Текст книги "Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций"

Автор книги: Алексей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Вспоминается фраза Б. Березовского: «капитал нанимает на работу правительство». Если правительство той или иной страны зависит финансово от банкиров, именно последние осуществляют контроль над государством, приватизируют политику; рука, дающая деньги, сильнее руки, их принимающей. Финансы конвертируются во власть. Приведем знаменитые слова М. Ротшильда, кочующие сегодня из одного источника в другой: «дайте мне контроль над денежным запасом страны, и мне не важно, кто создает ее законы». Как экономика получает приоритет над политикой, так геоэкономика вершит геополитику. «…Можно даже говорить о своего рода ренессансе экономического детерминизма – когда исключительно или преимущественно экономическими обстоятельствами объясняются все мыслимые и немыслимые последствия для взаимоотношений на мировой арене»^[95]. Политические решения сегодня принимают финансовые элиты и тем самым оттесняют в сторону главенство государства, которое было влиятельным актором при традиционном капитализме. В политике становится все меньше политики, она истощается, и на ее место приходит политически завуалированная власть финансов. Капитал, гипермобильный и свободный от территориальности, диктует правила для политиков, а не политики отдают приказы капиталу. Как национальные правительства, так и народы утрачивают способность оказывать влияние на капитал и сопротивляться ему. Номадичность, кочевнический характер капитала одерживает реванш над привычной оседлостью, а также теряет всякие обязательства перед огромной армией рабочих.

В середине XVIII века только из Индии, удушаемой налогами, Англия извлекала ежегодно огромнейшие доходы. Экономику Индии, прославившейся высоким качеством производимых тканей, просто уничтожили на корню, и тем самым вызвали в стране страшный голод. Англия хотела облегчить конкуренцию для своих хлопчатобумажных товаров, которые по своему качеству значительно уступали индийским, и ей это удалось. Ей, помимо этого, хотелось выжать все соки из поверженной Индии, и это тоже удалось ценою миллионных человеческих жертв. До разграбления Индии Англия подчинила себе некогда процветающую Ирландию, которая стала всего лишь источником дешевого сырья для Англии. В ней была разрушена вся промышленность, в первую очередь текстильная, вследствие чего голод сократил население страны в разы. Но английская паразитическая экономика на этом только крепла. «Чтобы создать современную относительно сытую Великобританию, нужно было столетиями грабить и грабить колонии, вывозя их них материальные ценности в огромных размерах»^[96]. Когда-то англичане покупали у китайцев чай, но по требованию жителей Поднебесной расплачивались не деньгами, а серебром. В конце концов серебро стало заканчиваться, а потребность в чае только возрастать. При этом Китай не нуждался ни в каких товарах, произведенных в Англии. Тогда англичане «предложили» свой вариант «взаимовыгодного торгового обмена». Они создали наркотраффик в Китай и, поставляя выращенный в Индии опиум, смогли извлечь выгоду из раскачки китайской экономики, а также серьезно наркоманизировать китайское население. Стороны поменялись местами; теперь уже Англия выигрывала от взаимодействия, а не Китай. Китай из сильной автономной державы превратился в зависимую страну, а его народ – чуть ли не в нацию наркоманов. И это выгодное для Царицы Морей положение сохранялось очень долго, несмотря на противодействие со стороны китайских властей. После опиумной войны Китай проиграл и попал в еще более кабальное положение, так как ему пришлось снять запрет на ввоз опиума, выплатить огромную контрибуцию, отдать Гонконг под британскую юрисдикцию. За счет колоний и экономических удавок поддерживался уровень жизни англичан. За счет финансового колониализма поддерживается уровень жизни американцев. Не либерализм приводит к повышению потребительских благ в этих странах, а эксплуатация других стран.

Да, Россия в целях обеспечения экономического роста изымала народную собственность, как это было при Сталине, но она никогда не опускалась до колониализма, как страны «золотого миллиарда», обеспечивающие себе благосостояние за счет дикой эксплуатации и грабежа других этносов. Так, в Гаити транснациональные корпорации платят рабочим 11 центов в час, а в Индонезии в 1990 г. на обувном предприятии дети за 13 центов в час шили туфли, себестоимость которых составляла 2,6 доллара и которые продавали за 100 долларов. При этом США отказалась подписать международную конвенцию, запрещающую детский и принудительный труд^[97].

