Текст книги "Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций"

Автор книги: Алексей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Глава 5.

Истоки появления потребительской культуры

По нашему мнению, культура потребления в ментальном смысле не свойственна русскому народу. Наш народ всегда воспитывался в условиях несвободы и нищеты. Эта культура несвободы и бедности на протяжении сотен лет все глубже и глубже укоренялась в сознании русского народа посредством режимов татаро-монгольского ига, Ивана Грозного, Петра I, И. Сталина. Отсюда с неизбежностью возникли терпеливость и низкие притязания (захудалый кров, кусок хлеба и какая-никакая одежка – этим быт и полнился). Культ легких денег, стремление к наживе противоречат русской культурной традиции. Недаром издревле на Руси были в обиходе пословицы типа «Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою», «Домашняя копейка лучше обхожего рубля», «Деньга лежит, а шкура дрожит». Еще Н. Бердяев писал: «Россия – самая не буржуазная страна в мире; в ней нет того крепкого мещанства, которое так отталкивает и отвращает русских на Западе… Россия – страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы»^[75]. Однако эти слова максимально применимы к прежней России, быт которой действительно отличался от мещанства и вещизма, но едва ли фраза Н. Бердяева подходит для описания характера доминирующей сегодня российской культуры.

Мы не даем однозначно положительных оценок аскетизму, который нам так долго прививался, поскольку он также является крайностью, обратной стороной потребительства, однако, учитывая его долгую укорененность в сознании русского народа, можно однозначно заявить о чуждости потребления для русской души. В последнее время океан потребительства огромной волной захлестнул русскую культуру, а само это потребительство – скорее изобретение Америки (страны без корней и культурного богатства), но уж явно не России, которая, несмотря на это, руководствуясь интересом к заморским диковинкам, не преминула примерить на себя соблазнительные и красочные одежды потребления. Это произошло аккурат после развала СССР, культура которого проповедовала нестяжательство и солидарность. Известный социолог П. Сорокин писал: «хотя Советы и подобные им режимы ввели негуманную регламентацию жизни миллионов своих граждан, вместе с тем они освободили эти миллионы от многих прежних форм подчинения и эксплуатации. <…> эти режимы сформировали у своих граждан не только менталитет и поведение регламентированных и порабощенных заключенных, но также характер, энтузиазм и поведение членов свободного «мы-коллектива», добровольно объединенного взаимной симпатией и ответственностью, взаимной помощью, свободным сотрудничеством и неэгоистической любовью в одну огромную семью, или братство»^[76]. В СССР культивировалось производство, а не потребление. Причем основной целью этого производства выступало не индивидуальное обогащение, а построение общества благоденствия; соответственно, вместо потребительского индивидуализма и меркантилизма проповедовались социально ориентированные ценности. Фокус внимания ставился на духовных ценностях, в противовес материальным, и социальная политика следовала курсу преодоления общественного неравенства, а не его усиления. Человек трудился не только ради личных благ, как это происходит в потребительском обществе, а ради благ общественных, которые ставились значительно выше личных. Он был голодным, но с минимальными запросами по отношению к себе. Так что трудоголизм, характерный и для того и для другого общественного уклада, будучи проявлением инструментальной ценности, служил различным терминальным ценностям. В одном случае они носили характер сугубо личных, а в другом – личнообщественных. Вместе с тем в потребительском обществе труд сам по себе ценится значительно ниже, чем в социалистическом; более того, он порицается.

То есть советская культура представляла собой не-потребительскую культуру, во многом противоположную культуре потребления. Последняя, насаждаемая со времен перестройки, стала возводить в культ жесткий социал-дарвинизм и принцип жесточайшей конкуренции. Отказавшись от почти архетипических традиций, люди стали охотно прислушиваться к новым демагогам, которые проповедовали «пролиферацию ничто», разрастание «пустых форм». Труд в России после перестройки перестал быть главным фактором преуспевания, а потребительская культура вообще вывела его в лоно маргинализма, одарив чуть ли не позорным клеймом. Произошла нарушившая социально-культурный код и поспособствовавшая росту преступности тотальная релятивизация (постмодернизация) ценностей, проявившая себя в вылившихся бурным потоком эстетике гламура, индивидуалистических идеалах потребления, уголовной лирике, телевизионном насилии и т. д.

