Текст книги "Листья полыни"

Автор книги: Алексей Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

Лист второй
Волкодав

Волкодав проснулся оттого, что было сыро и зябко. Темнота окружала его, и лишь тусклый язычок светильника – горела, чадя, ворвань – давал свет в каменный каземат. Воздух был сырым, тяжелым и затхлым, полным запаха давно немытой человеческой плоти. Волкодав помнил запах этого воздуха, как помнит волк запах клетки. Ни с чем не спутал бы он этот запах – запах пещер, штолен, шахт и копей. На полу, прямо на голом камне, подстелив себе лишь драное свалявшееся тряпье, потерявшее цвет, спали люди, такие же бесцветные, как это тряпье. Бесцветные от отсутствия солнца, живого воздуха и свободы. И воли к свободе.

Волкодав не стал озадачиваться, видит ли он сон, или все происходит наяву. В долю ему досталась награда, которую он, наверное, и не заслужил: он побывал дома и обрел дом. Дом и семью: брата, с которым никогда не мог увидеться, отца, мать и сестер. За это можно было и потерпеть еще немного, потому что до смерти человеку отпущено немного времени, а он получил не одно время, а целых два.

Волкодав поднялся и понял, что тело, в котором он оказался, снова не принадлежит ему. Оно было больше, чем тело Зорко Зоревича, и более подходило Волкодаву. Чтобы почувствовать себя, он добрался до кадушки с водой – ее получали из оттаявшего снега, поэтому хотя бы вода в пещере всегда была живой и пахла волей. В тусклом мреющем свете на него посмотрело из темного зеркала худое, но крепкое и даже пригожее лицо сорокалетнего венна. Волкодав предстал сам перед собой русоволосым и кучерявым, довольно высоким и жилистым. Новое тело было закалено и постом, и долгими походами. Не было у него только навыков воина, но к топору, ножу и охотничьему луку эти руки и пальцы привыкли, и этого было вполне достаточно. Главное, что тело это было пока не сломлено скрипучим, бездумным и бесполезным трудом раба, и этим можно было воспользоваться. Но Волкодав, переселяясь из тела в тело, получал не только плоть. То, что умел владелец этого тела, начинал уметь и Волкодав, хотя, если это был чужой язык, он не знал, как на нем говорить, – язык сам говорил и писал за него. И венн почувствовал то, о чем знал с детства, но знал иначе и ненавидел: он почувствовал, что слышит в глубинах каменных толщей ход золотых и серебряных жил, точно они проходили сквозь его тело. Многие сотни пудов руды, сотни самородков прошли через его руки, и руки впредь стыли, когда брали серебро и золото, если они не были преображены художеством, и рукам хотелось после этого горячей воды с песком.

Он услышал, как прорастают сквозь твердую каменную плоть самоцветы, потому что они были тверже камня, и вспомнил кроющиеся в них иглы, которые прокалывали и высасывали порой самые крепкие и надежные сердца. В его крови отдавался ток подземных рек, где журчала вода, и тех рек, что были полны черной масляной жидкости, которую нельзя пить, но коя горит пуще смолы. Он чуял монолиты малахита, тяжесть крушеца и угрюмую неподатливость железной руды, чеканный голос меди и мягкую песнь олова. Так вот зачем попал тот, кого он сменил здесь, в эти подземелья! Он знал тайны гор и как-то выдал себя тем, кто властвовал здесь! Но повиновался ли он им?

Тяжелая колодка, в которую одевали рабов на время отдыха, мешала и гремела цепью. Венн осмотрел ее. Его умения и силы рук того, кто был совсем немного времени назад в этом теле, хватило бы, чтобы разбить это сырое и крепкое дерево. Но Волкодав подумал, что успеет. Сначала надо было узнать, что хотят от него и что сможет он. Он помнил наизусть песнь о том, кто сумел выйти из самоцветных подземелий, но теперь в нем звучала новая песня, и тоже о свободе. Ее сложил тот, кем сейчас был он. Венну показалось, что, слушая и принимая к себе эту песнь, он будто бы едет не то на лошади, не то на ослике… На верблюде! Да, именно так шел по пескам и степям гордый и надменный блудяга-зверь, когда вез не слишком тяжелую поклажу и не слишком спешил.

