Текст книги "Берлин-Александерплац"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

После прений, в ходе которых досталось и правлению за его бездеятельность, была единогласно принята следующая резолюция:

«Участники ярмарки считают прямым для себя оскорблением перенесение ярмарки на Магазинную площадь. Торговые обороты вследствие этого по сравнению с таковыми на ярмарках прошлых лет значительно снизились. Магазинная площадь совершенно не подходит для устройства на ней ярмарки, ибо не может вместить всю массу посетителей; в санитарном отношении эта площадь является позором для города Франкфурта-на-Одере; кроме того, в случае пожара там купцы вместе со своими товарами обречены на гибель. Собравшиеся требуют от городского магистрата перенесения ярмарки обратно на Рыночную площадь и считают, что в этом единственная гарантия дальнейшего существования ярмарки. Вместе с тем собравшиеся настаивают на снижении арендной платы за торговые помещения, так как при создавшемся положении они не в состоянии выполнить хотя бы основные из принятых на себя обязательств и вынуждены будут обратиться за помощью в городское ведомство социального призрения».

Биберкопфа неудержимо влекло к оратору: вот зубастый какой, вот человек! С таким не пропадешь на белом свете.

– Ты поди поговори с ним по-свойски – глядишь и тебе что-нибудь перепадет.

– Как знать, Готлиб! Помнишь, как меня евреи-то из беды вытащили? Ведь я уже по дворам ходил и «Стражу на Рейне» распевал, вот до чего у меня тогда в голове помутилось. А евреи меня как из болота вытянули, рассказали мне разные истории, я и очухался. Нет, не говори, Готлиб, слова тоже помогают, если их к месту сказать.

– Ах, ты все про басню об этом поляке Стефане? Франц, да у тебя и сейчас еще не все дома.

Тот пожал плечами.

– Не все дома? Хорошо тебе говорить, Готлиб. Был бы ты на моем месте, посмотрел бы я на тебя! А горбун-то – человек что надо, поверь мне, первый сорт человек!

– Ладно, первый так первый. Бог с ним. Ты вот о деле не забывай, Франц!

– Не беспокойся, не забуду. Всему свой черед. Я ведь от дела не отказываюсь.

Он встал, пробрался сквозь толпу к горбуну и почтительно обратился к нему.

– Что вам угодно?

– Да вот хочу вас кое-что спросить.

– Увольте! Увольте! Прения окончены! Будет с нас, сыты по горло. – Горбун был, видимо, человек желчный. – А что вам, собственно говоря, нужно?

– Да я… Вот тут много говорили о франкфуртской ярмарке, и вы здорово критику навели. Это я и хотел вам сказать от себя лично. Правильно, все правильно.

– Очень рад, коллега. С кем имею удовольствие?

– Биберкопф моя фамилия, Франц Биберкопф. Загляденье просто, как вы им всыпали, франкфуртцам-то!

– Вы хотите сказать – магистру?

– Да, крепко вы их разделали, под орех. Они теперь и пикнуть не посмеют, второй раз не сунутся! Точно!

Горбун собрал бумаги и спустился с трибуны в прокуренный зал!

– Очень приятно, коллега, очень приятно, – сказал он. Франц, сияя, расшаркался. – Так о чем же вы хотели спросить? Вы член нашего союза?

– Нет еще, хочу вот вступить…

– Ну, это мы сейчас устроим. Пройдемте к нашему столу.

И вот Франц уже за столом среди раскрасневшихся, захмелевших членов правления. Пьет, раскланивается… И получил ведь на руки бумажку. Обещал уплатить взнос первого числа и распрощался со всеми за руку.

Размахивая бумажкой, Франц еще издали закричал Мекку:

– Теперь я – член берлинского отделения союза. Понял? Вот, читай, что тут написано: «Берлинское отделение всегерманского союза мелочных торговцев». Красота! А?

– Стало быть, ты теперь торгуешь вразнос текстильными товарами? Да, тут сказано: текстильные товары. С каких же это пор, Франц? И что у тебя за текстильные товары?

– Разве я говорил о текстильных товарах? Я им о чулках и передниках говорил. А они свое заладили: текстильные товары. Пускай так. Мне все равно. А уплачу я только первого числа.

