Текст книги "Кубинец (СИ)"

Автор книги: Алексей Вязовский

Соавторы: Сергей Линник
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Я начал с тумбочки. Выдвинул ящик – пусто. Перевернул ее, осмотрел днище, ножки. Ничего. Проверил чемодан еще раз. Рукой прощупал подкладку. Тоже пусто. Ощупал матрас – тонкий, продавленный, пахнущий плесенью. Под ним тоже ничего.

Оставался только пол. Земляной пол, кое-где покрытый ветхими досками. Я вспомнил, как Луис сел на него, когда мы только попали сюда. Была ли там какая-то особенность? Я подошел к тому месту. Пол казался обычным – утоптанная земля, деревянные доски тут и там. Я опустился на колени, прощупал доски. Некоторые были прибиты намертво, другие казались чуть более свободными.

Я взял лежащую неподалеку корягу и начал аккуратно простукивать доски. Тук-тук, глухой звук. Тук-тук… а вот здесь звук чуть другой, более звонкий, пустой. Одна из досок, ближе к стене. Я пошатал ее – она подалась!

Сердце снова заколотилось, теперь уже от предвкушения. Я подсунул пальцы под край доски, стараясь не загнать занозы, и потянул вверх. Доска скрипнула, но поддалась. Гвоздь в ней оказался только для блезира, свободно ходил Под ней оказалась неглубокая ямка в земле, выстланная куском старой клеенки. В ямке лежали деньги.

Это были не монеты, а сложенные вдвое купюры. Тоненькая стопочка. Аккуратно, почти трепетно, я поднял сверток. Местные песо – купюры с портретами каких-то незнакомых людей. Я развязал бечевку и принялся считать. Пять, десять, пятнадцать… купюры по пять песо. Здесь на портрете какой-то Максимо Гомес – сурово глядящий из-под пенсне седобородый профессор. Руки дрожали, но на этот раз не от слабости или страха. Денег я в руках не держал с… с тех пор, как меня вытащили из квартиры в Аккермане. Потом пошли купюры по песо, с подозрительно взирающим усачом, которого зовут Хосе Марти. Усачей было ровно дюжина… Кажется, Луис был экономнее, чем казалось. Двадцать семь песо.

Судя по ценам, которые я видел, не бог весть что, но этого хватит на еду. Надолго ли? Хлеб стоит двадцать сентаво за здоровенный каравай, которого мне одному хватит на неделю. Молоко тридцать сентаво за литр. Яйца по полтиннику за дюжину. Картошка – два песо за сетку килограмм восемь. Рис по песо за кило. Мясо… Какое еще мясо? Тут бы ноги не протянуть! Если рядом море, то должен быть рыбный рынок, где после обеда по дешевке распродают остатки. Надо узнать. Деньги давали передышку. Время. А время сейчас было самым ценным ресурсом.

Я аккуратно сложил деньги обратно, перевязал той же бечевкой, положил сверток в ямку и вернул доску на место. Теперь я знал, где лежит мой… или его… короче, наш фонд выживания.

Солнце уже клонилось к горизонту, но жара еще не спала. Я решил не медлить. Голод был самым настойчивым чувством, перекрывающим даже страх и растерянность. Деньги есть. Надо купить еды.

Я надел панаму – она хоть немного защищала от солнца – и вышел на улицу. Прикрыв за собой дверь, я сделал глубокий вдох. Воздух был влажным и горячим, пах пылью и экзотическими цветами.

Местный рынок оказался не совсем рынком в привычном одесском понимании. Скорее, это была улица, где вдоль тротуара стояли тележки, ящики и лотки, на которых торговцы разложили свой товар. Фрукты – манго, бананы, что-то круглое и зеленое, чего я не видел раньше. Овощи – привычные помидоры и лук, но и незнакомые клубни, стручки. У одной старухи на тележке лежали куски мяса, покрытые роем мух, у другой – рыба, выглядевшая совсем несвежей.

Я подошел к лотку с бобовыми и рисом. Это казалось самым надежным и сытным вариантом. Я ткнул пальцем в большой мешок с черными бобами и в мешок с рисом. Торговец, смуглый мужчина с усами, спросил что-то быстро на испанском. Я с перепугу неуклюже попытался применить только что выученную фразу из разговорника: «Но тенго динеро конмиго, перо пагарэ тардэ». У меня нет денег с собой, но я заплачу позже.