В США как одном из образцов капиталистического государства статус общекультурных принципов занимают принципы конкуренции и рынка, выраженные в идеологии «помоги себе сам», что идет вразрез с этикой взаимопомощи. Капитализм только условно называется демократическим режимом, а на самом деле в нем голосуют деньгами; у кого денег больше, на той стороне перевес. Отождествление свободы с частной собственностью противоречит принципу фактического равенства людей, так как далеко не все обладают этой собственностью в равной мере. Сама конкурентная борьба в условиях свободного рынка, за который так ратует либеральная идеология, оборачивается материальным неравенством. Каждый имеет право на собственность, но не каждый реально владеет ею, да и собственность конкретных лиц сильно разнится друг от друга. Хоть все и наделены одинаковыми правами, никто не равен никому. И даже если допустить, будто в условиях конкуренции на рынке побеждают самые достойные (чего, естественно, нет), в таком случае тоже налицо нарушение принципа социального равенства, так как отсутствует система распределения богатств. В состоянии усиливающегося неравенства и текучей неопределенности многие как индивидуальные, так и социальные недуги усиливаются, поскольку само неравенство – это триггер, обоснованно ассоциирующийся с острой несправедливостью и запускающий агрессивную реакцию (как на окружающих, так и на себя). Непонятно вообще, как апологеты рынка могут защищать данную систему ценностей, если был зафиксирован низкий уровень имущественного расслоения, безработицы, преступности, самоубийств, наркомании и психических расстройств, а также более высокий уровень жизни, нравственной культуры, образования, и высокий показатель научных изобретений в обществах, где преобладает относительное равенство. Люди не были так разобщены, они больше доверяли друг другу, и это доверие выражалось в отсутствии домов-крепостей, неприступных заграждений с табличкой «частная собственность», вооруженных до зубов охранников, скрытых систем видеонаблюдения, сигнализаций на автомобилях и кодовых замков на дверях подъездов. «Если национальной идеей позднесоветского человека была отдельная квартира, то национальной идеей человека постсоветского стала дача с глухим забором – ментальный символ современных россиян»^[77]. Отгороженный средствами безопасности дом формирует некое иное минипространство, находящееся внутри большого городского пространства и вместе с тем отличное от него. Сами же средства защиты в своей совокупности создают некую новую форму эстетики – эстетику безопасности. Парадоксально то, что в условиях глобализации, которая вроде бы разрушает границы, закономерным образом границы возводятся. Только это те границы, которые как раз и нужно разрушить, ибо они плотными стенами недоверия отделяют людей друг от друга. Возведение границ, изолирующих людей друг от друга, стало стратегией достижения индивидуального комфорта и безопасности. Те, кто успел более или менее долго пожить при советском строе, вспоминают о безбоязненном отношении к ночным прогулкам по городу и вообще о более высоком уровне доверия между людьми; сейчас общественное доверие и взаимопомощь стали всего лишь предметом ностальгических воспоминаний. На наш взгляд, это является настолько' важным показателем, что он способен перечеркнуть все достоинства (и, конечно, то, что принято считать достоинствами) постсоветского времени. Люди утратили доверие друг другу, они опасаются друг друга, боятся уличной преступности, и потому ограждают себя средствами безопасности. Вместе с тем архитектура безопасности только усиливает страх как утех, кто ею пользуется для отделения себя от «враждебного» мира, так и у тех, кому она постоянно попадается на глаза, маячит перед взором и своим присутствием легитимирует собственную функциональность и полезность во «враждебном» мире. Сегрегация усиливает саму себя, и физическое отделение идет рука об руку с психологическим. К счастью, эта сегрегация пока не достигает гипертрофированных размеров, не приводит к геттоизации городского населения, к его фрагментации, к физическому отделению различных социальных слоев (или сообществ) друг от друга, вследствие чего возникла бы однородность пространства, результат которой – максимальное снижение навыка общения с «другими» и терпимости к различиям, а также усиление боязни незнакомцев.

