Текст книги "Я пел прошлой ночью для монстра"
Автор книги: Алире Саэнс Бенджамин
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Данная книга предназначена только для предварительного ознакомления! Просим Вас удалить этот файл с жесткого диска после прочтения.
Переводчик: Zhongler
Вычитка: KuNe
Примечание: перевод стиха во 2 главе – Калле
Предупреждение: алкоголизм, наркотики, психическое расстройство, упоминания насилия, нецензурная лексика
Аннотация
Заку восемнадцать. Он алкоголик, находящийся в центре реабилитации, но не помнящий, как там оказался. И он не уверен, что хочет это вспоминать, потому что с ним, должно быть, случилось что-то плохое. Что-то очень, очень плохое.
Я пел прошлой ночью для монстра
Бенджамин Алире Са э нс
В жестокий час
Разбивается сердце мое ,
Жить продолжая на своих же осколках.
Стенли Кьюниц «Древо познания».
Я хочу собрать все слова в мире, записать их на клочках бумаги и подбросить в воздух. Чтобы они птенцами разлетелись, воспарив к солнцу. Без всех этих слов небеса будут чисты, голубы и прекрасны. И мир будет совершенен в своем безмолвии.
Глава 1 – Что написал на вашем сердце Бог
1.
У кого-то есть собака – не у меня. Вместо собаки у меня психотерапевт. Его зовут Адам.
Лучше бы у меня была собака.
Во время нашего первого сеанса терапии Адам засыпал меня вопросами, и не думаю, что ему пришлись по вкусу мои неизменно повторяющиеся ответы: «не уверен», «не помню». Наверное, он, в конце концов, от них устал.
– Выходит, ты не уверен во множестве вещей, Зак? – спросил он.
– Выходит что так, – ответил я. Мне не хотелось с ним говорить.
Он лишь поднял на меня глаза, кивнул и задумался. Адам любит размышлять. На самом деле он очень дружелюбный парень, но я не был настроен на дружеский лад.
– Я дам тебе домашнее задание, – сказал он.
Ну ладно.
– Я хочу, чтобы ты рассказал мне о себе что-нибудь важное.
– Например?
– Думаю, ты прекрасно понимаешь, о чем я.
– Еще бы.
Мой тон вызвал у него улыбку.
– Ты можешь записать это или зарисовать.
– Ладно, я понял.
– Это ничего, что ты злишься на меня, – заметил он.
– Я не злюсь на тебя.
– Твой голос тебя выдает.
– Я устал.
– Так на кого ты злишься?
– Ни на кого.
– Могу я говорить с тобой откровенно, Зак?
– Почему нет? Валяй, говори прямо.
– Я думаю, что ты уходишь от ответа и что ты сильно зол.
Очень хотелось сказать ему пару слов, а точнее – послать на три веселых буквы. Я сдержался, произнеся вместо этого:
– Я выполню твое задание.
Вернувшись в свою комнату, я написал:
«Мне не нравится вспоминать.
Воспоминания мучают меня,
а мне не нравится мучиться».
Глядя на лист бумаги, я думал о том, что могу всю оставшуюся жизнь потратить на то, чтобы стать асом по части забывчивости.
Такое ощущение, что я существую где-то между воспоминаниями и реальностью. Быть может, для некоторых людей такое существование – норма. И никто не способен этого изменить.
Мне почему-то представляется, что при нашем рождении Бог подписывает все сердца. На одних он пишет «счастье», на других – «печаль», на одних – «безумие», на других – «гениальность», «злость», «успех», «невезенье». Кому какое достанется.
Воображение все время рисует швыряемую ветром газету. То, как очередной сильный порыв бросает ее на ограду из колючей проволоки, мгновенно разрывая в клочья. Я чувствую себя этой газетой. Бог для меня все равно что этот ветер. Для него все это – игра. Он же – Бог. И тут уж как кому повезет. Достав свою божественную ручку, он подписывает наши еще чистые сердца. Мне досталась «печаль». Поэтому-то я и не особо люблю Бога. И, кажется, он отвечает мне взаимностью.
– Что ты помнишь о том, как попал сюда? – спросил меня Адам.
– Ничего, – ответил я.
– Совсем ничего?
– Я был в одном месте, а потом вдруг оказался здесь.
– В одном месте?
– Угу.
– И где же?
