Текст книги "Я пел прошлой ночью для монстра"

Автор книги: Алире Саэнс Бенджамин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Блииин, ну какой же кайф я получил от выражения лица Стива, особенно когда он дошел до нижнего белья Шарки. Тот притащил с собой дизайнерские трусы в коробочках. Такие трусы всегда продаются в коробочках. У этого парня водились деньжата. Я тогда подумал, что он, может быть, дилер.

Когда Шарки вошел в кабинку, мы с Рафаэлем читали книги. Глянув на нас, он заявил:

– Ну, парни, я гляжу, с вами тут не соскучишься.

Мы с Рафаэлем улыбнулись, переглянувшись. Самое классное, что Шарки может заставить Рафаэля смеяться. Рафаэль не обделен чувством юмора. В какой-то степени он моложе своих пятидесяти лет. И дело не во внешности, а в том, как он существует в этом мире. Вот вам моя теория: в этом мире есть люди старые душой и есть душой молодые. Мой отец относится к перым, Рафаэль – ко вторым, как и Адам. Так что некоторые парни всегда в чем-то будут оставаться мальчишками. Не знаю, хорошо это или плохо. Еще не решил.

Но в Рафаэле мне это нравится.

И Рафаэль терпит всю чушь, что вываливает на него Шарки. А Шарки из тех, кто говорит все, что у него на уме. Как будто мы хотим это знать. Но парням, подобным ему, не всегда нужен взаимообмен. Они говорят, что думают – и это клево. Но когда ты смотришь им в глаза и говоришь, что думаешь ты, то это уже не так клево.

Мы с Рафаэлем после того, как он поселился в моей кабинке, поговорили немного – совсем малость. Я не люблю говорить, а он часто печалится, так что мы оба предпочитаем читать. Мы отлично уживались. В кабинке было тихо и хорошо. Но с прибытием весельчака Шарки все изменилось. В первую же ночь он завалил нас вопросами.

– Ты тут из-за чего? – прямо спросил он Рафаэля. Грубый вопрос.

Рафаэль криво улыбнулся.

– Я алкоголик, – ответил он.

– И все?

Рафаэль покачал головой.

– Нет, но в двух словах всего не расскажешь.

– Да у меня времени вагон. Я здесь на месяц застрял.

Рафаэль рассмеялся.

– Ты можешь в любое время уйти. Это не тюрьма. Мы тут не срок отбываем.

– Да мы, нахуй, именно это и делаем.

– Ты когда-нибудь сидел?

– Блять, да! И не собираюсь туда возвращаться. Поэтому я здесь.

– Так ты тут уклоняешься от судебной ответственности?

Шарки засмеялся.

– Можно сказать и так. Слушайте, нахер мне нужно было это дерьмо? Я просек, что судья будет благожелателен к тому, кто возьмется за ум и сам захочет перевоспитаться в подобном местечке. Так что отсижу я здесь свои тридцать дней, мозгоправ отпишется судье и тот решит, готов ли я воссоединиться с землянами. Я воссоединяться с ними не жажду, но лучше уж я притворюсь одним из них, чем вернусь в гребаную тюрягу.

Рафаэль улыбнулся. Этот парень его развлекал.

– И из-за чего ты здесь?

– Ты берешь у меня ебаное интервью?

Рафаэль ответил еще одной улыбкой.

– Да. Если ты нам с Заком не понравишься, они переведут твою задницу в другую кабинку.

– Врешь.

– Может быть, а может быть и нет. – И тут Рафаэль не выдержал и засмеялся. Шарки тоже засмеялся, и я вместе с ними. Мы несколько минут угорали от смеха в нашей кабинке номер девять.

Затем в комнате стало очень тихо.

– Чем я только не увлекался, – сказал Шарки. – Кокаин, героин, алкоголь. Назовите все что угодно – я это пробовал. – Он так это сказал, будто гордился собой. И посмотрел на Рафаэля. В его голосе не было ни капли раскаяния. Я всегда знаю, раскаивается человек или нет. У Рафаэля раскаяние чуть ли не из ушей валит. У Шарки его ноль. – А ты, чувак, что предпочитал пить?

– Вино.

– Вино? Фигня какая.

– Мне хватало.

Шарки глянул через комнату на меня.

– А ты, Заки?

Этот парень уже придумал мне кличку.

