Текст книги "Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций"

Автор книги: Алексей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Проведенный социологический опрос интеллигенции показал следующие результаты: 52 % считают, что интеллигент должен сотрудничать с властью, а не оппонировать ей, в то время как всего 10 % настроены на несогласие. 55 % – носители пассивного осознания ответственности за судьбу общества, активное осознание присуще менее 20 %. 90 % не выражают публично свою точку зрения^[141]. Несмотря на то, что в исследовании выборка была довольно мала – всего 100 человек, – результаты весьма показательны. Они говорят о неутешительном состоянии современной интеллигенции, которая утратила некоторые свои атрибутивные качества. Так, интеллигент должен не только иметь высшее образование, но и уметь критически осмыслять действительность. «…Когда носитель духа и мысли, интеллигент, мыслит несвободно, то тогда никакой он не интеллигент, а скорее вольный или невольный агент влияния»^[142]. Свободная мысль, если она действительно свободна, рождает свободное слово или даже свободное действие; интеллигент – соискатель правды и заступник за правду. Его мысль и голос должны быть факелом свободы и гуманизма в пещере теней.

Определение интеллигенции только по критериям уровня образования и профессиональной принадлежности не дает полной картины, поскольку таковой (формальный) подход обращен в наибольшей степени к количественному аспекту, а не к качественному. Образование и специфика труда не указывают в обязательном порядке на интеллигентность, а выступают в роли условий, способствующих ее развитию в человеке. Поэтому согласимся, что определить интеллигенцию как социальный слой «можно, только исходя из его внутренних характеристик – особой роли в социальной жизни, ценностей и целей деятельности этого слоя»^[143]. Интеллигенция – не та прослойка, каждый представитель которой обладает дипломом вуза. Интеллигенция – социальный слой людей, занимающихся высококвалифицированным умственным трудом, которым не чужд высокий интеллект и широкий кругозор, творческая культурообразующая активность, свободомыслие, честность, чувство ответственности за общество, смелость в высказывании собственного мнения, преданность гуманистическим и демократическим идеалам, следование долгу, поиск социальной правды, чувство справедливости, наконец, «безумство храбрых». Интеллигент отличается высоким интеллектом, сопряженным с духовно-нравственным началом. Он олицетворяет собой все лучшее, высокое и прогрессивное, из чего состоит общественно-культурный багаж. Интеллигент находится в постоянном гносеологическом поиске Истины как результата осмысления окружающей действительности и в постоянном нравственным поиске Правды как этического императива, означающего общественное благо и норматив социальной жизни для каждого человека. Нравственность – это не продукт внешних норм, не то, чему человека вынуждают следовать. Нравственность безусловна, непослушна и неуправляема. Ей не нужны кодексы, законы и санкции. Она просто есть не благодаря им и несмотря на них. Она – внутренний импульс нравственного человека, от которого он не может отделиться. Ей можно научить, ее можно привить воспитательными средствами, но ее нельзя навязать. Человек, своим поведением подчеркивающий почтение к закону и к высоким нормам антропного общежития, но делающий это в силу страха навлечь на себя порицания юридического или просто общественного характера, едва ли является нравственным, ибо по совести поступающий тот, кто действует сообразно совести, а не сообразно конвенции, согласно которой так поступать надо и опасно поступать по-другому. Наконец, нравственность – свойство не только интеллигента, но и любого гражданина в здоровом обществе.

