Текст книги "Я пел прошлой ночью для монстра"

Автор книги: Алире Саэнс Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Я вывалил всю свою историю. Всё, что мог вспомнить о матери, отце и Сантьяго. Рассказал им об автомобильных стеклах, о мистере Гарсии и том, как он играл для меня на трубе. О своих друзьях и о песне, которую сочинил. Об отцовских бутылках бурбона. Рассказал о брате – о том, как он причинял мне боль, как взял власть в доме в свои руки, как управлял им горящими злобой глазами и крепкими кулаками, и как отец с матерью позволяли ему это делать. Рассказал о поселившейся в нашем доме печали. О том, как мама хотела, чтобы я прикасался к ней, и как у меня от этого ехала крыша. Я рассказал им всё, что помнил, ощущая себя так, словно на меня обрушилась хлещущая дождем и ветром буря, но я все равно продолжал говорить. Должно быть, я говорил очень долго, потому что бросив взгляд на часы, обнаружил, что прошел целый час.

– Мне стоит остановиться, – сказал я.

– Тебе нужна передышка?

– Нет, я в порядке.

– Тогда почему тебе нужно останавливаться?

– Не знаю. Думаю, это всё, что я хотел рассказать. Я и так долго говорил.

– Могу я задать тебе вопрос, Зак? – спросил Рафаэль.

Я взглянул на него. Адам хотел что-то сказать, но Рафаэль не дал ему, продолжив:

– Этот рисунок?.. – Им завладела какая-то мысль, и он пытался вытолкнуть ее наружу. – Этот рисунок имеет какое-нибудь отношение к твоей истории? – Он указал на лист, который я засунул под стул. Не знаю, заметил ли его Адам. Наверное, да. Он всё замечает.

– Давай взглянем на него, – предложил он.

Я вытащил рисунок и положил его в середину круга.

Воцарилось долгое молчание. Группа изучала его, хотя в нем не было ничего такого, что можно было бы изучать.

– Красивый, – сказала Лиззи. – Я не знала, что ты художник.

– Я не художник.

– Художник, – возразила Шейла. – Самый настоящий художник.

Я посмотрел на рисунок, пытаясь увидеть то, что видят остальные.

– Хочешь рассказать нам о нем?

Я пожал плечами, подняв на Адама глаза.

– Всё в нем, – ответил я.

– Что, «всё»?

– Вся моя жизнь.

Я прекрасно понимал, что Адам говорит мне своими глазами. Я знал, что внутри меня есть слова, но их так тяжело было вытащить наружу.

– Это я, лежащий на обочине дороги. Рядом со мной мертвая собака. Я как эта мертвая собака. А дорога просто куда-то ведет. Все дороги куда-то ведут, они бесконечны, я же никуда не иду. Я мертв, как эта собака.

– Почему собака?

– Я люблю собак. У меня была одна. Я рассказывал о ней? Не помню.

Все отрицательно покачали головами.

– Мою собаку звали Лилли. Она спала со мной. Я говорил с ней и, казалось, что она меня понимает. Она умерла, когда мне было около пяти. Я нашел ее во дворе. Она не дышала. Мой отец был пьян. «Собаки умирают», – сказал он мне и пошел пить дальше. Я закопал собаку на заднем дворе.

– Сам? – У Адама было странное выражение лица. Он выглядел печальным. Словно сказанное мной расстроило его.

Я кивнул.

Он кивнул в ответ.

– Может быть, я думал о Лилли. Не знаю. По правде говоря, я ни о чем не думал. Я просто рисовал. Мне приснился сон, и я не мог снова заснуть, поэтому встал и нарисовал этот… этот…

– Автопортрет, – закончил за меня Рафаэль.

– Да, наверное, ты прав.

– Почему пустыня? – Адам всегда задает много вопросов, касающихся наших картин. Он это любит.

– Это место, в котором я живу. Я живу в пустыне. Всегда в ней жил.

– Тебе нравится пустыня?

– В ней тихо. И она не бесплодна. Все думают, что в пустыне ничего нет. Думают, что это лишенное воды, мертвое место, но это не так. На самом деле она как лес. Нет, в ней нет деревьев, но в ней много чего растет. Она изумительная. Правда. Пустыня потрясающая. Если вы проведете в ней какое-то время, то узнаете, какая она замечательная. Однажды я ходил в пустыню с отцом, он знал названия всех растущих там растений. Это был самый лучший день в моей жизни.

– Значит, – сказал Адам, – ты – мертвый – с мертвой собакой лежишь в сердце пустыни, где растет множество растений. Здесь есть смерть и есть жизнь.