– Бурбон.

– Всего-то?

– Ну и кокс. Он мне тоже нравился.

– Вот это уже другой разговор.

И у него на лице отразился отголосок эйфории – так это называет Адам. « У некоторых из вас даже остаются эйфорические воспоминания», – говорит он. Адам для всего названия найдет. Но именно это я увидел на лице Шарки – эйфорию. Этот парень самое настоящее бедствие, но мне он нравится. Он ненормальный. Если ты нормальный, он зовет тебя землянином. И на землян ему плевать. Это как раз то, что мне нравится в нем.

Мне захотелось спросить его, что он совершил нелегального, что попал сюда, но я тут же понял, что скоро об этом узнаю. Понял, что мне даже спрашивать не придется. Через несколько дней совместного проживания я знал о нем больше, чем сам Бог. Мне так кажется.

Шарки затих, оглядывая комнату. Но уже вскоре снова принялся болтать:

– Что это за херня такая, что нас тут шмонают? Охренели совсем. И что это за секс-контракт, который меня заставили подписать и по которому мы не должны ни с кем спать, пока находимся здесь? Что за чушь?

Безуспешно пытающий вникнуть в книгу Рафаэль, поднял от нее глаза.

– Это бесконтактное заведение.

– И что это, мать его, значит?

Рафаэль покачал головой.

– Ты знаешь, что это значит, Шарки. И, думаю, знаешь, почему так.

Это остановило поток жалоб Шарки, но он явно был недоволен. В этот момент я уже был уверен, что Шарки очень любит поворчать и побрюзжать.

– Да тут, наверное, нет ни одной девчонки, с которой бы мне захотелось переспать, – сказал он.

Рафаэль оторвался от книги, усмехнувшись. О, усмешка у него была что надо.

– А с чего ты решил, что тут есть девчонка, которая захотела бы переспать с тобой, приятель?

– Что ты хочешь этим сказать? – взбеленился Шарки.

Ха. Я знал, что затеял Рафаэль. Шарки видный парень, он очень хорош собой. Он из тех, кто думает, что все подряд должны в них влюбляться. Неудивительно – с таким-то лицом он, естественно, пользуется успехом. Такие парни, как Шарки, считают, что владеют всем миром. Рафаэль этого не любит.

Он промолчал, продолжая читать.

– Ни одна девчонка не откажется быть со мной, – не унимался Шарки.

– Может быть, – ответил Рафаэль, – но если бы у меня была дочь, я бы тебя на порог не пустил.

– Чувак, слушай, ты совсем не знаешь меня. Может, я отличный пацан.

– Уху. Я с этим не спорю. Расскажи-ка, сколько девчонок у тебя было?

– Это что, продолжение интервью? – Шарки хохотнул, но я видел, что он занервничал.

– Дай угадаю, – взглянул на него поверх книги Рафаэль.

– Валяй.

– Сколько тебе лет? Двадцать семь? Двадцать восемь? – У Рафаэля здорово получается угадывать возраст.

– Двадцать семь.

Рафаэль кивнул.

– Я бы сказал, что у тебя было… дай подумать… больше полсотни девчонок – больше полсотни, но меньше сотни.

– И что? – ухмыльнулся Шарки.

– Теперь понимаешь, почему бы я не пустил тебя на порог?

Шарки засмеялся. Некоторое время он молчал, но я знал, что он думает, чтобы еще такого сказать. Наконец он посмотрел на Рафаэля.

– Что там у тебя с этой книгой?

– У меня с ней личные отношения, – рассмеялся Рафаэль.

Шарки тоже рассмеялся.

– Не похоже, что тебе нужно находиться в подобном месте.

– Поверь мне, нужно.

– А мне – нет.

Рафаэль улыбнулся.

– Может быть. Но над тобой же висит судебная ответственность.

– Ответственность? Тебя впирает это слово?

– А тебя оно раздражает?

– Ты у нас тут кто, врач? Не надо разыгрывать из себя психотерапевта. Читай правила – в них это черным по белому написано.

– Если вдаваться в технические подробности, то в правилах написано не это. Но я, в любом случае, никого из себя разыгрывать не намерен. Я обыкновенный алкоголик. Ни больше, ни меньше.

Мне неприятно было слышать такое от Рафаэля. Не знаю почему. Не люблю, когда он говорит о себе так.

