Текст книги "Берлин-Александерплац"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

– Красивой девушкой? Что это вы вздумали! Ведь я же не говорю: с красивым кавалером!

– Хорошо, что вы здесь со мной.

– Что ж тут такого?

– Я иду и думаю, – куда я гожусь, и посмотреть-то не на что, а вы вот пошли со мной! И так я рад, честное слово!

Ах, какой же он душка!

– А разве у вас нет подруги?

– Подруги? Какие уж нынче подруги!

– Ого!

– Да, да! Всяко, знаете, бывает. Об этом вы, фрейлейн, даже не можете судить. Вот у вас есть друг, человек надежный, старается для вас. А ведь девушкам только бы развлекаться, души у них нет.

– Не везет вам, как видно.

– Вот, фрейлейн, так вот это и пошло… ну помните, про обмен женщинами… Но ведь вы об этом ничего и слышать не хотите.

– Нет, расскажите. Как же это у вас было?

– Это я могу вам в точности сказать, и теперь вы меня поймете. Ну, поставьте себя на мое место. Разве вы стали бы жить несколько месяцев или хотя бы неделю-другую с женщиной, которая и доброго слова не стоит? С женщиной, которая путается с кем попало, или ничего делать не умеет, и во все суется, а то еще и пьет горькую?

– Да, это противно.

Вот видите, Мицци, так и со мной было. Это со всяким может случиться. Все это шушера, дрянь, подонки. Будто прямо с помойки. На таких разве женятся? Ни боже мой! Ну и вот, потерпишь ее с месяц, а потом видишь, что дальше так не годится. Выставишь такую «подругу», а сам опять ни с чем! Хорошего мало. А зато здесь с вами – хорошо!

– Ну не только же поэтому! Ведь иногда и на новенькое потянет!

Рассмеялся Рейнхольд.

– Что вы хотите этим сказать, Мицци?

– Да все то же – одна надоест, к другой потянет, да?

– Почему бы нет? Мы ведь тоже люди.

Идут под ручку, смеются. Сегодня – суббота, 1 сентября. А деревья все шепчут свою песню, словно молитву, без конца, без начала…

Всему свое время, и всякому начинанию на земле свой час, и всякому свой год, чтоб родиться и умереть, посадить и истребить то, что посажено, всему свое время, чтоб погубить и исцелить, разрушить и построить, потерять и найти, свое время, чтоб сохранить и бросить, свое время, чтоб разорвать и зашить, говорить и молчать. Всему свое время. Вот я и понял, что нет на свете ничего лучше радости. Возрадуемся, возликуем. Нет под луною ничего лучше веселья и смеха.

Рейнхольд идет слева, ведет Мицци под руку. Какая у него сильная рука.

– Знаете, Мицци, я все не решался пригласить вас после того случая – помните?

Потом они шли молча. За полчаса и нескольких слов не сказали. Опасно так долго молчать. И все время Мицци чувствует слева его руку.

Где бы мне присесть с ней? Хороша пташка, первый сорт, пожалуй я приберегу эту девчонку на потом, такую надо с чувством… или затащу ее, пожалуй, в гостиницу… в эту ночь, в эту ночь, когда месяц не спит…

– У вас рука в рубцах и татуировке, и грудь, верно, тоже?

– Конечно. Хотите посмотреть?

– Для чего вам татуировка?

– Смотря по тому, в каком месте, фрейлейн. Мицци хихикает, повисла на его руке.

Уж могу себе представить, у меня был один, еще до Франца, и так он себя разукрасил, что стыдно сказать.

– Оно хоть и больно, но зато красиво. Так хотите взглянуть, фрейлейн?

Он отпустил ее руку и быстро расстегнул рубашку на груди.

– Вот, гляди – у меня здесь наковальня в лавровом венке.

– Ну, хорошо, застегнитесь, Рейнхольд.

– Да ты погляди, не бойся.

Рейнхольд уж весь как в огне. Слепое, яростное желание охватило его, прижал он ее голову к своей обнаженной груди.

– Целуй, слышишь, целуй!

Но она не целует. Он еще крепче прижимает ее голову к своей груди.

