Текст книги "Я пел прошлой ночью для монстра"

Автор книги: Алире Саэнс Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Но были и хорошие дни, дни, когда мама вставала рано, делала завтраки, убиралась и готовила потрясающе вкусные ужины. Правда, последний наш совместный ужин не удался. Мама полдня готовила домашние равиоли.

– Хотела бы я быть итальянкой, – сказала она. – Но я лишь заурядная девчонка из Огайо.

Мама была разной, но уж точно не заурядной. Увы.

Тем вечером мы наслаждались ее равиоли, и все шло просто чудесно. Отец шутил, пытаясь рассмешить маму, и мама улыбалась. Боже, она на самом деле улыбалась. Отец был слегка навеселе, но не пьяный, и я начал расслабляться. Я почти всегда напряжен – сплошной комок нервов. Здесьэто зовется тревожностью. И, если честно, меня из-за нее кормят таблетками. Наверное, Бог еще написал на моем сердце: «тревожное».

Так вот, в тот вечер я немного расслабился, за что и поплатился, когда домой вернулся вдрызг пьяный братец Сантьяго. Он совсем ополоумел.

– Обычная картина, – заорал он, окинув нас взглядом. – А меня, на хуй, не надо приглашать?!

Слушайте, этот парень здесь жил. Зачем его приглашать? У меня от него реально ехала крыша. Посмотрев на маму, он рявкнул:

– Как, блять, вовремя ты взялась за готовку.

Плюнул ей в тарелку и, уставившись на отца, начал фонтанировать ругательствами в его адрес. Мат заполнил всю столовую. Схватив тарелку отца, брат швырнул ее через комнату, и она разлетелась на осколки, ударившись о стену.

Мама мгновенно ушла в себя, вернувшись к своему внутреннему «я», туда, где всегда и жила. Я застыл на месте, надеясь, что до меня очередь не дойдет. Если бы.

– Членосос, – глянул он на меня и сделал характерное сосательное движение губами. – Бабки есть?

Сантьяго знал, что у меня всегда есть с собой деньги. Я у этого парня был что-то вроде личного автомата по выдаче денег. Я достал из бумажника две двадцатки.

– И это все?

– Да. – Я пытался не выдать своего страха.

Брат выхватил у меня из пальцев доллары.

– Дай свой бумажник.

Он бросил его на пол и уставился на меня как на ничтожество.

– Это еще не все, – прорычал он. – Не смей мечтать, твою мать, что на этом все закончится.

Он вцепился в меня и, рывком подняв, припечатал к стене. Я чувствовал его дыхание – от него несло дохлой псиной. Боже, мое сердце так колотилось, что, казалось, выскочит из груди. Брат прожигал меня тем самым взглядом, говорящим, что я ничтожество, такое ничтожество, что не стою даже того, чтобы меня ненавидеть.

Он ушел, а я так и стоял у стены, ощущая себя голым, несмотря на то, что был полностью одет. Глупо.

Я вздрогнул, когда хлопнула дверь. Да, я был сплошным комком нервов.

Мама встала из-за стола и вышла из комнаты. Я чуть прибрался. Отец налил себе еще один бокал вина, я подал ему новую порцию равиоли, и мы доужинали.

Мы не произнесли ни единого слова – ни он, ни я. Сантьяго словно забрал с собой наши рты и все слова, что в них были.

2.

Я всегда жалел, что меня не назвали Сантьяго. Нас с братом обоих назвали в честь дедов. Сантьяго – в честь папиного отца. Меня – в честь маминого. Моему отцу никогда не нравилось мое имя – Закария. Как можно было так назвать парня с фамилией Гонзалез, живущего в Эль-Пасо, Техасе? Да и не любила мама своего отца. Папин отец родился в Мехико, мамин – в Каяхога-Фолс, Огайо. Папин отец был художником и музыкантом, мамин – бухгалтером. Так что меня назвали в честь бухгалтера из Огайо, парня, которого ненавидела мама, а моего брата назвали в честь художника и музыканта из Мехико. Черт. Если уж не везет, то не везет во всем. Полное имя брата – Сантьяго Маурицио Гонзалес, мое – Закария Джонсон Гонзалес.

Я худосочный – в маму, Сантьяго крупный – в отца. И, должно быть, я пошел в маминого папу, так как в отличие от Сантьяго у меня слишком бледная кожа. Братец выглядит под стать своему имени. Наверное, я – под стать своему. Может быть, мы получили те имена, что заслуживаем.