Лицо торговца вытянулось. Он посмотрел на меня так, будто я предложил украсть его жену. Я понял, что сказал что-то не то, или не так. Черт, эта фраза была про оплату книги позже, а не про продукты. Неудивительно, что старик на меня накинулся. Я идиот.

Я поспешно сунул руку в карман штанов, где спрятал деньги, и вытащил одну из купюр в одно песо. Протянул ему. Торговец взглянул на купюру, потом на меня, выражение лица смягчилось. Он взвесил на допотопных весах немного бобов и риса, завернул в бумажный куль и протянул мне, что-то бормоча при этом. И дал сдачу – монетку двадцать пять сентаво с профилем того же усача. Я кивнул, забрал покупку и поспешно отошел, чувствуя, как краснеют уши. Надо было просто дать денег, а не пытаться говорить!

Купил еще луковицу и пару помидоров у другой торговки, просто указывая пальцем и протягивая мелкую купюру. Дали еще монеток Это сработало. Никто больше не пытался со мной разговаривать. Взял еще связку бананов – они выглядели спелыми и стоили недорого. Сюда надо с мелочью ходить, а не бумажками сорить.

Обратный путь занял меньше времени. Я чувствовал себя немного увереннее с продуктами под мышкой. Вернулся в свою хибару, снова заперся.

«Кухня» представляла собой ржавую керосинку на покосившемся ящике, кастрюлю с битой эмалью и пару щербатых тарелок. Но мне и этого было достаточно. Аптекарь в Одессе привык к комфорту, но в Аушвице я научился ценить простоту.

Я кое-как промыл рис и бобы, залил водой из кувшина, добавил нарезанный лук и помидоры. Кстати, а где вода? Колонка на улице? Надо поискать, что-то она мне в глаза не бросилась. Зажег керосинку. Шипение горелки показалось мне самой приятной музыкой. Сидел на корточках, помешивал варево деревянной ложкой, вдыхал поднимающийся пар. Простой, ничем не примечательный запах готовящейся еды, но для меня он был запахом жизни.

Когда еда была готова – бобы разварились, рис стал мягким – я наложил себе полную тарелку. Горячее, ароматное, сытное. Я ел медленно, наслаждаясь каждым глотком, каждым ощущением наполняющегося желудка. Впервые за долгое время я не чувствовал голода, не чувствовал жжения в легких от цианида, не чувствовал липкого страха Аушвица. Только простую, животную радость от насыщения.

После еды я почувствовал себя немного лучше. Тяжесть в животе была приятной. Усталость накатила, но не та изматывающая усталость, которая преследовала меня в лагере, а обычная усталость живого тела после еды.

Я взглянул на тусклое зеркало над умывальником. Подошел ближе. Застыл, разглядывая свое отражение. Это был Луис. Молодой, темноволосый, но кожа светлая. Тонкие черты лица, узкие губы и густые брови. Но мои глаза. Глаза Симона Григорьева смотрели из этого незнакомого лица, полные вопросов и боли.

А потом я посмотрел ниже. На тело. Тощее. Не просто худое, как бывает у молодых, но болезненно тощее. Ребра выпирали так, что можно было пересчитать. Ключицы острыми углами торчали под кожей. Руки и ноги представляли собой обтянутые кожей кости, мышц почти не было. Живот впалый. Да это же… почти рахит. Недоразвитие, вызванное крайним недостатком питательных веществ. Как мог молодой человек, даже бедняк, довести себя до такого состояния? Болезнь? Или он просто не мог позволить себе нормально есть?

Меня охватило странное чувство. Это было мое тело теперь, но оно было чужим, изможденным, слабым. Тело, которое пережило, видимо, свою собственную драму нищеты и лишений, прежде чем стать сосудом для моей. Я провел рукой по выступающим ребрам. Ощущение было неприятным.

В Аушвиц я приехал ослабевшим от голода, но там у меня не было выбора. Я был частью массы, обреченной на голод. Здесь… Здесь у меня есть выбор. У меня есть еда. У меня есть крыша над головой. Я могу попытаться сделать это тело сильным. Ведь от этого зависит мое выживание. Подцепит ослабленный организм инфекцию, и добро пожаловать на кладбище.