– Слушай, они меня наебали. Я не делал того, что они повесили на меня.

Рафаэль кивнул с таким видом, словно не поверил ему.

– Я не хотел тебя расстроить.

– Я не расстроился.

Ага, не расстроился он. Еще как расстроился.

– Это хорошо, – сказал Рафаэль.

– Слушай, может лучше вернешься к своим личным отношениямс книгой? – Он бросил на меня взгляд. – А ты не слишком молод для того, чтобы подражать ему?

Наверное, он думал, что книги читают только старики. Я не знал, что на это ответить, поэтому лишь пожал плечами.

– Черт. Пойду покурю.

В этот момент я решил, что мы с Шарки станем лучшими друзьями.

– Ты куришь? – спросил я.

– Ага.

– Продашь сигареты?

Он улыбнулся. За сигареты я готов был слушать его брюзжание, пока деревья снова не зацветут.

Забавно, но когда мы пошли в курительную яму, Шарки притих. Постояв на холоде, мы выкурили пару сигарет.

– Жизнь отстой, имеет нас всех, – сказал он.

– Да уж, – согласился я. – Рафаэль говорит, по трезвянке она особенно любит ставить нас раком.

Это вызвало у Шарки смех.

– Не могу решить, нравится мне этот мужик или нет.

– Мне нравится, – сказал я. Не знаю, зачем. Но это была правда. Мне действительно нравился Рафаэль, так что плохого в том, чтобы в этом признаться?

– По сравнению с ним мой отец просто дьявол. – Шарки глубоко затянулся. – Только не проси говорить меня о нем.

Видимо, он настрадался от отца. Боже, как же было холодно. Я ненавидел зиму.

– Тебе снятся сны? – раздался в темноте голос Шарки.

– Да. Уж лучше бы не снились.

– Вот и мне снятся. Я хочу избавиться от них.

– И я.

Я тогда подумал: есть ли у негомонстр?

Да, у него есть монстр. Совершенно точно есть.

Может быть, он есть у каждого. А может быть, я это все выдумываю.

Было странно, забавно и печально стоять там, курить и думать о том, как избавиться от кошмаров.

Может быть, мы оба надеялись, что что-то случится и все вдруг изменится. Может быть, изменившемуся Заку и изменившемуся Шарки будут сниться другие сны. Мне нельзя было думать о таком, и я это знал. Подобные мысли лишь печалили меня еще больше. Они напоминали мне о том вечере, когда я засыпал с мыслью, что между мной и отцом все может быть по-другому.

Я задержал сигаретный дым в легких, а потом медленно его выпустил.

Ненавижу зиму.

Ненавижу сны.

Ненавижу воспоминания.

Ненавижу разговоры с Адамом.

И ненавижу то, что слово «изменения» существует в снах, которые мне видеть не дано.

Воспоминания

В моей школе был один парень. Его звали Сэм. Он был высоким и здоровенным, как качок. С другими здоровяками он не тусил, наверное, был как и я одиночкой. Как некоторые койоты, знаете? Они меня восхищают – фантастические животные. Первоклассные родители – заботятся о своих щенках, растят их, играют с ними, учат их разным вещам, так необходимым в нашем жестоком мире. И хотя большинство из них живет парами и по ночам вместе воют, есть такие, кто предпочитает одиночество. Им нравится одиночество. Я один из этих койотов-одиночек. И Сэм, похоже, тоже.

Он все пытался разговорить меня, и я с ним говорил, несмотря на то, что не очень-то это умел. Значение болтовни сильно переоценивают. Слишком много народу увлекается болтологией. Меня раздражает то, как много людей любят поболтать. Взять того же Шарки. Если разговоры друг с другом приносят пользу, то какого хера тут торчит Шарки? У меня от этого парня мозга за мозгу заходит. Болтовня не исцеляет. Она лишь добавляет шума в и так уже порядком зашумленный мир. И если бы мы на самом деле стремились сберечь окружающую среду, то нам стоило бы просто заткнуться.

Может быть поэтому я чувствовал с Сэмом связь. Он был дружелюбен и все такое, но при этом был интровертом (конечно, не таким законченным, как я). Бог не написал на его сердце «тревожное». Меня это впечатляло.