Нет, я знаю расклад.

Мы не выбираем свою внешность.

Не выбираем себе имена.

Не выбираем родителей.

И братьев тоже не выбираем. Мой меня не любил. Он вообще никого не любил. Просто не умел. И это не его вина. Ну, не понимал он любви. Он все время злился. Бывало бил меня. Однажды сломал мне ребро. Все сделали вид, что ничего не произошло. Включая меня.

В другой раз, придя домой, он меня жестоко поколотил. Я не плакал. Не кричал. Когда брат бьет меня, я в каком-то смысле отрешаюсь от всего. Даже не знаю, как это объяснить. Наверное, это у меня от мамы. Мое сознание уносится куда-то, куда – не знаю. Это все, что я могу сказать.

Один раз отец повел маму в кино. Это было целым событием, потому что они никогда никуда не ходили. Когда они вернулись, брат уже ушел, а на мне живого места не было. Не хочу расписывать, на кого я тогда был похож. Я боялся взглянуть в зеркало на себя. Отцу я сказал, что меня подловили у библиотеки и избили парни из школы. Особого сочувствия с его стороны я не вызвал, так что ложь далась мне легко. Сантьяго сказал, что нахер убьет меня, если я кому-нибудь расскажу правду. Несколько дней я не ходил в школу, но это ерунда. Нет, не ерунда. Совсем не ерунда. Мне потом пришлось поднапрячься, чтобы нагнать своих по учебе.

Я любил Сантьяго. Всегда любил. Он был для меня небом и воздухом, когда я был мелким. Я знал, что несмотря на его тяжелый характер и то, что он увлекается психотропными веществами, у него в душе есть частичка чего-то прекрасного. То, что ее никто не видел, не значило, что ее нет.

Как-то – брату было тринадцать, а мне десять – не помню из-за чего, но я услышал, как он плачет. Ноги сами принесли меня в его комнату. Я сел рядом с ним на постель и сказал:

– Не плачь, Сантьяго, все хорошо.

Он разрыдался как маленький ребенок, положив голову мне на плечо. От его слез намокла футболка. Было ощущение, будто моя кожа влажна от всего того, что причиняло ему боль. И я был счастлив. Знаю, звучит стремно, но я был счастлив. Потому что я был с моим братом. Тогда в первый раз в жизни я понял, что он любит меня, действительно любит. Я хотел сказать, что тоже его люблю, просто не знал, как это сделать.

После того, как он проплакался, мы сели на автобус и поехали в кино. Я был так счастлив, что хотел держать брата за руку. Это странно, я понимаю, мне самому от этой мысли не по себе. Мне всегда приходят в голову безумные вещи.

Иногда, ударив меня, Сантьяго плакал и просил прощение. И покупал мне подарки – например, диски «Rage Against the Machine» или «Juanes». Он знал, что мне очень нравится «Juanes». Мне было приятно, что он покупает мои любимые альбомы.

Однажды брат пришел домой в ужасном состоянии – не знаю, что он тогда принял. Сначала он избил отца, а потом меня. Я снова пропустил пару дней в школе.

Я нервничал, если пропускал школу, она была наркотиком для меня. Я должен был учиться. Должен. И если мне этого не удавалось, я не находил себе места.

Мистер Гарсия заметил мои синяки, когда я пришел на уроки. Начал задавать вопросы. Он слишком добр и искренен, но от его вопросов я лишь еще больше нервничал.

– Жуткие синяки. Болят?

– Не очень.

– Кто это сделал? Кто сделал это с тобой, Зак? – У него был рассерженный голос.

– Один парень на вечеринке. Люблю на них ходить.

– На вечеринке? Серьезно?

– Угу.

– Может тогда лучше на них не ходить, Зак?

– Может быть.

Не думаю, что мистер Гарсия поверил в мою историю. Он попросил зайти меня после уроков. Я не хотел идти к нему, но прозвенел последний звонок, и мои ноги сами привели меня к нему. Дверь в его кабинет была открыта, и я увидел, что он держит в руках раскрытую книгу поэм.

– Садись, – сказал он, положил на стол книгу, и я увидел ее название: «Такие слова, как Судьба и Боль».