– Чудак человек! А если ты фарфоровыми тарелками или кухонными ведрами торговать будешь, или, к примеру, скотом, вот как эти господа? Ну, скажите, господа, на что это похоже? Человек берет патент по текстильной части, а торговать пойдет, скажем, скотом?

– Крупным скотом – не советую. Пропащее дело. Займитесь лучше мелким.

– Да он вообще еще ничем не занялся. Факт. Господа, он только еще собирается, нацелился, так сказать… Вот ему скажите сейчас: торгуй мышеловками или, там, гипсовыми фигурками – он и пойдет. Так, что ли, Франц?

– И пойду! А что? Эх, Готлиб, только бы прокормиться. Мышеловками, положим, не стоит – их никто не купит. С аптеками и москательными лавками не потягаешься. Там яд крысиный продают и прочее. А вот гипсовые фигурки – почему бы и нет? Они в маленьких городах нарасхват.

– Вот, полюбуйтесь! Не успел взять патент на передники, и уже собирается торговать статуэтками.

– Да нет же, Готлиб… Вы совершенно правы, господа… Но ты, Готлиб, не передергивай! Всякое дело своего подхода требует. Вот так же, как горбатый франкфуртскую ярмарку раздраконил. Ты ведь даже и не слушал.

– А что мне до твоей ярмарки? И этим господам она ни к чему!

– Ну ладно, Готлиб, ладно, хорошо, господа, я разве вас упрекаю в чем? Что до меня, то человек я маленький, верно, но слушал я внимательно. И скажу вам, очень интересно было, как он все это осветил, яркие факты такие привел, а ведь ему говорить трудно, голос-то у него тихий, видать у него с легкими неладно. Все по порядку выложил, а потом резолюция, какой пункт ни возьми – все ясно, понятно. Красота! Про сортиры и то не забыл – не понравились они ему. Голова! Вот и я как-то повстречался с двумя евреями, так те тоже были головы, да! Ты же знаешь, Готлиб! Скажу вам, господа, когда я… короче, скверно мне тогда было, и вот два еврея рассказали мне одну историю, и мне полегчало. Порядочные были люди, они меня и не знали вовсе, – а вот ведь привели к себе и рассказали мне историю про поляка одного или что-то в этом роде – так, сказка, ничего особенного, а очень поучительная и мне на пользу пошла тогда. Я, правда, думаю, можно было бы и коньячишка хватить, – тоже помогло бы. Но как знать? Так или нет, а после этого я опять на ноги встал.

Один из скотопромышленников выпустил клуб дыма и, осклабясь, сказал:

– Верно, вас до этого мешком из-за угла ударили?

– Пожалуйста, без шуток, господа. А вообще, вы правы. Еще как ударили! Это и с вами может случиться, и вас могут стукнуть так, что вы с катушек свалитесь. Посмотрел бы я на вас, что бы вы тогда делали. Бегали бы, наверно, по улицам – Брунненштрассе, Розентальские ворота, Алекс… А то может случиться, что и названия улиц не прочтешь, и так бывает! Тут-то мне и помогли умные люди, поговорили со мной и рассказали кое-что, люди, как говорится, с головой: вот я и говорю – не в коньяке счастье, и не в деньгах, и не в каких-то там членских взносах, подумаешь – гроши! Главное дело, чтоб была голова на плечах. Только уметь надо ею пользоваться! Человек должен знать, что творится вокруг, а не то слопают – оглянуться не успеешь. Ну, а с головой-то не пропадешь. Вот оно как, господа. Вот как я это понимаю!

– В таком случае, господин, точней сказать коллега, выпьем за процветание нашего союза.

– За союз!.. Ваше здоровье, господа! Твое здоровье, Готлиб!

Готлиб помирал со смеху.

– Чудак человек! Откуда ты, спрашивается, возьмешь к первому числу деньги на членский взнос?

– Ну, молодой коллега, коль скоро у вас есть членский билет и вы теперь член нашего союза, пусть вам союз поможет заработать побольше.

Скотопромышленники потешались.

– Езжайте-ка с вашей бумажкой в Мейнинген, – сказал один из них, – там как раз на будущей неделе ярмарка. Я стану в правом ряду, а вы – напротив, в левом, и посмотрим, как у вас пойдет дело. Ты представь себе только, Альберт, стоит этот член союза со своей бумажкой у прилавка. У меня над ухом кричат: сосиски, венские сосиски! Кому мейнингенских пряников! А он напротив орет: а ну, налетай! Впервые в нашем городе – член союза, гвоздь Мейнингенской ярмарки! Народ небось валом повалит, а? Эх, детина, какая ж ты дубина!