Я сжал кулаки. Даже этот простой жест дался с трудом, мышцы на предплечьях напряглись до дрожи. Но я принял решение. Я займусь этим телом. Я сделаю его сильным. И я научусь говорить на этом языке. Я должен.

* * *

Вечерняя прохлада, совсем незначительная, все же манила наружу после душного дня и запахов керосинки. Мне нужно было проветриться, посмотреть на мир, в который я попал. И, возможно, найти то место, где я смогу учиться. Разговорник – это хорошо, но этого мало. Мне нужна настоящая книга. Учебник. Словарь.

Я вышел из дома, оставив посуду немытой. Солнце уже почти совсем скрылось за горизонтом, окрашивая небо в невероятные оранжево-розовые тона. Воздух стал чуть свежее, донося далекий запах моря. Я пошел в сторону, которая точно вела на набережную. Вон оно, море, выглядывает из-за домов.

Вот откуда они взялись? Пацаны совсем, лет по двенадцать, сбитые в стайку. Почти все без рубашек, кто в шортах, кто в драных парусиновых штанах. Семеро? А, нет, вот и восьмой, чуть постарше. Встали передо мной полукругом, молча. Ни капли злости во взглядах – вроде просто стоят.

– ¿Qué estás haciendo aquí?**** – спросил предводитель.

Этот не босиком, в отличие от остальных, в сандалиях и соломенной шляпе, которая ему явно велика, и он ее сдвинул на затылок. Белый, брюнет. Парочки передних зубов не хватает, правое ухо поломано, как у борца. Драчун, короче.

Вот что ему надо? Ничего у меня нет, не дурак ходить на прогулку с деньгами. Показал на горло, захрипел – мол, не могу говорить.

– ¿Mudo?***** – спросил темный, почти черный мальчишка с расквашенным носом.

Недавно дрался, на щеке засох след крови. Потому и говорит в нос. Но остальные сочли его замечание смешным, и начали повторять слово, одновременно с этим толкая меня со всех сторон.

Помню такое, в моем детстве тоже случалось. Главное – постараться не упасть и не отмахиваться. А то мой запас относительно целой одежды может сильно уменьшиться. Как и здоровья. Надеюсь, скоро им надоест и они отстанут.

Попытался отступить к стене, но не получилось – мелкие засранцы не отпускали. Наконец случилось неизбежное – отступая назад, я споткнулся и сел на свой тощий зад. Стая шакалят тут же принялась пинать меня ногами. Мне оставалось только скрючиться и прикрыть голову руками.

– ¡Basta! – прикрикнул главарь, когда они вдоволь наигрались.

И они ушли. Я поднялся, кряхтя, отряхнулся. Вроде сильно не пострадал. И одежда осталась целой. Почти. Несколько прорех придется заштопать. И ладно, ничего страшного не случилось. У меня даже настроение не сильно упало – даже новое слово запомнил. Баста. И море! Оно тоже никуда не делось…

* * *

Чем дальше я уходил от своей хибары, тем лучше становились дома. Трущобы сменились ветхими, но каменными зданиями, затем – более крепкими, старинными особняками с коваными решетками на окнах и увитыми зеленью балконами. Улицы стали шире, чище. Появились фонари, бросающие желтые пятна света на тротуары.

Я вышел к набережной. Малекон, как было написано на табличке. Это было потрясающе. С одной стороны – темная, безбрежная гладь океана, волны с шумом разбивались о низкий парапет, поднимая в воздух соленые брызги. Пахло морем, йодом, чем-то свежим и диким. Над водой кружили чайки, их крики смешивались с гулом города.

С другой стороны – вереница зданий, стоящих прямо вдоль набережной. Старинные колониальные постройки, многие с величественными фасадами, колоннами, арками. В окнах горел свет, из открытых дверей ресторанов и баров доносились звуки музыки – ритмичной, незнакомой, живой. Вывески казино горели яркими неоновыми огнями – красными, синими, зелеными, отражаясь в мокром асфальте.