– Пустите меня! Он отпустил ее.

– Чего ломаешься?

– Я ухожу.

Вот стерва, погоди, я тебя еще возьму за горло, ах ты паскуда! Так со мной разговаривать! Рейнхольд застегнул рубашку. Погоди, я до тебя еще доберусь, ишь фасон давит! Только не спешить!

– Я же тебе ничего не сделал, видишь, застегнулся уже. Ты что, мужчин не видела?

Чего я связалась с этим типом, вон всю прическу мне растрепал, это же хулиган! Уйду, будет с меня! Всему свое время. Всему свой час!

– Ну, не сердитесь, фрейлейн! С каждым случается. Бывают, знаете, в жизни моменты…

– И все-таки нечего вам меня за голову хватать.

– Не злись, Мицци!

Погоди, я тебя и не так еще схвачу! И опять его словно огнем обожгло. Только бы прикоснуться к ней!

– Мицци, давайте мириться.

– Ладно, но ведите себя прилично.

– Есть такое дело.

Они снова идут под руку. Он улыбается ей, а она смотрит себе под ноги, в траву – и тоже улыбается.

– Не так уж все страшно, Мицци, а? Полаял только, не укусил!

– Я все думаю, почему у вас на груди наковальня? Другие на груди женщину накалывают, или сердце, или что-нибудь в таком роде, а у вас наковальня…

– Ну, а как вы думаете, что это означает, Мицци?

– Не знаю. Не могу понять.

– Это мой герб.

– Наковальня?

– Да, – усмехнулся Рейнхольд. – На нее всегда положить кого-нибудь можно.

– Ну и свинство. В таком случае уж лучше бы накололи на груди кровать.

– Нет, наковальня лучше. Куда лучше!

– Разве вы кузнец?

– Пожалуй и кузнец. Я на все руки мастер. Только вы меня не так поняли – с наковальней-то. Это значит, что ко мне никто не подступайся, обожжешься!.. Но, пожалуйста, не думайте, что я вас тут же съем. Я вас пальцем не трону. Зачем прогулку портить? Вот только устал я, посидеть бы где-нибудь в ложбинке.

– А что, у Пумса все такие ребята?

– Да уж палец нам в рот не клади!

– А чем вы у него занимаетесь?

Эх, как бы затянуть ее в овражек? Кругом ведь – ни души!

– Это ты, Мицци, у своего Франца спроси, он все это знает не хуже меня.

– Он ничего не говорит.

– Правильно делает. Умница он. Не стоит об этом говорить!

– Ну, мне-то можно?

– Что же тебе хочется знать?

– Да все, что вы там делаете!

– А поцелуешь меня, если скажу?

– Так и быть!

И вот она уже в его объятиях. Две руки у парня – не одна. И силища в них какая! Как он меня сжал! Всему свое время – посеешь и пожнешь, найдешь и потеряешь…

Ой, дышать нечем, жарко. Пусти же!

Если он еще несколько раз прижмет меня так к себе, – я не выдержу. Ну пусть хоть сперва расскажет, что с Францем творится, чего он добивается, что у них было с ним и чего они сейчас хотят.

– Ну, теперь довольно, пусти, Рейнхольд.

– То-то же.

Отпустил он ее и вдруг упал на колени к ее ногам, туфельки целует, чулки, платье, все выше, выше – целует руки, – всему свое время, – еще выше, вот уже стал целовать шею. Смеется Мицци, отбивается.

– Отстань, уйди, сумасшедший!

Ишь как распалился, под душ бы его поставить. Тяжело дыша, он уткнулся лицом в ее шею, бормочет – не поймешь что. Потом вдруг поднял голову. Экий бык! Обнял он ее за талию, и они пошли дальше, а деревья все поют и поют.

– Гляди, Мицци, какой овражек – словно специально для нас. Да тут уж кто-то хозяйничал, костер разводил. Это мы сейчас уберем. А то еще брюки вымажешь.

Пожалуй, присяду. Может быть, он тогда скорее разговорится?

– Ну, хорошо – посидим. Только бы вот постелить что-нибудь.

– Постой, я пиджак расстелю.