– Дома.
– А где твой дом?
– В Эль-Пасо. Техасе.
– И до того, как попасть сюда, ты был там?
– Да, я там раньше жил.
– Почему раньше?
– Я больше нигде не живу.
– Что еще ты помнишь, Зак?
– Ничего.
– Уверен?
Мне хотелось лишь одного – чтобы Адам прекратил задавать свои бесконечные вопросы, так что я со всей серьезностью посмотрел ему прямо в глаза. Затем не выдержал:
– Я хочу, чтобы ты перестал спрашивать меня о том, что я помню.
– Понимаешь, Зак, амнезия при психологических травмах не так уж редка.
Психологическая травма. Ну как же, они здесь все обожают эти два слова – просто без ума от них. Пусть называют это как хотят. А что если я не просто ничего не помню, а не хочу ничего вспоминать? Если Бог написал на моем сердце «амнезия», то кто я такой, чтобы стирать написанное им?
Вот от чего бы мне сейчас полегчало, так это от бутылки бурбона. Может сказать Адаму, что алкоголь подстегнет мою память и чудесным образом исцелит меня от амнезии? Жаль, он не купится на это. Так и слышу его ответ: «Исцеляющие алкогольные отключки? Ну-ка расскажи, как это работает, приятель».
Дело в том, что я помню свое прошлое оборванными клочками. Тут клочок, там клочок. Все мое сознание усыпано ими. И на каждом таком клочке что-то написано. Если бы я собрал все эти бумажные клочки воедино в нужном порядке, то смог бы прочитать полную историю своей прошлой жизни, которая бы расставила все по своим местам.
Мне снятся странные сны. В некоторых из них я себя бью.
Адам хочет знать, почему я делаю это.
– Наверное, я совершил что-то дурное.
– Нет, – возразил он. – Ты не совершал ничего дурного.
Откуда ему знать? Ненавижу, когда он ведет себя так, будто все знает.
– Ну хорошо, Зак. Если ты сделал что-то плохое, то расскажи мне, что именно. Составь список всех своих дурных поступков.
Черт. Боюсь, он будет длинным.
Адам все пытается донести до меня, что мне мешает ясно мыслить помутнение в мозгах. Что мой разум замутнен зависимостью. «Зависимостью». Да кто этот парень такой, черт его дери? Я что-то пропустил? Потому что я явно не в теме. Да и не нужно быть профессиональным психотерапевтом, чтобы видеть, что с мозгами у меня что-то не то. Мне что, винить в этом свое «я», которое на что-то подсело?
Лично я это вижу так: Адам добивается того, чтобы я создавал в своем сознании новые бумажные клочки. А на кой оно мне? Мне бы избавиться от тех, что уже заполонили его, и освободиться от снов. И как же сильно мне хочется покинуть это место – полное людей, еще более двинутых, чем я.
Ну ладно, может они и не все такие, может по части «не все дома» я кого-то из здешних и переплюнул, но как говорит Адам: «Это не соперничество, Зак». Знаете, здесь собрались все, кого потрепала жизнь. При мысли об этом мне то печально, то дурно. Почему? Да потому что смотрите: вот станет нам всем лучше или мы сделаем вид, что нам стало лучше, и куда мы отправимся после этого? Что будем делать с нашей вновь обретенной способностью здраво мыслить? Вернемся в мир, который прожевал нас и выплюнул? Не особо радужная перспектива.
Если бы только мне не досталось «печальное» сердце…
Кто-то думает, что это классно – иметь психотерапевта. Не я. Меня это ни капли не радует.
Может, мне кто-нибудь подарит собаку?
2.
Мне снится сон. Я в пустыне со своими друзьями – Глорией и Антонио. Перед нами океан. Настоящий океан в центре пустыни. Он настолько фантастически красив, что мне хочется с разбегу прыгнуть в воду. Я не делаю этого лишь потому, что не умею плавать. Хотя почему бы этого и не сделать? Я, конечно, утону, но это такой прекрасный способ умереть.
Боже, тут все настолько изумительно и совершенно – пустыня, небеса, океан.
Длинные черные волосы Глории развеваются на легком ветру. Она курит травку, сидя на песке, прекрасная как сама природа – как небо над головой, чистейшая вода океана и песок под нашими телами. Она смеется от счастья. Она так счастлива, что это разбивает мне сердце. И Антонио со своими зелеными глазами, буквально поглощающими все вокруг, так же прекрасен как она. Он вводит себе наркотик. И так же счастлив, как и Глория. Очень счастлив.
