Текст книги "Берлин-Александерплац"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– Поди скажи!

– Не беспокойся, я бы на твоем месте давно уже носил такое пальто. А коли нет, значит прав хозяин, когда гроши платит! Большего, значит, и не стоишь.

– Да полно вздор болтать!

– А что, думаешь, если брюки в грязи, то я и всегда такой. Это я лошадь из люка вытаскивать помогал, вот и заляпался. Нет, меня за грош не купишь, мне, может, и тысячи марок мало!

– А где же они у тебя?

Она поглядела на него испытующе.

– Пока что их у меня нет. Но будь уверена, уж я их получу – тысячи, а не гроши какие-нибудь.

Эмми приятно удивлена, прижимается к нему.

«Американка-химчистка, ремонт и утюжка мужского платья». Окно открыто настежь. Видны две дымящиеся гладильные, доски, в глубине комнаты сидят, покуривая, несколько мужчин далеко не американского вида, а у доски гладит что-то молодой чернявый портной в рубашке с закатанными рукавами. Франц окинул взором все помещение, потом, сияя, посмотрел на свою по дружку.

– Эмми, крошка, как здорово, что я с тобой познакомился!

Та еще не понимает, куда он гнет, но слушает его с удовольствием. Увидел бы это тот парень, который ее бросил в Мюнцгофе. То-то обозлился бы!

– Эмми, голубка, – продолжает Франц, – ты только взгляни на эту лавочку!

– Ну, на утюжке он много не заработает.

– Кто?

– Да вот тот, чернявенький.

– Он-то нет, но зато другие!

– Которые? Вон те? Почему ты так думаешь? Я их не знаю, ты тоже.

– Нет, я их хоть в первый раз вижу, да зато насквозь, – торжествует Франц. – Ты только взгляни на них. А про хозяина и говорить нечего. В мастерской у него гладят, а в задней комнате другими вещами занимаются.

– Думаешь, парочкам сдает для свиданий?

– Может и сдает, только едва ли. Это же все жулье! Как, по-твоему, чьи это костюмы тут висят? Зашел бы сюда агент уголовной полиции да понюхал бы, как и что, так эти голубчики живо бы смылись. Только их бы и видели.

– Да с чего ты взял?

– Все это краденый товар, поверь уж мне. «Американка», скажи на милость! Шустрые ребята! А? Ишь как дымят! Живут себе не тужат.

Франц и Эмми пошли дальше.

– Вот, учись, Эмми! Так и надо жить! Только, упаси бог, не работать! И не думай об этом. Работай хоть до седьмого пота, кроме мозолей, ничего не заработаешь, а то и ноги протянешь. Трудом праведным не наживешь палат каменных. Это уж точно! Сама видишь!

– А ты чем занимаешься? – спросила она с надеждой.

И вот они снова на Розенталерштрассе, в самой сутолоке, потом через Софиенштрассе вышли на Мюнцштрассе. Франц шагает бодро, выпятив грудь, как под марш: мы славно воевали, эх, помню ту войну, тратата, тратата, тратата, эх, город мы забрали и всю его казну, забрали, забрали, тратата, тратата, тратата!

Парочка веселится от души. Правильную девчонку Франц подцепил, ничего не скажешь! Посмотришь: Эмми как Эмми, а прошла огонь и воду и медные трубы – и в приюте жила, и разводилась.

Оба в прекрасном настроении. Эмми спрашивает:

– Где ты руку потерял?

– Дома у невесты оставил, в залог – отпускать меня не хотела.

– Легкая рука у тебя, наверное?

– А ты думала? Я со своей рукой такие дела делаю, что держись. Поставлю ее на стол, она и твердит целый день: «Кто не работает, тот не ест!» За вход беру десять пфеннигов, а беднота валом валит – смотрит не нарадуется.

Эмми хохочет, заливается, виснет у него на руке. Франц тоже смеется.

– Легче, ты мне еще вторую руку выдернешь, чумовая!