Они в восторге хлопали ладонями по столу, Биберкопф тоже. Затем он бережно спрятал бумажку в боковой карман.

– Что ж, собрался в путь – покупай сапоги. Вот и я так. Я и не говорил, что собираюсь большую деньгу зашибать. Но только голова на плечах у меня еще есть – будьте уверены!

Все встали.

На улице Мекк затеял с обоими скотопромышленниками горячий спор. Торговцы отстаивали свою точку зрения в судебном деле, по которому один из них выступал ответчиком. Он продавал скот в Бранденбурге, хотя патент у него был только на торговлю в Берлине. В какой-то деревне его встретил конкурент и донес на него жандарму. Но тут оба компаньона придумали тонкий ход: ответчик должен заявить на суде, что лишь сопровождал товарища и делал все от его имени и по его поручению.

– Шалишь! Платить мы не будем, – горячились оба скотопромышленника. – На суде под присягой покажем. Он заявит, что только сопровождал меня, а это бывало уже не раз; на этом присягнем, и баста.

Тут Мекк вышел из себя, схватил обоих скотопромышленников за лацканы пальто:

– Вот я и говорю, что вы оба рехнулись, вам место в желтом доме. Собираются присягать в таком идиотском деле, на радость тому негодяю! Он же вас угробит. В газету надо написать о том, что суд вообще занимается такими делами. Совсем они зарвались, эти господа с моноклями. Но теперь мы сами себе судьи.

Но второй скотопромышленник стоял на своем:

– Приму присягу, и все тут. Подумаешь, важность какая! А что же, прикажете нам платить издержки в трех инстанциях, а он, мерзавец, будет руки потирать? Экая скотина завистливая. Нет, у меня, брат, он вылетит в трубу.

Мекк хлопнул себя по лбу.

– Эх, немецкий Михель – сидишь в дерьме и доволен. Там тебе и место.

Они расстались со скотопромышленниками, Франц взял Мекка под руку, и они вдвоем долго бродили по Брунненштрассе. Мекк возмущался скотопромышленниками:

– Ну и типы! Такие-то нас и губят. Весь народ, всех нас!

– Что ты говоришь, Готлиб?

– Слюнтяи! Вместо того чтобы суду зубы показать… Да что там – все они такие, все – что торговцы, что рабочие – все едино!

Внезапно Мекк остановился и загородил Францу дорогу.

– Послушай, Франц, нам надо поговорить откровенно. Иначе нам с тобой не по пути. Ни в коем случае.

– Что ж, валяй.

– Франц, я хочу знать, каков ты есть? Посмотри мне в глаза. Скажи, не сходя с места, честно и прямо, ведь ты же испытал все это там, в Тегеле, и ты знаешь, что такое право и справедливость, А коли так – то за правду стоять надо.

– Верно, Готлиб, верно.

– Тогда, Франц, скажи, положа руку на сердце: чем тебе там голову забили?

– На этот счет не беспокойся. Вообще скажем прямо: бодливой корове там живо рога обломают, будь уверен. А так что же – мы там книги читали, учились стенографии, играли в шахматы, ну и я тоже.

– Значит, ты и в шахматы играть научился?

– Я и скат [1]1
  Скат – распространенная в Германии карточная игра.


[Закрыть]не забыл, еще перекинемся с тобой, Готлиб, не бойся. Так вот, стало быть, сидишь ты там и сидишь, мозгами ворочать вроде не привык. Мы ведь, грузчики, больше на руки полагаемся – на силу да на широкую кость. А все же в один прекрасный день вдруг скажешь самому себе: будь оно все проклято, подальше от людей, не полагайся на них, иди своим путем! Ну посуди сам, Готлиб, какое нашему брату дело до судов, до полиции, до политики?

Был у нас там один коммунист – в 1919 году в Берлине на баррикадах дрался, а теперь толще меня стал. Тогда-то он еле ноги унес, а потом поумнел, познакомился с одной вдовушкой, лавку открыл. Голова!

– Как же он к вам-то попал?

