Текст книги "Берлин-Александерплац"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

* * *

На дворе – ноябрь, время вечернее, часов около девяти, шпана выползла на Мюнцштрассе, гремят трамваи, гудят автобусы, кричат газетчики, шум стоит страшный. Из ворот полицейской казармы выходит отряд шупо с резиновыми дубинками.

А по Ландсбергерштрассе проходит демонстрация с красными знаменами. «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Кафе «Мокка-фикс», Александерштрассе, к услугам наших гостей сигары лучших марок, выдержанное мюнхенское пиво; играть в карты строго воспрещается, почтеннейших посетителей просят самих следить за гардеробом, за сохранность вещей не несу никакой ответственности. Владелец. Завтраки с 6 часов утра до 1 часу дня – кофе, два яйца всмятку и бутерброд – 75 пфеннигов.

В забегаловке на Пренцлауерштрассе Франца встретили громкими возгласами: «А, господин барон пришел!» Он сел за столик, с него стащили парик; Франц отстегнул искусственную руку, заказал кружку пива, пальто он положил себе на колени.

За соседним столиком – трое, лица помятые, серые, сразу видно арестантские шкуры, бежали должно быть. Сидят, звонят…

– Ну вот, захотелось мне выпить, я и думаю, зачем далеко ходить, тут как раз подвал, живут в нем поляки какие-то, я показал им колбасу и сигареты, а они и спрашивать не стали, откуда у меня товар, тут же купили и еще водкой меня угостили, я отдал им товар, а наутро дождался, пока они ушли, и – в подвал, фомка у меня с собой, а там все на месте, и колбаса, и сигареты, ну, я все забрал и – привет. Чисто сделано, а?

– Собаки-ищейки, что в них проку? Вот у нас, например, бежали пять человек – под стеной. Как, спрашиваешь? А вот я тебе сейчас в точности объясню. Стена-то обита с обеих сторон листовым железом, миллиметров в восемь толщиной. Так они сделали подкоп под ограду! А пол в камере цементный, так они его пробили, вечерами работали, добрались до фундамента, а оттуда – под стену! Потом уж охрана спохватилась: «Как же мы не слышали? Спали, стало быть. Да мы, мол, все слышать и не обязаны».

Смех, веселье… Грянем застольную песню, друзья, пустим мы чашу по кругу…

– А последним появляется, ну кто бы вы думали? Конечно, наш старшой, обер-вахмистр Шваб, любит фасон давить! Явился и говорит, что он-де слышал об этом еще третьего дня, но был в командировке. Уж известно: как что случится, начальство оказывается в командировке. Мне еще пива, и мне кружку, и три сигареты.

Рядом за столиком какая-то девушка расчесывает волосы долговязому блондину. Тот все напевает: «О Зонненбург, о Зонненбург…» Выждал, пока стихло кругом, и запел в полный голос. Душа песни просит!

«О Зонненбург, о Зонненбург, зеленые листочки! Где сидел я прошлым летом? Не в Берлине, не в Штеттине, не сидел я в Магдебурге. Ну, так где же я сидел? Нет, дружок, не угадаешь: в Зонненбурге, в Зонненбурге.

О Зонненбург, зеленые листочки! Вот образцовая тюрьма, гуманность в ней царит сама. Там нас не бьют, не обижают, не пугают, не оскорбляют. Там не житье, а благодать – есть, что выпить, что пожрать.

Там чудесные перины, сигареты, пиво, вина. Да, приятель, там жить можно, надзиратели надежны, преданы нам телом и душой. В мастерских мы там сидим и служивым говорим: сапоги берите вы, но достаньте нам жратвы! Гимнастерки и штаны, рухлядь старую с войны переделать мы должны. А мы не станем их перешивать, можете их сразу «налево» продавать! Только, братцы, не скупитесь и деньгами поделитесь. Ведь деньги пригодятся нам, бедным арестантам.

Завелись у нас фискалы, выдать нас хотят. Мы им кости поломаем, ребра им пересчитаем. Им ребята говорят: веселитесь вместе с нами, не то расплатитесь боками. Подумайте в последний раз! Мы вас мигом успокоим, мы вам темную устроим – шутить не принято у нас.