А я сижу с бутылкой Джека Дэниэлса и не знаю, счастлив я или нет. Может и счастлив, потому что любуюсь друзьями.
– Откуда ты Зак? – спрашивает вдруг Глория.
И я отвечаю:
– Не знаю.
– Где ты живешь? – спрашивает меня Антонио.
И я отвечаю:
– Нигде.
Они переглядываются и начинают говорить по-испански. И мне ужасно жаль, что я их не понимаю, потому что мне кажется, что они говорят друг другу прекрасные вещи. Они словно одно целое, словно принадлежат друг другу, а я никому не принадлежу. Меня охватывает печаль и я плачу. Смотрю на Глорию и Антонио и глотаю слезы. Они счастливы и прекрасны. Прекрасны как небеса, пустыня и океан. И они разговаривают. А я? Далеко не прекрасен. Не могу с ними говорить. И ничего не понимаю.
Тут я вижу нас со стороны – счастливый Антонио, счастливая Глория и печальный я.
Я пью, и пью, и пью. И мне больше не больно.
3.
У меня был план. Я придумал его еще в первом классе – учиться только на отлично, чтобы потом получить стипендию и поступить в Стэнфорд или Гарвард, или Принстон, или Джорджтаун, или любой другой всеми известный университет, где все студенты блещут умом. И очень счастливы. И полны жизни.
Что-то, черт подери, пошло не по плану.
Видел бы меня сейчас мистер Гарсия. Он был классным парнем. Молодым, умным и искренним. По мне, так большинство людей – лицемеры. А чего еще ожидать? Мы все лицемеры, живущие в мире, который нас дурит. Так мне кажется.
Мистер Гарсия же каким-то образом избежал ужасного звания лицемера. У него прикольная бородка клинышком, черные глаза и иссиня-черные волосы. Он носит кроссовки, джинсы, спортивную куртку и всегда слегка помятые белые футболки. И он мне действительно очень нравится. Ни у кого еще я не видел настолько открытого и дружелюбного лица. У него такой чистый, мягкий голос, что все заслушиваются им. «К словам нужно относиться уважительно», – сказал он как-то. Он часто выдавал странные и занимательные вещи. Он заучивал поэмы наизусть и с выражением зачитывал их нам, говоря при этом всем своим телом – не только ртом, но и сердцем, руками, ногами – всем телом. Мне хотелось, когда я вырасту, стать таким, как он, хоть я и понимал, что это довольно глупо, так как подобные желания никогда не сбываются.
Однажды он подписал под моим сочинением: «Зак, это замечательная работа. Иногда ты потрясаешь меня до глубины души. Я хотел бы поговорить с тобой после уроков. Сможешь ко мне заглянуть?» Так что после уроков я направил стопы в его кабинет. Когда я вошел, он мерил шагами класс, держа в руке книгу – наверняка заучивал новую поэму. Он улыбнулся, словно радуясь встрече со мной, и я сразу разнервничался.
– Садись, – указал он на свой стол.
– Сюда? – удивился я.
Он кивнул.
– Да. Удобное место, как думаешь, Зак?
Я и уселся за его стол, как какой-нибудь учитель.
– Ну и как тебе?
– Нормально. Странновато, но ничего так.
– Может быть, ты когда-нибудь захочешь сидеть на этом месте. Учить детей поэзии и прозе. Зачитывать им поэмы и романы. Как тебе такая мысль? – улыбнулся он.
Он часто улыбался, мне от этого даже изредка становилось не по себе – слишком непривычно видеть такого улыбчивого человека. Особенно взрослого. А мистер Гарсия, несмотря на молодость, все-таки был уже взрослым.
Довольно странно видеть такого человека. Жизнь – дерьмо. Он что, не в курсе? Может этот парень – ошибка природы? Слушайте, ну не имеет права мужик быть настолько простодушным. А он вдруг ни с того ни с сего говорит, взглянув на меня:
– Тебе кто-нибудь говорил, что ты выдающийся ребенок, Зак?
Выдающийся? Этот парень не переставал шокировать меня. Что он ожидал услышать в ответ?