– Вот спасибо!

Лежат они в неглубокой ложбинке, на склоне, поросшем травой. Мицци отшвырнула ногой жестянку из-под консервов, легла, повернулась на живот и как ни в чем не бывало положила руку Рейнхольду на грудь… Давно бы так! Она улыбается ему и не отворачивается больше, когда он расстегивает рубашку и из-под нее снова показывается наковальня.

– Ну, теперь рассказывай, Рейнхольд.

Он прижимает ее к груди. Давно бы так! Вот она, девчонка-то, вся тут, все идет как по маслу, шикарная девчонка, эту я придержу подольше, и пусть себе Франц бузит сколько влезет – все равно обратно ее не получит, пока я сам не отдам.

Рейнхольд сполз немного ниже по склону, лег на спину – притянул Мицци к себе, сжал в объятиях, впился в ее губы. Ни о чем не думает больше. Страсть, слепое, яростное желание – теперь уже каждое движение наперед известно, Попробуй кто помешать!

В щепы все разнесет, разобьет вдребезги – ни буря, ни обвал его теперь не остановят. Словно снаряд, выпущенный из пушки, – все, что ни попадется на пути, пробьет, проломит, отбросит в сторону – понесется дальше.

– Ой, больно, Рейнхольд.

Не выдержу я, если не возьму себя в руки, – одолеет он меня.

А он все не отпускает, смотрит на нее прищурившись:

– Ну, Мицци?!

– Что, Рейнхольд?

– Что ты на меня так смотришь, будто не видела?

– Послушай, нехорошо ты со мной поступаешь. Ты с Францем давно знаком?

– С Францем твоим?

– Да.

– С твоим Францем, говоришь, да разве он еще твой?

– А то чей же?

– Ну, а я как же?

– Что – ты?

Она попыталась спрятать лицо у него на груди, но он с силой приподнял ей голову.

– А я как же, спрашиваю?

Прижалась она к нему, пытается зажать ему рот ладонью.

Вот снова он распалился. Видно, приглянулась я ему… Так и льнет ко мне, огнем горит…

Пожар в доме! Пламя гудит, рвется наружу. Не загасить его пожарным, не помогут им брандспойты, не хватит воды!

– Ну, пусти же!

– Что же ты хочешь, детка?

– Ничего. Мне с тобой хорошо.

– Вот видишь. Значит, я тоже твой! А что, ты с Францем поругалась?

– Нет.

– Да уж признайся, что поругалась.

– Нет, говорю тебе. Расскажи мне лучше про него. Ты ведь его давно знаешь.

– Да о нем и рассказывать нечего.

– Так уж и нечего!

– Ничего я тебе не расскажу, Мицци.

Он грубо хватает ее, опрокидывает на спину, она вырывается…

– Не хочу, не надо.

– Ну, не упрямься, детка.

– Пусти, я встану, здесь еще выпачкаешься.

– Ну, а если я тебе расскажу кое-что?

– Тогда – другое дело!

– Что я за это получу, Мицци?

– Что хочешь. – Все?

– Там видно будет.

– Все или нет?

Лежат – щека к щеке. Как в огне оба. Мицци не отвечает… Молчит и Рейнхольд, чем это кончится, не знаю. Только мелькнула в голове эта мысль и тут же погасла, и снова нет мыслей, выключено сознание.

Он поднялся с земли, лицо бы вымыть – фу, что это за лес, в самом деле весь выпачкался.

– Так и быть, расскажу я тебе кое-что про твоего Франца. Я его уж давно знаю. Ну и тип! Познакомился я с ним в пивной на Пренцлауераллее. Прошлой зимой. Он газетами торговал, все с дружком своим ходил, как его звали? – да, с Мекком. Вот тогда я с ним и познакомился. Потом мы с ним часто бывали вместе, а про девчонок я тебе уж рассказывал.

– Значит, это правда?

А то нет! Только дурак он, этот Биберкопф, редкостный дурак. Хвастаться ему тут нечем, все это шло от меня. А ты что же думала, – он мне своих баб сплавлял? Господи, какие там у него бабы! Куда уж! Послушать его, – так надо бы прямым ходом топать в Армию Спасения, чтобы там исправиться.