Малекон вечером был местом, где собирался другой мир. Чужой мир. Мир богатых. По проезжей части неслись дорогие, блестящие машины – Кадиллаки, Шевроле, машины, которые я видел только на американских открытках до войны. Хотя нет – от довоенных они сильно отличались. Из них доносилась музыка, смех. На тротуарах гуляли люди. Мужчины в светлых костюмах, с сигарами в зубах – громко смеющиеся, без стеснения обнимающие малолетних, лет по двенадцать-четырнадцать, шлюх. Шикарные женщины в легких, ярких платьях, с шикарными прическами. Когда одна из них прошла рядом со мной, за ней потянулся шлейф аромата дорогих духов. Они прогуливались неспешно, болтали, жестикулировали. Казалось, их не касаются ни жара, ни бедность, ни проблемы, которые были так реальны еще несколько кварталов назад.

Странное дело: никаких особых изменений по сравнению с предвоенным бытом я не заметил. Да, машины поновее, помощнее. Фасон костюмов отличается. Но и только. Если убрать поправку на то, что Гавана на другом конце земного шара, то и вовсе особых перемен не видно. Четырнадцать лет прошло, а никакого особого «будущего» я не обнаружил. Ни тебе летающих такси, ни универсальных роботов Чапека…

Я шел, прижимаясь к стене домов, чувствуя себя невидимым, лишним на этом празднике жизни. Мои ветхие сандалии, пыльные штаны и выцветшая рубаха кричали, что я не принадлежу этому месту. Я был призраком из другого мира, наблюдающим за жизнью, которая шла мимо.

Но я не чувствовал зависти. Была лишь отстраненность, любопытство ученого, наблюдающего за незнакомым видом. Как эти люди живут? О чем они говорят? Какую роль они играют в этом мире?

Я свернул в один из переулков, отходивших от набережной. Здесь было тише, мрачнее. Запах моря смешивался с запахом мусора и кошек. Я хотел немного отдохнуть от яркого света и шума, просто постоять в тени. А потом вернуться и начинать учиться.

И тут я увидел ее.

В глубине не очень широкого переулка, в нише между двумя высокими зданиями, был вход. Не магазин, не ресторан, не бар. Над массивной деревянной дверью, чуть покосившейся, но все еще выглядевшей внушительно, висела вывеска. Тусклый фонарь над ней освещал надпись.

Большими буквами, немного облупившимися, но четко читаемыми, было написано:

BIBLIOTECA.

Библиотека.

Слово было почти таким же, как на латыни. Слово, которое значило знание. Слово, которое в этом новом, чужом мире, полном загадок и опасностей, могло стать моим единственным ключом к выживанию.

* * *

*Vete, muchacho! – Уходи, парень!

**¿Qué necesitas? – Чего надо?

***¿Qué querías? – Что хотел?

****¿Qué estás haciendo aquí? – Что ты здесь делаешь?

*****¿Mudo? – Немой?

Глава 3

Я вернулся уже в сумерках, усталый, но будто подогреваемый изнутри. Малекон остался позади, как кино – чужая жизнь, в которой мне не было роли. Зато разговорник у меня был, и я решил выжать из него всё.

Свечка только с непривычки может показаться ненадежным источником света. За время оккупации мы к такому освещению настолько привыкли, что о другом и не думали. Вот и Луис имел запасец – не воск, конечно, дешевый стеарин, но тут не до жиру. Вместо отражателя использовалась жестянка. Так что всё готово к занятиям.

Сидел на полу, облокотившись на кровать, и медленно листал страницы, выискивая слова, фразы, выражения. Существительные угадывались проще – pan, agua, calle. Буквы латинские, половина слов если не знакома, то догадаться можно – вот оно в одной фразе, вот в другой. Я произносил их до хрипоты. А вот с глаголами хуже. Они ускользают, прячутся за окончаниями, спрягаются, меняются, будто нарочно. Но без них – ни шагу. Я повторял про себя: quiero, puedo, tengo, necesito*… пытался запомнить, хоть что-то оставить в голове. Что-то забудется, но хоть часть останется.

Чтение захватывало, но глаза начали слипаться. Я уже не замечал, как просто тупо листал страницы, пытаясь выудить в галантных фразах простые слова. Мысли текли медленно, вязко. Последнее, что промелькнуло в голове, прежде чем я уснул, – я ведь так и не знаю, к которому часу надо быть на работе. Да и часов у меня нет. Но как мелькнула – так и пропала.