– Не любишь, когда тебя хвалят?
– Да нет, нормально к этому отношусь.
Он кивнул, посмотрев на меня.
– Нормально, – повторил он с полуулыбкой. – Нормально. – И опять отчебучил: – Ты написал потрясающее сочинение.
– Нормальное.
– Лучше, чем нормальное. Кажется, я использовал слово «потрясающее».
Он подошел к доске и вывел его на ней мелом. Учитель – всегда и во всем.
Я уставился на это слово. Оно никак не относилось ко мне, но я не собирался спорить об этом, поэтому просто согласился:
– Как скажете.
Он покачал головой и улыбнулся.
– Знаешь что? Ты мне нравишься, Зак. Это нормально? Ты не против?
Подумаешь, удивил. Этому парню все нравятся. Как он выживает вообще, любя такое количество народу? В мире всего ничего людей, которые действительно заслуживают любви.
– Да нет, – ответил я.
– Это хорошо. Ты любишь музыку?
– Да.
– Хочешь кое-что послушать?
– Угу.
Он подошел к шкафу и достал из футляра трубу. Дунул в нее, ну, знаете, будто прочищая. Пробежал пальцами по вентилям, сыграл несколько нот. Спросил:
– Готов, Зак?
И начал играть. О, этот парень умеет играть. Он играл нежную, красивую мелодию. Никогда не думал, что труба может ласково шептать. Я не мог оторвать взгляда от его пальцев. Мне хотелось, чтобы он играл вечно. Это было прекрасней любой поэмы, зачитываемой им на уроках. Все вокруг стихло и замерло, и не осталось ничего, кроме этой мелодии – нежной, бархатной и восхитительной, легкой и воздушной как ветерок, шелестящий в листве деревьев. Весь мир исчез, и мне хотелось навсегда остаться в этом неподвижном безмолвии. Я не знал, что делать и что говорить. Я блаженствовал. Серьезно. Блаженстовал, но вместе с тем мое сердце рвалось на части.
– Как тебе? – Мистер Гарсия снова улыбался.
Он был похож на ангела. Правда. И от этой мысли мне стало неуютно – я не знал, что думать о себе, с такими мыслями в голове.
– Лучше, чем нормально.
– Лучше, чем нормально? Ого. Это самое приятное, что я услышал за весь день.
Мистер Гарсия всего лишь пытался общаться со мной, но меня это приводило ужас. Мне невыносимо хотелось сбежать. Он был нормальным, а я не был. Я не знаю… я просто чувствовал то, что мне не нравилось чувствовать. Я оцепенело наблюдал, как он убирает трубу в футляр.
– Если ты захочешь послушать эту мелодию…
– Я понял, – оборвал я его. Мне нужно было к чертям бежать отсюда. Нужно.
Мы пожали руки, прямо как старые приятели. Кивнули друг другу.
Уже направившись к двери, я услышал:
– Ты иногда грустишь, Зак. Если ты захочешь когда-нибудь об этом поговорить, то знаешь, где меня найти.
Мое сердце вспуганной колибри колотилось в груди, ладони вспотели, желудок сокращался в болезненных спазмах. Я добежал до ближайшего туалета, где меня вырвало. Боже, я разваливался по частям. Перед глазами стоял мистер Гарсия со своим дружелюбным лицом, черными глазами, волосами, руками. Что он творил с моей головой?
Я плакал всю дорогу домой. Я просто, черт, я не знаю… я просто плакал.
4.
Придя домой, я бросился на поиски бутылок отца. Найти их было несложно – он прятал их по всему дому, и я знал, где он хранит все свои заначки. У меня это было что-то вроде хобби – находить спрятанные им бутылки. Своеобразный вариант поиска пасхальных яиц. В моем доме «Пасха» никогда не кончалась.
Отыскав пинту бурбона, я сунул ее в карман куртки и ушел из дома. Бродил по улицам, пил и курил, и все плакал и плакал. Я был… черт, не знаю, не знаю, не знаю… одурманен, опьянен, опечален, истерзан. Я ненавидел мистера Гарсию. Зачем он мне все это говорил? Выдающийся ребенок. Потрясающее сочинение. Зачем он написал «потрясающее» на доске? Это слово ненастоящее. Оно не живет во мне. И почему он не оставил свои мысли при себе? Зачем он спросил: «Ты мне нравишься, Зак. Это нормально? Ты не против?» Да кто в своем уме захочет испытывать какие-то чувства к такому, как я? Ненавижу его за то, что он сказал о моей грусти. Ненавижу за то, что он сыграл прекрасную мелодию. Не желаю слышать нашептывания восхитительной музыкальной лжи. На кой хер этот парень тратит свое время на такого, как я?