Среди атрибутивных характеристик интеллигенции нет места таким потребительским качествам, как конформизм, мещанство и лицемерие. Интеллигент, центрированный только на собственном благополучии и совершенно утративший социально значимые ориентиры и интерес к будущему своей страны, вместе с тем утрачивает свою интеллигентскую сущность. В ориентации на себя и личный достаток ничего плохого нет, ибо каждый человек в первую очередь думает о личных нуждах; но если таковая ориентация затмевает собой социально необходимые проявления гражданственности, человек становится социально опасным. «…Русская интеллигенция всегда стремилась к абсолютной справедливости, а достичь ее на путях конформизма, увы, невозможно»^[144]. Именно критерии нравственности и гражданской активности сокращают количественно ту социальную прослойку, которую именуем интеллигенцией. «Традиционно уповать (интеллигенции. – А.И.) на государственную поддержку бессмысленно, так как именно привязка к государству служит своеобразным родовым проклятием отечественной интеллигенции»^[145]. Интеллигент обязан напоминать обществу о гуманистических ценностях во времена их забвения. В эпоху аксиологического упадка, в эпоху постмодерна, отрицающего моральные и гносеологические императивы, смеющегося над «наивностью» Истины и Правды и определяющего для интеллигента некую аморфно-факультативную роль, такое напоминание особо необходимо. Чем более оно маргинально в связи с глубокой девальвацией ценностей, тем выше его актуальность. Иногда необходимо искать ценное, существенное и первостепенное не в устоявшемся, а в маргинальном, и тем самым потрясать убеждения повседневной потребительской практики, призывать в условиях аксиологической безмерности искать и находить свою меру.

Если интеллигент переходит в бюрократические или правительственные круги, он теряет свою интеллигентность, так как становится представителем эксплуататорского слоя, противостоящего интересам общества и интеллигенции; высший класс и интеллигенция практически всегда находятся в антагонистических отношениях. Но это не значит, что интеллигент призван всегда и во что бы то ни стало бороться с государством. Правильнее было бы сказать, что ему надлежит активно оппонировать не самому государству, но тем властным решениям, которые выгодны представителям политического истеблишмента, а не народу. Принципиальная борьба с властью чревата серьезными социальными потрясениями, которые способны, вытягивая общество из ямы, ввергать его в пропасть. Так, известно, что интеллигенты в свое время выступали против монархизма, а потом и против социализма. Видный русский философ А. Зиновьев позже заявил, что не стал бы примыкать к диссидентам и писать антисоветские работы, если бы заранее знал, в какую пропасть упадет народ после развала ненавистной советской системы. Впоследствии выяснилось, что антисоветски настроенные интеллигенты вместе с представителями андерграудной культуры (рок-музыканты, театральные деятели) пилили сук, на котором сидели, а потом его допилила сама власть, инициировав перестроечную революцию сверху; в начале перестройки андерграудная культура вышла из подполья, и антисоветская пропаганда приобрела уже не точечный молекулярный характер, а массовый. Поэтому интеллигентское оппонирование власти должно строиться не столько на приятии сложившейся социально-политической ситуации, сколько на позитивном стремлении к желаемой социальной цели. Ей необходимо не только наличие отрицательной мотивации, соответствующее принципу «лишь бы свергнуть проклятый режим», а доминирование положительной мотивации, которая дает знание о желаемой социально-политической обстановке. Поддавшись гипнозу рыночной риторики в конце 1980-х, интеллигенция, как и другие слои советского народа, не понимала, что так называемый рынок только ухудшит ситуацию, создаст «новый демос», включающий в себя не весь народ, а около 10 % самых богатых и успешных, обогатившихся за счет настоящего народа и народной собственности, которых силовики, чье руководство само войдет в эту прослойку, будут защищать от народа, то есть от значительно большего количества бедняков. Народ, несмотря на его многочисленность, будет загнан на социальную периферию и самым парадоксальным образом получит внегласный статус меньшинства, пораженного в своих возможностях охлоса; сила социальной группы станет более значимой, чем ее численность. Таковой будет демократия – власть демоса, а не народа – в 1990-е годы, но интеллигенция, как и многие другие общественные слои, об этом даже не подозревала. Поэтому данному ответственному слою населения не пристало проявлять всеядность и молодежную революционную горячность и вооружаться аморфными новомодными идеями. Ей необходимо проявлять зрелость и подвижническую мудрость при оказываемом ею давлении на власть имущих.