Потребительские идеалы санкционированы религиозной культурой США – протестантизмом, а именно кальвинизмом и лютеранством. Эти религии, в противовес исконно христианскому нестяжательству и его негативному отношению к материальным благам, возвели в культ карьеризм и стремление к максимальному материальному достатку. Несмотря на то, что протестантизм поощряет бережливость и трудолюбие, он также легитимируют индивидуализм, приумножение финансов, деловую коммерческую активность, предпринимательство, рисковость, расчетливость. Если православие опирается на безвозмездную службу Богу, то основой протестантизма является некая договоренность с богом, сводящаяся к постулату «я пожертвовал деньги – и Бог мне должен». Если в православии Бог не может выступать субъектом договоров с человеком, в протестантизме он как бы частично утрачивает свой божественный статус и снисходит до человека, можно сказать, потакает ему. Взаимоотношения между человеком и Богом подверглись кардинальной трансформации; Бог переселился из недосягаемого человеку трансцендентного мира с присущими ему незыблемыми нравственными требованиями в лоно человеческой повседневности, где нравственные императивы зыбки и изменчивы. Протестантизм послужил почвой для возникновения потребительства. Декларируя одновременно ценности труда и потребления, он как бы разрывает человека на части, антагонизирует его. Кроме того, протестантизм служит идеологической ширмой для закрытия глаз на коррупцию, поскольку постулирует правило, согласно которому богатство достигается изнурительным трудом. Соответственно, в его идеологии не находится места объяснению реального стечения обстоятельств, когда те или иные преступники, коррумпированные политики или не занимающиеся изнурительным общественно полезным трудом спекулянты достигают финансовых высот. Протестантизм на это не обращает внимания. И для него богоугодным человеком является богач, а бедняк, наоборот, ставится на периферию богоугодности.

Американский инфантилизм граничит с обостренной рациональностью, как бы ни парадоксально на первый взгляд эта мысль не воспринималась. Разум создает вокруг себя периферию неразумия, которое одновременно стремится уничтожить разум и фактом своего «неразумного» существования конституирует его. Поэтому разум слишком обостренно относится к явлениям, не вписывающимся в него. Американский разум до неразумия чувствительно относится к любым неполадкам и катастрофам – от самых мелких до совсем крупных (типа терактов 11 сентября). Даже малейший непорядок, не согласующийся с господствующей рациональностью, привлекает огромное – буквально параноическое – внимание. Когда с неба по непонятным причинам сыплется больше снега, чем обычно, американцы в панике. Когда река немного выходит из берегов, американцы в панике. Даже когда по радио вещали «Войну миров» Г. Уэллса, население штатов восприняло эту трансляцию за чистую монету – не за художественное произведение, а за новость о пришествии инопланетян, – что вызвало вполне нормальную для американцев панику (не знать этот почти классический роман – уже слишком).

Отдельного сарказма заслуживает прижившаяся в США система предупреждений, касающихся различных товаров. В инструкции к стиральной машине говорится о запрете на помещение кошек в агрегат. Простая лестница имеет предупреждение не танцевать на ней и не прыгать. Складывается впечатление, будто американцам непонятны простые истины. В принципе при сильном желании можно написать к любому бытовому предмету или продукту питания бессчетное множество предупреждений, только смысла в них нет. Эти предупреждения пишутся, конечно, не вследствие глупости американцев, которые не отдают отчет своим действиям, а для предотвращения возможных судебных исков. Например, ребенок сунул руку в духовку и обжегся. Если в товарной инструкции отсутствовало упоминание об опасности обжечься, производящая газовые плиты компания несет ответственность за то, что не предупредила о потенциальных последствиях эксплуатации. Однако абсурдность таких предупреждений говорит об абсурдности их судебной системы, которая, конечно, в гипертрофированном виде, представлена во всей красе в фильме «Трасса 60» Почему-то в России нет этой абсурдности и никто даже не думает судиться по подобным делам. У нас люди в большей степени понимают свою ответственность и предпочитают нести ее сами, в отличие от американских потребителей, перекладывающих ее на производителей товаров потребления.