Коли вы шутить хотите, то к директору идите, – он немного «не того» и не видит ничего. Раз поднялся шум и гам – ревизор явился к нам. Кое с кем поговорил и начальству заявил: «Не дам спуску никому, буду я ревизовать Зонненбургскую тюрьму».

Только, ребята, остался он с носом. Что дальше было, сейчас расскажу. Сидели мы в тюремном буфете – два надзирателя и мы, и вот сидим мы так, выпиваем, и входит к нам, ну кто бы вы думали?

К нам пришел, бум, бум, бум, к нам пришел, бум, бум, бум, господин ревизор! Что вы скажете на это? Грянул тут наш дружный хор: пусть живет наш ревизор, пусть залезет на забор, пусть прилипнет к потолку, тяпнет рюмку коньяку, пусть присядет в уголку!

Что сказал нам ревизор? Стыд и срам, – кричит, позор! Это я, ваш ревизор, бум, бум, это я! Говорит наш ревизор: «Кто надзиратель здесь, кто вор, не возьму я в толк никак. Здесь тюрьма или кабак? Прекратите глупый смех, упеку вас в карцер всех! Это я ревизор, бум, бум, бум, это я, бум, бум!

О Зонненбург, о Зонненбург, зеленые листочки. Но не вышел его номер, он с досады чуть не помер и, от злости сам не свой, покатил к жене домой. Бум, бум, господин ревизор! Остался с носом в этот раз, только не сердись на нас».

* * *

А ну налетай – кому штаны и бушлат! Один из молодчиков достает сверток. В нем – коричневый арестантский бушлат. Продается с торгов, кто больше даст? Цены бросовые! Распродажа уцененных товаров. Отдаю бушлат по дешевке! Всего за рюмку коньяку. А ну налетай! Шум. Смех! «О светлый миг, блаженный миг. Поднимем вновь бокалы…»

Вторым номером пойдет пара парусиновых туфель, хорошо приспособленных к местным условиям жизни в каторжных тюрьмах, подошвы соломенные, рекомендуются для побегов! Третьим номером – одеяло.

– Послушай, ты бы хоть одеяло-то старшому сдал. Неслышно вошла хозяйка и, осторожно прикрыв за собою дверь, сказала:

– Тише, тише, там полно народу.

Один с тревогой поглядел на окно. Его сосед рассмеялся.

– Брось. Окно нам ни к чему! Если что – вот, гляди. Он нагнулся и поднял крышку люка под столом.

– В погреб, а оттуда на соседний двор, карабкаться придется, дорога ровная. Только не снимать шапки, а то сразу в глаза бросится!

– Хорошую ты, брат, песню спел, – пробурчал какой-то старик. – Но есть и другие не хуже! Эту вот знаешь?

Он достает из кармана мятый лист бумаги, исписанный кривыми каракулями.

– Называется «Смерть кандальника».

– А она не очень жалостливая?

– Что значит «жалостливая»? Правильная песня, твоей не уступит!

– Ну, валяй, старина, смотри только сам не заплачь, то еще клецкой подавишься.

* * *

«Смерть кандальника. Хоть и бедный, но веселый, шел он честною стезею, свято чтил он благородство, чуждо было ему злое. Но, увы, несчастья духи на его дороге встали, обвинен он был в злодействе. Сыщики его забрали.

(Загнали, затравили меня, чуть совсем не убили! Травят и травят – не дают жить, не знаешь, куда деваться, не убежишь от них. Как ни беги – все равно тебя догонят. Вот теперь загнали, затравили Франца, ладно, хватит с меня, довольно, не побегу дальше, нате – жрите!)

Как ни плакал он, ни клялся, суд не верил его слову, все улики были против, в кандалы он был закован. Судьи мудрые ошиблись (загнали, затравили они меня), их неправым приговором (затравили меня псы проклятые) заклеймен он был навеки несмываемым позором. «Люди, люди, – восклицал он, слезы горя подавляя, – отчего мне нету веры, никому не сделал зла я». (Травили, жить не давали. Никуда от них не скроешься. Как ни беги, все равно догонят! Нет больше сил! Я сделал все, что мог.)