Однажды Сэм подошел к моему шкафчику в школе и спросил, не хочу ли я с ним прогуляться. «Почему нет?» – сказал я. Была пятница, а по пятницам я обычно вдрызг напивался с друзьями. Я подумал, что неплохо привнести в свою жизнь разнообразие. Так что Сэм заехал за мной на машине, и мы катались, слушая музыку и болтая, и я не курил, зная, что этот парень не курит. Затем Сэм предложил сходить в кино, я сказал «клево», и мы пошли. Не помню, что мы смотрели, помню только, что Сэм больше смотрел на меня, чем на экран. Меня это нервировало, но я делал вид, что ничего не замечаю. Что, черт подери, он видел, глядя на меня?

Он довез меня до дома, и мы все еще сидели в машине, когда он вдруг спросил:

– Ты с кем-нибудь целовался, Зак?

В этот момент я врубился, наконец, что к чему, но пытался вести себя как ни в чем не бывало – понимаете, мне нравился Сэм, и мне не хотелось паниковать, я и так слишком много паниковал, и не было ничего страшного в том, что меня хотел поцеловать парень, потому что он… ну… он меня не пугал. Но, признаюсь, я сильно разнервничался. И я не собирался с ним целоваться. Сэм был умным, красивым, с серьезными зелеными глазами – полно парней мечтают быть таким, как он, и никто из девчонок не отказался бы с ним поцеловаться, но я… блин… этого точно не должно было случиться со мной.

Я некоторое время сидел молча, потом ляпнул:

– Почему кто-то должен хотеть целоваться со мной?

Было сущим идиотизмом говорить такое. Не знаю, нафига я это сказал. Слова просто выскочили изо рта. Иногда меня клинит.

– А почему кому-то этого не хотеть? Ты очень красивый.

Вот это меня напугало. Ошеломило, мать его за ногу. В плохом смысле. В очень плохом смысле этого слова. Зачем он это сказал? У меня все перевернулось внутри. Невыносимо хотелось выпить и покурить. Я не знал, что делать – он был больше меня, здоровяком. Что если бы он начал меня бить? Я по горло был сыт побоями брата.

Я выскочил из машины, достал из кармана пачку и зажег сигарету. Затянулся и пошел в дом. Я пришел в себя бродящим по улицам, курящим и пьющим. Ноги часто несут меня куда-то, не спрашивая разрешения у мозга. Домой я вернулся пьяный в доску. Не помню даже, как добрался до постели.

На следующую ночь мне снился Сэм. Он не отрываясь смотрел на меня.

Боже, ненавижу то, что лежу здесь в кровати номер три в кабинке номер девять и вспоминаю парня по имени Сэм. Вспоминаю Сэма с серьезными зелеными глазами. Да я почти не знал этого парня. Это как-то неправильно. И неприятно. Всё сейчас неприятно. Всё.

Глава 5 – То, чего я знать не хочу

1.

Есть такие вещи, которые я сам не знаю, что знаю. В нашей группе мы относим их к одной из категорий. Это наша задача здесь – составлять списки и разделять все на категории, чтобы самим не запутаться. Странно, да? На самом деле ничего удивительного – мы все здесь странные, поэтому и делаем равно такие же странные вещи. У странных людей странное поведение. И если бы мы не были такими, нас бы тут не было.

У нас в группе есть одна женщина, ровесница моей мамы. Ее зовут Элизабет, но она предпочитает, чтобы ее звали Лиззи. Так вот она зовет это место «Лагерным городком для травмированных». Мне нравится Лиззи. У нее куча проблем, но она говорит забавные вещи и не уходит в себя, как моя мама, да и голос у нее приятный.

Всех с психологическими травмами отправляют в нашу группу. Я, правда, так пока еще и не понял, что у меня за травма такая. Все в курсе того, от чего страдают. Кроме меня. Я помалкиваю об этом. Впрочем, я помалкиваю практически обо всем.

В группе мы должны смотреть друг на друга или хотя бы слушать. Не думаю, что нам так уж обязательно принимать одинаковое участие. Шарки со мной не согласен, он говорит, что я должен высказываться в группе. «Послушай, приятель, – говорит он, – мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить». Шарки очень переменчив. Одну минуту он души не чает в этом месте и заявляет всем, что готов над собой работать, а в другую – ко всему тут придирается, брюзжит, ноет и обзывает это место глухоманью. Однако он выступает в группе и, бывает, повергает нас во всеобщее охуение.