– Наверное.

– Как думаешь, сможешь связать этот рисунок со своей историей?

– Думаю, да. – Мне на ум пришли разные вещи. – Может быть, я всегда чувствовал себя так в своей семье. Как будто я уже мертв. Как будто я – всего лишь тело на обочине дороги. Вот кем я был. Вот что я чувствовал.

– Но ты не мертв, Зак. – Голос Рафаэля был тихим, но твердым.

Я уставился в пол.

– Мне кажется, что мертв. Почти все время.

– Я вижу тебя, Зак. – Любимое выражение Адама.

– Я тоже тебя вижу, – ответил я, насмешливо взглянув на него.

Он улыбнулся, покачав головой.

– Когда ты в последний раз ощущал себя живым? По-настоящему живым?

Как только Адам задал этот вопрос, я уже знал ответ на него. Только я ему не ответил. Я не хотел говорить этого в группе. Не хотел говорить никому. Мои губы дрожали, и я не мог унять их дрожь. Соленые капли побежали по моим щекам, и взгляд затуманился. Я с силой сжал кулаки, собираясь. Сначала перестали дрожать губы, потом остановились слезы. Я сделал глубокий вдох и разжал кулаки. Снова опустил взгляд в пол. Слова сами срывались с моих губ, я ощущал их – слова, которые не хотел произносить:

– В последний раз… в последний раз я чувствовал себя по-настоящему живым, когда мне пел Рафаэль.

– Что он пел тебе?

Я знал, что Адам смотрит на Рафаэля, хотя сам глядел в пол.

– На самом деле я даже не сознавал, что он поет мне. Мне снился кошмар, он подошел, сел на мою постель и пел мне, пока я не успокоился.

– Но если ты спал, то как мог знать, что Рафаэль тебе пел?

– Он сам мне сказал. – Взглянув на Рафаэля, я попытался улыбнуться, но улыбка не вышла. Я ненавижу говорить о своих чувствах. Ненавижу. Мне больно. Я сделал еще один вдох. – Он сказал мне об этом, а потом спел песню, песню, которую пел мне ночью. Он пел эту песню своему сыну. – Я замолчал. Я больше не мог говорить. Слишком сильно дрожали губы. Я просто не мог говорить.

– Это было прекрасно. Ты не считаешь так, Зак?

– Но я не хочу чувствовать себя живым, неужели вы не понимаете?! Неужели не понимаете?! Сколько раз мне вам это повторять? – Я так громко кричал, что мой голос срывался. – Я не хочу чувствовать себя живым!

Не контролируя себя, я вскочил на ноги и выбежал из комнаты. Все кружилось перед глазами. Когда же мир вокруг меня перестал кружиться, я обнаружил, что сижу перед деревом Рафаэля, деревом по имени Зак.

4.

Я так устал.

Боже, как же я устал.

Все казалось серым, пустым и далеким. Я знал, что если не отдохну, то просто умру, поэтому лег на землю и уснул. Во сне я проснулся, на улице стояло лето, и мои глаза были зелеными как листва деревьев. Я был очень счастлив, но в то же время чувствовал себя ужасно уставшим, поэтому снова лег спать. Проснувшись, я обвел взглядом летний мир. Ни единого облачка на синеве небес, воздух чист и свеж, и обрушившееся на меня счастье почти невыносимо. И я снова уснул. И снова проснулся. Я засыпал и просыпался, засыпал и просыпался, но всё это был лишь один длинный сон.

Разбудил меня Рафаэль.

– Проснись, Зак, – тряс он меня.

Я медленно поднялся. Огляделся. Я еще не пришел в себя и не совсем понимал, где нахожусь.

– Ты в порядке, Зак?

– Наверное.

– Холодает. Идем в кабинку.

– Как ты узнал, где меня найти?

Рафаэль посмотрел на меня так, будто я задал дурацкий вопрос.

– Я думал, мы не должны никого спасать. Таковы же правила.

– Я не спасаю тебя.

– Тогда что ты делаешь?

– Утаскиваю с холода.

– Разве это не спасение? Спасение тут непозволительно.

Рафаэль поднял взгляд на грозовые тучи.

– Кажется, будет ливень. – Он посмотрел на меня. – А ты даже от дождя уберечься не можешь.

– Мне нужно покурить.

– Господи, надень хотя бы куртку сначала. Ты безумец, Зак. Безумец.

5.

Эмит протянул мне сигарету и дал зажигалку.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Ты как?

– В норме.

– Спасибо за историю.