Интеллигент – более широкое понятие, чем интеллектуал, характеристики которого сводятся в основном к наличию высшего образования и широкого кругозора. Вообще, эти термины обычно не разделяются; как интеллектуалом, так и интеллигентом нередко называют любого человека, имеющего высшее образование. Человек вполне может сочетать образованность и ученость с бескультурьем, хамством, аморализмом, мещанством, стремлением добиться карьеры любой ценой, принципиальным нежеланием связывать себя обязательствами по отношению к другим социальным слоям и с иными подобными «качествами»; его едва ли следует считать интеллигентным. Он может называться интеллектуалом, в том числе одомашненным и прирученным борцом за права корпоративной элиты, умным и послушным помощником, готовым подписаться под чем угодно, и при этом уверенным в чистоте своей совести. Интеллектуалу «позволительно» быть ангажированным не совестью и гражданственностью, а властью и личными карьеристскими амбициями. Вместо интеллигентского поиска смысла он осуществляет использование смыслов. Он даже может обладать самыми высокими титулами и почетными званиями и официально именоваться как-нибудь типа «главный интеллектуал страны» (ГлИСт), а на поверку вместо цвета нации представлять собой ее отброс. Такие «интеллектуалы обеспечивают легитимность строя, выступая своеобразными гарантами презентабельности власти в самых различных дискурсах, формирующих контуры общественного тела»^[146]. Они создаются самой системой, что в обязательном порядке накладывает отпечаток на содержание их посылов широкой аудитории. Они занимаются «научным» обоснованием правильности и эффективности политического курса каким бы уродливым он ни был. Сообщество таких людей скорее заслуживает название «интеллигентщина». Хоть и считается, что потребительство стоит далеко от интеллектуализма, это не всегда так. Консьюмтариат и когнитариат встречаются в таком интеллектуале. Совестливый простолюдин гораздо более полезен для общества, чем бесчестный интеллектуал. Но высказанные максимы не означают, что интеллектуалам, в отличие от интеллигентов, чужды моральные, нравственные и этические качества.

Если говорить коротко, интеллигент призван совмещать в себе интеллект и духовность. Гражданин и интеллигент не синонимичные понятия, так как гражданственность отличается большей широтой, чем интеллигентность. Гражданином может быть не «духовный интеллектуал», то есть интеллигент, а человек со средним уровнем интеллекта, представитель неинтеллектуальной профессии, простой рабочий, которому не чужды нравственные чувства и глубокое осознание ответственности за свой народ и за политический режим. Здоровое, не-конформное и не-потребительское общество необязательно состоит только из интеллигенции, но оно обязательно состоит из граждан (в отличие от общества, состоящего из конформистов, потребителей, масс), а потому именуется гражданским. Несомненно, любая типологизация страдает высоким уровнем обобщенности и теоретичности. Потому границы, отделяющие интеллигенцию как социальный слой, весьма условны, и трудно эмпирически представить интеллигенцию как объект изучения, хотя нельзя говорить о ее отсутствии. Перечислив качества, присущие интеллигенции, мы описали некий идеальный тип. Конечно, не все интеллигенты интеллигентны в одинаковой степени, и не у каждого наличествуют все до последнего из приведенных качеств.

Умственные способности интеллектуалов используются как во благо, так и во вред – в зависимости от направления их воли или воли того, кому они служат. Ж. Делез вслед за Ф. Ницше критикует так называемого философа-послушника, хранителя общепринятых ценностей, «публичного профессора»^[147]. Интеллигенция составляет необходимый потенциал для появления гражданского общества. Гражданское общество – то общество, где не только существует нормальная интеллигенция, где у нее есть жизненные перспективы, но и то, где она имеет право высказываться, не боясь ничего, где она проявляет социальную активность, где она чувствует свою ответственность за судьбу общества.

У нас в стране крайне узка по численности та прослойка общества, которую следует именовать интеллигенцией. Она не является ключевой группой, формирующей общественное сознание. В обществе, где рынок и культура потребления имеют настолько сильное влияние, нельзя говорить ни о качественном образовании, ни о проявлениях гражданственности. Потребительский индивидуализм является барьером для широкого распространения социально ориентированных качеств, вкупе составляющих концепт «гражданственность».