Наша группа называется «Лето». Ну, вы понимаете – время года. В комнате для наших встреч висит огромная картина. В центре ее изображено здоровенное дерево и на нем листьев, скажу я вам, тьма-тьмущая. Под этим деревом сидят люди, они разговаривают и улыбаются. А вместо фруктов на дереве растут буквы. Если их собрать, получится слово «лето». Адам говорит, что лето – красочная пора, пора солнца и чистейшего голубого неба, когда весь мир живет полной жизнью. Довольно мило. Мда. Лето. Только сейчас вот у нас середина зимы. А зима – это унылая пора, пора с серыми небесами, безжизненная и пустая. Зима меня угнетает.

Здесь есть и другие группы, и у людей в этих группах другие проблемы. Но проблемы есть у нас всех. Как сказал Шарки: «Мы тут не для того, чтобы хиханьки-хаханьки разводить». Мир потрепал нас и изломал. Шарки говорит, нам повезло, что мы вообще еще не отдали концы.

У кого-то тут расстройство питания – у них своя группа, в ком-то живет несколько личностей – у них своя. У них нешуточные проблемы, и меня это немало шокирует. Сами посудите, во мне есть только один «я», но мне и себя одного с лихвой хватает. Если бы во мне жил кто-то еще, я бы себя прикончил.

Вообразим, что во мне живут еще пара парней. То есть, всего вместе нас трое. И это значит, что Богу пришлось бы трижды написать на моем сердце «печаль». Вы только представьте себе это. Я бы курил и пил за троих. Картинка рисуется не очень.

Кто-то зависим от любви или секса – у них тут тоже своя группа. Не странно ли? Я прикосновений-то избегаю, так что мне трудно представить, как можно только и думать о сексе. Нет, я знаю, что я ненормальный. И, кстати, что считать нормой? Неважно, здесь нормальным нет места. Те же психотерапевты ни черта не нормальны. Шарки говорит, что тут классно только одно – что здесь не встретишь землян.

Есть еще одна группа. Не знаю, с какими там проблемами люди. Может быть, с такими же, как и мы – психологическими травмами. Может быть, мы отличаемся лишь тем, что у них нет никаких зависимостей. Да, в нашей группе все либо алкоголики, либо наркоманы, либо и алкоголики, и наркоманы в одном лице. В общем, в каждой группе людей мучают разные проблемы. Мне нравится думать о нас, как о проблемных. Шарки любит называть нас искалеченными. Он любит драматизировать. По мне, так у этого парня драмо-зависимость. Ладно, соглашусь с ним. Выходит, Бог написал на наших сердцах еще и это. Как он мог поступить так с нами?

Еще тут есть куча проблемных людей, которые любят причинять себе боль. Это тоже своеобразная зависимость. Здесь таких называют «самовредителями». Они режут себя и тому подобное. Мне невыносима мысль об этом. Невыносима. Мне хватает крови и в моих снах.

На самом деле я думаю, что мы все в какой-то степени самовредители. А может и нет. Откуда мне знать. Я прекрасно понимаю, что со мной что-то не так, но во мне не живет несколько личностей, я не режу себя, не кричу, не реву и не плачу сутки напролет, как некоторые живущие тут. Вот я и делаю вывод, что не так уж и далек от нормальных людей. По крайней мере, здесь. Да, да, я знаю, что по этому поводу говорит Адам: « Это не соревновавние. Поверь мне, Зак, это место как раз для тебя». Как будто это должно меня вдохновлять.

А я просто хочу воплощать в жизнь свой план. Окончить школу с отличными оценками и поступить в университет. Я хочу продолжать жить по плану. Это ведь несложно сделать. Скажу об этом Адаму. Нужно вернуться к тому, от чего я ушел.

Но каждый раз, как я хочу поговорить с Адамом о том, о чем действительно хочу, он заводит речь о другом, и мы увязаем в разговоре о тех вещах, о которых я совсем говорить не хочу.

2.

Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции. Говорит, что до прибытия сюда я пролежал в больнице десять дней.

– Ты знаешь, насколько это серьезно? – спросил он без обвиняющих ноток в голосе. Он сказал это так, словно мне повезло остаться в живых. Да уж. Повезло.