Он сыграл мне на трубе что-то очень тихое и нежное. Может быть, он хотел, чтобы я заплакал. Зачем он пытался вызвать у меня слезы? Закончив играть, он посмотрел на меня.

– У тебя все хорошо дома?

– Да.

– Мама в порядке?

– Да.

– А отец?

– Тоже. Все нормально.

– Что, если я скажу, что знаю, что у твоей мамы сильная депрессия?

Я понятия не имел, откуда ему это известно, и мне было противно то, что он завел об этом речь.

– Все не так уж и плохо, – сказал я.

– Что, если я скажу, что знаю, что твой отец пьет?

– Все не так уж и плохо, – повторил я.

– Сомневаюсь. Кто бьет тебя, Зак?

Я вскочил на ноги.

– А что, если я скажу вам, что вас это ни хуя не касается? Вы всего лишь учитель. Ваше дело – учить нас литературе в этом гребаном кабинете! – Я прекрасно осознавал, что кричу.

Мистер Гарсия ответил мне одной из своих улыбок. Боже, от этой улыбки у меня сердце перевернулось.

– Не ругайся матом в моем классе, – сказал он.

– Ладно, – ответил я.

– Ладно, – повторил за мной он. – Послушай, Зак, я не хотел тебя расстроить.

– Я не расстроен.

– Ну хорошо. – Он написал на листке номер своего телефона и протянул его мне. – Позвони, если тебе что-нибудь будет нужно.

Я кивнул и взял листок. Еще один бумажный клочок.

3.

Мистер Гарсия неправильно все понимал. Все, действительно, было не так уж и плохо. Мы жили в приличном доме. Газон у дома всегда был ухожен. Наверное, таким образом отец говорил всему миру, что в этом доме с идеально подстриженным газоном живет самая настоящая семья. У любого мужчины – даже сильно пьющего – должна быть гордость. Гордость. Может, Бог написал это слово на сердце моего отца?

Но дело в том, что он проводил больше времени с газоном, чем со мной. Эта мысль выводит меня из душевного равновесия. Так же, как и воспоминания. Если воспоминания лишают тебя покоя, то зачем что-то вспоминать?

Когда мне стукнуло семнадцать, отец вдруг вспомнил, что у меня есть день рождения. Не знаю, каким чудом, потому что в это время он с особым рвением прикладывался к бутылке – видимо, у него был очень тяжелый период, но он вспомнил. Вспомнил. Меня. Зака.

У мамы был «кризис», так что от нее я ничего и не ждал. А Сантьяго… да этот парень о своем собственном дне рождении не помнит. Но отец, черт подери, он вспомнил. У меня аж дух захватило.

Он спросил, что бы я хотел сделать. Я не знал, поэтому выдумал, что хочу куда-нибудь прогуляться пешком. Не знаю, зачем я это сказал.

И, знаете, мы пошли в пустыню. Это было потрясающе, изумительно, классно. Отец пил только воду, а я не курил. Он знал названия всех кактусов и кустарников – я и подумать не мог, что он знает подобное. Он даже улыбался в тот день, а я давно уже не видел его улыбающимся. И у меня от этого щемило в груди.

Я спросил его, откуда он знает названия всех этих растений.

– От отца, – ответил он. – Это он меня научил.

Мне хотелось спросить, научит ли он меня, но я не стал.

После этого мы пошли в пиццерию и болтали о разных вещах – незначительных, всякой чепуховине. Я рассказал ему о мистере Гарсии, о том, как он играет на трубе. Тогда отец спросил, хотел бы я играть на каком-нибудь инструменте.

– Нет. Я не музыкант. Мне нравится рисовать, – ответил я.

– Правда? – удивился он. – Я не знал.

– Да. Я люблю рисовать красками и карандашом.

Губы отца дрогнули в легкой улыбке. Может быть, он подумал о своем художнике отце.

– Ты не показывал мне ни одного своего рисунка.

– Я оставляю их в школе, в студии.

– Покажи мне что-нибудь из твоих работ.

Боже, отец прямо светился. Словно его изнутри озарял свет. Он положил ладонь на мое плечо.

– Пожалуйста, – прошептал он и посмотрел мне в глаза.

Это было очень странно – что он смотрит на меня, что действительно видит меня. Я к этому не привык. Мне хотелось заплакать, но я сдержался.

– Ну и хорошо ты рисуешь?

Я знал, что это шутливый вопрос.

– Нормально.