Как пишет А.Н. Севастьянов, для ельцинских преемников интеллигенция стала обузой, и они из буржуазно-демократической революции приняли и насадили буржуазную составляющую, а демократическую ограничили как только смогли, и тем самым противопоставили себя интеллигенции^[148]. Учитывая то, что государство (особенно постсоветское) в большей степени занимается перераспределением и присвоением произведенной продукции, а не производством, и при этом купается в безразмерной роскоши, надо добавить, что революция была буржуазно-консьюмтаристской, а не просто буржуазной. Слой «новых русских», включающий в себя также новоявленную чиновничью когорту – это консьюмтариат, преимущественно коррумпированный, ликвидировавший производство и обогатившийся за счет народа. Получается, что культура потребления господствует, условно говоря, на двух уровнях социальной лестницы – на уровне народа, который, руководствуясь потребительской послушностью, проявляет политическую пассивность, и на уровне истеблишмента, который, пользуясь пассивностью народа, позволяет себе реализовывать потребительски-гедонистические интересы. Прошлые эпохи ознаменовали себя в том числе великими именами интеллигентов, талант которых позволил совершить прорыв в технике, науке, сфере художественного творчества. Сегодняшняя эпоха, отбросив интеллигенцию на периферию социального бытия, формулирует имена сверхбогачей, наделенных не талантами, а туманными биографиями происхождения своих богатств. Социально необходимые эталоны исчезли, и на привилегированный трон сели деятели шоу-бизнеса, чиновники и олигархи. Такая подмена эталонов и образцов является серьезным барьером для претворения в жизнь декларируемой модернизации, поскольку любой прорыв в любой области лежит прежде всего на плечах творческой интеллигенции.

Ведя речь о конформизме, целесообразно обратиться к знаменитой концепции Ф. Фукуямы, который, используя концепт «конец истории», предсказывает наступление либеральной демократии как окончательной формы правления в человеческом обществе и отсутствие альтернатив, которым бы уступала либеральная демократия. Объясняется эта претенциозная идея следующим образом. У каждого человека присутствует потребность в признании (тимос), каждому присуще чувство собственного достоинства. Данную потребность Фукуяма рассматривает ни много ни мало в качестве двигателя всей истории и виновником тирании, конфликтов и войн. Но вместе с тем она же предстает как психологический фундамент многих добродетелей: духа гражданственности, храбрости и справедливости. Конформное сдельничество со своей совестью рассматривается как явление, противоречащее признанию, так как оно стоит далеко от храбрости, самоотверженности и чувства справедливости; это проявление эгоистического желания материальной выгоды, которое имеет мало общего с признанием. Экономический человек, человек желания, предпочитает проявлять конформизм и работать внутри системы, желание у него затеняет признание. Человек признания, в отличие от него, ревнует за достоинство свое и своих сограждан. Экономический человек, потребитель, руководствуется расчетами и личными выгодами, а человек признания может встать перед танком или цепью. солдат ради утверждения себя и получения признания своей группы или класса. Так, благодаря потребности в признании люди испытывают негодование по поводу несправедливого отношения к ним самим или к представителям их референтной группы; с этой позиции объясняется в том числе расизм или антирасизм, феминизм и т. д. Но не все люди желают, чтобы их оценивали в качестве равных по отношению к другим, а хотят из-за раздутой самооценки быть выше других, что Фукуяма называет мегалотимией, темной стороной желания быть признанным. К формам мегалотимии относятся тирания, национализм, империализм и т. д. Национализм Фукуяма считает характерным для индустриального периода, так как в доиндустриальный период основополагающими были классовые различия между людьми одной нации, которые выступали непреодолимыми барьерами на пути взаимоотношений; так, русский дворянин по духу был ближе к французскому дворянину, а не к русскому крестьянину. Противоположность мегалотимии – желание получить признание в качестве равного другим – философ именует изотимией. Соревновательность и тщеславие человека, его желание господствовать представляются как источники социального творчества. Фукуяма в своих идеях опирается на диалектику Г.Ф. Гегеля, которого, в отличие от К. Поппера^[149], не считает идеологом авторитаризма, а называет защитником гражданского общества, независимости частной экономики от государственного контроля. При известных исторических формациях потребность в признании не реализовывалась. Так, при рабовладении рабы, естественно, не чувствовали никакого признания со стороны хозяев, так как последние вообще не считали их людьми, но и господин не мог ощущать удовлетворение, поскольку раб, признающий его достоинство, не является в понимании господина полноценным человеком. Господа ищут признания от других господ, но этот поиск связан с попытками превратить других господ в рабов; господа, в отличие от рабов, более рискованны, этот риск позволяет им господствовать. Соответственно, до появления взаимного и рационального признания человек получает признание только от рабов, которые вместе с тем недостойны оказывать признание, а потому это трудно назвать признанием; люди хотят быть признанными каким-то авторитетом, а не рабом и не собственной кошкой и чтобы это признание было не выдавленным из человека, а искренним и свободным. Отсутствие признания со стороны господина сподвигает раба на осуществление перемен. Он трудится на господина из страха потерять заработок или даже жизнь. Поскольку работает именно раб, а не господин, он преобразовывает природу, использует орудия ради изготовления потребительских благ или более совершенных орудий и тем самым изобретает технологию. Соответственно, наука, техника и вместе с тем идея свободы – изобретения вынужденных трудиться рабов, а не господ. Исторический прогресс осуществляется рабами.