– Уху. Мы тут этим и занимается – историями. Ты следующий.

– Меня это охереть как радует.

Я засмеялся.

– Нелегко тебе пришлось.

– Поэтому я и здесь. Поэтому мы все здесь.

– Нда. Знаешь, я ненавижу твоего брата.

– Ты даже не знаешь его.

– Он бил тебя, парень. Я ненавижу его за это.

В это мгновение разразился дождь. Мы с Эмитом молча смотрели на разбушевавшийся ветер и льющую с небес воду. Может быть, мы стали зависимы от бурь. Может быть, это и так. Я докурил свою сигарету, Эмит предложил мне другую. Я ее взял.

– Чувствую себя подстать этой дерьмовой погоде.

– Я тоже, – согласился я.

– Дождь пробуждает мир.

– Откуда вдруг такая мысль?

– От сестры. Она всегда мне так говорит.

– Она хорошая, твоя сестра?

– Она замечательная.

– Это здорово, что у тебя есть сестра.

– Она еще не махнула на меня рукой. Еще нет.

– Может, никогда и не махнет.

Эмит ничего не ответил. Он словно ушел в себя. Думал о чем-то, может быть, о сестре, может быть, о чем-то еще. Я видел, что кто-то идет к нам, в курительную яму, под дождем. Видел зонт, и когда фигура приблизилась, разглядел, что это Лиззи. Дойдя до нас, она, не закрыв зонта, полезла в карман за сигаретами.

– Помочь? – Я взял у нее зонт и поднял над ее головой.

Она вытащила и зажгла сигарету.

– Ты засранец, – сказала она. – Оставил нас в группе одних. Мы даже не успели тебе ничего сказать. Теперь ты наш должник.

Пожав плечами, я уставился в землю.

– Ну, я жду.

– Прости, – извинился я. – Я просто… я не знаю, что произошло.

– Ты прекрасно знаешь, что произошло. Ты испугался. И сбежал. Плавали – знаем. – Она рассмеялась. – Не делай так больше, ладно? – Она одарила меня улыбкой. Ее улыбка была по-настоящему прекрасной.

– Не буду.

– Я вижу тебя.

– Уху. Я тоже тебя вижу.

– Правда?

– Правда.

И мы с ней вдруг сказали в унисон:

– Я вижу тебя. Правда, вижу.

Мы смеялись и смеялись. Но что в этом был смешного? Я вижу тебя, Зак. Я тебя вижу.

Воспоминания

– Что олицетворяет дорога?

– Любая дорога?

Адам наградил меня своей любимой ироничной улыбкой.

– Знаю, знаю. Что олицетворяет та дорога? – Я уставился на фотографию детей Адама. Они выглядели счастливыми. Я подумал о Сантьяго.

– Опять смотришь на снимок моих сыновей?

– Да. – Я пытался сосредоточиться на разговоре, иногда мне это непросто дается. – Дорога? Не знаю, Адам. Правда, не знаю. Ну, это же дорога. Она куда-то ведет, но я не знаю – куда.

– На твоих других рисунках, тех, что ты рисовал в школе, присутствовали когда-нибудь люди?

– Нет.

– Что ты рисовал?

– Городские пейзажи. Так их называл мистер Дрейк. Здания, аллеи, улицы.

– Пустые улицы?

– Да. Иногда рисовал машины.

– С водителями?

– Нет.

– И никаких людей на твоих городских пейзажах?

– Получается, что так.

– Угадай, кем полны города?

– Ну да, да, они полны людей.

– Но в мире Зака людей нет.

– Ну не знаю, может, я не люблю людей.

– Не думаю, что это так. Я предполагаю, что ты очень любишь людей. Ты любишь Рафаэля. Любишь Шарки. Тебе нравится мистер Гарсия, нравится Эмит – думаю, что нравится.

– Да, он нравится мне.

– Тебе нравился Марк. Нравится Лиззи, Шейла, Келли и… – есть хоть кто-нибудь в группе, кто не нравится тебе?

– Нет. Мне нравится вся наша группа.

– Не нравится хоть какой-нибудь психотерапевт?

– Есть такой один. Он болван.

– Это было честно. Значит, из всех наших психотерапевтов тебе не нравится только один?

– Выходит, что так.

– Ты любишь людей, Зак. Так что, не в этом твоя проблема.

– Тогда в чем она?

– Давай разберемся в этом.

– Ты знаешь, в чем моя проблема?

– Нет.

– Но у тебя есть теория?

– У меня полно теорий, Зак. И они ни черта не значат. – И он перевел разговор в нужное ему русло. Угу, как будто я этого не заметил. – Откуда такой рисунок?