– Готов поспорить, что намного лучше, чем просто нормально.

Откуда ему знать.

– Остановимся на неплохо.

– Ты хороший парень, – сказал он.

Я пил, курил, пробовал кокаин и не был хорошим парнем от слова совсем. Меня убивало то, что он считает меня хорошим. Я кивнул – мне было приятно сказанное им, пусть он и обманывал сам себя.

Самое досадное – мне пришла в голову мысль, что все может быть по-другому. Не для мамы и Сантьяго, а для меня с отцом. Может быть. Такая мысль пришла мне в голову, когда я лег спать.

Может быть, мы сможем жить лучше.

Может быть, отец будет меньше пить.

Может быть, я буду меньше пить.

Может быть, нам не придется все время грустить.

Может быть, мы больше не будем ходить, опустив голову и уставившись в землю. Может быть, мы сможем иногда смотреть вверх и видеть небеса. Почему бы нет? Я был счастлив, засыпая той ночью.

Но ничего не изменилось.

Отец, наоборот, стал больше пить.

Я тоже стал больше пить.

Я так и не показал отцу ни одного своего рисунка. Может, он на самом деле и не хотел их видеть.

Мама ушла в себя… надолго. Ее жизнь превратилась в один затянувшийся «кризис». Однажды она забралась ко мне в постель. Называла меня Эрнесто – так зовут отца, опустила ладонь на мой пах. Я не знал, что делать. Чуть умом не тронулся.

Сердце дико колотилось, и неприятные картинки снова вихрем носились в мозгу. Я выпрыгнул из кровати, торопливо накинул на себя пару шмоток, схватил одну из бутылок отца и выбежал из дома. Я два дня не возвращался домой.

Когда я вернулся, никто и слова мне не сказал, как будто я никуда и не уходил. Ничего не изменилось. Мы не стали жить лучше.

Адам свято верит в перемены. Не знаю, откуда свалился этот парень. Наверное, оттуда же, откуда и мистер Гарсия – я так думаю. Он приходит к нам с понедельника по пятницу, говорит, что в жизни мы каждый день в чем-нибудь да меняемся. Интересно, какие у него родители? У него глаза синие как море, глаза, которые смотрят на меня, но не видят. Никто не видит меня. Он твердит, что я должен, смотрясь в зеркало, говорить: «Я способен измениться». Но разве я способен на это? Бог не написал этого на моем сердце.

Иногда я ненавижу Адама.

Иногда мне хочется взять биту и вообразить, что Адам – лобовое стекло.

Мой отец ошибался насчет меня. Я плохой парень. Я лишь лист бумаги со словом «печальный» и разной матершиной.

Ничтожный лист бумаги. Это я.

Лист бумаги, ждущий, когда его разорвет в клочья.

Воспоминания

Как-то раз я общался с Адамом в его кабинете. Не знаю, почему мы называем это «общением», когда на самом деле это сеанс терапии у психотерапевта. Думаю, вы улавливаете суть – мы с ним врач и пациент, а не друзья. Он мне что-то говорил, а я его не слушал. Временами мой разум куда-то уносит. Затем вдруг услышал вопрос:

– Что ты видишь на этом снимке?

– На каком снимке?

– На который так внимательно смотришь.

Должно быть, я уставился на него, сам того не сознавая. Я не знал, что ответить.

– Это твои сыновья.

– Да.

– Ну так, выходит, я вижу твоих сыновей.

Адам не возвел глаза к потолку, он настоящий профессионал, хотя иной раз выдает ехидную улыбочку. Вот как сейчас.

– И о чем же ты думаешь, глядя на него?

– О брате.

– Сколько ему лет?

– Он на три года старше меня.

– Как его зовут?

– Сантьяго.

– У вас есть фотография подобная этой? Где вы оба маленькие?

– Да. У мамы в комнате.

– Что на ней?

– Брат обнимает меня.

– А сколько тебе лет на этом фото?

– Два года.

– Ты улыбаешься?

– Слушай, Адам, я не хочу говорить об этом. Это старый снимок. Он ничего не значит.

– Хорошо. Я могу задать тебе один вопрос, Зак?

– Да, конечно, валяй.

– Ты любил своего брата?

– Не помню.

– Не помнишь?

– Да, Адам, не помню.

Он знал, что я лгу. Мне было все равно. Для меня «не хочу вспоминать» равносильно «не помню». И точка.