А когда он из темницы вышел чуждым пилигримом, то весь мир переменился, да и сам уж стал другим он. Он бродил по краю бездны, путь потерян безвозвратно, и его, больного сердцем, гнала бездна в ночь обратно. И бедняк, людьми презренный (как они меня травили, псы проклятые), потерял тогда терпенье, он пошел и стал убийцей, совершил он преступленье. В этот раз он был виновен.

(Виновен, виновен, виновен. Вот и мне надо было преступленье совершить, виновным стать! Мало я сделал – в тысячу раз больше надо было провиниться.) Строже рецидив карают, и опять в тюрьму беднягу суд жестокий отправляет. (Аллилуйя, Франц, аллилуйя, понял наконец! В тысячу раз больше провиниться надо было, в тысячу раз!) Вот еще раз он на воле, грабит, режет, жжет и душит, чтобы мстить проклятым людям за поруганную душу. И в тюрьму вернулся снова, отягченный преступленьем, и на сей раз присужден был он без срока к заключенью. (Вот и его они так травили, псы проклятые, тот, про которого поют, правильно он сделал, так им и надо.)

Но теперь уж он не плачет, над собой дает глумиться, и в ярме он научился лицемерить и молиться. Исполняет он работу, день за днем все то же дело, дух его угас давно уж, раньше, чем угасло тело. (Как они меня травили, псы проклятые, жить не давали. Я сделал что мог, и теперь меня загнали в тупик, не моя в этом вина, что же мне было делать? Но я все еще прежний Франц Биберкопф, берегитесь, попомните вы меня.)

Он недавно жизнь окончил, и в весеннее веселье он лежал уже в могиле, арестанта лучшей келье.

И ему привет прощальный колокол тюремный слал, – он потерян был для мира, смерть свою в тюрьме принял.

(Берегитесь, господа хорошие, вы еще не знаете Франца Биберкопфа, этот себя дешево не продаст! Если уж ему суждено лечь в могилу, он на каждом пальце по одной душе с собой унесет и пошлет их к отцу небесному с докладом: сперва, дескать, мы, а за нами уж и Франц. То-то господь удивится, что раб божий Биберкопф пожаловал в карете с форейторами! А чего же тут удивляться?

Всю жизнь его, Франца, травили, мелкой сошкой ходил он по земле – так пусть хоть на небеса в карете въедет, покажет, каков он есть!)

За соседним столом все поют, болтают. Франц до сих пор сидел в каком-то отупении, но теперь вдруг почувствовал себя бодрым и свежим. Он надел парик, пристегнул искусственную руку; так руку, говоришь, мы на войне потеряли? Всюду война – и нет ей конца, так всю жизнь и воюешь; главное дело – твердо на ногах стоять.

Поднялся Франц по железной лестнице закусочной, и вот он уже на улице. Слякоть, сыро, дождь накрапывает. Уже стемнело. На Пренцлауерштрассе обычная толкотня и сутолока. На углу Александерштрассе собралась толпа. Много полиции. Франц повернулся и медленно направился в ту сторону.

НА АЛЕКСАНДЕРПЛАЦ ПОМЕЩАЕТСЯ ПОЛИЦЕЙПРЕЗИДИУМ…

Двадцать минут десятого. В крытом дворе полицейпрезидиума под стеклянной крышей стоят несколько человек и разговаривают. Рассказывают друг другу анекдоты, поразмяться вышли. К ним подходит молодой комиссар, здоровается.

– Ведь уже десятый час, господин Пильц, вы не забыли напомнить, что машину должны подать ровно в девять?

– Сейчас звонят по телефону в Александровские казармы; машину мы еще вчера заказали.

Подходит еще один.

– Оттуда отвечают, что машина была послана без пяти девять, да перепутали адрес, говорят, сейчас же пошлют другую.

– Хорошее дело – «перепутали», а мы тут стой, дожидайся.

– Я спрашиваю, где же машина, а он творит, а кто это у телефона, я говорю – секретарь Пильц, тогда ион назвался: лейтенант такой-то. Тогда я ему и говорю: лейтенант, я звоню по поручению господина комиссара, мне приказано насчет машины справиться… Мы вчера подали заявку в транспортный отдел на машину для облавы в девять часов, заявка была дана в письменной форме; господин комиссар просил подтвердит получение. Послушали бы вы, как он стал рассыпаться в любезностях, лейтенант этот самый. Ну, конечно, говорит, конечно, все будет в порядке, машина уже послана, тут недоразумение вышло, и так далее и тому подобное.