– Оттуда, что именно так меня и нашли. На обочине дороги.

– Помнишь, какой?

– Да. Ведущей в Карслбад. Старое шоссе на севере Эль-Пасо. Там меня и нашли.

– Ты помнишь что-нибудь еще?

– Меня трясло.

– От холода?

– Я умирал.

– Умирал?

– Да. Алкогольное отравление. Очень сильное. Знаешь, от него можно умереть.

– Да, я знаю. Ты помнишь, кто тебя нашел?

– Коп. После этого все как в тумане. Я был в больнице. Она мне часто снится. – Я оторвал взгляд от пола и посмотрел на Адама. – Я чуть не умер.

Глава 12 – Я ненавижу их за любовь ко мне

1.

Ночью я просыпался через каждый час – у меня такое бывает. Обводил взглядом комнату. Смотрел на часы. 12:45. 12:46. 12:47. Снова засыпал и снова просыпался. 1:48. 1:49. 1:50.

Рафаэль читал. Он читает, когда ему не спится. Где-то около трех утра встал с постели Эмит. «Выпустите меня, – шептал он. – Выпустите меня». Он явно собирался направиться к двери. На улице лил дождь и гремел гром – идти туда в одних трусах было не очень хорошей идеей. Рафаэля подобный лунатизм совершенно не беспокоил. Он встал, отвел Эмита обратно в постель и уложил. Но Эмит не захотел лежать. Сев в постели, он тихо проговорил:

– Я не делал этого. Выпустите меня.

– Хорошо, – ответил ему Рафаэль. – Мы выпустим тебя, как только взойдет солнце.

– Сейчас. Выпустите меня сейчас. – Похоже, он снова собрался встать, поэтому Рафаэль вернулся к нему и потряс, пробуждая.

Эмит растерянно уставился на него.

– Ты говорил во сне. Опять хотел подняться, поэтому я решил, что лучше тебя разбудить.

Эмит кивнул.

– Я же ничего… не сделал?

– Нет.

– Хорошо. Иногда я делаю такое, чего потом стыжусь.

– Например?

– Писаю в углах комнаты или что-то подобное, за что потом стыдно.

– Ты просил: «Выпустите меня». Откуда? Не помнишь?

– Не помню. – Эмит впился глазами в Рафаэля. – Тебе не спится?

– Да, сегодня не спится.

– Ненавижу это сраное место, – проворчал Эмит. – Меня тут закормили таблетками. Поэтому я и хожу во сне.

– Может быть. А может быть и нет. Может быть, ты и без таблеток будешь ходить во сне.

– А тебе нахуй откуда знать?

Рафаэль улыбнулся одной из своих «прочищающих горло» улыбок.

– Лунатизм может быть симптомом ПТСР ¹⁰ .

– Ты, блять, психотерапевт, что ли?

Рафаэль взял свою книгу.

– Нет. Я просто много читаю. Хочешь попробовать?

– Пошел ты. – Эмит ненадолго притих, потом спросил: – Ты это серьезно? Лунатизм? Он может быть из-за этого… ну, из-за психологической травмы?

– Парень, живший здесь до тебя – Шарки, все время ходил во сне. Вот я и прочел об этом книгу.

– Эта книга все еще у тебя?

– Да.

– Дашь ее мне?

– Конечно.

– Научишь меня рисовать?

– Зачем? Рисуй, как умеешь.

– Я вообще не умею.

– Тогда рисуй, как получится, для терапии сойдет. В художественную школу можешь поступить позже.

– Умник, да?

– Уху.

Не знаю, почему я не присоединился к их разговору. Просто люблю слушать. Думаю, в душе я хотел запомнить голос Рафаэля, чтобы носить его в себе, когда он уйдет.

– Могу я задать тебе вопрос, Эмит?

– Да.

– Ты много сменил таких мест, как это?

– Это что, заметно?

– Заметно.

– Три или четыре.

– Так три или четыре?

– Четыре. Мне все это не помогает.

– Тогда почему ты здесь?

– У меня…

– Неприятности с законом, – закончил за него Рафаэль.

– Угу.

– Что употребляешь?

– Кокаин, героин, пойло. Выбирай.

– Когда начал?

– О, не знаю даже. В четырнадцать, наверное. Один парень обозвал меня негром, несколько дней спустя кто-то разрисовал наш гараж этим милым словечком.

– И ты решил напиться.

– Мне было больно.

– Не сомневаюсь.

– Но ты не можешь представить, как.