ПО-НОВОМУ СМОТРИШЬ, ПО-НОВОМУ И ДУМАЕШЬ

Рассказывают люди: ездит один паралитик по городу в коляске с ручным приводом. Колясочку свою флажками разукрасил. Чудно! Намедни едет по Шенгаузераллее, останавливается на каждом углу. Вокруг него собирается публика, и его помощник предлагает всем открытки по десять пфеннигов за штуку. А на открытке написано:

«Необычный турист! Я, Иоганн Кирбах, родился 20 февраля 1874 года в Мюнхен-Гладбахе; до мировой войны был здоров и сам зарабатывал себе на хлеб. Правосторонний паралич помешал мне продолжать трудовую деятельность. Однако с течением времени я настолько поправился, что смог вновь ходить и работать. Моя семья была спасена от горькой нужды. Но счастье мое было недолгим. В ноябре 1924 года государственные железные дороги Рейнской области освобождены были от ненавистной бельгийской оккупации. В те дни все население ликовало. Многие немецкие патриоты выпили на радостях, что и послужило роковой причиной моего несчастья. Однажды вечером, по дороге домой, я был сбит с ног подгулявшей компанией в трехстах метрах от своей квартиры. Падение мое было столь неудачно, что я на всю жизнь остался калекой и никогда больше не смогу ходить. Я не получаю ни пенсии, ни какого-либо иного пособия. Иоганн Кирбах».

Погода чудесная. А наш Франц день-деньской околачивается в пивной; все выведывает, высматривает – не подвернется ли какая оказия понадежней да повыгодней. Рядом с ним бузит какой-то желторотый юнец. Он, оказывается, видел упомянутую коляску с паралитиком где-то у вокзала на Данцигерштрассе и вот теперь раскудахтался на всю пивную: и какой, мол, паралитик бедняга, и что с его, парнишки то есть, родным отцом, сделали. У отца грудь прострелена, еле дышит, пошел на переосвидетельствование, а врачи и говорят, что это одышка на нервной почве. Сказали и урезали пенсию, а там и вовсе отнять грозятся!

Напротив сидит другой юнец в жокейском картузе. Давно сидит, а ничего не заказывает. Челюсть у него квадратная, боксерская. Вот слушал он, слушал, как тот кудахчет, да и говорит:

– Подумаешь – калека! Таким и гроша не стоит давать!

– Ишь ты, какой гусь. Сперва, значит, иди воюй, а потом – ни гроша!

– А ты как же думал? Этак за всякую дурость платить придется! Вот, к примеру, мальчишка сорвется с трамвайной подножки и сломает себе ногу – ему ведь ни пфеннига не дадут. Да и с какой стати? Сам виноват.

– Хорошо тебе говорить, а когда война была, ты небось под стол пешком ходил?

– Ладно, не трепись! В Германии вся беда от того, что инвалидам платят пенсии. Ничего эти люди не делают, только место занимают, а им за это еще и деньги платят.

В разговор вмешиваются соседи по столу.

– Ну, это ты уж загнул, Вилли! Сам-то ты где работаешь?

– Нигде. Безработный я! А будут и дальше пособие платить, я никогда не стану работать, то-то и глупость, что мне его платят.

Те смеются.

– Дубина ты стоеросовая!

Франц Биберкопф за тем же столом. Юнец в картузе засунул руки в карманы и вызывающе глядит на его пустой рукав. Тоже, мол, инвалид. Какая-то бабенка повисла на Франце, спрашивает:

– Ты ведь тоже однорукий. Скажи, сколько ты получаешь пенсии?

– А кому это знать нужно? Женщина кивает на юнца.

– Вон этот интересуется!

– Вовсе я не интересуюсь, – возражает тот. – Я говорю только, что если дурости хватает на войну идти, то… Ну, да ладно, не к чему!

Женщина засмеялась и говорит Францу:

– Гляди, как струсил.

– Чего ж ему меня бояться? Меня ему бояться нечего. Я то же самое говорю. Точка в точку. Знаешь, где сейчас моя рука? Да не эта, а та, которую отчикали? Я ее в банку со спиртом положил, и теперь стоит она, голубушка, у меня на комоде и каждый день говорит мне: «Привет, Франц, идиот ты этакий!»

Общий смех. Силен мужик! Какой-то пожилой мужчина вытащил из кармана пару огромных бутербродов, завернутых в газетную бумагу, и, разрезав их перочинным ножом, отправляет кусок за куском в рот.

– Я вот не воевал, почти всю войну просидел в Сибири, – говорит он. – Теперь я живу дома, со старухой своей. И понимаешь – прострелы замучили. Что ж, по-вашему, и меня надо пособия лишить? С ума вы спятили, ребята.

– А где ты ревматизм подхватил? – окрысился юнец. – Верно, вразнос торговал на улице? Что, угадал?

Так вот, если у тебя кости болят, нечего на улице торговать.