В стране снов

Мне втемяшилось в голову, что для того, чтобы видеть красивые сны, нужно родиться красивым. Бог не написал на моем сердце «красивый», так что я увяз в плохих снах. Плохие сны для плохих мальчиков. Во всяком случае, ко мне это подходит. И я ничего не могу с этим поделать.

Глава 4 – Ненавистные мне вещи и сны

1.

Мне снится один и тот же сон. Это словно мой персональный ад, и меня наказывают снова и снова, заставляя смотреть один и тот же кошмар. И хотя я уже знаю его наизусть, он все равно меня до жути пугает, потому что в его тьме всегда прячется монстр.

Этот монстр жаждет моей смерти.

Я все задаюсь вопросом: только у меня есть свой монстр?

Это просто сон. Просто сон.

Кажется, я понимаю, откуда в этом мире столько зависимостей.

Я бегу – вот что я делаю в этом сне. Бегу по улицам босой. Мои ноги кровоточат, но я не могу остановиться, меня трясет, я напуган. Буря во мне превращается в безумно вихрящийся смерч. Бумажные клочки, поднятые со дна сознания ветром, летают вокруг оголтелыми птицами, я теряю голову от страха, и бегу, бегу, бегу – кажется, бегу уже целую вечность. Ночь и холод, и вокруг такая безжизненная и безмолвная пустота, что в темной тишине улиц я слышу эхо собственного дыхания. Я не вижу, куда бегу – передо мной простирается бесконечная тьма и пот жжет глаза. Это не останавливает меня. Ноги сами говорят мозгу, что делать. Они всегда приносят меня туда, где я быть не хочу – особенно в снах. Мне страшно, я ненавижу себя за этот страх и чувствую себя так, как будто у меня вот-вот вырвут из груди сердце. Я даже не знаю, чего так сильно боюсь.

Монстра. Я боюсь монстра.

И вдруг я оказываюсь дома. Трава на газоне мягка как шелк и приятно холодит истерзанные стопы. Я думаю об отце – боге этого газона, и мне хочется плакать. Мне хочется, чтобы этот газон меня обнял. Совершенно безумная мысль, ведь у газона нет рук и сердца. Да и что хорошего в том, чтобы их иметь? Мне они ничего путного не принесли.

Дом внутри так же пуст, как и улицы. Я умираю от жажды, поэтому хочу налить себе в стакан воды из-под крана. Воды нет. Я умру, умру. Знаю, что если сейчас не попью, то умру, но наконец вспоминаю, что в этом доме можно найти только одну жидкость – отцовский бурбон. Пошарив в его заначках, я нахожу пинту и залпом выпиваю ее. Всю бутылку. Внутренности обжигает огонь, и от этого еще больше хочется пить. Я пытаюсь заставить краны в доме работать, но они не поддаются, воды нет, и, боже, я так хочу пить, так хочу пить. Мне уже все равно, чтопить. Я по всему дому ищу бутылки с бурбоном и, обнаружив их, выпиваю одну за другой. Горло горит, живот жжет, жар сжигает полтела. Я понимаю, что умру, потому что не могу утолить жажду и хочу пить все больше и больше. Это невыносимо, и ноги продолжают кровоточить.

Я хочу умереть. Мне так больно, что я думаю о том, что лучше бы уж за мной пришел монстр.

Затем появляется брат, он идет ко мне, красный от злости. Кричит на меня, грубо обзывая. Я хочу позвать на помощь, но не могу издать ни звука, а если бы и мог, то кто бы мне помог – весь мир опустел. И я знаю, что это из-за меня, из-за того, что ячто-то сделал. Сердце готово взорваться, паника заволакивает мозг.

Было бы таким облегчением умереть.

В этот момент я обычно просыпаюсь.

Мне снится не только этот сон. Есть и другие. Как во мне может уживаться столько снов? Как они вмещаются в меня? С той минуты, как я сюда попал, мне кажется, что я все время сплю. Дошло до того, что я не хочу засыпать, но настолько выматываюсь к концу дня, что глаза закрываются сами собой.

И я засыпаю. И вижу сны.

Сплю и вижу сны.

Сплю и вижу сны.

Снова и снова. Из них состоят все мои дни.

Вот где я живу сейчас – в стране снов.