– Не могу. – Рафаэль сделал глубокий вдох – он словно затянулся, куря сигарету. – Значит, ты напился.

– А что, я должен был вместо этого его напоить?

– Тебе приходит на ум лишь этот вариант?

Эмит рассмеялся, знаете, таким нахальным смехом, говорящим: «пошел ты».

– Любишь другим мозги вправлять?

– Да нет. Просто иногда люблю задавать много вопросов.

– Удивительно, что тебе не надирали задницу.

– А с чего ты взял, что этого не делали? – Рафаэль засмеялся сам над собой. Снова. – С какими людьми ты общался, что они могли побить за то, что им задают вопросы?

– С нормальными людьми.

– Ты общался с нормальными?

– Нет, наверное все-таки нет.

– Иногда, когда люди задают вопросы, это означает, что ты им небезразличен.

– Ты один из таких людей?

– Да. Я один из таких.

Эмит ничего на это не ответил.

– Знаешь, Эмит, ты можешь сделать так, что это место поможет тебе. Как давно ты ничего не употреблял?

– Восемнадцать дней.

– Восемнадцать дней – это много. Восемнадцать дней – это замечательно. Говорят, если продержишься один день, то сможешь продержаться всю жизнь.

– И кто это говорит?

– Я говорю.

– Спорю, что ты пил вино.

– Ты прав.

– Спорю, что ты пил хорошее вино.

– Очень хорошее вино.

– Спорю, что ты пил один.

– Только так и больше никак. Так меня никто не отвлекал. – Рафаэль рассмеялся смехом, означавшим грусть. – Я не пил целый день.

– И теперь не будешь пить всю жизнь, да?

– Я знаю, что ты зол на весь мир. И знаю, что ты имеешь на это право.

– Я живу в гребаном мире расистов.

– Это так.

– Ты тоже живешь в этом мире, приятель. И что ты, блять, делаешь при этом?

– Говорю с тобой.

Это вызвало у Эмита смех. Приятный смех. Хороший смех. Мне он показался именно таким, не знаю почему. Сам того не сознавая, я засмеялся вместе с ним.

– Ты там тоже проснулся, приятель?

– Да, – ответил я.

– Ты тихоня.

– Что-то типа того.

– Тебе нравится здесь, Зак?

Я дал вопросу Эмита несколько секунд повисеть в воздухе.

– Здесь хорошо.

– И что здесь нахуй хорошего?

– Кормят хорошо.

Рафаэль с Эмитом засмеялись. От души. И я вместе с ними.

Не знаю, как долго мы смеялись, но, кажется, довольно долго. А затем снова наступили тишина и безмолвие. От лампы Рафаэля шел теплый свет, и в нем вся комната казалась нарисованной. Она казалась странной картиной, рассказывающей своюисторию – и чтобы понять, о чем эта история, к этой картине нужно было внимательно приглядеться.

2.

Люблю выходные. Тут у нас как в школе – утром занятие с группой, потом еще два занятия, обед, и парочка занятий дневных.

Мы полны злости, поэтому у нас есть занятия по избавлению от злости.

Мы зависимы, поэтому у нас есть занятия по избавлению от зависимости.

Мы созависимы, поэтому у нас есть занятия по избавлению от созависимости.

Дважды в неделю у нас арт-терапия. Есть и другие занятия. Например такие, на которых мы должны разыгрывать сценки и роли – ненавижу их. Ненавижу. Трижды в неделю по вечерам у нас общие встречи. «Привет всем, я Зак, я алкоголик». Выходные – это куча времени на то, чтобы сделать домашнее задание, покурить и почитать. Люблю выходные.

Когда я проснулся утром в субботу, Рафаэля с Эмитом уже не было. Я сделал глубокий вдох, затем еще один и еще. Это напомнило мне о том, что днем у меня дыхательная гимнастика с Сюзан. Я чувствовал себя разбитым. Хотелось заползти обратно в постель и уснуть. Я бросил взгляд на часы – 8.20 утра. По выходным нам разрешается спать до полдевятого, потом мы должны вставать. Если я снова залезу в постель, один из здешних сотрудников придет, постучит в дверь, улыбнется и вежливо скажет: «Пора вставать». Не выношу этого.

Я не мог решить, что сначала сделать – покурить или принять душ. Остановился на душе. Вытираясь, я посмотрел на себя в зеркало. На шрам под правым соском. Коснулся его пальцами, и нахлынули воспоминания. Мой брат вжимает меня спиной в пол, в его руке кусок стекла. Я могу порезать тебя. Я могу порезать тебя. Острый край стекла проходится по моей правой груди. Мне шесть лет. Я кричу. В комнату вбегает отец.