«Не на верблюде ли его сюда привезли?» – помыслил Волкодав.

И тут по проходу раздался стук подкованных сапог, лязг железа, бряцание кольчатых броней. Шли стражи и надсмотрщики. Настало время выходить на работы. Каждому полагалась тарелка безвкусного варева и кружка подогретой воды с каплей разведенного в ней вина, а после – работа на десять больших галирадских колоколов. В подземельях давно перестали жить по солнцу.

В пещере за толстой стальной решеткой задрожал, упал на пол красноватый факельный свет. Загремел засов, щелкнул хорошо смазанный замок, отпираемый огромным ключом. На пороге появился старший. Наружностью саккаремец, среднего роста, коренастый, плотный и, как видно, недюжинной силы. Обут он был в сафьяновые сапоги и носил черный и плотный халат, какие носят в Саккареме и в степи, когда идут с караваном. Но халат был хорош и расшит серебряной нитью. В правой руке саккаремец держал ту самую злую плеть с камнем на конце хвоста, поигрывая ею. Пальцы левой он заложил за широкий пояс. Венн ясно увидел, ибо глаза его давно привыкли к сумраку каверн, что на каждой руке у саккаремца недостает по два пальца: указательного и мизинца.

– Что, Некрас, ловец звуков, не спится? – ухмыляясь, обратился он к Волкодаву. Волкодав не знал саккаремский, мог лишь отличить его от других языков. И тут, как было и в тот раз, когда он переметнулся в тело Зорко, он ощутил, что понимает, что ему говорят. И язык его ответил за Волкодава, который так и не ухватил связи меж помыслом и изречением.

– Кто не по солнцу живет, тому невдомек, – буркнул венн.

В ответ свистнула плеть. Удар не был в полную силу, даже не вполсилы, и Волкодав легко перехватил бы его, но не стал спешить. Он теперь умел держать удар так, чтобы не было ущерба и чтобы враг поверил, что одолевает, и стал беспечен, позабыв об осторожности. Каменный груз чувствительно, даже больно ударил по умело подставленному плечу. Мускул венна на мгновение стал вдруг тверже камня, и камень отскочил от него, как от стены. Волкодав наблюдал, как в Шо-Ситайне умельцы, укрепляя в земле острейшее копье, давят на острие горлом и копье ломается. Такое венну не было надобно, он не собирался тешить зевак на площадях, зарабатывая монету, но собрать всю силу и твердость тела в одном маленьком его кусочке порой было необходимо, и Волкодав обучился этому.

Саккаремец явно не был удовлетворен. Даже не самим ударом, а тем, как отозвался на него этот Некрас, – Волкодав знал теперь свое имя. Он хотел, видать, ударить еще, посильнее, но старший в страже остановил его:

– Еще успеешь, Мерван. Смотри, вот он вызовет тебя на поединок. А сейчас недосуг. Надо работать.

– Пусть вызовет, – осклабился Мерван. – Пусть раздают похлебку. И быстро.

Саккаремец хлопнул плетью об пол так, что Волкодав понял: бить Мерван умеет и драться тоже. Но не так хорошо, чтобы не справиться с ним.

Когда надсмотрщик вышел, Волкодава кто-то тихо тронул за локоть. Это был старик раб. Впрочем, здесь не было стариков. Ими здесь становились двадцатилетние после пяти лет работы.

– Господин, – тихо заговорил он по-нарлакски, – жила, на которую ты указал нам в прошлый раз, истощается. Если ты будешь так добр, найди нам еще одну. Это облегчит нашу участь еще хоть ненадолго. И твою тоже.

Волкодав знал не понаслышке, что работающим в штольне, где рабы сами находят жилу или залежь самоцветов, дают больше еды и больше отдыха. И меньше наказывают. Должно быть, Некрас не жаловал своим умением надсмотрщиков, коли до сих пор работал в штольне. Но не устоял, чтобы помочь рабам, указал им, где искать жилу.

– Я постараюсь, – ответил венн. Он не стал просить, чтобы его не звали «господином», зане у нарлакцев таким образом было принято соблюдать вежество. – Скоро ли день, когда можно будет вызвать надсмотрщика на бой?