– Что же, мне сутенером стать, что ли?

Юнец стукнул кулаком по столу, так что подпрыгнул пакет с бутербродами.

– Конечно! Пр-р-равильно! И смеяться тут вовсе нечему. Взять, к примеру, невестку мою, брата жену. Жили они честно, приличные люди, ничем не хуже других. Брат бегал по городу, все работу искал. Платили ему пособие по безработице, а жена билась, как рыба об лед, – не проживешь ведь на гроши. Сама она работать не могла – дома двое малышей. Ну вот, она как-то и познакомилась с одним, а потом с другим – так и пошло… Наконец брат заметил. Позвал он меня, при мне хотел с женой поговорить по душам. Да не тут-то было. Комедия, скажу я вам. Жена братца моего так отделала, что он сразу хвост поджал. Ты, говорит, со своими жалкими грошами и на глаза мне не показывайся! Тоже, говорит, супруг выискался. Стоял он только глазами хлопал.

– Так и выгнала его?

– Он бы и рад вернуться, да она видеть его не желает. На что мне, говорит, дурак такой, сам работу не может найти да еще другим мешает подрабатывать!

Тут уж и возражать никто особенно не стал. Франц подсел к Вилли – так звали юнца, – чокнулся с ним и говорит:

– Молодцы вы, ребята! Вот ведь лет на десять моложе нас, а в сто раз хитрее. Мы в двадцать лет и рта разинуть не смели. Черта лысого! На действительной – один разговор: смирно, на-пра-во! – И все тут.

– Да у нас тоже так, только мы больше «налево». Хохот.

Народу в пивной – не протолкнешься. Кельнер отпер дверь за стойкой – там была узкая комнатушка. Вся компания перешла туда и расположилась под газовым рожком. В комнате жарко, роем носятся мухи, на полу валяется соломенный тюфяк. Его свернули, положили на подоконник, пускай проветрится! Беседа продолжается; Вилли крепко стоит на своем.

Тут другой юнец, который совсем было стушевался, заметил у Вилли на руке часы.

– Гляди-ка, золотые. По случаю, что ли, купил?

– За три марки.

– Значит, краденые!

– А мне-то что до этого? Хочешь тоже такие?

– Нет уж, спасибо. Еще сцапают и станут выпытывать, где я их взял!

– Ишь ты, какой пугливый. – Вилли смеется, самодовольно оглядывает сидящих.

– Да кончай ты!

Вилли кладет руку на стол.

– Не нравятся тебе мои часы? А что? Часы как часы – ходят и ладно! Опять же золотые!

– Это за три-то марки?

– Ну, хорошо, я тебе иначе растолкую. Дай-ка свою кружку. А теперь скажи, что это такое?

– Кружка.

– Верно. Пивная кружка.

– Не спорю.

– А это что?

– Это? Часы. Да чего ты дурака валяешь?

– Тоже верно. Это часы. Это не сапоги и не канарейка, но, если хочешь, можешь сказать, что это сапоги, это как тебе угодно, дело твое.

– Не понимаю, куда ты гнешь?

Но Вилли знает, куда гнет. Убрал он руку со стола, притянул к себе одну из девиц и говорит:

– А ну-ка, пройдись!

– Как это – «пройдись»?

– Да вот так, пройдись хотя бы вдоль стены. Она не хочет, но другие кричат ей:

– Ну пройдись, что ломаешься!

Тогда она встает и, не сводя глаз с Вилли, идет к стене.

– Н-но, лошадка! Ступай! – командует Вилли. Она показывает ему язык и проходит вдоль стены, вихляя бедрами. Публика смеется.

– Довольно! Так вот: что она делала?

– Язык показывала.

– А еще что?

– Ходила взад-вперед.

– Пусть будет по-твоему. Ходила, значит? Тут вмешивается девица:

– А вот и нет. Я танцевала.

– Какой же это танец? – замечает пожилой мужчина, отрываясь от своих бутербродов. – С каких это пор вихлять задом значит танцевать?

– Если ты своим будешь вихлять, то, конечно, танец не получится, – огрызается девица.

– Да что там, прошлась и все! – кричат двое других.

Вилли слушает, торжествующе смеется, потом говорит:

– Ну, а я скажу, что она шагала!

– В чем же тут соль? – горячится первый юнец.