После уничтожения Всемирного торгового центра – одного из символов капитализма и американской мечты – население США недоумевало: «неужели это произошло с нами?! Неужели в нашей великой стране возможно ТАКОЕ?! Неужели наш разум позволил этому случиться?!» Именно потому что их разум не позволяет этому случиться, ЭТО случается. Нападки на Америку буквально разрывают ткань реальности для американцев. Их инфантилизм и нарциссизм диктует убежденность в том, что случившееся – это патология, сбой в системе, происки враждебных и ненормальных «других», а не норма, не трагическая вписанность в реальность. Хотя это и вправду «другие», но вопрос в том, что «другие» для американского населения не только мусульмане, как привыкла думать широкая общественность, но и руководители транснациональных корпораций. Свойственные американцам самолюбие, нарциссизм, обостренный разум прагматика-параноика-ребенка, высокий уровень материального существования, экономическое благоденствие служат барьером не только для развития культуры, но и для элементарной рефлексии. Экономическое развитие – еще не показатель общественного прогресса. Именно культура, а не экономика – духовный дом человечества. Экономически процветающей стране нет острой надобности в высокой культуре. У них есть техно-цивилизация, у них есть американская мечта. И у них есть возможность и стремление насаждать ее другим. Но у них нет ни малейшего понимания того, почему некоторые «другие» яростно противодействуют американизации.

Одна из особенностей американского мышления – любовь к числам, к счету, мировоззренческий механицизм, воцарившийся несмотря на то, что реальность слишком сложна для сугубо математического подхода и неподвластна описанию узкого калькулирующего мышления. Конечно, переход из мира приблизительности, в котором точность не была необходимой, в мир точности является важным прогрессивным шагом человечества. Однако американская культура превратила точность в холодную расчетливость. Она призывает все измерять в точных оценках, в процентах, и этот дух счета, эта когнитивная простота играет важную роль в капиталистическом обществе потребления. Как отмечал М. Вебер, важный компонент капитализма под названием «расчетливость» является не средством ведения хозяйства, а принципом всеобщего жизненного поведения^[78]. Качество подменяется количеством, ценности – ценой, выбор – подсчетом, мораль – расчетом. У этой цивилизаций есть для всего цена, но нет ни для чего ценности. Их культура смещается в сторону обладания дорогостоящими гаджетами и техническими протезами. Только в капиталистическом мире, в цивилизации потребления на смену духовности приходит постчеловеческая эпоха «смерти субъекта», а этика честного производительного труда нивелируется. Поэтому потребительская культура ни в коей мере не оправдывает права называться культурой, и это словосочетание представляется насколько устойчивым, настолько же условным.

Даже в американской науке и образовании прослеживается линия меркантилизации и прагматизации. Это заметил еще М.М. Ковалевский в конце XIX в. «…Ни в одной стране не делается больше практических приспособлений науки к технике, как в Америке, и не встречается меньше научных открытий, нигде элементарные сведения из сферы точных наук не распространены больше в массах и не имеется так мало попыток обобщения положительного знания. Наука, и в особенности философия, – продукты вполне зрелой цивилизации, а американскую далеко еще нельзя считать таковой»^[79]. Наука, к которой апеллирует американский истеблишмент, не только страдает культом «утилитарности», но и лишена морального содержания, и поэтому вместо этического вопроса «хорошо ли развязывать войну с Ираком?» в широкой общественности муссируется технологический вопрос «как именно следует начинать войну с Ираком?». Такова она – потребительская культура в оригинале. К сожалению, придется согласиться с проповедником американского мирового гегемонизма 3. Бзежинским в следующем: американская массовая культура и проповедуемый ей образ жизни притягивают молодежь во всем мире, иностранные студенты едут в Америку учиться, а самые способные из них не возвращаются домой^[80].

Во многих странах, кроме самих США, стало правилом хорошего тона высказываться критически об американском школьном образовании, хотя сегодня процесс деинтеллектуализации образования набирает обороты почти во всем мире. Известно следующее оправдание невыносимой легкости и губящей мышление тестоориентированности американского образования: неспособность ребенка справиться с заданием травмирует его неокрепшую психику, что недопустимо, поэтому задания составляют в расчете на их выполнимость даже имбицилом. Как говорится, без комментариев. Пусть лучше дети вырастут глупыми и совершенно необразованными нарциссами, чем интеллектуально развитыми людьми с чуть-чуть «расшатанной» тяжелой образовательной деятельностью психикой и «пострадавшей» самооценкой. Зато принципы толерантности останутся непоколебимыми. Дипломы самых престижных американских вузов скорее не доказательство образованности их обладателя, а доказательства его привилегированности; ведь система профессиональной подготовки в США крайне редуцирована, а само образование очень дорого.