– Вроде спекулировал чем-то. Мы там, ясное дело, всегда стояли друг за дружку, и если кто фискалил, тому темную делали… Но все-таки лучше не якшаться ни с кем. Это же самоубийство. Пусть они делают что хотят. А ты живи сам по себе, только по-честному. Я так понимаю.

– Вот как? – сказал Мекк, холодно взглянув на него. – Значит, по-твоему, остальные пусть убираются ко всем чертям? Ну и тряпка ты, в этом-то наша беда, пойми!

– Пусть убираются – кому охота. Мне-то что?

– Слюнтяй ты, Франц, тряпка, обижайся не обижайся, а я тебе это прямо скажу. И помяни мое слово – ты еще за это поплатишься»

* * *

Франц Биберкопф гуляет по Инвалиденштрассе, с ним его новая подруга, полька Лина. На углу Шоссештрассе, в подъезде – газетный киоск, около него стоят люди, переговариваются между собой:

– Э, алло! Проходите, не стойте здесь.

– Что, уж и картинки посмотреть нельзя?

– Купите – тогда и смотрите! А на проходе нечего стоять!

– Болван ты, вот что!

Сегодня номер с приложением: проспекты бюро путешествий: «…И когда у нас на холодном севере в период между сверкающими снегом зимними днями и появлением первой весенней зелени стоит промозглая сырая погода, нас – как и тысячи лет тому назад наших предков – неудержимо влечет на солнечный юг, по ту сторону Альп, в Италию. Счастлив тот, кто может последовать этому влечению…»

– Да вы не обращайте внимания. Люди теперь совсем озверели. Вот, почитайте – какой-то субъект напал па одну барышню в вагоне городской железной дороги и избил ее до полусмерти из-за паршивых пятидесяти марок…

– Из-за полсотни марок и я избил бы.

– Что?

– А вы знаете, что такое полсотни? Откуда вам знать! Полсотни это уйма денег для нашего брата. Понимаете? Вот вы сначала уясните себе, что такое полсотни, а потом поговорим!

Речь рейхсканцлера Маркса проникнута фатализмом: «Грядущее. – я в этом твердо убежден – определено божественным провидением. Господь предначертал каждому народу его судьбу. Поэтому все дела людей несовершенны. Мы можем лишь посильно и неустанно работать на общее благо согласно нашим убеждениям; вот почему я буду верой и правдой служить нашему делу на том посту, который я ныне занимаю. Позвольте, многоуважаемые господа, в заключение пожелать вам больших успехов в вашей нелегкой и самоотверженной деятельности на благо нашей прекрасной Баварии. Желаю вам счастья во всех ваших начинаниях». Кончая жизнь, пройдя свой путь, ты перед смертью пообедать не забудь!

– Ну что, все прочитали, господин хороший?

– Чего?

– Может быть, придвинуть вам газетку поближе? У меня был тут как-то один господин, так я ему подал стул, чтоб читать удобнее было.

– А для чего вы картинки свои выставляете? Для того, чтобы…

– Это мое дело, для чего я их выставляю. Не вы мое место оплачиваете. А таким вот «стрелкам», которые норовят прочитать газету на даровщинку, делать здесь нечего; только покупателей отпугивают!

«Отчалил, паразит! Ботинки бы лучше вычистил, неумытый, ночует, верно, в ночлежке на Фребельштрассе. Вот сел в трамвай. Не иначе, как по поддельному месячному билету ездит или использованный подобрал. С такого станется! А если накроют, будет уверять, что билет потерял. Ох, уж эта мне шантрапа, вот извольте – опять двое. Придется, видно, сделать решетку».

А вот и Франц Биберкопф собственной персоной – в котелке, под руку с пухленькой полькой Линой.

– Лина, равнение направо! В подъезд шагом марш! Погода не для безработных. Давай посмотрим картинки. Эх, хороши картинки, но только уж больно сквозит здесь. Скажи, коллега, как дела идут? Закоченеешь тут у тебя!

– Да ведь здесь не теплушка!

– Ты бы, Лина, хотела газетами торговать?

– Пойдем, пойдем, этот тип погано так скалится.

– А что, фрейлейн, многим бы понравилось, если бы вы вот так стояли здесь и газетами торговали, сервис – первый сорт, – нежные женские ручки!

Газеты полощутся на ветру, рвутся из-под зажимов.