– В чем соль? А вот в чем. Слышал? Одни говорят – ходила, другие – танцевала, третьи – шагала. Кто как. Не дошло еще? Тебе все разжевать надо! Ну, так слушай: это вот кружка, а в ней пиво, но ты можешь сказать, что это помои. И пусть все с тобой согласятся, а я все равно его пить буду. Так-то. Она вот ходила, а люди говорят, что шагала, бегала – или танцевала. А что она делала, ты ведь и сам видел своими глазами. Точно так же, когда у человека берут часы, это не обязательно кража… Ну, понял наконец? Просто взяли часы у кого-то из кармана или с витрины. Кто докажет, что их украли? Я бы вот не взялся доказывать.

И Вилли откинулся на спинку стула и снова засунул руки в карманы.

– А как же ты это назовешь?

– Ты же слышал. Я говорю: взяли их, часы эти. И попали они к новому владельцу.

Немая сцена. Вилли сидит, задрав вверх свой боксерский подбородок. Остальные призадумались. За столом на мгновение воцарилась недобрая тишина.

Но тут снова раздался резкий голос Вилли. Теперь он напустился на однорукого, на Франца.

– Вот, например, ты на действительной был, тебя и на войну погнали. Кому как, а по мне – это значит лишить человека свободы. Но на их стороне были суд и полиция, вот ты и пикнуть не смел. А они говорят тебе: это не лишение свободы, осел ты этакий, а твой долг. И ты обязан его исполнять точно так же, как и платить налоги, хотя бы ты и не знал, на что идут эти деньги.

– Ах, оставь ты, пожалуйста, политику, – хнычет девица. – Подумаешь, как это весело!

Первый юнец снова пытается завладеть разговором.

– Уши вянут тебя слушать! И сидеть тут жаль в такую хорошую погоду, – говорит он и смеется блеющим смехом.

– Тогда ступай на улицу, – набрасывается на него Вилли. – Ты что же думаешь, что политика – только здесь, в пивной? Скажешь еще, что я тебя за нос вожу? Поди сам, убедись! Нет, от политики никуда не денешься. Политика она, брат, всюду тебе в морду плюет, знай только подставляй!

– Кончай! – кричит кто-то из окружающих. Входят два новых посетителя. Женщина принимает соблазнительные позы, извивается вдоль стены, вихляет задом, заигрывает с Вилли. Тот вскакивает. Схватил ее и давай с ней отплясывать разухабистый «шимми». Потом – затяжной поцелуй.

Никто не обращает на них внимания. Франц принялся было за третью кружку, но тут же отставил ее, – сидит поглаживает культяпку правой руки. Больно, словно огнем жжет, так и горит, так и горит. Разбередил душу, сопляк этот, будь он трижды проклят!

Из комнаты вынесли стол, выкинули соломенный тюфяк за окно. Откуда-то появился гармонист, сел на табурет и пошел наяривать. Иоганн неутомимый, Иоганн неистребимый. Всех желанней он и слаще, он – мужчина настоящий!

Люди, скинув пиджаки, весело приплясывают, пьют, болтают, обливаются потом… Встал Франц, расплатился… Думает: «Не такие мои годы, чтоб кутить, да и не до того, на жизнь надо зарабатывать! А как – все равно!»

Нахлобучил шапку и вышел.

* * *

Кафе на Розенталерштрассе. Время обеденное. За столиком – двое; сидят, хлебают гороховый суп; один положил «Берлинер цейтунг» рядом с тарелкой, заглядывает в газету, посмеивается.

– Видал? «Кошмарная семейная драма в Вестфалии».

– Ну? Чего ж тут смешного?

– Ты слушай дальше: «Отец утопил троих детей». Троих сразу! Здорово! Серьезный мужчина!

– А где это было?

– В Гамме. Вот развоевался-то! Довели человека, должно быть, до точки. Парень, видать, что надо! Постой-ка, посмотрим, что он сделал с женой. И ее, наверно, тоже… Нет, она сама себя порешила еще раньше. Что ты на это скажешь? Веселенькая семейка. Учись жить, Макс. А вот тут последнее письмо жены: «Изменник!! (два восклицательных знака поставила, чтоб крепче было.) Я больше не в силах продолжать такую жизнь, и решила утопиться в канале. Советую тебе повеситься. Юлия». Точка.

Прочел и расхохотался.

– У них в семье, – говорит, – нив чем, видно, согласия не было – жена в канал, а муж в петлю. Жена говорит: «Повесься!» – а он швыряет детей в воду. Строптивый какой. Где уж им жить вместе.