Несмотря на большую идеологическую силу мифа, согласно которому капитализм – венец гуманной цивилизации, гуманизмом уклад европейских стран не пахнет. В середине XVIII века только из Индии Англия извлекала ежегодно доход в размере 2 миллионов фунтов стерлингов; за счет колоний поддерживался уровень жизни англичан. Лишь незначительная часть чернокожих рабов, которых везли в Америку, смогла пережить дорогу, большая участь умерла в пути. «Прогрессивный» Запад, в отличие от «отставших» стран, построил себя из материала колоний, которые жестко эксплуатировал. Это разве не паразитизм? Это высшее проявление построения своего счастья на несчастье других. Путь развития Запада, по сути, является тупиковым. Даже при отбрасывании в сторону морального и правового аспектов данной проблемы снова убеждаемся в том, что распространение потребительского стиля жизни западоидов на все человечество с неизбежностью натолкнется на экологические препятствия – ресурсов планеты на глобальное потребительство просто не хватит. Хоть сейчас и говорят об огромных месторождениях гелия-3 на Луне, 1 тонна которого дает столько же энергии, сколько 14 млн. тонн нефти^[81], пока неизвестно, чем закончится его добыча (если она и будет начата). Активный поиск новых ресурсов важен, но сам по себе, без совмещения с культурным переходом на непотребительские идеалы, он малополезен.

Вообще, принципы капиталистического производства, ориентированного на меркантильную прибыль как на самоцель, не сочетаемы с ориентацией на общественную полезность. Да и призывы следовать путем Запада противоречат реальной политической линии самого Запада, так как «цивилизованный мир» целенаправленно разрушал островки капитализма, возникавшие в незападных странах; так, во время холодной войны США боролись не с социализмом, а с мощным геополитическим противником (независимо от идеологической ориентации его режима), то есть проявляла себя не борьба идеологий, а борьба сфер влияния. Все светлые мифы Запада о его свободе, быстром прогрессе экономики, культуры и цивилизации лишь выглядят правдоподобными. Запад получил доступ к ресурсам огромной части планеты, тем ресурсам, на которые он не имеет никакого права и которые он отбирал насильственными способами. И сейчас он продолжает получать ресурсы с пространств, которыми не обладает, но именно потому, что коленопреклонные национальные правительства этому потворствуют. Нет никакого эквивалентного обмена, о чем свидетельствует постоянно возрастающая неэквивалентность отношений между метрополией и колонией. Третий мир выдает все больше и больше сырья, и при этом не богатеет, а нищает. «…Потребление сырья в развивающихся странах в 5 раз меньше среднемирового и составляет всего лишь 10 тонн в расчете на одного человека, а в странах «золотого миллиарда» – в 25 раз больше (250 тонн), причем один американец ежегодно потребляет в 37 раз больше (370 тонн) сырья и материалов по сравнению с жителем развивающейся страны <…> На промышленно развитые страны ныне приходится около 2/3 мирового потребления стали, свыше 2/3 потребления алюминия, меди, свинца, никеля, олова, цинка и 3/4 объема потребления энергии, которое выросло в 5 раз, в то время как потребление нефти – в 7 раз. Среднестатистический житель промышленно развитой страны потребляет в 10 раз больше стали, в 12 раз больше топлива и в 15 раз больше бумаги, чем житель любой развивающейся страны, причем один американец за год потребляет товаров и услуг в 10 раз больше, чем китаец, и в 30 раз больше, чем индус <…> Потребление стали на душу населения выросло в XX столетии в 4 раза, меди – в 5 раз, бумаги – в 7 раз, бетона – в 16 раз, пластмасс – в 20 раз. В начале 90-х гг. количество кондиционеров в жилищах увеличилось в сравнении с 1950 г. в 4,7 раза (с 15 до 70 %), цветных телевизоров – в 9,5 раз (с 10 до 95 %). Граждане США владеют сегодня в 2 раза большим количеством автомобилей и в 25 раз чаще пользуются воздушным транспортом, чем в 1950 г. Автомобиль стал символом американской культуры: 20 % американских семей имеют 3 и более автомашин, а свыше 50 % семей – по крайней мере 2 автомобиля. Для обеспечения огромного количества автомобильного и авиационного транспорта в США ежегодно расходуется около 30 % мировой добычи нефти. Страна, население которой составляет всего лишь 5 % живущих ныне на планете людей, потребляет около 40 % мировых ресурсов»^[82]. Соотношение доходов 20 % самой богатой части населения планеты к 20 % самой бедной в 1960 году составляло 30:1, в 1980 – 45:1, в 1989 – 59:1^[83], а в 1995 г. – 74:1^[84]. 3. Бауман приводит следующие данные: среднедушевой доход в «развивающихся» странах падает; к 1970 г. доход на душу населения в Европе был в 11 раз выше, чем в беднейших странах, а к 1995 г. это превышение достигло 50; состояние 358 «глобальных миллиардеров» равно общему богатству составляющих 45 % населения планеты 2,3 миллиарда бедняков; активы трех самых богатых людей планеты превышают совокупный национальный продукт 48 беднейших стран; состояние пятнадцати богатейших людей превосходит ВВП всех расположенных к югу от Сахары стран Африки; среди 4,5 млрд жителей третьего мира трое из каждых пяти лишены доступа к основным элементам инфраструктуры – пригодной для питания воды, сносного жилья, санитарных и медицинских услуг^[85]. Цифры могут разниться, но факт остается фактом – неуклонно растет поляризация материального состояния, условий жизни и степеней личной свободы. Либеральные возгласы о происходящем в результате мировой «демократизации» выравнивании доходов абсолютно нелегитимны.