Я почти ничего не помню о больнице. Знаю, что я там был – и всё. Детали не задержались в моей голове. Если Адам говорит, что я чуть не умер от алкогольной абстиненции, значит, так оно и было. Не верится, что Адам может мне лгать. Он не такой. Не будет нести чушь и компостировать мозг, а просто скажет все прямо. Этот парень самый настоящий мистер-будь-с-собой-сама-честность. По его словам выходит, что я алкоголик. Но мне всего восемнадцать. Как я могу быть алкоголиком? Ну, я бы знал, наверное, если бы был алкоголиком?

Так я думаю. Ничего я не алкоголик. Просто я перебрал однажды и траванулся алкоголем. Ну ладно, может быть, я пил несколько дней. Может быть, недель. Но сейчас-то я в порядке. Это мое мнение. Ни к чему переживать о чем-то, о чем не стоит переживать. Ни к чему переживать из-за алкоголя. Я в порядке. Со мной все окей. У меня, может, и едет крыша из-за многих вещей, но алкоголь точно в их список не входит, уж в этом-то я спокоен.

Так вот, как я уже сказал, мы в группе разделяем все на категории и я должен каждый день стараться добавить что-то в свой список.

1 категория: то, что я знаю.

2 категория: то, чего я не знаю.

3 категория: то, что я знаю, что не знаю.

4 категория: то, чего я не знаю, что знаю.

Все это довольно заморочено. Иногда я смотрю на эти категории, и мне все понятно, иногда я теряюсь. Но есть кое-что еще. Есть то, чего я не хочу знатьо самом себе. Куда это знание меня приведет? Ненавижу выдумывать, что добавить к списку. Адам постоянно спрашивает, как там у меня дела со списком. Я отвечаю, что изо всех сил работаю над ним. Так он мне и поверил, ага.

Психотерапевты тут думают, что если ты познаешь самого себя, то тебе каким-то образом станет лучше и ты сможешь оставить это место и жить до конца своих дней счастливым и любящим человеком. Счастливым. Любящим. Ненавижу эти слова. Должен любить их, должен нуждаться в них. Не хочу. Не нуждаюсь. Не надо мне их.

Вот как я это вижу: если ты действительно залезешь глубоко в себя, то можешь обнаружить, что внутри ты лишь грязный, отвратительный и эгоистичный кусок дерьма. Что, если мое сердце все сгнило и разложилось? Что тогда? Что мне делать, узнай я это? Скажите мне, что?

Большую часть времени у меня ощущение, что я – животное, замаскировавшееся под восемнадцатилетнего парня.

Хочется надеяться, что глубоко внутри себя я – койот.

Койоты – благородные животные.

Люди – нет. Это секрет, о котором никто не хочет говорить.

Я часто и много болтаю сам с собой.

Адам спрашивает все время: «Зак, как много времени ты разговариваешь сам с собой?» Я молчу, пожимая плечами. Тогда он начинает кидаться цифрами, пока я, наконец, честно не отвечаю на его вопрос. Честность– очень значимое слово на сеансе терапии. Не спрашивайте, что я думаю по поводу него. Не нужно.

Ну хорошо, я не верю в честность. Никогда не променяю чашку кофе с сигаретой на всю честность мира.

В общем, мы с Адамом остановились на цифре 85 – это значит, что я 85% времени общаюсь сам с собой вместо того, чтобы общаться с находящимися вокруг людьми. Мне по душе эта цифра. Правда. Я отдаю другим людям 15% своего времени. Поверьте мне, это много. Нет, нет, лучше не верьте. Я лжец. До того как попасть сюда я врал напропалую. Я нес такую ахинею, что даже сам себе не верил. И если уж я сам себе не верил, то какого хуя мне должен был верить кто-то другой? Оу, я же не должен материться. У нас с Адамом договор.

Если у вас тут с кем-то договор, то вы не можете что-либо делать. Мне не позволяется сквернословить. Вообще. Я слишком этим увлекаюсь – нет, это не я так думаю, а Адам. Наша группа с ним солидарна. Ну, кроме Шарки. Он считает, что мы все должны использовать те слова, что нам нравятся.

3.

Как-то раз в группе Шарки распсиховался из-за слова, начинающегося на «б».

– Лиззи обожает слово «изумительный», – сказал он, обвел взглядом комнату и снова воззрился на Адама. – Люди должны использовать те слова, которые лучшим образом описывают их чувства.