– Ты бы, коллега, хоть зонтик снаружи приделал.

– Это чтобы никто ничего не видел?

– Ну, тогда вставь стекло в раме.

– Да пойдем же, Франц.

– Куда спешить! Вот человек стоит же тут часами на ветру – не валится. Не будь такой неженкой, Лина.

– Совсем я не неженка, но он так погано скалится!

– Такое у меня лицо, фрейлейн. Ничего не поделаешь.

– Слышишь, Лина, он всегда так ухмыляется, бедняга.

Франц сдвинул котелок на затылок, взглянул газетчику в лицо и расхохотался, не выпуская Лининой руки из своей.

– Он тут ни при чем, Лина. Это у него от рождения. Знаешь, коллега, какое у тебя лицо, когда ты скалишься? Нет, не так, как сейчас, а как прежде. Знаешь какое, Лина? Словно он сосет материнскую грудь, а молоко вдруг скисло.

– Про меня так не скажешь. Меня вскормили на рожке.

– Да будет заливать-то!

– Нет, ты скажи мне, коллега, сколько можно заработать на таком деле?

– Вам «Роте фане»? Благодарю вас… Дай пройти человеку, коллега. Посторонись, зашибут.

– Народ к тебе так и валит, коллега!

Лина потащила его за собою. Прогуливаясь, они прошли вниз по Шоссештрассе к Ораниенбургским воротам.

– Знаешь, это дело подходящее, – сказал Франц. – Я простуды не боюсь. Только вот стоять в подъезде тошно.

* * *

Два дня спустя потеплело. Франц продал свое пальто, натянул теплое белье, которое бог весть от кого досталось Лине. Вот он стоит на Розенталерплац перед магазином Фабиш и К ⁰: «Мужское платье – готовое и на заказ. Высокое качество и низкие цены – традиция нашей фирмы». Франц выкрикивает свой товар – держатели для галстуков.

– И почему это модники из западных кварталов носят бабочку, а рабочий ходит без галстука? Почему, спрашиваю я вас? Пожалуйте ближе, господа, еще ближе. И вы, дамочка, тоже не стесняйтесь – подходите вместе с вашим супругом или кем он вам приходится; подросткам вход не возбраняется, за ту же плату. Итак, почему рабочий не носит галстука? Ясное дело, потому, что не умеет его завязывать. Ему приходится покупать держатель, а тот никуда не годится и галстука все равно не завяжешь. Это – мошенничество, оно ожесточает народ и погружает Германию в еще большую нужду; а нам и так не сладко. Почему, к примеру, не берут большие держатели для галстуков? Потому что никому не охота цеплять себе на шею совок для мусора! Этого никто не захочет, ни мужчина, ни женщина, ни даже грудной ребенок, даром что бессловесный. Нечего смеяться, господа, право нечего – почем мы знаем, какие мысли в милой детской головке. Головка с кулачок, волосы – мягкий ленок, прелесть, да и только, но вот алименты… И тут уж не до смеха – алименты хоть кого изведут. Купите себе галстук у Тица или Вертгейма, а не хотите покупать у евреев, так еще где-нибудь. Вот я, например, ариец.

Он приподымает котелок – русые волосы, красные оттопыренные уши, веселые бычьи глаза.

– Большие универмаги в моей рекламе не нуждаются, они и без меня проживут. Что же, купите себе такой галстук, как, скажем, у меня, но вот вопрос, как вы его будете по утрам завязывать?

Господа, у кого теперь есть время завязывать по утрам галстук? Кто не захочет лучше поспать лишних пять минут? Все мы недосыпаем, много работаем и мало получаем. А купишь держатель для галстука – и спишь спокойно. Да, да! Такой вот держатель для галстука, как у меня, у аптекарей хлеб отбивает, кто его купит – тому не нужно ни сонных порошков, ни микстур, ничего! Он спит, как младенец у материнской груди, потому что знает: завтра не надо торопиться, все, что ему требуется, уже готово – завязанный галстук лежит на комоде, остается только сунуть его под воротничок. Вот вы тратите деньги на всякую дрянь. Например, в прошлом году вы ходили смотреть на этих жуликов в «Крокодиле», помните – сразу у двери сардельками торговали, а дальше во второй комнате лежал в стеклянном гробу Жолли, весь щетиной зарос, как дикобраз. Это все видели – да подойдите поближе, чтоб мне не надрываться, у меня голос не застрахован, я и первого взноса не внес – так вот, как Жолли лежал в стеклянном гробу, это вы видели. А как ему потихоньку совали туда шоколад – небось не видели? А у меня вы получите добротный товар. Штука двадцать пфеннигов, три штуки – пятьдесят.