Оба – пожилые люди, строительные рабочие с Розенталерштрассе, Второй слушает, неодобрительно покачивает головой.

– А по-моему, грустная это история. Вот увидишь такое-в театре или прочтешь в книжке, поди и сам заплачешь.

– Ты-то, может быть, и заплачешь. Только о чем тут плакать, Макс, посуди сам?

– Да будет тебе зубы скалить. Жена ведь, трое детей… Жалко!

– А по мне забавно, этот парень мне нравится. Жаль, конечно, детей, но, с другой стороны, так, за здорово живешь, прикончить в один прием всю семью – это, брат, не всякий может. – И он снова прыскает со смеху. – Хоть ты меня убей, а смех разбирает, что они до самого конца так и не перестали спорить. Жена говорит «вешайся», а он: «Так назло же тебе не повешусь» – и побежал детей, как щенят, в канаве топить!

Его товарищ водрузил на нос очки в стальной оправе и сам прочел заметку от начала до конца.

– Оказывается, муж остался в живых. Арестован. Ну, не хотел бы я быть на его месте.

– Отчего же? Ты ведь не знаешь, каково ему?

– А вот и знаю.

– Знаешь? Я, например, представляю себе, что он сидит в камере, покуривает, если табак у него есть, и думает: «А ну вас всех…»

– Много ты понимаешь. Не-ет, брат, у него теперь угрызения совести. Он, верно, в камере все время плачет или молчит. Не может заснуть. А ты зря так говоришь, грех на душу берешь!

– Не согласен я с тобой, нет! Он спит себе как убитый. Раз уж это такой отчаянный человек, то он и хорошо спит, и ест, и пьет, пожалуй, даже лучше, чем на воле. За это ручаюсь.

– Ну, тогда он – последний подлец! – говорит второй, серьезно взглянув на своего собеседника. – И если ему отрубят голову, так ему и надо.

– Что ж, ты, пожалуй, прав. Он сам, наверно, тоже бы с тобой согласился.

– Ну, будет вздор молоть. Я вот лучше огурчиков закажу.

– Нет, что ни говори, любопытно газету читать! Вот бешеный, теперь, наверно, и сам не рад. Бывает ведь так – возьмешься за что-нибудь, а осилить не можешь…

– Возьму-ка я еще студня к огурчикам. А ты?

– И я тоже.

СТАЛ ЖИТЬ ПО-НОВОМУ, МЕНЯЙ ПРОФЕССИЮ. ВПРОЧЕМ, МОЖНО ОБОЙТИСЬ И БЕЗ ВСЯКОЙ ПРОФЕССИИ

«У вас локоть протерся на пиджаке. Пора подумать о новом костюме. Не теряйте времени – идите в наш магазин. Здесь в светлых просторных залах, за широкими прилавками – богатый выбор мужского платья всех фасонов».

– Ничего не поделаешь. Что ни говорите, фрау Вегнер, но мужчина без руки, да еще без правой, никуда не годится.

– Конечно, я не спорю, господин Биберкопф, это очень трудно. Но нельзя же так сокрушаться и ходить туча тучей. Ведь на вас смотреть страшно!

– А что мне делать с одной рукой?

– Добивайтесь пособия по безработице, а то торгуйте чем-нибудь.

– Чем, например?

– Газетами, скажем, или еще какой мелочью: подвязками, галстуками, мало ли чем от Тица вразнос торгуют.

– Газетами, говорите?

– А можно и фруктами.

– Не по мне уж это, годы не те.

А сам думает: «Раз попробовал – хватит. С этим делом покончено!»

– Вам бы подругой обзавестись, господин Биберкопф, она вам бы и посоветовала и помогла, где нужно. И тележку бы с вами возила и торговала, если бы вы отлучились куда!

Франц – шапку в охапку – и на улицу. Только не хватает взять шарманку и по дворам пойти. И где это Вилли запропастился?

– Здорово, Вилли! Покалякали. Вилли и говорит:

– Конечно, толку от тебя немного. Но если ты с головой, то можешь и пригодиться. Вот, скажем, буду я тебе ежедневно давать вещички на продажу, а ты будешь их сбывать из-под полы. Есть же у тебя знакомые надежные. Только смотри, чтобы они язык за зубами держали! Заработаешь неплохо, будь уверен.