Как утверждает Фукуяма, при либеральной демократии – наилучшем из возможных вариантов правления, характеризующимся исчезновением фундаментальных противоречий – уважение и признание будет реализовано в виде всеобщности прав; неравные признания господ и рабов будут заменены признанием универсальным и взаимным, все граждане признают за каждым человеческое достоинство. Войн практически не будет, особенно между либерально-демократическими режимами. Следовательно, исходя из названной потребности человечество идет к концу истории, к либеральной демократии, которая «заменяет иррациональное желание быть признанным выше других рациональным желанием быть признанным равным другим»^[150]. Саму же историю Фукуяма понимает как однонаправленное движение, направленность которого порождают открытия современной науки; поскольку полностью отказаться от научного метода невозможно и невозможно обратить вспять господство науки над цивилизацией, нет причин думать о перспективе исчезновения цивилизации, так как давление науки необратимо, необратима также направленная история и ее экономические, социальные и политические последствия.

Непонятно, вследствие чего философ утверждает, что сегодня на место мегалотимии встали два явления, которые удовлетворяемы либеральной демократией: 1) желание, выраженное в экономизации жизни, в поиске интеграции в экономическое сообщество, 2) изотимия. Конечно, Фукуяма прекрасно понимает, что доля мегалотимии все равно останется, что без нее невозможно общественно-культурное развитие, что она должна служить клапаном для сброса избыточной энергии, но слишком претенциозно утверждать ее принципиальное снижение в общественной жизни. По его мнению, конкуренцию как между людьми, так и между странами, заменит спорт (особенно рискованный, вытряхивающий спортсмена из привычного буржуазного комфорта) как главная отдушина для стремления захватить первенство. Или же вместе со спортом мегалотимическим проявлением будет война против того, что негативно влияет на человека – болезней и вирусов. Якобы иррационализм признания в виде честолюбия, религиозного фанатизма и т. д. сублимировался в желание накопления собственности, а некоторые оставшиеся явления национализма, религиозной нетерпимости и прочего объясняются не только атавистическими пережитками, но и недостатком сублимированности мегалотимии господ в экономическую деятельность.