Сойдите с мостовой, молодой человек, а то еще вас раздавит грузовик – кто будет тогда лужу подтирать? Я вам сейчас покажу, как завязывать галстук. Вы человек толковый, вам это кувалдой вколачивать не придется – сразу поймете, что к чему. Значит так, с одной стороны, вы забираете сантиметров тридцать – тридцать пять, потом складываете галстук, но только не таким вот манером, а то будет у вас не узел, а клоп, раздавленный на стене, комнатная дичь, так сказать, джентльмен этак галстук не завязывает. Сложили, стало быть, затем берете мой аппарат. Экономьте время, время – деньги! Романтики теперь нет, и никогда она не вернется, тут уж ничего не поделаешь. Не будете же вы каждый день обматывать вокруг шеи кишку, вам нужен готовый элегантный узел. Взгляните сюда: вот подарок на рождество, на любой вкус, всем на радость! Если по плану Дауэса вам еще что и оставили, так это голову под котелком, у кого есть голова на плечах – тот сразу поймет: эта вещь для него, он ее купит и домой отнесет, себе на утешение.

– Господа, все мы нуждаемся в утешении, все, как есть. Кто поглупей – тот в пивной утешается, но человек разумный так не поступит, он побережет карман, потому что трактирщики нынче потчуют такой скверной водкой, что чертям тошно, а хорошая очень дорога. Поэтому возьмите мой аппарат, пропустите вот здесь галстук узким концом – вот так, а можно и пошире, но не шире, чем шнурок на башмаках у мальчиков, которые друг Друга любят. Вот здесь вы пропускаете кончик, а отсюда вытягиваете. Истинный германец покупает только первосортный товар, вот такой, как у меня!

ЛИНА НЕ ПРИЗНАЕТ ОДНОПОЛОЙ ЛЮБВИ

Но Франца Биберкопфа это не удовлетворяет. У него ушки на макушке! Походил он с добродушной распустехой Линой, понаблюдал за уличной жизнью между Алексом и Розенталерплац и решил торговать газетами.

Почему? Да потому, что ему нахвалили это дело и Лина тут может помочь. Это – то, что надо! Влево раз, вправо раз, так игра пойдет у нас.

– Лина, я не мастак говорить, с трибуны не выступал. Когда я выкрикиваю товар, меня понимают, но это все не то. Ты знаешь, что такое ум?

– Нет, – отвечает Лина и восторженно таращит на него глаза.

– Ну так вот, погляди на этих молодчиков на Алексе или здесь, ума у них ни у кого нет. И те, которые в ларьках торгуют или с тележками ездят, это тоже не то. Они, конечно, ребята хитрые, продувные парни, хоть куда, мне ли не знать! Но не то. Ты вот представь себе оратора в рейхстаге, Бисмарка или Бебеля, – теперешние-то ничего не стоят, вот у тех были головы! Ум – это голова, а не просто башка. А это все так, пустозвоны. Не в моем вкусе. Уж если оратор, так оратор.

– Вот как ты, Франц…

– Это ты брось. Какой я оратор? Вот знаешь, кто оратор? Хочешь верь – хочешь нет: твоя хозяйка.

– Это Швенке-то старая?

– Нет, зачем? Прежняя, на Карлштрассе, от которой я твои вещи принес.

– Ах та, что возле цирка? Про ту ты мне не напоминай.

Франц таинственно наклоняется к Лине.

– Вот это была ораторша – что надо.

– Вот уж нет. Пришла, понимаешь, ко мне в комнату, – я еще лежала в постели, и хвать мой чемодан – я ей, видишь ли, за один месяц не заплатила.

– Хорошо, Лина, согласен, это было некрасиво с ее стороны. Но когда я пришел к ней и спросил, как было дело с чемоданом, она к-а-ак пошла чесать…

– Знаю, знаю, чепуха это все. Я ее и слушать не хотела. А ты уж и уши развесил, Франц.