Это Францу и нужно! Ему это в самый раз! Он хочет наконец встать на ноги. Что угодно, только бы деньгу зашибить побыстрее! Работать? Нет уж, дудки! Газеты? Пропади они пропадом. Он теперь смотреть спокойно не может на этих остолопов, что газетами торгуют. Есть же на свете такие дураки – надрываются за гроши, гнут спину, а другие тем временем в собственных автомобилях разъезжают. Станет он работать! Как бы не так! Было да сплыло! Тюрьма в Тегеле, черные стволы вдоль аллеи, шатаются дома, соскальзывают с них крыши, вот-вот свалятся прямо на голову – это тогда он решил стать порядочным! Так уж и порядочным! Ну что ты скажешь, ой, умора! Верно, у меня в ту пору был какой-то заскок. Тюрьма дала себя знать. Но теперь уж нет! С меня довольно. Денег давай! Гони монету!

* * *

Итак, наш Франц стал сбывать краденое, преступником стал, иначе говоря. Что ж стал жить по-новому – меняй профессию, но только это – цветочки, а ягодки впереди!

И сидит жена, облеченная в порфиру и багряницу, и украшенная драгоценными камнями и жемчугом, с золотою чашею в руке. И смеется она. На челе ее имя: тайна, Вавилон великий, мать мерзостям земным. И упоена она кровию праведников. Сидит блудница Вавилон, упоенная кровию праведных.

В чем ходил Франц Биберкопф, когда жил у Герберта Вишова? Помните?

А теперь что на нем? Безукоризненный летний костюм, купленный по случаю всего за двадцать марок. По праздничным дням на левой стороне груди у Франца красуется железный крест. Ясно, мол, где я руку потерял? Чистая публика смотрит на крест с почтением, а пролетарии – негодуют.

Франц похож теперь на почтенного бюргера-кабатчика или колбасника, откормленный, гладкий, в отутюженных брюках, в котелке; рука – в перчатке. На всякий пожарный случай у него и документы есть – липовые, конечно, – на имя некоего Франца Реккера, который погиб во время беспорядков в 1922 году. Бумаги покойного многих уже избавили от неприятностей. Все, что значится в этих бумагах, Франц выучил назубок: где проживают родители, когда и где они родились, сколько у него братьев и сестер, где они работают и где раньше работали. Словом, ответы на все вопросы, которые взбредут в голову какому-нибудь агенту. Ну, а дальше что? Поживем – увидим!

* * *

Это случилось в июне. Славный месяц июнь!

Куколка превратилась в легкокрылого мотылька. И Франц успел уже недурно устроиться к тому времени, когда Герберт Вишов и Ева вернулись с курорта. В Цоппоте на Балтийском побережье произошло немало любопытного. Франц с наслаждением слушал рассказы своего друга. Например, Евиному биржевику решительно не повезло. Он, правда, выиграл в рулетку круглую сумму, но как раз в тот день, когда он принес из банка десять тысяч марок, его обокрали! Он оставил деньги в номере и отправился с Евой ужинать. Пришел, а номер обчистили. Как это могло случиться? Кто-то аккуратно открыл дверь подобранным ключом. Пропали золотые часы и пять тысяч марок, лежавшие в ящике ночного столика. Неосторожно, конечно, было с его стороны – оставлять в комнате такую сумму, но кто же мог подумать…

Как могли проникнуть воры в такой первоклассный отель? Где у портье были глаза! Я в суд подам! За чем у вас только смотрят?

– К сожалению, администрация не отвечает за ценности, не сданные на хранение.

Биржевик вне себя, орет на Еву за то, что она так торопила его идти ужинать.

– И с чего бы это? Только чтобы состроить глазки этому шалопаю барону? В следующий раз ты, пожалуй, еще поцелуешь ручку его светлости? Пошли ему на мои деньги бонбоньерку.

– Ты становишься вульгарным, Эрнстхен…

– А мои пять тысяч марок?

– Да я-то тут при чем? Ах, поедем домой… Биржевик со злостью ответил:

– Неплохая идея, – лишь бы прочь отсюда.

Таким образом, Герберт снова водворился на Эльзассерштрассе, а Ева сняла шикарную квартиру в одном из аристократических кварталов. Впрочем, это ей не впервые, и, надо полагать, проживет она там недолго; биржевику она скоро надоест, и тогда она снова вернется на Эльзассерштрассе.

Еще в поезде, в купе 1-го класса, где она, имитируя страсть, терпела докучные ласки биржевика, ее не покидала мысль о Франце. «Что-то он сейчас поделывает?» Биржевик, не доезжая до Берлина, сошел на какой-то пригородной станции. Оставшись одна в купе, Ева вдруг с ужасом вспомнила, что Франц ведь опять исчез.