Наконец подкатили грузовики. В первую машину сели агенты уголовного розыска, полицейские комиссары и несколько женщин-агентов. На этой же машине некоторое время спустя сюда привезут несколько десятков арестованных, а среди них и Франца Биберкопфа; ангелы уже покинули его, и взглянет он на людей иными глазами, чем глядел совсем недавно, выходя из закусочной, но ангелы возрадуются, запляшут, да, да, уважаемые читатели, верующие ли вы или не верующие, но так оно и будет!

Грузовик с агентами в штатском уже в пути. Это хоть и не боевая колесница, но как-никак колесница Фемиды. Агенты сидят в кузове на скамьях, и грузовик катится через Александерплац среди мирных такси и автомобилей торговых фирм. Впрочем, и пассажиры этой машины выглядят довольно миролюбиво, ведь это война тайная, ее не объявляют. Просто едут люди по долгу службы: мужчины покуривают – кто трубку, кто – сигару; дамы переговариваются, спрашивают: кто вон тот господин на передней скамье, вероятно репортер, значит, завтра все будет в газетах. Так и катят они вверх по Ландсбергерштрассе, приходится ехать окольным путем, иначе во всех ближних пивных поймут, что предстоит облава. А прохожие поглядят вслед грузовику, да тут же и отвернутся. С этими шутки плохи: проехала полицейская машина – готовится облава где-то по соседству. Подумать только – до сих пор еще бывают такие вещи, ну да ладно, пойдем, а то в кино опоздаем.

На Рюккерштрассе грузовик останавливается, все высаживаются и идут дальше пешком. Маленькая улица безлюдна, отряд идет по тротуару. Вот и «Рюккер-бар».

Заняли выход, поставили караульных у дверей и напротив, на той стороне улицы, остальные ввалились в бар.

– Добрый вечер!

Кельнер ухмыляется. Знаем, мол, не первый раз.

– Что прикажете подать?

– В другой раз, времени нет, получите со всех деньги, облава; повезем всех в полицейпрезидиум.

Смех, протесты! Это что еще такое, подумаешь начальники! Ругань, смех.

– Спокойней, господа, не волнуйтесь!

– Но у меня же документы в порядке.

– Вот и радуйтесь – через полчаса отпустим вас на все четыре стороны!

– Мне некогда, у меня – дела!

– Брось, Отто, стоит ли волноваться?

– Осмотр полицейпрезидиума при вечернем освещении. Вход бесплатный!

Живей пошевеливайтесь! Грузовик набит до отказа, кто-то мурлычет модный фокс: «Ах, кто ж это сыр на вокзал покатил и пошлину не уплатил? Нахальство, ну кто ж это так подшутил? Полиция сердится, свет ей не мил: ах, кто ж это сыр на вокзал покатил?..»

Машина отъезжает, все подхватывают: «Ах, кто ж это сыр на вокзал покатил?..»

Что ж, дело идет как по маслу. Дальше пойдем пешком. Какой-то элегантный господин пересекает улицу, кланяется, это начальник отделения.

– Здравствуйте, господин комиссар!

Они входят вдвоем в подъезд ближайшего дома, остальные разбиваются на группы, сбор – на углу Пренцлауер и Мюнцштрассе.

Заведение на Александерштрассе битком набито; пятница – день получки, как тут не выпить? Гремит радио, играет оркестр. Агенты проталкиваются к стойке, молодой комиссар перекинулся несколькими словами с каким-то господином, оркестр перестал играть. Облава! Уголовная полиция, все присутствующие будут доставлены в полицейпрезидиум. Посетители сидят за столиками как ни в чем не бывало, смеются, болтают, кельнер обслуживает гостей. В коридоре шум, плач, забрали трех девиц, одна из них кричит: «Я же там выписалась, а здесь еще не успела билет получить», – «Ничего, переночуешь разок у нас, велика беда?» – «Не пойду, не пойду! Пустите! Не смейте!» – «Ну, ты тут истерику не устраивай! Не советую».