– Ну, а ты и не думаешь исправляться, Рейнхольд?

– Нет, как видишь. Со мной ничего не поделаешь. Какой есть, такой и останусь. Это уж как бог свят. А вот твоего-то, Мицци, стоило бы исправить. Подумать только, что он – твой кот, ведь ты, же лакомый кусочек, детка. И где ты только его откопала, однорукого? Ты же красотка – только свистни, за тобой табуном будут бегать.

– Полно тебе чепуху молоть.

– Конечно, любовь зла – полюбишь и козла. Но такого… Знаешь, чего он у нас околачивается, кот твой? Барина разыгрывает! И это у нас-то! Сперва гнал меня каяться в Армию Спасения, да не тут-то было. А теперь…

– Не смей его ругать. Не хочу я этого слушать.

– Ну, не плачь, агу-агусеньки. Знаю, твой Франц милый, Францекен ненаглядный, – не надоел он тебе еще?

– Да что он тебе сделал, Рейнхольд?

Всему свое время, всему свой час… Страшный человек, этот Рейнхольд, что он меня держит! Отпустил бы меня – ничего не хочу я больше знать и слушать его больше не хочу.

– Это верно, он нам ничего не сделал. Попробуй нам что-нибудь сделать, Мицци. Ну и тип же тебе попался, Мицци. Он рассказывал, например, тебе про свою руку? Что? Нет? Ведь ты его невеста или была ею по крайней мере! Ну, иди сюда, Мицекен, иди, милая, сокровище мое, не ломайся!

Что мне делать, не хочу я его. Всему свое время, посеешь и пожнешь, сошьешь и разорвешь, заплачешь и возликуешь. Всему свое время…

– Ну, иди же, Мицци, на что он тебе сдался, этот шут гороховый? Иди, моя хорошая. Да не кобенься! Невелик барин твой Франц, да и ты не графиня. Радуйся, что ты от него отделалась.

Радуйся? Чему ж тут радоваться?

– А он пусть себе скулит, была у него Мицци да сплыла.

– Ну, будет тебе, и не тискай ты меня так, я ведь не железная.

– Вижу, что не железная, ты мягонькая, теплая. Мицекен, дай мне сюда свою мордашку.

– Да что это такое в самом деле? Говорят тебе, не тискай. С каких это пор я твоя Мицци? И не надейся!

Вскочила она на ноги – и вверх по откосу. Шляпка осталась на земле. Изобьет еще, надо ноги уносить. И не успел он подняться, как Мицци в голос закричала: «Франц, Франц!» И еще быстрей побежала. Но туг Рейнхольд выбрался наверх, он в одной рубашке, без пиджака, в два прыжка догнал ее, схватил, и оба рухнули на землю у дерева. Мицци судорожно забилась, но он навалился на нее, зажал ей рот.

– Ах, ты кричать? Кричать, стерва? Чего кричишь, что я тебе сделал? Замолчи, слышишь? Думаешь, если он тебе кости не переломал, то и со мной обойдется?

Отнял он руку от ее рта.

– Я не буду кричать.

– То-то же. А теперь вставай-ка и пойди возьми свою шляпу. Я женщин не насилую. За всю свою жизнь такого не делал. Но смотри – не доводи меня. Ну, живо!

Пошла она назад – он следом за ней.

– Уж больно ты воображаешь. Подумаешь, Францева потаскуха!

– Ну, я пойду.

– То есть, как это «пойду»? Рехнулась ты, что ли? Не видишь, с кем дело имеешь? Так ты можешь со своим олухом разговаривать, а не со мной! Понятно?

– Что тебе от меня надо?

– Иди вниз и будь паинькой!

…Приведут теленочка на бойню, накинут ему на шею петлю, положат на скамью и прикрутят к ней веревкой…

Снова спустились в ложбинку.

– Ложись! – приказал Рейнхольд.

– Что?