– Через два выхода на работы, господин, – почтительно проговорил собеседник. Был он, видимо, ровесником Некрасу и некогда даже отращивал брюшко, как было принято среди зажиточных горожан Нарлака. Но теперь до глаз зарос черной бородой, где уже вовсю, как в породе, богатой серебряными жилами, блестела седина, кожа на щеках стала лишней и обвисла, глаза запали глубоко и слезились от вечной каменной крошки и дрожащего факельного света. – Но опасайся: он силен, как нечистый дух. А саккаремцы – вот Асхат, к примеру, – говорят, что он шайтан…

– Значит, свой оторванный хвост он носит в руке, – бесстрастно заметил Волкодав. – Кто-то уже лишил его пальцев, а я лишу его хвоста.

Хриплые, сдавленные звуки в ответ были, должно думать, смехом. Собеседник смеялся, но в подземельях быстро забывают, что такое смех и как надо смеяться. А вспоминают после с превеликим трудом. И от этого – от смерти смеха в душе – здесь умирают быстрее всего, как осознал Волкодав через годы.

* * *

Хлыст свистел в воздухе и метался с быстротой раздраженной гюрзы. И жалил. Но уже не так, как прежде, многие годы спустя. Волкодав не всегда успевал подставить каменному жалу или самой жесткой плети, сделанной из жесткой шкуры какого-то неведомого животного, место на теле, готовое принять удар. Мерван владел своим оружием поразительно искусно. Казалось, что даже не надсмотрщик орудует хлыстом, а тот сам по себе способен думать и действовать. Но, пусть не всякий из стоящих по кругу это замечал, Мерван не нападал. Надсмотрщик защищался от ловца звуков, еще седмицу назад ничем не проявлявшего наличия в себе такой прыти. Его словно подменили. Но и это увидел не всякий.

Некрас двигался мало, не делая каких-то скорпионьих ухваток или тигриных прыжков. Он просто переступал на шаг вправо или влево, вперед или назад, делая это чуть ли не с ленцой. Думалось, что он опасается хлыста и могучих рук Мервана, и в этом никто не мог его упрекнуть. Но надеяться на победу в такой схватке было глупо.

Однако те, кто умел различить подноготную схватки, читая ее, будто по буквицам, видели, что венн словно бы танцует какой-то ритуальный танец, каждое движение коего осмысленно и последовательно. Он словно воздвигал из своих движений некое сооружение, выстраивал вокруг Мервана невидимую клетку, в которой тот уже не видел ни единой щели, чтобы выбраться. Хлыст вертелся бешено, но венн отвоевывал у этого слитного существа, состоявшего из Мервана и его плети, одну за другой невидимые стороннему оку пяди пространства, подбираясь к рубежу, откуда должен был последовать смертельный удар.

Хлыст взвился, изогнулся змеей, и каменный наконечник полетел прямо в лицо венну. Мгновение, и Волкодав, распластавшись над каменным полом, нырнул под хлыст и словно бы потерял вес на длительность одного удара сердца. На высоте локтя пролетел он разделявшие его и Мервана две с половиной сажени и, распрямляя руку, ударил тому в голень, под коленом. Скаккаремец не носил высокие сапоги, и колени его были открыты. Можно было помыслить, что у Волкодава в руке кастет, ибо надсмотрщик рухнул на одно колено сразу, будто по ноге ему не ударили, а просто отняли ее. Упал как раз на то правое колено, по коему бил Волкодав. Упал и заскрежетал зубами, ослепленный и разъяренный болью. Но яриться было поздно. Венн уже мягко перекувыркнулся через плечо и, разворачиваясь, ногами, точно клещами, обхватил Мервана за шею и, дернув, швырнул его навзничь. Молниеносно вскочив, венн прыгнул на врага и, вздернув того за волосы, задрал ему голову назад. А потом, когда Мервану осталось только таращить к закопченному своду злые глаза, рванул вверх полу халата.