Он не повез меня в больницу. Промыл рану и заклеил ее клейкими полосками, которые заменяют швы. Дал мне одну из маминых таблеток, и я уснул.

3.

Я знал, что буду делать дальше – отдаваться во власть своей новой зависимости. Читать дневник Рафаэля. Он же уходит. Заберет свои слова и свой голос с собой, и у меня останутся лишь мои мысли. Я взял его дневник и прочел последнюю запись:

Я верю в то, что в жизни каждого человека есть определяющие ее моменты. И в каждый из них мы переживаем смерть. Я умер здесь, и уже не важно, зачем я пришел сюда изначально. Но здесь произошло так же нечто более важное, чем моя смерть. Не знаю, как описать это. Могу лишь сказать, что никогда еще не ощущал себя настолько живым. Никогда. Никогда до этих пор я не чувствовал себя в ладу со своим собственным телом. Мое тело – это мой дом. Я продолжаю повторять себе это. Для меня эти слова равносильны чуду. Не знаю, какой будет моя дальнейшая жизнь и что принесут мне новые дни, знаю только, что я счастлив и в моем сердце – покой. Я знаю, что не могу больше жить в разочаровании. Я жил в нем всю свою жизнь. Я отказываюсь от алкоголя, который использовал в качестве лекарства. Я выбрал извилистую дорогу, ведущую в страну зрелости. Мне понадобится время на то, чтобы найти себя снова в этом мире. Мне придется преодолеть много трудностей. Но я больше не буду убегать.

Я чувствую себя цельным. Я в ладу с собой.

До приезда сюда мне хотелось уйти в пустыню и там умереть. Теперь же я хочу только жить. Хочу снова и снова писать эти слова. Произносить их и слышать, как они прекрасны и весомы. Я хочу жить. Вот и все, что я знаю сегодня. Я хочу жить.

Я чувствовал себя вором, крадущим эти слова Рафаэля. Мне было стыдно, но в то же время хотелось забрать их себе и сохранить где-то внутри, чтобы ощутить то же, что ощущал Рафаэль.

Рафаэль пришел сюда душевно сломленным. Сейчас он был другим. Шарки ушел прежде, чем смог помочь себе. Может быть, то, что сделал Рафаэль, слишком тяжело, больно и почти невозможно совершить.

Выдержу ли я? Смогу ли с полной уверенностью сказать то, что написал Рафаэль: я хочу жить?

Я знаю, что не отпускаю себя. Знаю, что все еще живу в маленькой, темной комнате. Но в этой комнате есть дверь. И окно. И я вижу за ним небеса.

4.

В понедельник утром я подождал, когда Рафаэль с Эмитом уйдут из кабинки, затем встал. Я подошел к столу Рафаэля за его дневником и обнаружил, что того нет. Это было все равно что искать отцовские бутылки с бурбоном и не найти ни одной. Я не знал, что делать, и ко мне тут же вернулась миссис Тревожность. Я ненавидел Рафаэля. Я не мог дышать, и мысли в голове неслись вскачь. Я сел за свой стол и заставил себя делать медленные вдохи и выдохи. Сюзан сказала, что у меня получится успокоиться, если я сосредоточусь на дыхании.

Поэтому я сосредоточился.

Я делал вдох и делал выдох. Я пытался наполнить себя вдохом с ног до головы. Через несколько минут я почувствовал, что немного успокоился. Взял блокнот и начал писать:

Рафаэль завтра уезжает. Возвращается туда, откуда бы он там не пришел. Он живет в Лос-Анджелесе, хотя и шутит, что там, по правде сказать, никто не живет. Все лишь находятся в вечном движении. Не очень смешная шутка. Рафаэль завтра уезжает. Рафаэль завтра уезжает. Шарки нет с нами. Может быть, он уже мертв. Марк вернулся к своему тоскливому супружеству. Шарки вернулся на улицу. Рафаэль возвращается домой. Он собирается вести трезвый образ жизни и продолжать писать. Он сказал, что хочет написать роман. Я спросил его: о чем? Об этом месте, – ответил он. Я знаю, что он пошутил, но мне бы хотелось, чтобы он и правда написал роман об этом месте, потому что если он это сделает, значит, будет помнить обо мне, значит, я буду у него в голове, а я хочу жить у него в голове, хочу оставаться в ней живым.

Я закрыл блокнот. Мне было слишком печально, чтобы писать что-то еще.