– Ка-ак пошла она, говорю, чесать! Про параграфы гражданского кодекса да про то, как она добилась пенсии за своего старика, хотя этот ирод умер от удара, а не на войне погиб. С каких это пор все равно стало – что на войне помирать, что от удара? Это она и сама говорит. И все же добилась своего. Вот у кого есть ум, понятно, толстуха? Что захочет, то и сделает. Это тебе не пару грошей выколотить. Тут-то и видно, что за человек. Тут есть где развернуться. Знаешь, я и до сих пор не очухался!

– А что, ты еще заходил к ней? Франц замахал руками.

– Сходи-ка ты сама попробуй! А то придешь вот так, за чемоданом, ровно в одиннадцать, потому что в двенадцать в другое место надо, и торчишь у нее чуть ли не до часу. Говорит, говорит, а чемодан так и не дает, и уйдешь ни с чем. Заговорит!

Задумавшись, он водит пальцем в лужице пролитого пива.

– Знаешь, возьму я патент и начну торговать газетами, дело хорошее.

Лина молчит. Она слегка обижена. Сказано – сделано. И вот в одно прекрасное утро Франц стоит на Розенталерплац, и она, как всегда, приносит ему завтрак. Но в двенадцать часов он сказал – шабаш, поспешно сунул ей в руки свой короб и отправился узнать, не выйдет ли у него чего-нибудь по газетной части.

* * *

Перво-наперво разговорился он с каким-то старичком – возле Гакеского рынка. Тот посоветовал ему заняться сексуальным просвещением. Оно, дескать, ведется теперь в широком масштабе – и дело это прибыльное.

– А что это такое – сексуальное просвещение? – спросил Франц. Нет, не лежит у него душа к этому.

Седовласый показал на выставленные журналы.

– Вот, – говорит, – взгляни, зачем спрашивать.

– Чего же глядеть! Голые девчонки, и все.

– Других не держим.

Помолчали. Стоят дымят друг на друга сигаретами. Франц картинки рассматривает, пускает клубы дыма. Седовласый не обращает на него внимания. Франц поймал его взгляд.

– Скажи-ка, приятель, нравится тебе, что ли, все это? Девочки голые и вообще такие картинки? «Жизнь улыбается». Ишь ты, нарисовали голую девочку с котенком. А что ей делать с котенком на лестнице? Подозрительная особа какая-то… Я тебе не мешаю?

А тот сгорбился на своем складном стуле, покорно вздыхает и сокрушается про себя: есть же на свете такие ослы, слоняются день-деньской по Гакескому рынку, не дают покоя людям, которым и без того не везет, и городят всякую чепуху. Не дождавшись ответа, Франц снял со щитка несколько журнальчиков.

– Можно? Как это называется? «Фигаро». А это «Брак»? А вот «Идеальный брак». Это, значит, не то, что просто «брак»? А это – «Женская любовь». Кому что нравится. Тут многое узнаешь. Конечно, если денег хватит, потому что все это уж больно дорого. И дело-то каверзное.

– То есть как это – «каверзное»? Тут все дозволено. Ничего запрещенного нет. На все это у меня разрешение имеется. А ты «каверзное». Такими вещами я не занимаюсь!

– А я тебе скажу, ты не обижайся, картинки эти ни к чему. Уж я-то знаю по опыту. От этого только ослабеешь, пропадешь совсем. Начнешь вот так картинки разглядывать, а как дойдет до дела, не тут-то было – естественным путем ничего больше не получится.

– Не понимаю, о чем ты это. И, пожалуйста, не брызгай слюной на мои журналы, потому что они денег стоят, всю обложку засалил. Прочитай-ка лучше: «Друзья свободной любви». И для таких особый журнал имеется. Все есть – на любой вкус.

– Есть такие… это точно. Вот я и сам не венчался со своей полькой Линой.

– То-то. А вот погляди, что тут написано, верно ли оно, к примеру: «Попытка регулировать путем договора половую жизнь обоих супругов и декретировать соответствующие супружеские обязанности, как то предписывает закон, означает самое унизительное и подлое рабство, какое только можно себе представить». Ну, что ты скажешь?

– Как что?

– Да возможно ли это или нет?

– Со мной не случалось такого. Чтобы в таких делах командовала женщина, ну уж нет. Где же это видано?

– Читай, и сам убедишься.