Все, кто стоял в ближнем ряду, ахнули, даже те, кто уже привык ничему не удивляться, проведя многие годы в этих подземельях между жизнью и смертью, когда цена их выравнивается и граница меж ними исчезает. Те, кто был подальше, тянули шеи и терли глаза, не веря сами себе: хвост, самый настоящий, живой и гибкий, тонкий, с маленькой кисточкой, свешивался у Мервана сзади и, дергаясь, стучал по полу, точно у недовольного кота.

– Шайтан! – завопил один из стражников, родом саккаремец. – Мне говорили, что он шайтан! А вы не верили!

– Шайтан, – мрачно кивнул другой, бывший здесь старшим. – И ноздря у него одна. Ты что, никогда не видел шайтанов? Подумаешь, диковина. Они и здесь на каждом шагу. Держи его, венн, и вместе с ним можешь убираться. Мне не нужны ни хвостатые шайтаны – с бесхвостыми я хоть знаю, как справиться, – ни рабы, которые ведают горы лучше рудознатцев и сражаются лучше моих воинов. Тебя проводят. Наверху зима, но один халат на двоих у вас есть.

Потом он, сделав предупреждающий жест страже и Волкодаву, подошел к Мервану и сказал ему на ухо так тихо, что не слышал никто. Кроме Волкодава.

– Я поставил тебя здесь не для того, чтобы ты позорил наш род. И судить тебя здесь я не буду, потому что здесь не Саккарем. Здесь наше владение. Пусть тебя судит твой венн.

Старший глянул в лицо Волкодаву, и тот увидел на миг, что и у него нет перегородки меж ноздрями.

– Проводите их. И дайте вина на дорогу, – бросил стражник своим людям. – Хватит потехи. Подольше поспят. Завтра шибче будут работать.

* * *

Волкодав вышел из темноты пещер в кромешную вьюгу. Было сравнительно нехолодно для горного поднебесья, но ветер пронизывал и обжигал. Солнца не было видно, одно лишь кружение белых мошек и посвист и шорох вихря. На венне не было ничего, кроме льняной рубахи, порванной в нескольких местах плетью Мервана, таких же штанов и кожаной куртки-безрукавки, зачем-то милостиво оставленной его предшественнику. Мерван, закутанный в халат и башлык, принесенный ему кем-то из его приятелей, чувствовал бы себя уютнее, но венн так крепко и надежно держал его руку, будто навеки не хотел расстаться со своим обидчиком.

Волкодав, знающий теперь по звуку ветра, о какую неровность породы тот стучится и царапается, уверенно потащил саккаремца шайтана вниз и вправо по пологому покуда склону. Не прошли они и ста пятидесяти саженей, как Волкодав втолкнул Мервана в какую-то щель в скальной стене, а следом втиснулся сам. Они оказались в холодном и темном каменном мешке, куда тусклый свет снежного ненастного дня едва проникал. Но здесь было тихо.

Волкодав вытащил из-за пазухи флягу с вином, налил немного в кружку, висевшую на поясе, бросил туда снега – разбавить крепкую заморскую брагу. Извлек оттуда же, из-за пазухи, краюху черствого грубого хлеба, где было больше отрубей, чем муки. Все это передали ему по дороге наверх узники. Он нашел-таки две мощные золотые жилы, и теперь долго никто не смог бы наказать рабов за нерадивость в поисках сокровищ.

Мерван глядел на венна злобно, но не смел даже двинуться с места: знал, что без плети и оружия ничего не сможет противопоставить ему. Волкодав один жевал хлеб медленно, запивая разбавленным вином, – жар ему был не к спеху, а делиться с шайтаном, да еще и надсмотрщиком, никакой охоты не было.

– А теперь говори, – велел он Мервану, когда доел и допил. – Как случилось, что Некрас оказался на караванной тропе? И как случилось, что ты продал его сюда? И сам почему вдруг здесь оказался? Если не скажешь, я вырву у тебя хвост и отломаю еще по два пальца.

Мерван никогда не видел, чтобы венны были так жестоки. Они были стойки, упрямы, угрюмы, упорны, сильны – но не жестоки. Но от этого можно было ждать всего.

– Говори, – еще раз повторил Волкодав. – Если думаешь, что я – Некрас, то худой из тебя шайтан.