И я бродил, и пил, и курил. И плакал. И кричал мистеру Гарсии: «Я ненавижу тебя». Ненавижу тебя, ненавижу. Я думал, выпивка мне поможет. В какой-то степени так оно и было. Все ощущалось через отстраненную дымку. И чем более отдаленным все казалось, тем легче мне становилось.
Мистер Гарсия – один из клочков бумаги в моем сознании. Как и бурбон, который я так любил пить.
Бумажные клочки.
Да уж. Может, меня стоит не лечить, а лишь дать добротный веник, чтобы я вымел весь сор из своих мозгов? Может, сказать Адаму, что мне не нужно ничего вспоминать? Мне нужен лишь очень хороший веник.
Воспоминания
Кто-то прикрепил к доске для объявлений в моей комнате календарь. Наверное, хотел, чтобы я знал точно, какой сегодня день. Чей-то голос сказал:
– Ты можешь отмечать дни.
Забавная вещь – отмечать дни. Рисовать на них крест. Перечеркивать.
Я попал сюда в Новый 2008 год. 2 января была сильная буря. Меня разбудил ее шум, и я лежал и слушал ветер. Клянусь, он пытался снести мою кабинку.
Ветер подобен миру. Такой же вор, желающий забрать у меня последнее, что осталось.
Теперь он живет во мне. Пытается убить меня изнутри. Порой я думаю: почему бы и нет?
Я устал.
Я просто хочу уснуть навсегда.
Может, стоит позволить ему прикончить меня?
Глава 2 – Совершенный
1.
Я всегда чувствовал себя виноватым из-за того, что провалил свой план – тот план по отличным оценкам и поступлению в университет. Временами я бываю мерзким и эгоистичным. Отец и мать… они любили меня. Нет, никаких нежностей между нами не было, но я этого и не люблю. У нас все сложно в семье. У всех свои проблемы. Родители пытались их решать. Брат пытался их решать. Я тоже пытался – по-своему. Но, наверное, побег от проблем – не решение. Наверное, это просто побег.
Мать с отцом старались изо всех сил – я видел это. Им было очень нелегко. Мама находилось в глубокой депрессии, а единственным хобби моего отца была выпивка. У меня хотя бы было любимое дело – я учился, а что было у них?
Школа была моей работой, и я получал за нее зарплату – отличные оценки. Мне доставляло огромное удовольствие учиться на пятерки. Я чуть не взорвался как-то, заработав четверку по внеплановой контрольной по истории. Меня мутило – было такое ощущение, будто в мозгах и животе взрываются фейерверки. Вернувшись домой, я первым делом вцепился в бутылку бурбона и жадно выхлебал ее. Всегда обожал это ощущение – когда виски, обжигая горло, расплавленным огнем стекает в желудок. От бурбона я тоже готов был взорваться, но в хорошем смысле этого слова.
Мне в тот вечер слегка снесло крышу. Ну, если честно, снесло ее не хило. Я не шучу. Я тогда бейсбольной битой расколошматил кучу автомобильных лобовых стекол. Это совсем не круто, но это то, что я сделал. Да, мне тогда напрочь снесло крышу, я это признаю.
Сам же нарывался на неприятности, а потом сам же от них удирал – я прекрасно знал, что у тех машин есть сигналки. Но меня в тот момент нереально вставляло крушить шикарные БМВ. Может, я просто бесился из-за того, что у меня самого нет машины? Мой братец Сантьяго бросил школу и ни черта не работал, но у него была машина. Никогда не понимал отношений между ним и родителями. Не мог просечь, и все тут. Взаимоотношения в семьях часто не поддаются логике. Семья в целом лишена разума. И эмоций – по крайней мере, моя. В нашей семье эмоции не в чести.
По мне, так жизнь полна дорог, ведущих нас друг к другу. Но в моей семье дорог нет – есть лишь подземные туннели. И, кажется, мы все в них потерялись. Хотя нет, не потерялись. Мы просто в них жили.