– Правда? – невозмутимо и о-о-очень спокойно спросил Адам. Ненавижу то, каким расслабленным он все время выглядит. Иногда меня это до ужаса бесит. Так вот, все тем же невозмутимым и о-о-очень спокойным голосом он продолжил: – Говори не со мной, Шарки. Говори с группой.

– Это не у группы договор с Заком по поводу матершины, – огрызнулся Шарки.

Адам кивнул.

– Так вот в чем дело? Дело в Заке?

– Нет, дело в свободе слова. Я должен иметь возможность говорить «блять», когда я того хочу. Как и Зак.

Тут Адам его прервал:

– Ты можешь говорить за себя, Шарки, а за Зака может говорить сам Зак.

– Ага, и тебе это нравится, потому что Зак никогда, блять, ни слова не скажет.

Взглянув на меня, Адам спросил:

– Хочешь вставить слово, Зак?

– Мне нравится материться, – ответил я.

– Я это знаю, – улыбнулся Адам, кивнул и посмотрел на Шарки. – Почему ты злишься, Шарки?

– Потому что не верю в цензуру. Лиззи может повторять слово «изумительно» сколько ей влезет, хотя я, блять, ненавижу его. И может без конца повторять идиотское выражение «неизлечимо уникален». Мне плевать. Мне и не обязаны нравится ее слова. Как и ей мои. И вся группа может идти нахуй, если ее так коробит слово «блять».

Я могу долго рассказывать, что было дальше. Лиззи спустила на Шарки собаку и заявила, что он ведет себя как эгоистичный юнец. Потом добавила:

– Нет ничего плохого в выражении «неизлечимо уникален». Оно означает, что ты считаешь себя настолько особенным, что тебя никто не в силах понять. Оно означает, что тебе следовало бы наконец очнуться и разуть глаза, Шарки. Тебе двадцать семь лет. Зак взрослее тебя, хотя ему восемнадцать.

Боже, если Лиззи завелась, то ее уже не остановишь.

Я решил не лезть в эту дискуссию. Прикол в том, что если ты немногословен, люди считают тебя повзрослевшим. Они выдумывают о тебе то, чего нет.

Затем Лиззи обхватила голову руками.

– Прости, я не хотела этого говорить.

Она каждый раз извиняется после того, как говорит что-то, во что действительно верит. Ей тоже необходим договор. Запрет на извинения. Почему она так боится ранить чувства Шарки? Шарки на все положить. И если этот парень поливает тебя дерьмом, то зачем оставаться в долгу? Но это я так думаю.

Тихо сидевший все это время Рафаэль, взглянул на Шарки и повторил вопрос Адама:

– Почему ты злишься?

Проигнорировав его вопрос, Шарки заявил:

– Ты тоже часто ругаешься, Рафаэль.

– Наверное, это так.

Глядя на Адама Шарки тыкнул в Рафаэля пальцем.

– Почему ты не свяжешь егосвоим долбанным договором?

Я изучал лицо Рафаэля и видел, что он не прочь подискутировать об этом с Шарки. Он решал, стоит это делать или нет. Затем улыбнулся. Рафаэль много улыбался. Мне кажется, Адаму иногда хочется заключить с ним договор и запретить улыбаться, потому что иной раз он, улыбаясь, говорит наипечальнейшие вещи. Такое ощущение, что улыбка для него что-то навроде прочищения горла перед тем, как что-то сказать.

– Понимаешь, Шарки, бывает, я ругаюсь матом, когда в этом нет необходимости. Я произношу матерные слова так, словно они передают то, что я чувствую. Но это не так. Это лишь короткий путь.

– Короткий путь куда, блять?

– К выражению злости. Может быть, я обманываю сам себя, используя мат. Может быть, обманываю тебя. Может быть, люди вокруг меня заслуживают лучших слов.

– А я, значит, не уважаю нашу группу? Ты это хочешь сказать, Рафаэль?

– Я говорю не о тебе, Шарки. Я говорю о себе.

– А я думаю, ты обвиняешь меня в неуважении к группе из-за того, что я люблю материться.

Рафаэль пытался оставаться спокойным. Иногда он был само спокойствие, а иногда сильно возбуждался.

– Нет, – сказал он. – У меня свои проблемы, Шарки, которые достаточно тяжело разгребать. У тебя свои. – Он откинулся на спинку стула. – И если мне захочется тебя в чем-то обвинить, то я выражусь прямо, а не фигурально.