Мерван всмотрелся в лицо венна своими вторыми, внутренними, глазами, принадлежащими ему, шайтану, а не краденой его личине. И увидел, что за благообразной внешностью венна кудесника прячется другое лицо, лицо каторжника, прошедшего все страхи самой страшной тюрьмы – Самоцветных гор. Лицо рассекал шрам, и Мервана мороз по хребту пробрал: он-то знал, откуда берутся такие шрамы.

И Мерван заговорил, начав рассказ с самого внезапного появления Некраса откуда-то из глухой степи. Он говорил обо всем, что слышал у огня: и о чудесах, которые показывал венн кудесник Некрас и о нравоучительных репликах Мансура, и о повести Булана, и о сбивчивой сказке Хайретдина, и о неспешной речи Шегуя. Потом он говорил о том, на чем порешили Булан, Шегуй и Некрас и как поутру он, подлив накануне в последнюю кружку, выпитую Некрасом, дурманящего зелья, связал венна и бежал в сторону Самоцветных гор. О том, как выгодно продал Некраса, узнав в старшем стражнике своего горного собрата – тот тоже воровал и завлекал души и настолько любил золото, что сидел на нем в далеких горах, не желая спускаться в долины и покидать его. Рассказал, как на степном пути в Халисун его встретил Шегуй и как поступил с ним. Как старший стражник дал ему хлыст и как он мечтал возвыситься и стать вторым в страже Самоцветных гор, потому что мнил выбить из непослушного Некраса подчинение, мнил, что венн беспрекословно будет указывать ему, где лежат лучшие богатства земной тверди. И как просчитался.

– Если ты отпустишь меня невредимым, я выручу тебя от холода. Ты ведь погибнешь здесь, даже если знаешь дорогу, – попробовал пригрозить венну Мерван. – И я дам тебе свободу и жизнь. И найду того, кто заставил тебя вернуться в копи. Он где-то рядом, я чую.

– Я и без того знаю теперь, как здесь очутился, – проворчал Волкодав. – И замерзнуть не замерзну, не надейся. И сам кого нужно найду, не твоя забота. А вот услугу ты мне окажешь. Для тебя не труд, а целым уйдешь. Только впредь не попадайся. Мне никакие подземелья не страшны, сам видел. А сделаешь вот что. Красно ты говорил, как Хайретдин-саккаремец серого оборотня повстречал. Тебе, смерть ходячая, все одно: что по прошлому бегать, что по минувшему. А мне, живому, заказано. Да не всегда. Когда сможешь сделать так, чтобы тем оборотнем я оказался, – а ты можешь, – замени меня на кого-нибудь, а меня туда отправь.

– А ты знаешь, с кем хочешь поменяться? – Шайтан с любопытством посмотрел на венна.

– Ага, соблазнился, – осклабился Волкодав. – Свежей душой запахло? Ну, попробуй. Клыки обломаешь, как кусать начнешь. Я и сам с клыками. Как не знать – знаю. На того самого волка, которого саккаремец с перепугу за пса-оборотня принял. То-то будет здесь тебе товарищ по пути.

– Не могу человека на зверя поменять, – покачал головой шайтан и даже как-то грустно пошевелил хвостом. – А про волка ты верно угадал: был волк.

– А кто тебе сказал, что я не зверь? – ухмыльнулся венн.

И тут Мерван увидел, что венн вдруг странно встал на колени, ноги его будто бы укоротились, лицо же, напротив, вытянулось, превращаясь в страшную не то собачью, не то волчью морду. По телу существа, которое уже не было человеком, прошла крупная дрожь, и спина, бока и лапы быстро стали покрываться густой серой шерстью. Еще несколько мгновений, и огромный серый пес, крепко упершись лапами в камень, стоял перед Мерваном, не мигая глядя на него льдистыми звериными глазами, в которых нельзя было прочесть его намерений. Хвост, похожий на волчий, слегка шевелился. Зверь шагнул к перепуганному Мервану, потянул воздух большим черным и влажным носом, шумно задышал, высунув язык. Потом тихо, еле слышно, заурчал. Он ждал.