Так что, да, у моего братца, неблагодарной злобной скотины, была машина. У меня, учащегося на отлично и выполняющего все работы по дому, не было ничего.
2.
Иногда мне приходят в голову идеи – и нет никакой возможности отгородиться от них, – которые словно начинают мной руководить и говорят мне, что делать. Битье лобовых стекол тому пример. Когда я это делал, в моей голове было пусто, но меня обуревали разные чувства. Неприятные, очень неприятные чувства. И я хотел избавиться от них. Не знаю, о чем думал Бог, вкладывая в нас чувства. Зачем он наделил нас эмоциями? Кто-нибудь может мне это объяснить?
Я усиленно работал над двумя вещами: зарабатыванием отличных отметок и отторжением чувств. Первое давалось легко, второе – трудно. Но я не сдавался. Мне виделось, что если я не буду ничего чувствовать, то и переживать больше не буду. Нет чувств = нет переживаний. Вроде бы проще некуда. Так почему тогда все настолько сложно?
Мои друзья увлекались наркотиками и психотропными веществами. Это было не для меня, потому что я осторожничал – не хотел, чтобы мой план пошел насмарку. Мне хватало выпивки. Она отлично помогает, вы в курсе? И еще я дымил напропалую. Обожал это дело и наслаждался им по полной.
Токсикомания. Мы любили над этим шутить. Хотели написать о ней песню. Вот несколько строф, которые я записал в пьяном угаре:
Мне наплевать, как вы это зовете.
Пью – чтоб забыться, дымлю – чтобы жить.
В трезвости много ли кайфа найдете?
Я не нашел, но на это – забить.
Юность – как в клетке сидящая птица,
Если за тьмой не приходит рассвет.
Все, что мне нужно – до смерти напиться,
И не искать в этом небе ответ.
Все, что мне нужно – до смерти напиться.
Фальшь и обман – превосходный дуэт…
Юность – как в клетке сидящая птица,
Если за тьмой не приходит рассвет.
Эта песня – еще один бумажный клочок на дне моего сознания. Но речь не об этом. Мои друзья – Антонио, Глория, Томми, Митци и Альберт – я их очень любил. Бог написал «безумны» на их сердцах. Но мне было здорово рядом с ними. Мы словно были все одним целым и принадлежали друг другу.
И они все были умными. Знаю, все думают, что нарики – никчемные неудачники, но правда в том, что наркоту принимают одни из самых толковых ребят – философы по жизни с живым воображением, не терпящие правил. Ну и еще стебанутые, конечно. Но вот что я вам скажу: думаете у трезвенников с чердаками порядок? Миром рулят трезвые люди, и что-то не очень-то у них это выходит.
Мои друзья всегда могли меня рассмешить. Правда, я мало помню, что мы там с ними вытворяли. Мы вечно были в хлам. Но я не чувствовал себя с ними одиноким, и только это и важно. Все остальное время мне хотелось плакать. Помните, что написано на моем сердце? «Печаль». Равно. «Слезы». Да уж. Но мои друзья всегда могли меня рассмешить.
Мы играли в игры. И это было классно. Обожали «Скраббл». Думаю, мы все были в какой-то степени влюблены в слова, просто предпочитали большую часть времени держать их при себе, в головах. Мы придумали игру – в начале недели каждый из нас выбирал себе слово, которое было что-то навроде личного пароля, и его нельзя было никому говорить, а в конце недели выбирали новое, а старые, под кайфом – пьяные и обдолбанные – в голос выкрикивали друг другу. Помню однажды у нас вышли: эсхатология 1 , эфемерный, шальной, койот, Luchar 2 , soledad 3 .
Какие-то слова были испанскими, какие-то английскими. Глория с Антонио любили болтать по-испански, в моей же семье, хоть у меня и мексиканская фамилия, этот язык был утрачен. Ничего удивительного, в моей семье много чего успело потеряться.
Но я не чувствовал себя потеряннымсо своими друзьями. Я любил нашу игру со словами, любил звучание слов, произносимых нашими голосами. Вконец упоротые мы придумывали предложения с ними, и для меня они складывались в целые истории. Потом всю оставшуюся неделю я составлял в воображении фразы с нашими словами и чувствовал себя так, как будто ношу с собой частичку своих друзей.