Иногда я просыпаюсь посреди ночи от страха. Иногда просыпаюсь от плача. Сны выматывают меня, и мне это ненавистно. Все мои сны полны крови, и в них всегда есть нечто, желающее причинить мне боль. Это монстр. Я никогда не видел его, но знаю – он есть.

Он приходит ко мне по ночам.

Один из моих соседей по комнате, Рафаэль, разбирается в монстрах. Нет, он не говорит о них, просто я это знаю. Люди, у которых есть монстры, узнают друг друга даже без слов.

Однажды ночью Рафаэль, сев на мою постель, разбудил меня от кошмара.

– Все хорошо, – прошептал он. – Это лишь плохой сон.

Я ничего не ответил – ждал, когда перестанет бежать мое сердце. Иногда оно бежит быстрее моих кровоточащих стоп. Когда оно успокоилось и утихло, я сказал Рафаэлю, что мне нужна сигарета.

– Постарайся снова уснуть, – возразил он.

– Ты побудешь со мной? Пока я не усну?

Он промолчал, но остался рядом.

Я вел себя как маленький ребенок. Черт. Но меня не переставая била дрожь, и я боялся, что Рафаэль уйдет. Я заснул, убаюканный его дыханием. Утром он спросил, что мне снилось.

– Я не помню, – ответил я.

– А ты постарайся вспомнить.

– Зачем?

– Затем, что иначе тебе не станет лучше.

– Ты что, скооперировался с Адамом?

Покачав головой, Рафаэль улыбнулся.

– Ну хорошо, – сказал он. – Просто знай, что я переживаю за тебя. Мне не безразлично, что с тобой будет.

Он едва меня знал, но я поверил ему. Я не боялся его. И, говоря по правде, мне нравилось, что я ему нравлюсь. Наверное, он изменит свое мнение обо мне, когда узнает поближе. Но кто ему это позволит?

– Ты слышишь меня, Зак? Я переживаю за тебя.

– Окей, я не против. Но мы можем не говорить об этом? Пожалуйста. Ты не против?

– Не против.

2.

Что мне нравится в Рафаэле, так это то, что он хороший парень. По-настоящему хороший. По-мистер-гарсиевски хороший. В первую свою ночь в кабинке номер девять он плакал. Плакал тихо и приглушенно, и я чувствовал на сердце печаль. Дело в том, что у нас с Рафаэлем одинаковые проблемы со снами и нас это чертовски печалит. И сближает. Ему полтинник с чем-то, а мне только стукнуло восемнадцать, но мы с ним сидим в одной лодке и нас несет стремительным потоком бушующей реки. Мы отличаемся только в одном, и это не разница в возрасте – в том, что он усиленно пытается вспомнить, а я усиленно пытаюсь забыть.

Еще мы схожи тем, что он ненавидит себя. Я тоже ненавижу себя. Правда мне кажется, что в глубине души Рафаэль устал от ненависти к себе и хочет покончить со всем этим я-ненавижу-себя дерьмом.

Эти сны… я ни с кем о них не говорю. Ни с Рафаэлем, ни с кем-либо из группы, ни с Адамом. Да, да, я знаю, что мои сны – навязчивые. Так их здесь называют. Один психо-врач как-то спросил меня:

– Тебе снятся навязчивые сны?

– Не совсем понимаю значение этого слова, – взглянул я на него.

– Повторяющиеся и настолько реальные, что мучают тебя, даже когда ты не спишь.

– Снятся, – признался я.

– Хочешь рассказать мне о них?

– С чего бы это?

– Такие вещи нежелательно держать в себе.

– Может и нет.

– Хорошо бы ты о них с кем-нибудь поговорил.

– Для кого хорошо?

Он проигнорировал мою неподатливость. « Неподатливость» – слово, которым в этом месте очень любят оперировать. « Неподатливый» – мягко говоря, ведущий себя как засранец. Этот психо-врач тоже вел себя как засранец, так что мы были квиты. Лучше я не буду говорить об этом, а то заведусь. Мне он не нравится. Сильно не нравится.

Есть вещи, о которых я не люблю говорить, и этого не изменить. Нужно отдать должное этому психотерапевту – он понял, что лучше сменить тему разговора, но записал что-то в своем блокноте. Я знал расклад. Все, что он запишет в блокноте, станет известно Адаму. Рано или поздно Адам, конечно же, поднимет вопрос о моих « навязчивых снах». Адам любит докапываться до сути моих проблем во время наших разговоров, или до сути вещей, которые считает моими проблемами. Он строит догадки на мой счет, и я надеяюсь, он оставит их при себе.