Мерван подобрал ноги, влез на камень, лежавший у стены, сцепил в замок свои оставшиеся пальцы и, отстукивая хвостом ритм, забормотал заклинание…

Опять выл ветер. Сверху сыпалась каша из дождя и града, такая густая, что в десяти шагах все исчезало в серой водяной мгле. Огромный пес отряхнулся, сбрасывая с шерсти лишнюю воду, пока не успел промокнуть. Дождь смывал запахи, но резкого запаха огромного животного, схожего чем-то с запахом человека, не различить было нельзя. Где-то близко пахло свежей верблюжьей мочой, выделанной кожей и потом дрожащего от страха верблюда.

«Думал, я не справлюсь с обезьяной!» – подумал Волкодав, привычно взирая на мир с высоты трех локтей. И двинулся на запах.

* * *

Сад спал, овеянный невесомой и благовонной прохладой ночи. Тысячи трав, сотни кустов, многообразные деревья – приземистые и стройные, высокие и карлики – источали неистовый и страстный аромат. Более густого разнобоя запахов не ведала ни одна земля, даже в далекой Мономатане не встретишь такого. Ели и сосны из полуночных земель ограждали сад от ветра, хотя и без того был он сокрыт от всякого ненастья внешней стеною высотой в семь саженей, а от людей и животных – стенами Внутреннего города. Чем ближе к покоям принцессы Халисуна, тем более нежные и причудливые растения встречались тому, кто шел от калитки, ведущей на площадь перед дворцами, ко входу в покои. Там, у самых дверей, сделанных из резного черного дерева со вставками из золотых чеканных пластин, на круглой площадке, прогулочные тропинки коей были выложены малахитом, росли главные сокровища сада – розы.

Вой – утробный, протяжный, тоскливый – раздался за воротами Внутреннего города. Стражник, дремавший у стены опершись на копье, вздрогнул, открыл глаза, огляделся, проворчал под нос ругательство и крикнул, обращаясь к башне:

– Что там?

В ответ по железу ворот скребут когти.

– Собака, – донеслось сверху, с башни над воротами. – Я таких не видел еще.

– Здоровый пес?

– Да. Огромный. Слышишь, как в ворота царапается?

– Не услышишь его, пожалуй. Давай его стрелой?

– Зачем?

– Мешает. Не люблю, когда скребут. И голова болит.

– Тогда давай сам. Поднимайся.

– Ладно, – лениво откликнулся привратник. Такое не позволялось, зане кто-нибудь должен был сторожить ворота, но последний раз Внутренний город осаждали триста лет назад, когда внешнего города еще не было. Ему не хотелось взбираться ночью по ста сорока четырем ступеням, выщербленным тяжелыми сапогами стражи, но спать тянуло, а пес не унимался за воротами – выл, скулил и скребся.

Стражник вытащил из каморки лук – могучий, составной, с двумя дугами. Вино вчера было изрядное – первое после жары, с прохладным и суховатым вкусом ранней осени. Голова от него не болела, но день путался с ночью, будто внутри него некто раз десять на дню не вовремя переворачивал песочные часы и бил в городской колокол полночь, когда брезжило утро, и зарю, когда уже дотлел закат. Все окружающее казалось хрупким, будто стеклянным, особенно собственное тело, и надо было идти осторожно, чтобы не уронить себя и не разбиться. Но спать хотелось неимоверно.

Он выбрался из привратной каморки обратно в ночь. Свет факела упал на брусчатку и выхватил на миг из тьмы черную тень. Стражник обернулся, и тут же мощный удар в грудь бросил его на камни. Загремела кольчатая броня, лук полетел в сторону, факел, чадя, покатился в другую. Рука стражника потянулась к поясу, за кинжалом, и опала. Пальцы судорожно сжались.

Пес за воротами все более беспокоился и начинал подтявкивать, а потом зашелся хриплым и громким лаем, звучащим так, будто пьяный лавочник ругался самыми грязными словами.

– Где ты там? – закричал сверху тот, что на башне. Он слышал грохот, но думал, что это напарник уронил копье или шлем. – Факел чего бросил?

Ответом была тишина. Только пес под воротами разошелся вконец, и теперь уже верхнему стражу явилась мысль угостить его стрелой. Но лук был внизу.