Причем страны Запада потребляют около 75 % всех ресурсов планеты и выбрасывают в окружающую среду примерно такой же процент отходов. Повышению производства для обеспечения возрастающего потребления неумолимо сопутствует рост загрязнения. Н.В. Бекетов приводит следующие цифры: в 60-е годы XX в. доход обычной развивающейся страны составлял около 12 % от дохода типичной развитой страны, а сейчас этот показатель приближен к 5 %, доля богатейших стран в мировом ВВП составляет 86 %, доля средних – 13 %, а доля беднейших – 1 %^[86]. Конечно, во многих источниках встречаются разные оценки, но все они указывают на то, что разрыв в доходах между бедными и богатыми странами продолжает расти. В богатых странах проживает всего лишь около 17 % населения, тенденция сокращения рождаемости в обеспеченных странах и ее роста в бедных продолжается. Учитывая сверхвысокий процент потребления ресурсов и загрязнения атмосферы «первым миром», основной причиной планетарного кризиса не столько перенаселенность, сколько техногенные нагрузки, связанные с научно-техническим прогрессом, целесообразно сделать следующий вывод. Именно странами «золотого миллиарда», а не огромным населением бедных стран, перенаселена планета. Давление на планету последних просто несопоставимо с давлением, оказываемым населением богатых и процветающих стран. Однако США и Запад давно выступают некими образцами, то есть во многих других странах общественная культура как бы «стягивается» к проповеди такого же высокого потребительского образа жизни. Их алчные потребности входят во все более обостряющееся противоречие с природой, поскольку планета не способна обеспечить для всех людей такой же уровень жизни, какой сохраняется в тех же самых Штатах. Поэтому, для того чтобы «золотой миллиард» продолжал процветать и оправдывать свое название, все остальные миллиарды должны жить плохо. По принципу «чем хуже вам, тем лучше нам». Или же для относительно равного благоденствия всех со всеми необходимо заселение новых планет. Однако такой вариант остается насколько романтичным, настолько и утопичным.

Причем внутри стран «золотого миллиарда» наблюдается примерно такая же поляризация, как между ними и странами «третьего мира». Процент бедных семей, равно как и детской бедности, неуклонно растет, одновременно с чем самые богатые семьи США только умножают свои капиталы. Так, активы Билла Гейтса превышают размер ВВП некоторых государств, и основатель «Майкрософт» не единственен в таком богатстве. Процент повышения заработных плат топ-менеджеров и простых рабочих несопоставим; соответственно, разрыв между зарплатами «верхов» и «низов» продолжает увеличиваться. Так что глупо превозносить США, называя американское общество обществом равных возможностей. Являясь обществом изобилия, оно совсем не является обществом всеобщего изобилия. Скорее, их следует назвать обществом растущей поляризации, каковая, в принципе, успешно реализуется во многих обществах. Россия и другие страны, даже крайне бедные, неуклонно освобождаются от хотя бы минимально проявляющих себя ранее братства, равенства и справедливости, вовлекаясь в справедливость по-американски.