«Выпустите меня, пожалуйста!» – «Не могу, не имею права, придем на место, тогда поговорим». – «Сколько же еще ждать?» – «Машина только что ушла, вернется, вы и поедете!» – «А почему вам дают так мало машин?» – «Ну, вы нас тут не учите. Без вас разберемся!» – «Кельнер, бутылку шампанского – ноги помыть!» – «Слушайте, мне же надо на работу, я работаю здесь рядом, у Лау, кто же мне за прогул заплатит?» – «Ничего не поделаешь, отпустить вас никак не могу». – «Да я ж вам говорю, мне на стройку надо, это же насилие». – «Все пойдут с нами, все, кто здесь есть». – «Да ты, брат, не шуми, на то и полиция, чтобы облавы устраивать, за что же им жалованье платят?»

Задержанных партиями увозят в полицейпрезидиум, машины уезжают, снова возвращаются, агенты разгуливают по пивной; в дамской уборной крик и шум, одна из девиц бьется на полу, возле нее стоит ее кавалер.

– Что вы тут делаете в дамской уборной?

– Сами видите, с женщиной истерика. Лягавые многозначительно улыбаются.

– А удостоверение личности у вас при себе? Нет? Так и следовало ожидать! Тогда потрудитесь остаться здесь, вместе с дамой.

Та все кричит и бьется в судорогах. Старая история, знаете ли, когда все кончится, она встанет и еще танго пойдет танцевать.

– Попробуй тронь! Так стукну, костей не соберешь. Беги гроб заказывай!

Бар уже почти опустел. У двери двое шупо крепко держат за руки какого-то человека. Тот орет:

– Я был в Манчестере, в Лондоне, в Нью-Йорке, и ни в одном городе нет таких безобразий, ни в Манчестере, ни в Лондоне…

Его выталкивают на улицу. Катись колбаской, не задерживайся. Да не забудь поклонись своей покойной собачке.

В четверть одиннадцатого вся эта процедура уже приближалась к концу, только впереди на возвышении, и сбоку, в углу, оставалось еще несколько занятых столиков. В этот момент в зал вдруг вошел какой-то мужчина, хотя, собственно говоря, пивная давно уже была закрыта для публики. Шупо неумолимы и никого не впускают. Девицы то и дело заглядывают в окна с улицы. «Ах, господин начальник, у меня же свидание назначено!» – «Ничем не могу помочь, фрейлейн, придется вам зайти еще раз, часов в двенадцать. Да вы не беспокойтесь, до тех пор ваш ненаглядный посидит у нас в полицейпрезидиуме».

Но вошедший седой господин стоял у двери и видел, как только что отправляли партию задержанных; напоследок шупо пустили в ход резиновые дубинки, потому что на грузовике не было больше места, а люди рвались из пивной. Машина отъехала, у входа стало свободнее, и этот человек спокойно прошел в дверь мимо обоих агентов. Те как раз глядели в другую сторону, потому что там уж опять кто-то ломился в бар и ругался с не пускавшими его полицейскими. В тот же момент из казармы подошел, под улюлюканье толпы на противоположной стороне улицы, новый отряд шупо; полицейские на ходу затягивали туже пояса. Тем временем седой мужчина вошел в бар, взял у стойки бокал пива и поднялся с ним по ступенькам во второй зал. Из дамской уборной все доносился женский крик, и несколько человек за столиками смеялись и болтали, делая вид, будто происходящее их совершенно не касается.

Пришедший сел за свободный столик, отхлебнул пива, огляделся по сторонам. И вдруг его нога наталкивается на какой-то предмет на полу, около самой стены. Он нагнулся, пошарил рукой; э, да под столом револьвер, верно кто-нибудь бросил! Что ж, это недурно, теперь, значит, у меня целых два. На каждый палец по одной душе, а если господь бог спросит, для чего, то я скажу – так, мол, и так, если уж на земле не довелось в каретах поездить, то хоть на небо можно барином пожаловать. Вот устроили тут облаву, правильно делают. Кто-нибудь из начальства в полиции хорошо позавтракал, ну и решил: пора опять устроить большую облаву, чтоб было о чем в газетах писать. И наверху увидят, что мы не сидим без дела! Или, может быть, кому-нибудь хочется получить повышение по службе, или прибавку к жалованию, или его жене нужно меховое манто, вот и мучают людей, да еще непременно в пятницу – в день получки.