«Упал, наверное, и заснул после пьянки», – подумал верхний и стал спускаться.

Стражник лежал отбросив левую руку, из которой вывалился факел, коптящий теперь на земле у стены и бросающий красноватый дымный отсвет на площадку, а правой тянулся к кинжалу. Горло его было порвано собачьими клыками. Несмотря на распоряжения, шлемов с бармицей, особенно ночью, никто не надевал.

Спустившийся с башни оглянулся. Никого не было рядом. Выхватив меч, стражник подобрал затем факел и быстро обошел кругом площадку. Пусто.

Наверху, в башне, послышался шорох. Мгновения он раздумывал, бежать ли за подмогой, звать или самому проверить, в чем дело: меч был с ним, и шлем он надевал, не обращая внимания на насмешки. Он бросился к лестнице. В проходе вдруг возник человек в обычной холщовой рубахе, какие носит беднота. Резкий удар в лицо, и из рассеченной переносицы хлынула кровь, не давая толком нанести удар мечом. А потом враг пропал куда-то, и тут же второй удар разорвался в голове страшной болью, после чего осталось только упасть, потому что ноги подломились сами собой, и единственной мыслью осталось, как бы не растерять то сознание, что жило еще в нем, иначе, если оно рассыплется, он перестанет быть. Надо было лежать и не шевелиться, чтобы не тратить сил. И лежать долго. Он не почувствовал, как некто вынул меч из его безвольной, как у спящего ребенка, руки.

И уже никто не заметил, как к неохраняемым воротам подъехал всадник. Коренастая фигура, закутанная в черный халат, легко перебравшись через ворота, цепляясь за выпуклый узор, исчезла в темноте узких улиц.

Внутренний город спал. Если где и был свет, то его не было видно снаружи, ибо стены домов были глухими, только узкие двери и маленькие оконца на большой высоте стерегли улицу. А если где и не спали, то и из внутреннего двора нельзя было этого узнать: в Халисуне ночью было принято спать и окна были плотно занавешены. Стражники, должно быть, здесь тоже привыкли спать ночью, потому что встретились они на пути лишь три раза.

Человеку в простой серой рубахе, только по подолу, вороту и обшлагам шла незатейливая вышивка, страшиться было нечего. Он легко уходил в тень от беспечных сторожей, которые могли найти здесь разве вора или наемника, купленного в обмен на жизнь какого-нибудь знатного человека или богатого купца. Но никто не думал найти здесь иноземца и воина.

Лишь для того, чтобы преодолеть ворота – в ином месте стена была гладкой, как зеркало, и слишком высокой, – Волкодав прибег к убийству. И убивал не он сам: кто-то из собратьев, пришедших на зов, помог ему. Второй стражник очнется поутру. У него будет сильно болеть голова, и он запомнит только смутное сероватое пятно, отдаленно напоминающее человека с мечом, возникшее вдруг перед ним. Волкодав подбирался к дворцам властителей Халисуна. Путь от плоскогорий Аша-Вахишты через степи и горы, через гудящие, как растревоженный улей, Нарлак и Халисун занял несколько месяцев, и теперь он был здесь. Его вел вперед внезапно обретенный во втором заключении в Самоцветные горы слух, которым он не умел пользоваться толком и многих звуков не понимал, и нюх, различивший среди прочих нужный аромат еще на вершине перевала, за которым, в пыли и дымке, внизу он угадал белые строения и серебряные купола столицы Халисуна.