Иногда мне кажется, что здесь навязчиво всё и все. Мои сны не оставляют меня в покое, Адам не оставляет меня в покое и все остальные психотерапевты не оставляют меня в покое. Даже мои соседи по комнате – Шарки и Рафаэль – не оставляют меня в покое.

Я здесь уже три недели. До этого я был в другом месте – в больнице. Ничего не помню об этом кроме того, что был серьезно болен. Иногда мне снятся сны о том месте. Все одеты в белое, стены – белые, простыни – белые и пижама на мне тоже белая, что довольно странно, так как я никогда не ношу пижамы. Все ослепляюще белоснежное и, кажется, находится в вечном движении. Мне хочется зажмуриться. Я без сил, перед глазами все расплывается, и меня кто-то зовет.

И вот однажды я проснулся, лежа в кровати номер три. В кровати номер три в кабинке номер девять. Помню, психотерапевты задавали мне много вопросов. Помню, как говорил с Адамом. Он был добр ко мне и так ласково обращался, что мне хотелось плакать. Адам неплохой человек, но он никак не отстанет от меня. Все время приходит и допытывается. На кой ляд ему дались мои воспоминания? Что он ко мне с ними пристал?

Когда я только сюда попал, персонал показал мне окрестности. Здесь с пятнадцать кабинок, расположенных вокруг главного здания, где мы едим и по желанию проводим время. Куча народу торчит там, но я не один из них. Есть люди, которые не переносят одиночества. Я же его люблю.

Адам говорит, что я одиночка.

Я никак не комментирую некоторые из его заявлений. Если я хочу торчать в своей кабинке номер девять, то что в этом, блять, такого плохого? У меня отличная кабинка.

3.

Они разрешают нам курить. Не то чтобы они это одобряют, но все понимают, что у нас есть проблемы и похуже. Да, курение вредно для здоровья. Да, они тут ведут курс «Бросай курить». Мне по барабану.

Курить разрешается только в строго отведенном для этого месте. Все называют его «курительной ямой», хотя, это, конечно же, никакая не яма. Я купил у Шарки две пачки сигарет, когда он у нас появился – он сюда попал через десять дней после меня. К этому времени я уже без курева подыхал. Шарки двадцать семь. Он настоящий болтун – болтает, болтает, болтает. У меня крыша от него едет. Первые несколько дней я жил в кабинке номер девять один, и мне это было по душе.

Я хожу на все назначенные мне групповые занятия. Для меня это почти как школа, только без отметок. Я совсем не против послушать психотерапевтов и крезанутых. Крезанутые по своему очень интересны. Интересны в я-нахер-в-шоке-от-них смысле. Они расстраиваются, злятся, горячатся и все такое. Не то чтобы это было чем-то таким невообразимым, но я присоединяться к ним и проявлять свои чувства не собираюсь. Хватает и того, что я иной раз просыпаюсь в слезах из-за кошмаров. Вот послушать я не против. И если кто-то хочет вывалить на окружающих свои переживания – что ж, меня это не беспокоит. Ну… на самом деле беспокоит, но я не сильно нервничаю, пока рядом есть психотерапевт.

Я должен не только посещать занятия, но еще и демонстрировать здоровое поведение. Походы в столовую – его часть. Проблема в том, что я никогда не хочу есть и никогда ни с кем не говорю. Изредка слушаю. Я сдержанный парень, и это неплохо. Во всяком случае, здесь нам внушают, что нужно быть сдержанными. А в этой столовой происходит драма за драмой. Не люблю драмы. Кто-нибудь плачет, или злорадствует, или ноет, что тут отстойно, или делится своим мнением о каком-нибудь псих-враче, или рассказывает историю своей жизни, или сцепляется с кем-то из-за какой-нибудь совершенно незначащей хрени – меня все это сводит с ума. Адам говорит, что мне нужно делать все, чтобы добиться уравновешенности. Так вот все эти совместные завтраки, обеды и ужины плохо сказываются на ней. Не из-за еды, из-за людей. И, кстати, мне ужасно не хватает выпивки.