Потребительской культуре трудно возникнуть и воплотиться в реальную практику в стране, где недостает производства, поскольку потребление следует за производством, а не наоборот. Этот тезис работает при условии, что данная страна не эксплуатирует никакие другие. При обостренном товарном дефиците потребительству просто не на чем сформироваться, так как именно товарный профицит способен стать твердой основой для формирования данного типа культуры. Однако потребительство, сформированное на товарном многообразии, неся в себе высокомерное отношение к производительному труду, бьет по национальной экономике нежеланием легиона консьюмеров быть вовлеченными в сферу производительного труда. Соответственно, используя производство, потребление борется с ним. Такая ситуация приводит не к ликвидации производства вследствие реализации принципа «если никто не хочет производить, то производить некому», а перенаправляет национальную ориентацию на иностранную продукцию; то есть сами предпочитают покупать, делегирую обязанность производить кому-то другому (самый яркий пример – США). Отсюда следует сделать вывод, что потребление паразитирует на производстве и на производящих субъектах.

Если раньше основной проблемой было производство, то сейчас – сбыт произведенного товара. Недопроизводство сменилось перепроизводством. Причем относительно действительно необходимых для человека качественных товаров о перепроизводстве говорить не приходится, так как перепроизводство наблюдается в основном в сфере низкокачественных товаров или просто гаджетов, польза и необходимость которых стоит под вопросом. Дефицит широко предлагаемого товара сменился дефицитом покупателя, и поэтому возникла необходимость в рекламе, пиаре и маркетинге как средствах стимуляции желаний. Эпоха недопроизводства потребительских благ практически не нуждалась в рекламе, поскольку рекламировать было нечего; почти все производимые товары были известны. Сейчас, во время конкуренции товаров и услуг, реклама является одним из двигателей потребительской культуры. Контроль над факторами производства уступает место контролю над покупательским спросом. Производительность труда многократно усилилась вследствие индустриализации, выраженной в массовой замене ручного труда машинным, что позволило значительно увеличить объемы выпускаемой продукции. Индустриальный принцип машинности стал работать настолько эффективно, что обогнал спрос. Спрос и предложение поменялись местами. Классическая формула «спрос рождает предложение» перевернулась. Массовое производство вкупе с засильем рекламы создало массовое потребление. В налаживании серийного производства проявила себя тенденция стирания границы между элитными и массовыми продуктами, равно как и культура в целом утратила свою прежнюю раз-деленность на массовую и элитарную.

Жители стран, отличающихся высоким производством потребительских гаджетов, гордо заявляют, что у них наблюдается рост ВВП, что улучшается экономика и т. д.; мол, потребление, постоянно стимулируемое у людей желание покупать вкупе с огромным массивом производимых товаров, дает экономике возможность развиваться. Соответственно, бесконечная и бессмысленная стратегия покупок не нужного, а рекламируемого, сопряженная с высокой покупательной способностью, заставляет экономику двигаться вперед. Но не является ли это движение, основанное на увеличении объемов производства и количества потребностей, таким же бессмысленным? Экономический рост трудно назвать самой главной ценностью, ради которой следует использовать любые средства. В эпоху, когда благодаря перепроизводству потребительская культура стала доминирующей культурной тенденцией, когда возросла актуальность экологического кризиса, связанного с перепроизводством и потреблением, едва ли стоит закрывать глаза на явные негативные факторы (нравственно-экологические) и акцентировать внимание на позитивные (экономические). Все-таки экономика, нравственность и экология развиваются за счет друг друга, а не параллельно. Поэтому при наблюдении позитивных подвижек в одной сфере вовсе необязательно возникнут такие же позитивные изменения в другой. Изобилие достигается дорогой ценой, и цель не оправдывает средства. ВВП растет за счет создания не только нужных товаров, но и фиктивных, за счет растущих свалок вследствие моды на смену товаров, за счет вырубки лесов, выкачивания нефти, ухудшения почвы и прочих экологически вредных антропогенных факторов. Поэтому растущий ВВП – не показатель здоровья нации. Экономический рост, устремленный в бесконечность, для планеты враждебен. К тому же он удовлетворяет те потребности, которые сам создает, и процесс удовлетворения не успевает за процессом создания. Поэтому он не делает людей более счастливыми.

Не мог эгоизм потребительства родиться в лоне общинного уклада. Его породила именно капиталистическая система со свойственными ей индивидуализмом, пропастью в доходах и жизненных благах. Основная цель капитализма – создание условий, благоприятствующих максимальному извлечению прибыли. А все декларируемые ценности – права человека, неприкосновенность частной собственности, толерантность – выступают всего лишь словесно-риторическими инструментами, служащими этой главной цели. Рынок разрушает формы человеческих объединений, ориентированные на духовность, взаимопомощь и этику. Страшно то, что, интериоризируя весь негатив с Запада, мы, научившись потребительски мыслить (руководствуясь в основном категориями утилитарности и выгодности), превращаемся в западоидов. Возможно, возросшая риторика толерантности в некоторых случаях является своеобразным ответом на распад традиционного общества, основанного на семейных и родственных связях, на «зове предков», на традициях и устоях. Сегодня, когда социум трансформировался в совокупность индивидов, каждый из которых стремится быть отличным от других и не видит смысла в связанности с другими, когда он не знает и не хочет знать ни своих соседей, ни дальних родственников, эти другие превращаются в чужих. Предположим, что для баланса, для недопущения роста некоей новой формы ксенофобии «работает» риторика толерантности.