Этот запах – запах роз – был знаком Волкодаву. Эти цветы полуденных земель ценили красавицы Халисуна и Саккарема, Нарлака и Нардара. Их высаживали в садах, ими украшали свадьбы и торжества, танцовщицы вплетали их в прическу, а вслед за тем и знатные женщины не чурались таких живых украшений. Вельхи, в чьей стране розы выживали не везде, там, где не было живых кустов, делали розы из камня и металла. Но розы Халисуна были самой заманчивой сказкой этого цветка. Даже солнце, всходящее здесь по осени, когда небо отчего-то приобретало желтоватый оттенок, походило на розу из киновари и золота. И люди всех стран съезжались сюда, чтобы увидеть принцессу Халисуна с розой, вплетенной в волосы, ибо в ее саду росли непростые розы. Говорили, что принцесса вовсе не краше многих женщин и многие краше ее, но, когда принцесса и роза соединялись – а случалось это четыре раза в год, – их союз рождал чудо. Принцесса становилась красивее всех, а роза оживала и играла всеми цветами цветов, как маленькое солнце, краше настоящего солнца. Потом эта роза превращалась принцессой в какую-нибудь волшебную вещь. Говорили, эти вещи достаются тем, к кому принцесса благосклонна. Другие, напротив, говорили, что принцесса девственна, и потому многие съезжались в Халисун, чтобы заслужить ее расположение. От иных слышали, что она разумна и образованна и что не всякий мудрец одолеет ее в споре, а иные утверждали, что принцесса – сама страсть и нет женщины больше и лучше знающей о любви. А третьи замечали, что принцесса – колдунья и бог халисунцев проклял ее, связав ее с розами, что принцесса становится умна и прекрасна, лишь когда цветут розы на определенном кусте. Едва умрет куст, и принцесса лишится всех своих достоинств и добродетелей. А слагатели стихов, что ходили с караванами по горам, городам, степям и пескам, пели, что в красоте розы и принцессы – тайна красоты и блага Халисуна, а то и всей земли.

Но Волкодав слышал иное. Слышал из беседы шайтанов, пересказанной ему Мерваном. Он знал, кто охотится на розу. Он знал, что Булан, прозванный у манов Кавусом, кудесник из Халисуна, заклинающий сны, спас розу во сне принцессы, защитив явь от страшного сна. Но то, что было наяву, осталось. И Волкодав понял, почему его поселили в тело кудесника Некраса: он должен был сделать то, что было не под силу никому, чтобы жуткая явь не сбылась и не оборвала все сны на века.

И он прошел в одиночку – то в образе пса, то в обличье человека, почти не зная дороги, – через страны или объятые войной, или ожидающие ее, или уже зачумленные ею. И он проник во Внутренний город, и проникнет дальше, и будет ждать у розы – ждать, ровно верный пес, сколько понадобится, когда придет тот, кто станет его врагом. Как он будет принят во дворец – стражем-человеком или стражем-псом, – его не заботило. Однажды он уже оберегал принцессу – и не смог уберечь так, как следовало бы. И теперь он не повторит былой ошибки. Доля опять выпала ему: ему позволили исправить прошлое.

Дворцовая стена из гладкого обожженного кирпича, покрытого изразцами и глазурью, расписанного диковинными письменами. У халисунцев было запрещено рисовать людей, животных и растения, зато до письмен они были великие мудрецы и искусники. И письмена и фигуры, сплетенные на стенах дворца, так были расположены, что в них, даже не зная, о чем они повествуют, видны были и люди, и звери, и деревья с цветами и травами, и даже боги и их слова. Но теперь искусство древних чудотворцев было скрыто громадой ночи, воздвигшейся над столицей Халисуна. И гораздо сильнее любых письмен и картин манил к себе запах, таивший все сказки и сны, все сласти и всю горечь человеков, – запах роз. И кем бы ни звалась принцесса – колдуньей или дочерью бога, – ее чудо, выращенные ею розы были самым великим искусством, самым большим дивом, виденным когда-либо Волкодавом на тропах времени.

Над стеной, где вставали грозные зубцы, плясало зарево костров. По верху ходили стражники. Волкодав схоронился за колонной какого-то высокого и красивого здания из тех, кои окружали довольно тесную в сравнении с торговой в Галираде, но все же огромную площадь перед дворцом. Венн всматривался в ночь и видел то, что не могли видеть другие люди. И слышал то, что дано слышать совсем немногим. Не могло быть так, чтобы ни единый подземный ход не вел из дворца в город. Не могло быть, чтобы какой-нибудь колодец там не был соединен с подземными реками, чтобы питать дворец свежей водой, которую нельзя затворить. Не могло быть, чтобы нечистоты, всегда изобильные в любом месте, где много людей, не занятых ничем, кроме наслаждения и роскоши, не отводились прочь подземным путем.