3.
Дома все было… не ахти. Мама пребывала в депрессии. Не в обычной, какая случается иной раз у всех и при которой говорят: «Чувак, у меня депрессуха». У нее был клинический случай, и это было видно невооруженным глазом. Когда она у нее началась, я не знаю, но уж точно задолго до моего рождения. Я вырос, водя ее по разным психотерапевтам. Она любила менять врачей, что нереально угнетало меня.
Я сел за руль в тринадцать лет, совершенно не умея водить и учась сразу на практике. Дело в том, что мама не могла водить машину во время «кризисов», как называл их отец. Вождение без прав? Фигня.
Мама постоянно сидела на каких-нибудь лекарствах. Принимая их, она готовила и занималась домашними делами. А потом вдруг резко бросала их пить. Никогда этого не понимал, но я – не она.
Я всегда знал, когда мама переставала пить таблетки – она обнимала меня и говорила, что теперь с ней все хорошо. «Все будет чудесно, Зак». Чудесно. Я ненавидел это слово из ее уст.
Из детства я мало что помню. Я много времени проводил на заднем дворе. Помню, что любил одно дерево. Это странно, я знаю, но есть вещи и похуже, чем любовь к деревьям. Деревья классные. Они живые. Живее некоторых людей.
У нас была собака, ее звали Лилли. Она спала со мной. В пять лет я нашел ее спящей под моим любимым деревом, и она никак не хотела просыпаться. Я кричал, плакал, и истерил… в общем, был не в себе.
Из дома вышел пропахший бурбоном отец. Увидел Лилли.
– Собаки умирают, – сказал он и вернулся в дом за новой бутылкой.
Помню, что я некоторое время лежал рядом с Лилли, потом встал и выкопал ей могилу – это заняло у меня уйму времени, но я не мог оставить Лилли просто лежать на земле. Это было неправильно.
Я все просил у родителей новую собаку, но мама отвечала, что с ними много проблем. Как будто хоть что-то о них знала. Она понятия не имела о том, как заботиться о собаках. Да она даже не знала, как заботиться о детях. Например, о Заке. Но это неважно. Я и без ее помощи вырос. Видите, я злобствую на маму. Ненавижу, когда делаю это. Ей приходилось справляться с кучей проблем. Проблем, касающихся внутреннего «я» человека, как называет это Адам. А это адски сложно делать. Поверьте, уж я-то знаю. Черт. Лучше бы не знал. Но так уж случилось.
Мама почти все время сидела в своей темной комнате. У нее агорафобия, – так говорил отец. Как и у ее сестры. Похоже, это наследственное.
Агорафобия 4 . Другими словами – аллергия на небо.
Когда ей становилось получше, она выходила из комнаты и говорила со мной. Помню, однажды она сказала:
– Ты очень похож на меня, Зак. Ты же знаешь это, да?
Я взглянул на нее, пытаясь выдавить улыбку. Мне нелегко даются улыбки.
– Похож, – повторила она. – У тебя даже улыбка моя.
Черт. И потом поцеловала меня.
– Я скучаю по тебе.
Как будто это якуда-то все время уходил. Мне захотелось сказать: «Я тоже скучаю по тебе», ведь она-то на самом деле все время от меня уходила, но она продолжила:
– Я скучаю по всем.
И я не знал, что на это ответить.
– Твой отец больше не прикасается ко мне.
Я занервничал. Это ни черта не мое дело, прикасаются друг к другу родители или нет.
– Ты понимаешь, о чем я? – Она посмотрела на меня и сжала мою ладонь. – Ты можешь трогать меня, если хочешь.
Мое сердце бешено колотилось и леденело, будто попав в самый центр бури. В голове проносились картинки, они бились в ней, как пойманные птицы, показывая мне то, чего я не хотел знать – показывая ужасно неприятные вещи, и мне хотелось взять ту самую биту и выбить себе мозги. Я не знал, я просто не знал, что делать, поэтому просто улыбнулся маме и кивнул. Боже, сидел с идиотской улыбкой и ненавидел себя. Во мне словно шевелился нож, пытающийся вырваться наружу, порезав меня изнутри. Не знаю, как у меня хватило сил, но я встал и подхватил школьный рюкзак.
– Мы с Антонио и Глорией собрались позаниматься вместе. – Меня всего трясло, и я не знаю, как мне вообще удавалось двигаться и говорить.