Разбудил меня голос. Резкий, женский, с акцентами на гласные. Секунду я не понимал, где нахожусь. Потом – скрип двери, стук ног, кто-то схватил край одеяла и дёрнул его вниз. Я зажмурился, потом приоткрыл глаза.

В комнате стояла мулатка – та самая из аптеки. Широкие бедра, крепкие руки, упрямое лицо. Стояла, уперев руки в бока, смотрела на меня, как на валявшуюся в проходе тряпку.

– Arriba, dormilón**, – сказала она с нажимом. Потом, словно отбарабанив стихотворение, выпалила целую тираду, из которой я уловил только знакомое «señor Álvarez» и что-то вроде «ya está tarde». Поздно, значит.

Я рывком сел, сбросил с себя остатки сна, попытался натянуть рубаху. Она только махнула рукой и уже разворачивалась к двери, как будто знала, что я пойму.

С трудом напялив сандалии, я выскочил за ней следом. Даже умыться не успел. И сразу попал под яркий свет утреннего солнца. И уже было жарко. Пыль под ногами быстро забивалась между пальцами. Слева скрипел чей-то тележный воз, откуда-то пахло варёными бобами. В животе пусто, в голове шумит. Рабочий день сейчас начнется. Только одно: не опоздать бы.

* * *

Я вбежал в аптеку уже после открытия. Не успел, получается. В зале Альварес что-то объяснял покупательнице – ответная реплика была явно от пожилой дамы. Аптекарь с лицом цвета бронзы был в рубахе навыпуск с накладными карманами внизу и на груди. Здесь в таких почти все ходят. Покупательница вышла, а Альварес бросился на меня с такой скоростью, будто собирался вышвырнуть на улицу.

– ¿Dónde estabas, idiota? – начал он орать. – ¿Qué te pasa? ¡Te dije a las siete!***

Вот это экспрессия! Слюна летела на пару метров точно. Я поднял руки в мнимом испуге и, опустив голову, начал лепетать:

– Йо… йо эээ… эм-м… – и добавил неуверенно: – ка-ка-кабе…

Это было жалкое зрелище, но вполне убедительное. Альварес застыл на месте, пытаясь понять, что я там блею. За его плечом показалась мулатка, та самая, что тащила меня утром с постели. Она, переглянувшись с аптекарем, сказала:

– Señor, creo que se dio un golpe muy fuerte en la cabeza.

Я уловил ключевые слова – creo, golpe, cabeza – и догадался: она считает, что я сильно ударился головой. Я подавил улыбку. Значит, не напрасно вчера сидел до глубокой ночи, выискивая в разговорнике нужные конструкции и повторяя их шёпотом, пока не пересохло в горле и не заныли глаза. Я начинаю понимать.

– Pues qué bien – буркнул Альварес и хлопнул ладонью по стойке. – ¡Vamos! Limpia esto. Luego ordena los frascos. Y después…**** – он говорил быстро, зло, явно раздавая указания. Я пытался в меру своего понимания их выполнять. Что-то было очевидно – например, разлитая настойка на прилавке. О чем-то приходилось только догадываться. Не всё шло гладко. Один раз я принял слово frasco за fruta и принёс ему мешочек с сушёными ягодами вместо бутылочек для микстуры. Он взвыл, как порезанный, и швырнул мешок мне в голову. Еле увернулся.

В другой раз он просил alcohol – я услышал это, но, запаниковав, сунул ему пузырёк с эфиром. Вонь моментально заполнила комнату, у Альвареса заслезились глаза, и он, откашливаясь, выматерился, похоже, сразу на двух языках.

Я извинялся, разводил руками, изображал виноватую улыбку, а про себя повторял слова, записывая их в памяти. Ошибки – лучшие учителя.

Иногда я краем глаза наблюдал за ним за работой. Он что-то мешал, наливал, не утруждая себя измерениями. Часто не мыл пипетки, сыпал порошки «на глаз», и, кажется, однажды перепутал ярлык. Похоже, он был не столько аптекарем, сколько лавочником, знающим, где у него лежит аспирин, а где слабительное.