– Это уж того, слишком… Попадись мне такая, я бы…

Франц в смущении перечитывает эту фразу, а затем подскакивает и показывает седовласому одно место:

– Ну, а дальше что сказано? «Я приведу здесь цитату из романа д'Аннунцио «Сладострастие»… Обрати внимание, эту свинью зовут д'Аннунцио; небось испанец или итальянец, а то и американец… «Все помыслы мужчины устремлены к далекой возлюбленной, и в ночь любви со случайной женщиной, которая служит ему заменой, у него против воли вырывается имя любимой…» Черт знает что такое! Нет, приятель, я так не играю.

– Во-первых, где это написано? Покажи-ка.

– А вот: служит заменой… Это что же – не еда, а бурда, резина вместо кожи. Где это слыхано, чтобы женщина или девушка служили заменой? Мужчина берет себе другую, потому что постоянной у него нет под рукой, а новая это замечает, и женщина уж и пикнуть не смей? И такую чушь он, испанец этакий, дает печатать? Да будь я наборщиком – не стал бы набирать.

– Полегче на поворотах, парень, это не твоего ума дело. Толчешься тут на Гакеском рынке. Где тебе понять, что хотел сказать настоящий писатель, да еще испанец или итальянец?

Франц читает дальше:

– «Великая пустота и молчание воцарились после этого в ее душе». Это ж прямо курам на смех! Пусть он мне голову не крутит, кто бы он там ни был. С каких это пор – «пустота и молчание»? В этом я кое-что смыслю, и не хуже его, а женщины в его стране поди из того же теста, что и у нас. Вот у меня была одна, так та заподозрила раз что-то неладное – нашла у меня один адрес в записной книжке. Так что ж ты думаешь: она заметила и смолчала? Плохо ты знаешь женщин, дорогой мой! Послушал бы ты ее. По всему дому стон и гул стоял – так она орала. Я никак рта раскрыть не мог – объяснить ей, в чем дело. Голосит и голосит, словно ее режут. Люди сбежались… Уж я рад был, когда оттуда выбрался.

– Ты, любезный, двух вещей не учитываешь.

– А именно?

– Когда у меня берут журнал или газету, мне платят деньги. А если там написана чепуха, это не беда, потому что читателя, в сущности, интересуют картинки, Франц Биберкопф неодобрительно сощурил левый глаз.

– А затем у нас тут есть «Женская любовь» и «Дружба», – продолжал седовласый, – эти не пустословят, а ведут борьбу. Да, да, за права человека.

– Чего же им не хватает?

– Параграф сто семьдесят пятый [2]2
  § 175 немецкого уголовного кодекса квалифицирует гомосексуализм как уголовное преступление.


[Закрыть]знаешь или нет?

Оказалось, что как раз сегодня в Александерпаласе на Ландсбергерштрассе состоится доклад. Вот где Франц может услышать о несправедливостях, которым ежедневно подвергаются в Германии сотни тысяч людей. Послушаешь – волосы дыбом встанут. Седовласый сунул ему под мышку пачку пожелтевших журналов. Франц со вздохом взглянул на эту пачку и обещал зайти туда. Пообещать – пообещал, а сам думает: «Что мне там, собственно, делать? Стоит ли идти? Кто его знает, может эти журналы и прибыльное дело! Вот изволь-ка тащить их домой и читать. Конечно, жаль таких, тоже ведь люди, только что мне до них?»

Вот ведь попал в переделку; дело показалось Францу настолько нечистым, что он ни слова не сказал о нем Лине, а вечером улизнул от нее тайком. Седовласый газетчик втолкнул его в маленький битком набитый зал, где сидели почти исключительно мужчины, большей частью молодые парни, и лишь несколько женщин, но также парочками. Франц целый час не промолвил ни слова, но то и дело прыскал со смеху, прикрывая шляпой лицо. В одиннадцатом часу ему стало уж невмоготу; пора омываться, экий народ странный, и много же их здесь собралось, педерастов этих, – ему здесь делать нечего; пулей вылетел он на улицу и смеялся до самого Алекса. Уходя, он слышал, как докладчик говорил о положении в Хемнице, где, согласно административному распоряжению от 27 ноября, гомосексуалистам запрещается парочками выходить на улицу и пользоваться общественными уборными; если их застигнут на месте преступления, с них берут штраф – тридцать марок.