– Тебе обязательно нужно уходить? – жалобно спросила она – как маленький ребенок. Она будто молила меня остаться.
Я так судорожно и часто дышал, что не мог вздохнуть. Звучит бредово, понимаю.
Мне нужно было что-то принять. Мне очень нужно было что-то принять. И я на автопилоте двинулся к Томми. Не знаю, что бы я делал, не найди его дома.
– Ну и видок у тебя, – заметил он.
– Да уж, – выдохнул я.
Тогда я в первый раз попробовал кокс.
Это было обалденно. Все тело опалил жар. Впервые за всю свою жизнь я на самом деле ощущал, что у меня есть сердце и тело. Внутри меня горел огонь, который, казалось, может осветить всю вселенную. Ни одна книга не дарила мне такого ощущения. И ни один человек.
Боже, было невероятно чувствовать себя настолько совершенным. Бог не писал на моем сердце «совершенно», но кокаин это сделал за него. И это было прекрасно.
Я горел. Серьезно. Пылал в своем собственном огне. И правда в том, что мне хотелось умереть. Было бы изумительно умереть, чувствуя себя таким живым. Я знал, что уже никогда не почувствую себя настолько совершенным.
Воспоминания
Я катаюсь на трехколесном велосипеде. Мне четыре. Должно быть это не воспоминание, а сон, потому что у меня есть братья и сестры. На мне белая рубашка, черные брюки и изящные туфли, которые жмут. Я играл со своими братьями и сестрами на идеально подстриженном газоне отца, но мне захотелось побыть одному. Я ушел ото всех и нашел этот замечательный трехколесный велосипед.
Я катаюсь на нем и пою. Я счастлив. Оглянувшись, вижу, что мама с папой и все мои братья и сестры гурьбой садятся в машину. У мамы в руках подарок – очень красивый, с белой шелковой лентой.
Машина уезжает, и я машу ей вслед. Пока-пока. И продолжаю кататься на велосипеде. Продолжаю петь. Не люблю, когда все шумят.
Но машина вдруг возвращается и мама спрашивает:
– Где ты был?
– Здесь, – отвечаю я.
– Ты напугал нас. Мы не могли тебя найти. Ты плохой мальчик. Нельзя меня так пугать. – У нее очень, очень злой голос.
– Прости, – извиняюсь я. Живот завязывается узлом.
– Плохой мальчик, – повторяет мама.
Почему, почему я плохой? Мне нужно это знать. Иногда я сам себе говорю: «Ты плохой мальчик, Зак». Звучит дико, я знаю. Иногда я мучаю сам себя.
Глава 3 – Почему я не верю в изменения
1.
Конечно же, мой отец не единственный пьющий отец в мире.
Он много трудился и никогда не прогуливал работу – ни разу. Каждый день вставал в 5.30 утра, варил себе кофе, сам себе готовил ланч и шел работать.
И, черт, к концу дня приходил смертельно уставшим. Бывало, он возвращался вымотанным настолько, что еле шевелил языком. Принимал душ и наливал себе выпить. Маме он не изменял, держался как мог и заботился о нас. Ну да, он пил, но ведь есть вещи и похуже. И мама – она хорошая, спору нет, – но случались дни, когда она просто сидела, уставившись в одну точку, и по ее щекам текли слезы. Такое никому настроения не прибавит.
Приходивший домой Сантьяго шумел, грозился всех нас поубивать, а потом ржал – вечно под кайфом. Псих. Но он всегда уходил, оставляя нас в тишине нашего дома.
Самое печальное, что я боялся своей мамы. Это ненормально. Думаете, я этого не знаю? Иногда сидишь рядом с ней, спрашиваешь, нужно ли ей что-нибудь, а она вдруг поднимает на тебя глаза, смотрит как на демона какого и бьет по лицу. Когда она сделала так первый раз, я, закрывшись в комнате, плакал – совсем ребенком еще был. Через какое-то время я к этому привык. Однажды, слетев с катушек, она не могла остановиться и все лупила и лупила меня. А потом плакала и плакала, и мне было очень жаль ее – я знал, что она это не нарочно. Только все это отбивало желание к ней приближаться. И еще этот разговор про прикосновения, который я никак не мог выкинуть из головы.
