи своими именами. Могу найти себе место на карте мира. Могу. Я могу говорить с собой о себе. Могу быть честным в отношении множества вещей. Но я не хочу думать о маме, отце и брате.

Я знаю, что случилось что-то плохое.

Думаю, что воспоминания на самом деле могут убить.

Я проснулся. Посмотрел на часы. Встал и включил настольную лампу. Достал альбом для рисования. Я ничего не рисовал с того самого времени, как оказался здесь. Не знаю почему, но мне нужно было сейчас что-то нарисовать. Нужно, иначе я умру. Я просто знаю, что умру.

Вернувшаяся тревожность душила меня. Я не мог дышать. Рисуя, я смогу сделать вдох.

Я рисовал. Карандаш скользил по белому листу. Теперь я видел, что именно рисую.

Я будто наблюдал за собой со стороны, вне своего собственного тела. Моя рука сама собой двигалась по бумаге.

Я рисовал. И вспоминал.

Глава 11 – Пробуждение

1.

Утром я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо.

– Пора вставать, Закария, – услышал я голос Рафаэля, но веки не разлепил.

– У меня нет сил.

– Вставай.

– На черта? Я лучше посплю.

– Никаких посплю. Давай вставай. Прими душ.

Этот парень не отстанет.

– Ладно, – сказал я. – И иди ты на хуй.

– Милый ротик. Очень милый ротик.

– Я серьезно, Рафаль. Иди на хуй. Почему ты не сказал мне, что уходишь? – Я сел в постели.

Рафаэль не ответил на мой вопрос.

– Проснулся наконец? – лишь спросил он.

– Я думал, мы друзья.

– Мы друзья, Зак. – Сцепив пальцы, он постучал костяшками одной руки о другую. Иногда он делает так. – Пришло время, Зак. Я думал, ты знал. Я здесь уже пятьдесят восемь дней. – Он улыбнулся мне – по этой улыбке было не понять, что она означает. – Пятьдесят восемь гребаных дней.

– Милый ротик, – заметил я.

– Да уж. Слушай, Зак, пора вставать.

– Ты должен был сказать мне, что уходишь.

– Это не было секретом, Зак.

– Иди ты.

– Прими душ, мальчик.

– Не называй меня мальчиком. И иди на хуй.

Рафаэль ничего не ответил, лишь слегка улыбнулся, глядя на меня. Я не был уверен, что означает его взгляд.

Рафаэль вышел из кабинки, а я уселся в постели, уставившись в пол. И чего я всегда пялюсь в пол? Иногда я действительно себя ненавижу. Я встал и посмотрел на свой карандашный рисунок. Это была сцена из моей жизни, та ее часть, которую я хотел позабыть. Но теперь я вспоминал, и лучше мне от этого не становилось. Мне становилось только хуже. Я взял рисунок, затем снова опустил его на стол, подавляя желание порвать. Порвать его на клочки.

Каково это – ощущать себя цельным, не быть в разладе с собой, не нервничать и не паниковать? Каково это – ходить по свету с высоко поднятой головой, глядя в небеса, а не в землю, на то, что ползает под ногами.

Я направился в душ, но проходя мимо стола Рафаэля наткнулся взглядом на его дневник. Он был открыт. Подойдя, я взял его в руки. Я держал дневник, уговаривая себя положить его на место и уйти. Вот только я этого не сделал – я впился глазами в слова и начал читать:

Я чувствую себя так, будто долгое время еду по дороге совершенно один. Я даже не знаю, куда еду. И проблема не в том, что я один – в одиночестве нет ничего плохого, меня оно никогда не напрягало. Но порой мне ужасно хочется перестать ехать туда, куда ведет эта чертова дорога. Мне хочется остановить машину и вспомнить, откуда я еду и зачем я куда-то поехал.

Мне хочется поговорить с кем-нибудь, попросить показать, где находится их боль. Хочется сказать: «Покажите мне, где у вас болит». Хочется прикоснуться к этому месту, а затем показать, где гнездится моя собственная боль, чтобы они так же коснулись ее. Позволить кому-то коснуться тебя там, где больше всего болит… если бы я мог это сделать, если бы только я мог это сделать, то это означало бы, что я жив.

Мне кажется, что если я смогу прикоснуться к чужой боли, а кто-то сможет прикоснуться к моей, тогда что-то случится. Случится что-то прекрасное. Нет, боль не уйдет. Но, может быть, я смогу продолжить путь по дороге к тому месту, которое зову своим домом.

« Дом». Опять это слово.

Я смотрел на слова Рафаэля и, боже, какой же хаос творился у меня внутри. Такое ощущение, будто все воспоминания взбунтовались в моем сердце и разуме, и вот поэтому-то я в таком раздрае. Существует ли слово, способное спасти меня?

Принимая душ, я думал о своем рисунке. В голове билась мысль, что я изобразил вовсе не сцену из прошлого, а свой сон. Всего лишь сон. Всего лишь очередной свой сон.

Всё казалось нереальным – всё, кроме слов в дневнике Рафаэля. Струи горячей воды били по телу. Нет, «били» неверное слово. Бить – это то, что делал со мной брат. Бить – это то, что я делал с автомобильными стеклами. Вода была мягкой, в моем же брате ничуть не было мягкости. В нем всё было жестким – кулаки, взгляд, голос, сердце. Не было ничего жестче его во всей вселенной. В моейвселенной.

Я закрыл глаза, подставляя тело под струящуюся воду. Каково бы это было, быть водой? Мягкой, нежной, очищающей, утоляющей жажду. Было бы прекрасно – быть водой. Разум заполонили картинки – бьющий меня брат, голова отца на кухонном столе, пустой взгляд матери, я, бредущий по улицам как побитая собака, я, плачущий на занятии у Сюзан, Рафаэль, поющий мне, сидя на моей постели, Адам, спрашивающий: « Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя?» Я слышу звук выстрела и голос, повторяющий: « Нет, нет, нет, пожалуйста, боже, нет». Этот голос – мой.