То-то они все обрадовались, когда в среду, 4 июня, открылась дверь и вошел… кто бы вы думали? Ну, ясное дело кто! Прилизанный, чистенький, с железным крестом на геройской груди, глаза карие, ласковые, как у верного пса, рука – твердая, горячая, пожатие мужественное. Да это же он, наш Франц Биберкопф! Вот дела! Герберт и Ева чуть со стульев не попадали. Эмиль-то был в курсе дела и не без удовольствия поглядывал на Герберта и Еву: ишь как рты разинули! Ну и Франц, ну и пижон!

Герберт в восторге.

– Да ты теперь поди в шампанском купаешься?

А Ева ничего не понимает. Рука у него, что ли, новая выросла? Да вроде нет, правый рукав по-прежнему засунут в карман. Обняла Ева Франца, расцеловала.

– Ах, боже мой, Францекен, а мы-то все думали, как ты живешь. Волновались как, ты представить себе не можешь!

Франц обошел вокруг стола, всех расцеловал – Еву, Герберта и даже Эмиля.

– Ну, что мне сделается! – говорит. Потом подмигнул лукаво. – Ну, а как я вам нравлюсь в спортивном пиджаке? Я, брат, теперь герой войны.

А Ева ликует:

– Вот здорово! Смотри, какой молодец! Я так рада, так рада!

– И я тоже.

– Ну, а с кем ты теперь крутишь, Францекен?

– Кручу? Ах, вот ты про что! Тут все по-прежнему. Никого у меня нет.

Рассказал он все по порядку и пообещал Герберту выплатить весь свой долг до последнего пфеннига в течение ближайших месяцев. Герберт и Ева рассмеялись. Герберт помахал перед носом Франца коричневой тысячемарковой кредиткой.

– Хочешь, Франц? Бери, не стесняйся.

– Возьми, Франц, – просит Ева.

– Ни за что. Свои имеем. Если тебе уж так хочется, можно разменять эту тысчонку внизу, в пивной; от этого не откажусь!

НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ЖЕНЩИНА. ФРАНЦ БИБЕРКОПФ СНОВА В ПОЛНОЙ ФОРМЕ

Друзья благословили Франца на новую жизнь. Ева, которая все еще любит его, хочет пристроить ему одну девицу. Он отнекивается, говорит, что уже знает ее и что она ему не по вкусу.

– Да не знаешь ты ее. Герберт и то не знает! И откуда тебе знать эту девушку? Она совсем недавно в Берлине, а раньше жила в Бернау и приезжала сюда иногда по вечерам. Ну, я ее как-то встретила у Штеттинского вокзала и говорю: «Смотри, детка, погубишь себя, не езди ты в Берлин. Здесь ни одна не устоит». А она смеется. «Я же, говорит, только развлечься хочу…»

Я тогда еще Герберту эту историю рассказала, и Эмиль вот тоже знает… И вот сидит она как-то вечером в кафе. Поздно уже было, часов двенадцать. Я подхожу к ней, спрашиваю: «Ну, что с тобой, девочка? Что губки надула? Обидел кто?» Тут она в слезы. Говорит, водили ее в участок, документов при ней не было, она ведь несовершеннолетняя, составили там протокол. И теперь ей деться некуда. С работы выгнали, потому что полиция послала о ней запрос, родная мать и то из дому выставила. Плачет девчонка, убивается, говорит: «И все за то, что мне хотелось немного развлечься! Ведь в Бернау можно повеситься со скуки».

Эмиль слушал, как всегда облокотившись на стол, а потом сказал:

– Девчонка права. Я тоже знаю Бернау. Там и впрямь тоска зеленая.

– Вот я и решила позаботиться о девочке, – заключила Ева. – К Штеттинскому вокзалу я ее больше не пускаю.

Герберт раскурил дорогую сигару.

– Если ты, Франц, мужчина с понятием, ты из нее что угодно сделаешь. Я ее видел. Классная девчонка.

– Молода еще, но толк из нее будет. Девчонка что надо, – подтверждает Эмиль.

И они опрокинули по рюмке.