Седой мужчина не снял шляпу, правая рука у него в кармане, да и левую он вынимает из кармана только когда берется за бокал. Один из агентов, в зеленой охотничьей шляпе с кисточкой, прошел по залу, поторапливая оставшихся гостей. Столики стоят пустые, на полу пачки от сигарет, обрывки газет, обертки от шоколада. Заканчивайте! Сейчас повезут последнюю партию.

Вот агент подошел к седому господину:

– Вы уже расплатились?

Тот буркнул, глядя прямо перед собой:

– Не видели разве, – я только что вошел!

– Зря! Но раз уж зашли, вам придется прогуляться с нами.

– Это уж мое дело.

Агент, плотный, широкоплечий мужчина, оглядел его с головы до ног: что он, с луны свалился? Нашел время скандалить! Агент молча отошел от столика и спустился вниз по ступенькам, но, случайно обернувшись, поймал на себе горящий взгляд седого. Скажи как смотрит, тут что-то не так. Агент подошел к двери, где стояли другие, пошептался с ними, и они все гурьбой вышли из бара. Несколько минут спустя двери распахнулись, агенты снова ввалились в бар, кричат:

– Все, кто остался, к выходу!

– В следующий раз и меня с собой заберите, – смеется кельнер. – Уж больно любопытно посмотреть, что у вас там за комедия происходит.

– Не беспокойтесь, через час у вас опять будет работы хоть отбавляй, там, у входа, уже стоит кое-кто из первой партии, так и рвутся сюда. Ну, вы, господин, тоже пожалуйте.

Это он мне!.. Если невестой ты обладаешь и безгранично ей доверяешь, лишних вопросов не задавай, знай свое дело – целуй да ласкай.

Господин ни с места.

– Что, вы, оглохли? Пойдемте, вам говорят!

Тебя мне прислала весна… Но еще до знакомства с тобою чашу страсти я выпил до дна. Нет, пусть их наберется побольше, одного мало, ехать так ехать, у меня карета цугом.

И вот по лесенке поднимаются гуськом три шупо, первый уже наверху, за ними спешат агенты, впереди долговязый комиссар, торопятся видно. Довольно вы меня травили! Я сделал все, что мог! Человек я или не человек?

Вынул он левую руку из кармана и, не вставая выстрелил в первого полицейского, который хотел было наскочить на него. Ббах! Так покончили мы все расчеты с жизнью и летим к черту в пекло, без пересадки.

Полицейский шатнулся в сторону, Франц вскочил, рванулся к стене, но остальные толпой бросились к нему. Ну и прекрасно, чем больше, тем лучше. Он снова поднял руку, в этот миг кто-то попытался обхватить его сзади. Франц отшвырнул его в сторону плечом, но тут на него обрушился град ударов по руке, по лицу, по голове, по предплечью… Ох, руку как огнем жжет, ведь уменя только одна рука и осталась, сломают мне еще и эту, что я тогда буду делать, убьют они меня, сперва Мицци убили, теперь меня. Все это ни к чему, напрасно все это, все напрасно! Все зря!

И рухнул он на пол около самых перил.

Не успев еще раз выстрелить, упал наш Франц Биберкопф. Игра проиграна – он сдался, проклял жизнь, сложил оружие. Упал и лежит.

Агенты и шупо отодвинули в сторону столы и стулья. Двое опустились возле него на колени, перевернули его на спину.

Э, да у него искусственная рука, два револьвера, а ну-ка посмотрим его документы, постойте, да на нем парик! Стали дергать его за волосы, – Франц открыл глаза. Тогда его встряхнули, подняли за плечи, поставили на ноги! Ничего, стоять может – сам дойдет! Нахлобучили ему на голову шляпу. Остальных тем временем уже загнали на грузовик. Франца вывели на улицу, на левую руку ему надели «браслет», завернули ее за спину. На Мюнцштрассе толпа народа, шум, гам! Ну да, стреляли там! Вот он, вот тот, что стрелял! Раненого полицейского увезли уже на машине.