Не знаю, как долго я простоял перед зеркалом, обхватив себя руками. Сегодня мои глаза были темными. Адам сказал, что они у меня то ореховые, то зеленые. Зеленые, как листва. Как лето.

Сегодня мои глаза были темными как зима.

Я взглянул на календарь.

Шел пятьдесят четвертый день моего пребывания в этом месте.

Пятьдесят четвертый день.

Кажется, что я живу тут всю свою жизнь.

– Почему, интересно, так?

Я повернулся и увидел, что Рафаэль рассматривает мой рисунок. Изучает его.

– Ты что-то сказал, Зак?

– Я говорил сам с собой.

– Привычка большей части здешних обитателей. – Видно было, что он говорит со мной, но думает о чем-то своем. – Это чудесная работа. Я не знал, что ты художник, Зак.

– Рисование было одним из двух моих любимых предметов.

– А какой был второй?

– Английская литература.

– Ааа, мистер Гарсия.

Я взглянул на него. Откуда он узнал о мистере Гарсии? Я никогда ему о нем не рассказывал.

– Ты говоришь с ним во сне.

– Нехорошо подслушивать, когда другой человек говорит во сне.

– Я пытаюсь не слушать, но ты громко говоришь, не давая мне уснуть. Говори тогда потише. – Он все смотрел на мой рисунок. – Ты принесешь его в группу?

– Вряд ли.

– Принеси.

– Не хочу.

– Время истории, – напомнил он.

– Я не…

– Люди рассказывают свои истории уже на вторую неделю, – оборвал меня Рафаэль.

– Я знаю.

– Пришло время, Зак.

– Адам скажет мне, когда придет время.

– Адам ни черта тебе не скажет, он здесь не для того, чтобы указывать тебе, что делать. Он не коп. То, что мы тут делаем, мы делаем не для Адама, Зак, а для себя.

– Я думал, тебе нравится Адам.

– Я люблю Адама. Он прекрасный, одаренный человек. Но при чем тут мои чувства к нему? Ты долженрассказать свою историю. Это нужно тебе, приятель. Тебе .

Рафаэль никогда не говорит слово «приятель». Это не его слово. То, что он его употребил, означало, что он начал злиться.

– Ты что, эксперт по тому, что я должен и чего не должен делать?

– А ты думаешь, кто-то может быть в этом экспертом? Нет таких по человеческому поведению, Зак. Особенно по неадекватному человеческому поведению.

– Ты говоришь, что я неадекват?

Рафаэль схватил меня за плечи и посмотрел прямо в глаза.

– Я говорю, что пришло время, Зак, – серьезно сказал он. – Ты не можешь бесконечно стоять на одном месте. Не можешь попусту тратить здесь свое время. Есть причина, по которой ты находишься тут. – Он убрал ладони с моих плеч.

– Я не могу.

– Можешь, Зак. – Рафаэль улыбнулся. – Хочешь, чтобы я сыграл на твоем чувстве вины?

– Это как?

– Хочешь, чтобы я ушел отсюда, так и не услышав твою историю?

– Пошел ты.

– Милый ротик.

– Ага, милый, – усмехнулся я.

Он опустил взгляд на часы.

– У нас есть двадцать минут.

– Для чего?

– Для того, чтобы сходить в лабиринт.

2.

Не знаю, что заставило меня пойти за Рафаэлем к лабиринту. Мы некоторое время постояли у входа. В лабиринте мне всегда хочется понизить голос до шепота – есть в нем что-то такое, тишина и спокойствие.

– Закрой глаза, – сказал Рафаэль. – Сделай глубокий вдох, затем открой глаза и войди.

Я словно услышал голос Адама: « Входи в лабиринт с определенным намерением».

Вспомнить, вспомнить, вспомнить– именно это слово пришло мне на ум. Оно ветром прошлось по всем печальным и темным закоулкам моей души. И этот ветер дул и дул, пока я не достиг самого центра лабиринта.

Рафаэль уже стоял там.

Не бойся. Его голос словно исходил из моего собственного сердца.

3.

После Разбора Адам спросил, хочет ли кто-то с чем-то выступить. Моя рука поднялась сама собой. Нет, мы не поднимаем рук в группе, это же не школа. Хотя для меня это школа и есть. Изучаемый предмет – наша боль.

Адам кивнул мне подбородком.

– Зак? У тебя есть что сказать?

– Я родился, – начал я.

Адам сдержал улыбку, но я знал, что внутри он улыбается.

– Я родился, – повторил он.

Мое сердце билось, наверное, так же быстро, как бьется сердечко колибри. Я глубоко вздохнул.

– Я родился, – прошептал я, – в Лас-Крусесе, Нью-Мексико 16 августа 1990 года. Я – лев, – криво усмехнулся я. Будто мне не плевать на то, какого я знака зодиака. Я уставился в ковер, затем попытался отодрать от него свой взгляд. – Мама однажды сказала мне, что день, когда я родился, был самым счастливым в ее жизни. Скорее всего, она это выдумала – она никогда не была счастлива. Мне бы очень хотелось иметь фотографию, на которой бы она обнимала меня – меня и всё свое счастье. Мне бы очень хотелось иметь такую фотографию. – Я сказал себе, что не буду плакать. Я смертельно устал от всех слез в этом месте – особенно своих. Сделав вдох, я продолжил: – У моей мамы была депрессия. Мой отец пил. Мой брат был наркоманом. И я полюбил бурбон, как только сделал первый глоток…