Его движения были неуверенными, слишком суетливыми. Он вечно раздражался, забывал, что уже сказал, повторял одно и то же, пока мулатка – наконец-то я узнал ее имя, Лусия – не поправляла его полушёпотом. И всё же он держал лавку, имел клиентов.

Я работал молча. Делал, что прикажут. Глотал обиды, запоминал слова, повторял про себя услышанное, как молитву. Я не мог позволить себе провалиться. Это была моя работа, моё прикрытие, моя школа. Если мне и суждено выжить в этом мире, то начинать нужно отсюда – с аптеки, из-под крика Альвареса и сочувствующие взгляды Люсии.

* * *

Обед, как и всё остальное здесь, случился внезапно. Альварес просто вышел из задней двери и крикнул:

– ¡Comida!

Хорошее слово. Оно значит «еда».

Я, как послушная собака, потянулся за ним, не совсем понимая, что дальше. Люсия подхватила меня за локоть – в этот раз с добротой, не раздражением, – и подвела к деревянному ящику, который служил скамьей под навесом. Там, в затенённом уголке между аптекой и сараем, где жару хоть немного сбивала тень от плетёной крыши, нас уже ждали скромные припасы.

На ящике – засаленная бумага, на ней – белая булка, разломанная надвое, несколько ломтиков острого сыра, варёное яйцо, тарелка с каким-то варевом и банан. Кувшин с мутной водой, запотевшей от жары, стоял тут же. Вокруг кружились мухи – они тут были как штатные сотрудники, и отмахиваться от них казалось бессмысленным. На земле, у моих ног, копошились муравьи, деловито обступившие крошки хлеба.

– ¿No comes carne? – спросила Люсия.

Я пожал плечами. Хотел бы. Еда не казалась отвратительной, скорее – унизительно простой. Я взял половину булки и ломтик сыра.

Рядом в тени, свернувшись калачиком, дремала бродячая собака. Рыжий кот сидел у неё на спине, как генерал на слоне, и лениво оглядывал двор. Правый глаз у него почти полностью был закрыт шрамом, одно ухо надорвано, но держался он с царственным достоинством.

Во рту пересохло, и я сначала приложился к кувшину с теплой и отдающей железом воде. Не знаю кому как, но мне вполне сносно.

Ход дошел до дымящейся паром миски, в которой угадывались куски курицы, фасоль, рис и что-то зелёное, подозрительно напоминающее перец. Пахло аппетитно, но в этом аромате была явная угроза – как у револьвера в кобуре: вроде спокойно лежит, но знаешь, что может выстрелить.

Я зачерпнул ложкой, обдул, попробовал… и понял, что выстрел случился. Жгучая волна прокатилась по языку и вцепилась в горло. Глаза заслезились, сердце ускорилось, а где-то на краю сознания возник вопрос: если я умру прямо сейчас, они в свидетельстве о смерти напишут «погиб от курицы»?

Я тут же запил водой из кувшина и она на секунду притушил пожар, но он тут же разгорелся с новой силой. В этот момент я понял, что кубинская кухня – это не просто еда, а испытание на прочность, и что здесь даже хлеб, вероятно, способен еще удивить.

Жара приглушала звуки, как в вязкой вате. Где-то вдали кричал ребёнок. Проехала телега, гремели бутылки. Альварес молча ел, не садясь – он стоял в дверях, уперевшись плечом в косяк, и смотрел на улицу.

* * *

Кое-как доработал до конца дня. Я знал, что надо идти домой, но усталость тянула вниз. Но еще сильнее тянуло туда, где были ответы. Хоть какие-то. Наскоро доел остатки вчерашней фасоли с хлебом – прямо из кастрюли, не разогревая. Очень вкусно, кстати. Голод – лучшая приправа к любому блюду…

Я вышел снова под солнце. Под ногами сновали муравьи, они исчезали быстрее, чем я успевал их заметить.

Библиотека оказалась чуть дальше, чем я запомнил. Дверь была полуоткрыта, над ней – выцветшая табличка Biblioteca Pública. Внутри прохладно. Стены с довольно старой побелкой, на полу тропинка, где краска стерта до дерева. В читальном зале с десяток деревянных столов и кресел с полустертыми подлокотниками. Где-то между ними, склонившись, шептались двое. Еще парочка сеньоров сидели в разных углах, уткнувшись в газетные подшивки.