* * *

У дверей бара стоит грузовик, на котором в половине десятого утра выехали из полицейпрезидиума комиссары, полицейские и агенты уголовного розыска. Теперь грузовик идет обратно в полицейпрезидиум, в кузове сидит наш Франц Биберкопф; как я уже упоминал, ангелы оставили его. На дворе полицейпрезидиума партии задержанных выгружаются из машины. Они поднимаются наверх по узкой лестнице, потом их ведут по широкому, длинному коридору. Женщин помещают отдельно. Тех, у кого документы оказались в порядке, тут же отпускают. Однако им приходится пройти еще через контроль, агенты обыскивают их с головы до ног, ощупывают штаны, осматривают ботинки, мужчины смеются, в коридоре ругань, давка. Молодой комиссар и чиновники расхаживают взад и вперед, просят ожидающих не волноваться и потерпеть еще немного. Все выходы заняты шупо, задержанных не пускают без провожатого даже в уборную.

В канцелярии сидят за столами чиновники в штатском, допрашивают арестованных, просматривают документы, если таковые имеются, и заполняют большие бланки протоколов: в чем обвиняется, территориальная подсудность, где задержан, и т. д.

Итак, как ваша фамилия? Приводы есть? Когда были в последний раз арестованы?

– Допросите сперва меня, мне надо на работу. На бланках штамп – «Полицейпрезидиум, 4-е отделение».

В отдельных графах: время привода (утром, вечером, днем – ненужное зачеркнуть), имя и фамилия, сословие или профессия, число, месяц и год рождения, адрес (постоянный, нигде не проживает, точного адреса не указал, указанный адрес по выяснении на месте оказался вымышленным).

Вам придется подождать, пока ваш участок ответит на запрос, так скоро это не делается, ведь у них тоже только две руки, а кроме того, бывали случаи, что люди указывают адрес правильный, и по этому адресу действительно проживает лицо, которое зовут так же, как, скажем, вас, а на поверку выходит, что это совсем другой человек, и у арестованного его документы, которые он украл или одолжил, или еще как-нибудь раздобыл. Есть в анкете и другие графы: соответствие с приметами и данными учетной карточки (если учетной карточки не имеется, указать особо); опись приобщаемых к делу вещественных доказательств и предметов, имеющих отношение к настоящему или какому-либо иному преступному деянию, и, наконец, тех личных вещей задержанного, которыми он мог бы причинить повреждение себе или другим, как-то: трости, зонты, ножи, револьверы, кастеты и т. п.

Приводят Франца Биберкопфа. Спета его песенка. Попался Франц. На единственной руке – стальной браслет. Голова опущена на грудь. Его хотели допросить внизу, на первом этаже, у дежурного комиссара. Но Франц не отвечает, он словно в столбняке, правый глаз у него затек от удара резиновой дубинкой; он часто проводит рукой по лицу, но тут же опускает руку – болит рука, по ней тоже пришлось несколько ударов.

Внизу, через мрачный двор, проходят на улицу те, которых уже отпустили, идут под руку со своими девицами. Если невестою ты обладаешь и безгранично ей доверяешь… Правильность протокола подтверждаю, подпись заверил, следует фамилия и служебный номер чиновника, «снимавшего дознание». Дело направляется в суд Центрального района города Берлина, комната 151, следователю первого участка.

Последним допрашивают Франца Биберкопфа. Его, понятно, не отпускают. Этот человек стрелял во время облавы в пивной на Александерштрассе, но за ним есть еще и другие нарушения уголовного кодекса. Всего полчаса спустя, после того как он рухнул на пол в пивной, выяснилось, что, наряду с восемью рецидивистами, розыск которых был давно объявлен, и неизменными беглецами из колонии для малолетних правонарушителей, в руки властей попал, что называется, крупный зверь. Ибо у человека, который стрелял в полицейского и потом свалился без чувств, оказалась искусственная правая рука, а на голове был седой парик. На основании этого, а также благодаря нашедшейся в сыскном фотографии, было немедленно установлено, что задержанный не кто иной, как Франц Биберкопф, подозреваемый в соучастии в убийстве проститутки Эмилии Парзунке в Фрейенвальде и уже имеющий судимость за непреднамеренное убийство и сводничество.

Этот субъект уже давно уклонялся от регистрации по месту жительства. Что ж, одного мы уже поймали, и другой от нас не уйдет.