* * *

А на следующий день девчонка эта точно в назначенное время постучала к нему в дверь. Взглянул Франа и обмер. Ева расхвалила ее, да и сам он рад был угодить Еве. Но такого Франц не ожидал. Девчонка в самом деле прелесть, высший сорт! Такая ему еще не попадалась. В легком белом платьице без рукавов, маленькая, нежная – как школьница; движения мягкие, кошачьи. Франц и не заметил, как она прильнула к нему. Через полчаса он уже без этой девчушки и жить не мог. Зовут ее Эмилия. Эмилия Парзунке, но она попросила, чтобы Франц звал ее Соней. Так Ева ее назвала: скулы, говорит, у нее русские.

– И ты зови меня Соней, ладно? – ластится она. – Ведь Еву по-настоящему тоже Эмилией зовут, как и меня. Она мне сама сказала.

Посадил ее Франц к себе на колени, глядит не наглядится. Чудо девчонка! Тоненькая, нежная, но какая упругая. Экое ему счастье привалило! Вот ведь бывает как в жизни: то вниз, то вверх… Здорово! А что Еву раньше Эмилией звали, – это он знает, как не знать – он же сам ее и окрестил! Он с ней крутил еще до Иды. Эх, зря он Еву бросил тогда. Ну, да ладно, зато теперь вот какую получил.

Но Соней он ее недолго называл. На следующий день взмолился Франц – не могу, говорит, терпеть иностранные имена. Она ведь из Бернау, а не откуда-нибудь из Сибири, – пусть себе другое имя придумает. Вот, к примеру, сколько у него подружек было – пропасть! А Марии – ни одной. Мария, Мицци – вот это имя! И с тех пор он стал звать ее Мицци, Мицекен.

* * *

А вскоре – так в первых числах июля, выкинула его Мицекен номер! Думаете, беременная оказалась или больная? Нет, совсем не то! И хотя Франц очень переживал, но, в сущности, ничего страшного не произошло.

Кстати, в те дни Штреземан собирался съездить в Париж, а может быть, и не собирался – кто его знает, в Веймаре, в здании телеграфа, обвалился потолок, а какой-то безработный в Граце застукал свою невесту с другим, пристрелил обоих из револьвера, а затем и себе пулю в лоб пустил. Что ж, такие дела случаются и зимой и летом – погода тут ни при чем. Или вот, оказия, в Гамбурге, в Эльстере вся рыба вывелась – неизвестно отчего! Так уж всегда: прочитаешь что-нибудь в таком роде, и удивляешься, а как сам увидишь – плечами пожмешь. Эка невидаль!

Франц в эти дни частенько наведывается в ломбард на Альте-Шенхаузерштрассе: в буфете при ломбарде потолкует с нужными людьми, посмотрит в газетах объявления о покупке и продаже, а в обед встречается с Мицци. И вот однажды Мицци приходит к Ашингеру на Алексе, где они обедают, с опозданием. Запыхалась, волнуется. Говорит, что проспала и потому очень торо-; пилась. Франц чует, что-то здесь не так, но сразу же забыл об этом, девчонка очень ласковая и в комнате v них все так чисто и аккуратно, в цветах да ленточках, как в детской. И всегда хорошо проветрено, и пахнет лавандой. Вернешься вечером домой – сердце радуется. В постели Мицци мягка, как пух, спокойная и нежная, и всегда счастлива, как невеста. Только вот грустна она немного и задумчива, никак Франц не поймет, о чем это она все думает, сидя у окошка. А спросит ее, она только рассмеется и говорит, что ни о чем не думает, нельзя же целый день думать. И то верно!

На дверях квартиры повесил Франц ящик для писем на липовую фамилию Реккер, он теперь всегда подписывается этой фамилией – и в письмах и в объявлениях. И вот как-то днем Мицци и говорит ему, что она утром ясно слышала, как почтальон что-то бросил в ящик, а когда вышла посмотреть, в ящике ничего не оказалось. Удивился Франц. Что бы это могло значить? Тогда Мицци высказала предположение, что кто-нибудь выудил письмо из ящика, верно соседи с той же площадки, они всегда подглядывают в глазок. Заметили, что почтальон приходил, и вытащили письмо. Разъярился Франц, побагровел. Новое дело! Уж не шпионят ли за мной? Вечером он отправился к этим соседям, постучал в дверь, открыла ему какая-то женщина и сразу же побежала звать мужа. Муж старый, лет шестидесяти, а ей самой – на вид не больше тридцати. Ну, Франц и спрашивает старика, не попало ли к ним по ошибке его письмо. Муж поглядел на жену.