За стойкой сидел мужчина лет сорока пяти – почти седой, в толстенных очках, с лохматыми бровями. Верхнее веко справа нависало над глазом, будто он собирался прицелиться. Я бы принял его за слепого, если бы он не листал какую-то энциклопедию быстрее, чем я мог на родном языке. Лицо – почти лишённое выражения. Сухое. Но не злое. Скорее, уставшее от слишком большого знания. Или слишком долгого чтения.

Я подошёл и, слегка заикаясь, выдавил:

– О…о…ола…Д… диссионарио… русо эспаньол?

Он поднял брови. Моргнул.

– ¿Cómo? – и тут же, будто поняв, воскликнул, улыбнувшись:

– ¡Oh, Спутник!

Я опешил. Это слово я точно знал. Но звучало оно… не как название словаря. Может, «спутник» – это по-ихнему какой-то помощник?

– Sí, señor, – сказал я на всякий случай, стараясь не улыбнуться.

Он поправил очки, вперив в меня глаза мутного серого цвета из-за толстенных линз, и спросил:

– ¿Carnet de identidad?

Я замер, но потом догадался. Карнет. Карточка. Документ.

– Sí, – снова кивнул, нащупывая в кармане картонный прямоугольник.

Я извлёк карточку Луиса. Надеялся, сработает. Он принял её без вопросов.

Пока библиотекарь где-то сзади шуршал, я оглядел зал. Было тихо. И пахло старыми книгами, пылью и влажной штукатуркой. И чем-то приятным – может, лавровым листом? Или просто иллюзией уюта?

Через минуту он вернулся с массивным томом в руках. Словарь был похож на кирпич. Пожелтевшие страницы, корешок, слегка пострадавший от мышей, но зато в нём было то, что мне нужно. Старое издание, восьмого года, непонятно как оказавшееся в маленькой читальне. Но вряд ли слова изменили смысл с того времени.

Я сел за стол у окна. До самого закрытия – а прогнали меня вежливо, с лёгким покашливанием, я выписывал слова. Надо бы где-нибудь найти карандаш и блокнот. Попробую позаимствовать у Альвареса, а то скоро писать будет и нечем, и не на чём. Не получится, так придется купить.

Каждое новое слово я проговаривал про себя. Вслух не решался – библиотека требовала тишины. Но улов был намного больше, чем от галантных расшаркиваний из разговорника для путешественников.

* * *

Последующие дни в аптеке был близнецами первого. Те же бесконечные «поди туда, не знаю куда» от Альвареса. Разве что платья у Люсии менялись. Всего их было три штуки: первое, в цветочек, второе – с турецкими огурцами, и третье – синее. Такие же застиранные и слегка тесноватые в груди, будто гардероб достался ей от более мелкой родственницы. Или создавался слишком давно, а теперь донашивался.

Люсия была в аптеке главным и единственным заместителем аптекаря. Она относила готовые лекарства на дом, закупала препараты – короче, делала всю низовую работу. Чуть выше рангом, чем я, вечный полотер и принеси-подай.

Альварес оказался тем еще козлом: если мной он просто понукал, раздавая затрещины и оплеухи, то мулатке просто не давал прохода. Не реже раза в день он пытался зажать ее в уголке и облапать. Не стесняясь меня, задирал юбку, засовывал свои руки куда попало. Ловкости ему не хватало, и Люсия каждый раз выскальзывала, сопровождая это звенящим «¡Para! ¡Ahora mismo!»******. Иногда она не выдерживала, плакала в углу, думая, что никто не видит. У меня прямо сердце разрывалось.

Будь аптекарь женат, может, тратил свой неуёмный пыл в другом месте, но нет, сеньора Альварес скончалась от лихорадки лет пять назад.

* * *

Мой испанский постепенно развивался. Я не ленился ходить в библиотеку, где дон Хорхе уже не спрашивал меня, что надо, а приносил словарь, едва услышав мое прерывистое «Ола!». Да и общение с другими, в первую очередь с Люсией, сильно помогало. Она у меня была вроде экзаменатора. Я пробовал на мулатке всё новые слова и выражения, благо, репутация заики делала неправильное произношение малозаметным. Обычно она переспрашивала, а я пытался запомнить, как правильно говорить.