Русь, которой была свойственна общинность, отказалась от нее, приняв капиталистическую «религию» индивидуализма. Уклад коммунистических режимов, которые хоть и отличаются чрезмерным вмешательством государства в жизнь народа, схож с укладом семейным – пусть даже авторитарным, но семейным, – где каждый член семьи имеет право быть накормлен, то есть имеет право на жизнь, и где один за всех и все за одного. Голод в таком обществе возможен только в силу каких-то серьезных объективных причин, катастроф. При капиталистическом укладе рынок превращает каждого работника в товар, который имеет определенную цену. Здесь человек сам по себе не имеет права на жизнь, это право ему дает рынок. Покупательная способность и доход позволяют человеку не умереть с голоду. Рынок признает экономические права, а не нужды. Во время всеобщего недоедания при капитализме на избыточные запасы пропитания их владельцы согласно логике рынка повышают цены, а при коммунизме они распределяются на всех^[87]. Коммунизм дает право на жизнь, а капитализм – веру в незыблемость частной собственности и прав гражданина. Одни при капитализме получают все блага потребительской роскоши, а другие – голодную смерть, то есть проявляет себя огромный разрыв между материальной обеспеченностью различных слоев населения. При коммунизме же этот разрыв максимально сглажен. Естественно, под термином «коммунизм» мы понимаем в большей мере «чистый» коммунизм, чем то явление, которое бытовало в годы СССР. Никакая рыночная экономика не обеспечит своему гражданину такую безопасность, которую обеспечивала плановая экономика социалистических стран; сам рынок противоречит идее общественной безопасности, так как здесь актуализируется спекулятивное желание купить дешевле и продать дороже, а другие люди воспринимаются просто как клиенты или партнеры, а не как представители своей общины. Возводимый сейчас в культ свободный рынок свободен от эффективного государственного регулирования и, соответственно, от принципа всеобщего бесплатного предоставления услуг типа здравоохранения и образования.

Плюрализм – это не то чтобы мифологема, но внутренне конфликтная и потому крайне неустойчивая и шаткая система, в чем заключается его недостаток. Без отлаженной системы сдержек и противовесов плюрализм в любую минуту рискует смениться на новый монизм, демократия – на тоталитаризм, то есть наблюдается тенденция к установлению неравенства – культурного, политического, экономического. Такой системы сдержек нет у либерализма, ратующего за неограниченную экономическую свободу и внутреннюю саморегуляцию рынка, за равенство прав между нищим рабочим и олигархом на приватизацию собственности; либерализм приводит к рождению монополий и росту разрыва между бедными и богатыми слоями населения. В ситуации конкуренции каждый бизнесмен стремится переиграть своих конкурентов, уничтожить их как экономических акторов или подмять под себя, расширив за их счет я-экспансию на рынке, а при расширении, доходящем до монополизации той или иной отрасли или сферы услуг, объявляется война самому рынку. При капитализме каждый субъект борется с рынком. Тот, кто с наибольшей успешностью пользуется даруемой либерализмом экономической свободой, обращает это пользование на ограничение свободы других субъектов экономической деятельности. Выживает сильнейший. И такая ситуация возможна не только внутри одной страны, но и на мировом уровне. Поэтому состояние баланса действия и противодействия, взаимно ограничивающего волюнтаризм с любой стороны, просто необходимо. Либерализму изначально присуща не только теоретическая, но и практическая тенденция к самоуничтожению. Необходимо существование государственных институтов, тщательно следящих за игроками, каждый из которых желает монополии. Пристрастный интерес этих институтов как раздающего карты крупье не должен быть принят за категорический императив, выражаемый де-юре или де-факто; следовательно, они призваны быть полностью беспристрастными и потому олицетворять собой качественно работающую систему сдержек и противовесов.