Да, желание экономизации проявляется достаточно ярко, но оно, проявляясь как на микроуровне (индивидуальное обогащение любой ценой), так и на макроуровне (коллективное, корпоративное обогащение любой ценой), едва ли отменяет мегалотимию и в основном идет вразрез с изотимией. Желание экономизации – это все то же потребление, которое, характеризуясь мещанством, нейтрализует любые акции, призывающие к действиям ради чего-то глобального в ущерб жизненному комфорту. Создается впечатление, что Фукуяма (пусть даже неявно) оправдывает потребительские тенденции, когда говорит, что национализм теряет способность стимулировать людей рисковать своим частным уютом в имперских актах. Бесспорно, национализм следует рассматривать как явление иррационального желания, как вариант мегалотимии, и необходимо дать положительную оценку тому, что современный образ жизни потребительски ориентированных стран «съедает» призывы к каким-либо действиям, ограничивающим права других людей, групп или этносов. Однако данный образ жизни нейтрализует, подобно бодрийяровской массе^[151], призывы к настоящему героизму, и это однозначно не стоит воспринимать как нечто позитивное. В эпоху потребительства нет великих идеологий, нет самоотверженных поступков, нет альтруизма. Само по себе мещанское потребительство – это конец истории самоотверженности и героизма. «Постисторический мир – это мир, в котором стремление к комфортному самосохранению победило желание рисковать жизнью в битве за престиж и в котором борьбу за господство сменило всеобщее и рациональное признание»^[152]. Эти слова звучат красиво, но претендуют на двоякость толкования, а также содержат в себе утопический, а не футурологический заряд. Да и стремление к комфорту хоть и противоречит рискованным для жизни формам поведения, оно вряд ли способно победить в битве за престиж, поскольку потребительский комфорт обычно выступает инструментом демонстрации престижа, который является желаемым.

«Последний человек в конце истории знает, что незачем рисковать жизнью ради какой-то великой цели, поскольку считает историю полной бесполезных битв, где люди дрались друг с другом, решая, следует быть христианином или мусульманином, протестантом или католиком, немцем или французом. Верность флагу, которая вела людей на отчаянные акты храбрости и самопожертвования, последующей историей была квалифицирована как глупый предрассудок. Современный образованный человек вполне удовлетворен сидением дома и одобрением самого себя за широкие взгляды и отсутствие фанатизма»^[153]. Далее Фукуяма утверждает, что в современных демократических обществах много молодых людей, которые хотят быть приверженцами более глубоких ценностей, но плюрализм мнений и наличие широкого выбора сбивает их с толку. Такое объяснение отличается поверхностностью. Да, информационная перенасыщенность масс-медиа расщепляет субъекта. Но и, учитывая описание Фукуямой конца истории как времени, лишенного серьезных конфликтов и войн, патриотическое воспитание станет атавизмом, равно как философская идея о лучшем обществе. Незачем будет воспитывать в умах молодых людей склонность к самопожертвованию и патриотизму, так как жертвовать будет не за что. Покончив с несправедливостью, человек превратится в животное, так как благодаря борьбе он способен развиваться. Борьба человека за нечто высокое и надповседневное характеризует его именно как человека с большой буквы. После фукуямовского конца истории останутся как раз люди-потребители. Человек будет жить почти как животное, находясь в гармонии со своим узким бытием, ограниченным домашними стенами или стенами офиса на работе. Общественная жизнь для него будет спаяна не с идеалом достижения социальной гармонии и справедливости (она итак будет достигнута), а с использованием общественных связей ради своих личных интересов. Самое страшное заключается в том, что такой сладострастный конец истории еще не наступил (и вряд ли наступит), а современный человек, превратившись в обычного потребителя, уже отказался от высоких духовных ценностей, отдав себя мещанству и индивидуализму. То есть обогнал время.