После еды, когда мне не нужно помогать убираться, я возвращаюсь к себе в кабинку и читаю. Если подумать, то у меня не такая уж и плохая жизнь. Мне задают задания, но я не горю желанием их выполнять. Эти психотерапевты все время пытаются заставить тебя говорить о себе. Оно мне надо? И всегда дают одни и те же задания. Как выглядит твоя зависимость? Нарисуй сцену из жизни дома. Напиши письмо маме. Моя зависимость – печаль. Моя жизнь дома была печальна. Моя мама была печальна. Следующее задание, пожалуйста. Может, будем двигаться дальше? Черт. Я неплохо жил в кабинке номер девять в гордом одиночестве. Ничего так жил. Нормально. Каждый раз, как я говорю это слово, Адам его повторяет. Типа, ну да, конечно, нормально.

А потом появился Рафаэль. Он до этого жил в другой кабинке, и я знал его, потому что мы ходим в одну группу. Мне он нравился – не нервировал меня, но это не значило, что я хотел иметь его своим соседом. Не знаю, кому пришла в голову эта блестящая идея – перевести его ко мне, но меня это не обрадовало. Я решил, что за всем этим стоит Адам, и сказал ему, что это не очень хорошая мысль.

– Почему? – спросил он.

– Потому что он старый, – ответил я.

– Мы не по возрасту селим вас друг с другом.

– Он уже седеет.

– И? – приподнял брови Адам.

– Ему не помешала бы стрижка.

– Как и тебе.

– Я отращиваю волосы.

– Как и он.

– Он не может остаться в своей бывшей кабинке?

– Что, он нарушает твое одиночество?

Мне захотелось его убить. Я знал, что лучше не говорить Адаму о том, что Рафаэль кажется очень печальным и в нем чувствуется какой-то надлом, и что присутствие печального с каким-то надломом старого джентельмена вряд ли пойдет мне на пользу. Так и подмывало съязвить: «Он плохо повлияет на мою уравновешенность».

В общем, меня вынудили жить с этим парнем. Переехав ко мне, он пожал мне руку, и я подумал, что может быть жизнь с ним будет не так уж плоха. Его улыбка была немного печальной, но искренней – она мне понравилась. А самое классное – что он занял не так много места, и был дружелюбным, и уважительным и все такое. Он был воспитанным и я даже порадовался тому, что он стал моим соседом, потому что парни так и будут приезжать один за другим – сюда все время кто-нибудь приезжает, и уж лучше со мной будет жить Рафаэль, чем какой-нибудь невоспитанный стебанутый придурок.

Мы с Рафаэлем немного поговорили, и я сразу понял, что он не будет лезть ко мне в голову. Это действительно здорово, потому что меня не хило нервирует, когда люди пытаются покопаться у меня в голове.

И Рафаэль кажется – мне неприятно в этом признаваться – вполне нормальным. Во всяком случае, гораздо нормальнее меня. Он умеет общаться с людьми. Мне теперь стыдно, что я ходил к Адаму выражать недовольство человеком, о котором ни черта не знал.

Что вызывает у меня оторопь, так это то, что стоит Рафаэлю улыбнуться, как он становится похож на мальчишку. Мальчишку с печалью в душе. Ее выдают его темные глаза. Этот парень полон печали. Как моя мама. Просто он больше связан с миром, чем она. Я не хочу сказать, что эта связь с миром чем-то хороша. По крайней мере, не для меня. Что она принесла вам? Одно расстройство. Мир безумен. Если вы связаны с безумным миром, то и сами когда-нибудь сойдете с ума. И это не какая-то там заумная теория. Это просто чистая логика.

4.

Затем появился Шарки.

Весь из одних улыбок, болтовни и всякой чепухи. Но он мне сразу понравился. Если Рафаэль занял мало места, то Шарки занял всё. То есть, он занял всю кабинку номер девять. Да, у этого парня было много добра. Три чемодана – и, между прочим, ни черта не маленьких чемодана – с кучей разных кроссовок, туфель и морем, морем одежды. Этот парень тут навечно решил поселиться? А еще эти его солнцезащитные очки. Боже, он помешан на них. Я получил нереальное наслаждение, наблюдая за тем, как его вещи обшаривает Стив. Стив работает здесь. И тут это принято – просматривать вещи. Им же нужно убедиться, что вы не захватили с собой ничего колюще-режущего, чем бы могли себе навредить, ну и – самое главное – не пронесли с собой наркоты. Здесь вам не доверяют. И правильно делают – тут нет никого, кому можно было бы доверять.