И тут Шарки сорвался.

– Все слышали?! – почти заорал он. – «Фигурально»! Да что это нахуй за слово такое?

Он вел себя так, словно Рафаэль его только что матом обложил. И некоторое время он никак не мог угомониться. Мы все прекрасно знали Шарки, поэтому просто ждали, когда он выскажется и успокоится. Когда он умолк, Адам встал со своего стула и подошел к доске. Это означало, что он сейчас займется серьезным анализированием. Наверху доски он написал наши имена, затем обошел группу и спросил каждого, что, по его мнению, происходит на этом обсуждении.

Я сразу разволновался.

Адам таким специфическим образом заставляет нас остановиться и расфокусировать внимание. Это теория Рафаэля. Рафаэль наблюдает за Адамом. Можно сказать, изучает его. А может, учится у него. Я это заметил. В общем, Адам спросил:

– Что здесь, по-вашему, сейчас происходит? Что важного вы вынесли для себя?

Ему ответила Мэгги:

– Мне сложно довериться группе, когда в ней все злятся. – Она скрестила руки на груди.

Мэгги красивая, всегда носит длинные сережки. Она часто нервничает. Особенно, когда кто-нибудь злится. Мой брат бы ей точно не понравился.

Адам спросил ее, злится ли она вместе со всеми.

– Да, – сказала она.

– На кого ты злишься?

– На тебя.

– Хорошо. Почему ты злишься на меня?

– Потому что ты позволяешь Шарки быть в группе главным.

– А Шарки здесь главный?

Его вопрос повис в воздухе.

Шейла стянула волосы в тугой хвост, посмотрела на Адама и сказала:

– Главный здесь ты.

– Нет, это не так, – возразил он.

– Я бы не согласился. Все-таки управляешь тут ты, – заметил Рафаэль.

– Управляю кем?

– Тебе, блять, платят, – снова не выдержал Шарки. – Разве тебе платят не за то, чтобы ты тут всеми управлял?

Адам написал на доске вопрос: «КТО ТУТ ВСЕМИ УПРАВЛЯЕТ?»

Затем перечислил наши имена:

АДАМ

ШАРКИ

ШЕЙЛА

РАФАЭЛЬ

ЛИЗЗИ

ЗАК

МАРК

КЕЛЛИ

МЭГГИ

Мы все уставились на доску. На лице у Рафаэля играла широченная улыбка.

– Что ж, – произнес он, – думается мне, что если Шарки управляет этой группой, то только потому, что мы позволяем ему это. – И он рассмеялся. Взглянув на Мэгги, он спросил: – Могу я тебе кое-что сказать, Мэгги? – Так положено в группе. Если хочешь что-то кому-то сказать, сначала спроси у него разрешения. Конечно же, мы не всегда следуем этому правилу. Мэгги кивнула. – Если тебе кажется, что Шарки управляет группой, то, может, тебе есть что ему сказать?

– А тебе так не кажется? – вопросом на вопрос ответила она.

– Нет. У него для этого недостаточно власти.

Все засмеялись. Даже Шарки.

– Это точно, – согласился он.

Затем Адам посмотрел на меня.

– Что приходит в голову тебе, Зак, когда ты смотришь на доску?

Ненавижу высказывать свои мысли в группе. И уж Адам-то это прекрасно знает.

– Все что я знаю, – ответил я, – что управляю лишь одним Заком.

Адам улыбнулся.

– И как получается?

– Херово, раз уж ты спросил.

Он кивнул.

– Это честный ответ, Зак.

Он взглянул на Рафаэля.

– Что насчет тебя, Рафаэль?

– Управляю ли кем-то я? – Он засмеялся. Очень печальным смехом. – Я уже давно потерял над всем контроль. Над всем. И все пошло на самотек.

– Что пошло на самотек? – серьезно уточнил Адам.

– Вся моя жизнь.

Наступила долгая тишина. Потом Адам сказал:

– Домашнее задание.

Так и знал, что все этим закончится.

– Все сделайте список того, от чего теряете контроль над своей жизнью и теряете власть над собой.

– Мы вроде как должны отдавать власть над собой высшим силам, – скептично отозвался Марк. На него иногда находит. Самое забавное, что он не особенно верит во все такое.