Фукуяма предусматривал упрек во взаимосвязи отсутствия войн и редукции человеческих качеств. «Либеральная демократия, которая способна в каждом поколении проводить короткую и решительную войну для защиты своей свободы и независимости, будет куда более здоровой и удовлетворенной, чем знающая лишь непрерывный мир»^[154], – пишет он несмотря на свое утверждение о приходе мира в конце истории. Если людям будет не за что бороться, так как правое дело итак достигнуто, некоторые из них начнут бороться от скуки против этого правого дела, против демократии и либерализма, как предполагает философ. Но это нисколько не оправдывает человека конца истории, так как имеет смысл не просто борьба ради борьбы, к тому же исходящая от буржуазной скуки, а борьба во имя чего-то. И, естественно, она призвана осуществляться не во имя одних только личных интересов, реализуемых в ущерб интересам других людей, и уж не во имя фашизма. Поэтому данный аргумент нельзя воспринимать как аргумент против построения образа редуцированного человека фукуямовского конца истории. Обращаясь к нашей истории, мы можем вспомнить некоторые случаи борьбы представителей молодежных субкультур с советским режимом. Сначала были стиляги, потом появились хиппи, металлисты и панки. Дело в том, что они пытались противоречить режиму не столько потому, что он плох, а потому, что он надоел. В Советском Союзе почти ничего не происходило, он был статичен (не зря брежневский период называют эпохой застоя), и эта статичность шла вразрез с жаждой приключений, архетипической потребностью человека, человека-охотника. По сути-то потерявшие радость жизни представители субкультур не предлагали взамен существующему режиму какой-то принципиально новый и хорошо продуманный проект, потому что у них не было никакого строго обозначенного общественного идеала. Они предлагали «свободу, равенство и братство», свободу мысли, отмену однопартийности и т. д., но у них не было целостного социального проекта и они не ставили перед собой цель его сформировать. То есть они шли не к идеальному состоянию, а от наскучившего состояния; на языке психологии такой феномен называется отрицательной мотивацией. Конечно, были еще интеллектуалы-диссиденты, которые прекрасно осознавали и против чего они выступают и за что они выступают, но причиной их активности не являлась скука и жажда приключений, поэтому они не укладываются в рамки нашего примера. Так есть ли что-то, гарантирующее невозможность появления и стремительного наращивания потребности «убить скуку в надоедающем обществе конца истории»? Скорее всего, нет ничего, что давало бы такие гарантии.

Изотимия же, которая, согласно мысли Фукуямы, должна утвердиться вместо мегалотимии, почти никак не проявляет себя, поэтому утверждение о ее главенстве совершенно несостоятельно. Простительно утверждать, что изотимия – желательная основа взаимодействия между людьми, но совершенно непростительно говорить о том, что она уже сейчас выступает реалией на почти мировом уровне, что изотимия многих заменила мегалотимию немногих. Как говорят, единственное отличие капитализма от социализма заключается в том, что при капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме все наоборот. Несомненно, эта шутка имеет серьезную почву под ногами, поскольку социализм (или то, что принято так называть) совершенно не отменил эксплуатацию, но Фукуяма забывает о том, что капитализм сам по себе представляет собой поле борьбы всех против всех, где каждый за себя, где каждый ищет индивидуальной выгоды за счет других. Не используя доморощенного термина «капитализм с человеческим лицом», философ попытался описать нечто именно такое. И ему это описание удалось, но таковая удаль не указывает на возможность воплощения данной формы капитализма в настоящую реальность. Так же как тщательное описание анархического строя, приведенное в развернутом виде Прудоном, Бакуниным и Кропоткиным, не дает возможности реализовать анархию на практике. Так что, несмотря на заявление Фукуямы о либеральной демократии как самом совершенном социально-политическом варианте, я бы замолвил слово об анархии как наиболее совершенной форме существования общества.

Далеко не всегда и везде неполучение признания со стороны господина движет раба к осуществлению перемен; тотализация масс необязательно приводит к их расконформизации. Вообще, признание выступает у Фукуямы своего рода прокрустовым ложем, в которое он вмещает все явления человеческого фактора: от образования и труда до национализма и международной напряженности. При этом в его концепции нет места духовности, морали, нравственности; вместо них фигурируют экономические желания и жажда признания, которую он пытается как-то одухотворить путем расширения поля ее проявлений, но которая не представляется принадлежащей духовной сфере. То есть фукуямовский человек меркантилен, рационален, склонен сравнивать себя с другими и в целом бездуховен. Он соответствует потребительскому человеку, а не его по-настоящему человеческому оппоненту. Поэтому Фукуяма попадает в ловушку, сконструированную собственными руками; противопоставляя экономического человека человеку признания, он возвеличивает именно экономического (потребительски ориентированного) человека, а само противопоставление нивелируется.