На занятии в группе я почти ничего не говорил. Мой Разбор был донельзя простым:

– Никакой лжи, – сказал я, и это была ложь. – Никаких секретов. – И это тоже была ложь.

Не знаю, что дальше происходило в группе. Я сидел, приклеившись взглядом к полу. Адам спросил, не хочу ли я сказать что-нибудь Лиззи в ответ на что-то сказанное ей. Я помотал головой – «нет». Я почти не слышал обсуждение картины Эмита, на которой он изобразил свою зависимость. Адам спросил, не хочу ли я сказать что-нибудь Эмиту. Я помотал головой – «нет».

В конце занятия мы все как обычно взялись за руки. Когда Рафаэль потянулся рукой к моей руке, я помотал головой – «нет». Нет. Я ни хуя не хочу держать тебя за руку. Это я передал ему своим взглядом, скрестил руки на груди и уставился в пол.

В этот день я не пошел больше ни на одно занятие.

Я торчал в кабинке номер девять и пялился в календарь.

Я лежал на постели и пытался отрешиться от всего. Я могу это сделать. Я могу отрешаться. Могу отключаться. Я знаю, как это сделать. Это талант. Это искусство.

В комнату зашел один из медпомощников.

– Ты должен ходить на занятия, – твердо сказал он и подождал какого-либо ответа с моей стороны.

Я безучастно посмотрел на него.

– Ты знаешь, что пропускать занятия нельзя. Последствия неизбежны.

Мне пришло в голову, что я могу броситься на этого парня, побить его, как бил автомобильные стекла. Мне даже не нужна для этого бита. Черт, она мне нахер не нужна. Я просто могу броситься на него и поколотить. Меня выкинут отсюда. Я уйду и… и что потом?

Парень наконец-то ушел.

Это хорошо. Психотерапевты точно меня беспокоить не будут. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох, затем еще один, и еще один. Я так и уснул, глубоко дыша. Проснулся я ночью. Эмит за своим столом что-то рисовал.

Рафаэль собирался.

Я молча наблюдал за ними. Рафаэль поднял взгляд и заметил, что я не сплю.

– Привет, – сказал он.

Я махнул ему рукой.

– Хочешь поговорить об этом?

– О чем?

– Сам знаешь о чем.

– Нет.

– Могу я тебе кое-что сказать?

– Могу я тебя остановить?

– Ты ведешь себя как пятилетний ребенок.

– А ты прям знаешь, как они себя ведут.

– Я знаю. Знаю. – Его лицо ожесточилось. – Они отказываются говорить – вот что делают пятилетние дети, когда злятся.

– Я не злюсь.

Эмит воззрился на меня поверх стола.

– Злишься. И не хило так злишься.

– Иди на хуй, Эмит.

Он засмеялся.

– Иди туда же, Зак.

Рафаэль одарил нас обоих хмурым взглядом.

– Поговори, Зак. Поговори со мной.

– Не указывай мне, что делать.

Рафаэль покачал головой.

– Я завтра уезжаю, Зак.

Я отвернулся, уткнувшись в стену. Мне хотелось, чтобы все слова этого мира исчезли. Хотелось, чтобы исчезли и все лица, к которым я когда-либо что-либо чувствовал.

Я уснул.

Мне снилось, что Рафаэль сидит в изножье моей кровати. Он тихо пел, и я не разжимал век. Проснувшись, я открыл глаза, но Рафаэля рядом не было.

Я встал, надел ботинки, проверил, есть ли в кармане куртки сигареты, и направился в курительную яму.

Поднялся холодный ветер. Остались ли у этой зимы еще бури? Меня не оставляли мысли о Шарки. Где он сейчас? Вернулся домой, угодил в тюрьму за то, что украл отцовские деньги, или сидит в бильярдной, подбивая какого-нибудь дурилу сыграть с ним в бильярд?

Куда поедет Рафаэль?

Почему я не могу заставить себя поговорить с ним?

Почти дойдя до курительной ямы, я увидел, что там кто-то стоит. На секунду мне почудилось, что это мой брат, и мое сердце бешено заколотилось. Я застыл на месте, затем сделал еще несколько шагов. Это был Эмит. Сердце сбавило темп.

Я достал сигарету и прикурил.

– Поздновато ты встал.

– Долго заснуть не мог. Так ты у нас снова говоришь, м?

– Вообще-то я не очень говорливый.

– А мне так не показалось, когда ты рассказывал свою историю.

– Я не люблю говорить. Я, как бы это сказать… не умею выражать свои мысли.

– Ну ты и гонишь. Ты меня убиваешь, Зак.