Возвращался я из библиотеки налегке: с собой только огрызок карандаша и сложенная пополам тетрадка, в которую я записывал новые слова. Вечер был тёплый, с ленивым влажным ветром, тянувшим с моря. На улицах пустынно. Еще немного, и наступит ночь. До захода солнца оставалось с полчаса, не больше. После этого, если нет фонарика, идти придется в темноте. С уличным освещением здесь, в бедных кварталах, просто беда.

Я свернул на знакомую улицу – короткий путь к дому, усыпанный обломками ракушек и песком. Только шагнул за угол, как кто-то вынырнул из темноты и встал прямо передо мной. Один из тех самых мальчишек – худощавый, с торчащими ушами и лицом, которое мне уже было знакомо по той драке у аптеки.

Эти гаденыши будто охотились за мной. Ну а как еще скажешь, если я сталкивался с ними уже не помню какой раз. После того, самого первого, раза, когда они меня побуцкали, удавалось уходить. Переулочки здесь такие, что, не зная местной географии, и заблудиться впору. Но не сейчас: мы почти на магистрали. Не уйти.

Он узнал меня мгновенно. Хмыкнул, будто нашёл потерянную игрушку, и, развернувшись, со всех ног побежал прочь, выкрикивая что-то вроде «¡Ven acá, ven rápido!». Сердце у меня провалилось куда-то в пятки. Бежать? Но куда? И зачем – я всё равно не успею. Я всё ещё был слаб: рис с фасолью, пусть и три раза в день, в силах не прибавлял. А драка – это дыхание, это мышцы, это инстинкт. У меня ничего этого нет.

Зато есть смекалка.

Я присел на корточки у обочины и начал насыпать в носок – тот самый, что таскал с собой вместо мешочка, – песок и гравий. Нашёл пару мелких камушков, доложил. Завязал на узел. Проверил вес. Вроде ничего. Может, хоть одного уложу.

Сегодня они не в полном составе. Всего трое. Когда они вернулись, я уже держал оружие в руке. Они подошли со смехом, как к чему-то интересному, как дети к пауку в банке. А я молча шагнул вперёд – и со всей силы размахнулся.

Первый получил по щеке и тут же завыл, зажав лицо. Второй успел пригнуться, но споткнулся. Третий отступил, подняв руки. И тут, как в замедленной съёмке, я заметил за их спинами старшего. Тот не вмешивался, наблюдал. Только когда понял, что дело идёт плохо, шагнул вперёд и достал нож.

Я замер. Против ножа с носком? Шансов не было. Ни одного. Если на тебя идут с «пером» – лучшее, что можно сделать, это убежать. Драться не смысла. Я прикинул, что если сейчас развернусь и дерну изо всех сил, то можно и оторваться. Вряд ли главарь настроен на то, чтобы меня порезать. Пугает, скорее всего. Но проверять не хочется.

Но именно в этот момент из-за поворота показалась машина. Свет фар, пока не нужный, мазнул по стене дома. Надпись POLICIA на дверце в переводе не нуждалась. Хулиганы, не мешкая, метнулись в разные стороны, исчезая в переулках. Главарь тоже сгинул, будто и не было его тут.

Полицейская машина притормозила. Из неё вышли двое: один – молодой, с сигаретой в зубах, другой – постарше, с выражением скуки на лице.

– ¿Qué pasó aquí? – спросил старший. Вроде понятно – спрашивает, что произошло.

Я прокашлялся, сглотнул, и выдал:

– N-no sé n-nada. Est-t-t-taba c-c-aminando… hacia c-c-casa… y m-me… at-t-tacaron.

Они переглянулись. Молодой фыркнул. Конечно, шёл домой, никого не трогал, напали – и всё тут.

– ¿Este tipo tartamudea?

– Parece que sí. Vámonos.

Тартамудеа – это я, заика. Люди с изъянами здесь считаются не только второсортными, но и заразными – никто не хочет с ними связываться.

Они сели обратно в машину, и уехали, даже не проверив, всё ли со мной в порядке.

Я ещё несколько секунд стоял посреди улицы, потом медленно высыпал песок из носка, встряхнул его и сунул обратно в карман.

* * *

*quiero, puedo, tengo, necesito… – Я хочу, я могу, я имею, мне нужно…