– Только пикни! Очень ты мне нравишься, девушка, иначе я бы не приехал сюда! Говорю тебе: плевать я хотел на то, что ты его маруха! Подумаешь, какая графиня! И смотри, не шуметь у меня! Я этого никому не спускал! Будь то мужчина, или женщина, или ребенок. Можешь при случае справиться у своего кота. Он тебе кое-что расскажет, если не постесняется. Ну, да я и сам тебе расскажу, чтобы ты знала, какой он человек, и помнила бы, что со мной шутки плохи. Он тоже попробовал как-то, дубина стоеросовая! Как знать, может он и хотел нас засыпать. Понимаешь, поставили мы его как-то на стреме. А он говорит «не буду», я, дескать, человек порядочный и на такие штуки не согласен. А я ему говорю – нет, брат, поедешь! Пришлось ему тут лезть в машину, а я сижу – думаю, что мне с ним делать. Он ведь и раньше нос задирал. Тоже порядочный выискался! Смотрю – за нами гонится другая машина; ну, думаю, погоди ты у меня, порядочный. И вытряхнул его из машины на ходу. Поняла теперь, где он руку свою оставил?

У нее вмиг руки и ноги похолодели – так вот, значит, кто…

– А теперь ложись и будь ласкова, как полагается.

Да ведь это же убийца! – Подлец, негодяй, подлец! А он сияет:

– Ага! Поняла теперь? Ну, покричи! Отведи душу… Кричи, кричи, голубушка, все равно деваться тебе некуда.

Она плачет, в голос кричит:

– Подлец, мерзавец, я тебе в рожу плюну! Зажал он ей рот.

– Ну-ка, попробуй!

Она посинела вся, рвется из его рук.

– Помогите, убивают! Франц, Францекен, помоги!

Всему свое время, всему! Придет время – погубишь и исцелишь, построишь и разрушишь, разорвешь и зашьешь, всему свое время… Она бросилась на землю, поползла вверх по откосу… Схватил он ее, стянул вниз. Она вырывается, бьется. Франц, помоги… Франц!

Погоди, голубушка, не таких еще ломали, мы твоему Францу устроим такой сюрприз – ему на целую неделю хватит.

– Пусти меня! Дай мне уйти, я домой хочу!

– Хоти на здоровье!.. Мало ли кто чего хочет! Уперся коленом ей в спину. Сжал ей руками горло, скрестив большие пальцы у нее на затылке, ее тело свело судорогой… Время родиться, и время умереть. Всему свое время.

…Убийца, говоришь, а сама заманила меня сюда и думаешь водить за нос? Плохо ты знаешь Рейнхольда…

…Жнец. Смертью зовется он, властью от бога большой наделен. От самого бога власть ему дана…

– Пусти, пусти…

Она еще бьется, дергается, сучит ногами… Ничего, мы ее успокоим, а падаль пусть хоть собаки жрут!

Судорога снова сводит ее тело, тело маленькой Мицци. Убийца, говоришь? Ладно, убийца так убийца! Вот и получай! Это тебя, верно, твой милый Франц подучил…

…Затем животному наносят деревянной дубиной удар по затылку и ножом вскрывают с обеих сторон шейные артерии. Кровь выпускают в металлический чан…

Уже восемь часов. В лесу смеркается. Деревья гнутся, шумят… Тяжелая была работа! Ну что, молчишь? Не пикнешь больше, стерва? Вот и езди за город с такой сволочью!

Теперь забросать ее скорей валежником и носовой платок поблизости на сучок подцепить, чтоб место сразу найти. Ну, готово дело! Где же Карл, надо притащить его сюда.

Битый час он искал Карла, нашел, привел его в лес. Тот слюни распустил, весь трясется, на ногах не стоит. Работай-ка с такими желторотыми!

Стемнело. Они зажгли карманные фонарики и долго искали; ага, вот и носовой платок. Лопаты они прихватили с собой. Труп зарыли, засыпали яму песком, завалили хворостом. Теперь еще надо следы заровнять, а то натоптали мы тут. Так! Возьми себя в руки, Карл, а то похоже, будто ты и сам помирать собрался.