– Я не гоню.

– А как иначе это назвать? Ты просто охуеть как не хочешь говорить о том, что у тебя внутри.

– О, а ты прям обожаешь об этом говорить.

– У меня просто это хреново выходит. Не умею я говорить о том, что у меня внутри. А ты умеешь, Зак. Ты просто… я не знаю. Не хочешь, наверное. А, да что я, блять, знаю? – Он махнул рукой и прикурил еще одну сигарету. – Хочешь знать, что я думаю? Я думаю, что ты не знаешь, как попрощаться с Рафаэлем. Я думаю, что это до смерти пугает тебя, Зак. Вот что я думаю.

– Спасибо за участие.

– Не будь засранцем.

Мне хотелось сказать ему: я пятилетний ребенок, не умеющий петь. Единственные песни, что я слышал – настоящие песни – мелодии, сыгранные на трубе мистером Гарсией, и голос Рафаэля, и ни тот, ни другой не научили меня, как исполнить свою собственную песню. Они пели мне. И теперь я остаюсь в еще большем одиночестве, чем был когда-либо раньше. Да, Эмит, мне страшно. До смерти страшно.

– Прости, – прошептал я. – Я не хотел вести себя как засранец.

Мы докурили сигареты в молчании.

Воспоминания

У меня есть еще один секрет.

Я веду воображаемые разговоры с людьми.

Иногда я говорю с мамой. Спрашиваю ее, почему она такая печальная. Пыталась ли она когда-нибудь не печалиться? Всегда ли в ее душе была печаль, или она однажды пришла и осталась? Была ли у них с отцом когда-нибудь нормальная жизнь, смеялись ли они, держались ли за руки, гуляли? Я спрашиваю ее, каково это – жить в своей голове? Тесно там или просторно, страшно или прекрасно? Я спрашиваю ее, почему она хотела, чтобы я касался ее как ее муж. Знала ли она, что делает, или виной всему лекарства? Я спрашиваю ее, любит ли она меня, и всегда чувствую себя при этом очень жалким, потому что мой вопрос звучит так отчаянно. Я спрашиваю и спрашиваю, и спрашиваю.

Она никогда мне не отвечает.

Я говорю с отцом. Говорю: «Привет, пап».

Он сидит в кресле с выпивкой в руке.

«Привет», – отвечает он. У него приглушенный, далекий голос.

«Что бы было, если бы ты не пил каждый день, – спрашиваю я. – Что бы ты ощущал внутри?»

Он лишь смотрит на меня.

Он тоже мне не отвечает.

И я говорю с Сантьяго.

«Откуда в тебе столько ненависти?»

«А ты разве не заметил, что творится в нашей семье? Что с матерью и отцом?»

«Заметил, – говорю я. – Ты им так мстишь?»

«Что-то в этом роде».

«Ну а я? Почему ты ненавидишь меня? Что сделал тебе я?»

И слышу его ответ: «Родился».

Я помню все свои воображаемые разговоры. Если они не реальны, то почему так печалят меня?

Еще одно время года

Я прожил восемнадцать лет во времени года, зовущееся «печалью» – и погода в нем всегда оставалась неизменной. Наверное, другого времени года я не заслуживал. Не знаю, как и когда, но что-то стало происходить. Вокруг меня. Внутри меня. Что-то прекрасное. Что-то невообразимо прекрасное.

Глава 13 – Прощание может быть монстром

1.

Адам достал из маленькой коробочки медную медаль. Пришло время прощаться. С Рафаэлем, который пробыл здесь шестьдесят дней, с Рафаэлем, который был моим соседом. С Рафаэлем, который пробуждал меня от кошмаров, успокаивал меня и пел мне, с Рафаэлем, который всегда был на страже и приглядывал за ходящими во сне Шарки и Эмитом.

Я уставился на раскачивающуюся на веревке медаль. Лиззи взяла ее в руки и начала говорить:

– Я вкладываю в медаль всю мою…

Я не мог этого слушать. Кто-то что-то говорил, но я едва их слышал, вперив взгляд в пол, пока Мегги не тронула меня ладонью, передавая медаль.

Я поднял взгляд на Рафаэля, затем снова опустил его на пятно на ковре.

Я слышал голос Адама – невнятный, доносящийся откуда-то издали, как далекое эхо, а потом он исчез и мне стало очень одиноко, я словно оказался в темной тихой комнате, и в окружающем меня мире не было ничего, кроме тьмы. И сам я был тенью. Но голос Адама все-таки пробился ко мне – этот голос был рукой, вытягивающей меня из тьмы.