– На, держи мой паспорт, Карл, паспорт надежный, вот тебе деньги, смывайся и не высовывай нос, пока не стихнет все. Деньги будешь получать аккуратно, не беспокойся. Пиши на адрес Пумса. Обратно я поеду один. Меня здесь не видели, а к тебе никто не придерется – у тебя полное алиби! Ну, все. Давай жми!

Гнутся деревья, шумят… Всему свое время, всему…

* * *

Темно – ни зги не видно. Она убита, мертва – вся мертва: лицо ее, зубы ее, глаза ее, ее губы, язык, ее шея, ее ноги, ее лоно – все неживое…

Я – твоя, кто же меня утешит, кроме тебя… Полицейский участок у Штеттинского вокзала… на улице у Ашингера: мне дурно, пойдем скорей домой… я твоя, вся твоя…

Деревья зашумели сильней, ветер крепчает… У-у-у-у-у! Ночь идет своим чередом.

Она мертва – тело ее, глаза, язык, ее губы – все неживое… пойдем скорей домой, я – твоя…

Накренилось дерево на краю откоса, гнется, трещит. У-у-у-у, летит буря, стучат барабаны, свистят флейты… буря… Вот раскинула она над лесом черные крылья и с ревом рванулась вниз. Стон и треск пошел по лесу. А кусты гнутся к земле, жалобно стонут. И кажется, будто царапает дверь оставленный взаперти пес, и визжит, и скулит… слышите? Но вот затих – верно, кто-нибудь пнул его ногой, каблуком, чтоб больнее было.

У-у-у-у-у! Буря снова над лесом. Темная ночь. Лес не дрогнет. Деревья стоят ствол к стволу. Выросли они в тиши, стройные, могучие. Знают, буре не так-то легко добраться до них: они стоят дружно, тесно, словно стадо. Только крайним приходится плохо да слабым. Насмерть стоим, все за одного – один за всех. Темная ночь, глухая. Солнца будто и не было. У-у-у-у-у! Снова заревела буря, громче, громче и вот снова рванулась вниз и уже несется по лесу. Теперь она и на земле и в небе – всюду. Желто-красная вспышка охватила небо, и тут же снова сомкнулась ночная тьма, снова вспышка – и снова тьма. Вой нарастает. Деревья, что стоят с краю, знают свою судьбу, вот и стонут. Хорошо траве: былинки гнутся, стелятся по ветру, а каково им, лесным великанам? И вдруг стих ветер. Надоело ему, что ли? А деревья не верят, все еще стонут и скрипят. От ветра добра не жди!

…Дом голыми руками не снесешь – тут без копра не обойдешься, иной раз приходится и динамитом рвать! А ветру – что! Ему стоит лишь расправить могучую грудь. Вот он втянул в себя воздух и с шумом выдохнул его – у-у-у-у-у! Снова вдохнул и снова выдохнул, у-у-у-у-у. Выдохнул – и словно гора покатилась на лес; вдохнул – и потянул назад гору. Так и ходят ходуном воздушные горы… Дыхание ветра тяжелой гирей, тараном бьет по лесу, крушит его. И пусть деревья сбились на холме, как стадо, ветер разметет их и проложит себе дорогу.

Началось, пошло, и пошло: вумм-вумм, не стучат больше барабаны, не свистят флейты. Только глухие удары – вумм, вумм… Раскачиваются деревья вправо и влево. Вумм, вумм. Но не подладиться им к ветру, сила не та. Вот склонились они влево – и ветер рванулся туда же, гнет их, крушит, ломает, скрип, гул, стон, треск, грохот! А ветер все бьет деревья как тараном. Клонит их влево. Свалю-у-у-у! Но вот отпрянул, стих. Хочешь уцелеть – не зевай, следи за ним! И снова вумм, вумм… Снова налетел ветер. Берегись! Берегись, вумм, вумм, вумм… Словно бомбы бросает на лес, хочет вырвать его с корнем, расколоть в щепы.

Воют и гнутся деревья; гул, треск стоит в лесу. Вумм, вумм! Борьба идет не на жизнь, а на смерть, вумм, вумм… темная ночь, солнца будто и не было. Тяжко бухает таран ветра – вумм, вумм…

Я – твоя, пойдем же, вот мы и дома, я вся твоя… Вумм, вумм…