Социологи приводят результаты эмпирического исследования, согласно которым потребительство и его идеалы со времен позднего СССР (1981–1982 гг.) стали проявлять себя значительно сильнее (2008 г.). Мы не будем приводить количественные данные, которые можно узнать в первоисточнике! Скажем только, что сильно снизилась уверенность в завтрашнем дне, стала больше проявляться неудовлетворенность работой и заработной платой. Ценность работы сменилась ценностью потребления, взаимопомощь уступила место эгоцентризму, стало более актуальным умение приспосабливаться (идеология продажности), что привело к деструкции социальных отношений. Советские социальноцентрированные (традиционные) ценности сегодня стали маргинальными, так как доля разделяющих их людей значительно уменьшилась^[98]. В общем, потребительские ценности, вжившись в массовое сознание, оказали особое влияние на образ жизни современных людей, что совершенно не наблюдалось при «непотребительском» социалистическом обществе, обществе мобилизационного типа. Рынок и влияние Запада сыграли свою роль в общекультурной трансформации.

К счастью, индивидуализм и аморализм потребительства не смогли уничтожить все проявления глубокой души, воплощенные в таких формах социально ориентированной деятельности, как донорство, благотворительность (пусть даже в предельно мелких масштабах), самоорганизация по тушению пожаров и т. д. Стоит помнить, что все эти полезные инициативы есть, но они мало заметны за массивом своих противоположностей.

Глава 6.

Культура потребления в области образования

Если раньше наш народ квалифицировался как «самый читающий», то теперь культура чтения освободила место развлечениям, многие из которых носят откровенно аддиктивный характер. У большинства молодежи восхищенно загораются глаза не от новой прочитанной книги, а от купленных гаджетов, приносящих сомнительную пользу. Сама аудио-визуальная интернет-культура сокращает чтение за счет увеличения смотрения. Если символами «галактики Гуттенберга» были печатное слово и текст, символами нынешней эпохи стали звук и видео. То, что следует за эпохой книгопечатания, хоть и знаменует собой значительный прорыв в области коммуникативистики, одновременно редуцирует способность к вниманию и сосредоточению (книга больше, чем телевидение, требует наличия этих способностей) и снижает способность к интеллектуальной мобилизации и пониманию, так как дает человеку привыкнуть к легкому, не требующему волевых усилий, способу восприятия информации. Само по себе упрощение восприятия информации следует считать благом, но негатив этой стороны прогресса проявляется в том, что сознание, интеллект и воля перестают напрягаться. По-настоящему адекватно воспринимать информацию способен тот, кто имеет «книжный» опыт, развивающий волю, интеллект, абстрактно-логическое мышление, воображение и т. д. При столкновении с когнитивным барьером «неначитанное» потребительское медиа-сознание впадает в ступор или просто бросается в поиски готового рецепта, вместо того чтобы внимательно и глубоко проанализировать сложившуюся ситуацию.

У консьюмеров нет свободного времени для осмысления чего-то серьезного, надповседневного. И неоткуда этому свободному времени появиться, если день занят работой, а вечер уходит на самовосстановление для завтрашнего трудового дня в виде просмотров всяких ток-шоу, а иногда распития спиртного. И все это засоряет сознание людей настолько, что интерес к действительно важным проблемам культуры и политики уже просто не может сформироваться.

Для облегчения потребления серьезной информации, для развлекаизации этого процесса, в США, а затем и в других странах, на смену жанру «жесткие новости» пришел такой жанр журналистики, как инфотейнмент (от слов information и entertainment – информация и развлечение), который предполагает преподнесение важной и серьезной информации в развлекательной форме с использованием игрового начала или театрализации. В жанре инфотейнмента могут по-постмодернистски сочетаться традиционно несочетаемые явления – драматическое содержание и игровая форма, – но основной акцент ставится на форму, структуру, архитектонику, а не на содержание; главный вопрос не «что преподносится?», а «как преподносится»^[99]. Появление инфотейнмента как отдельного жанра указывает на сдвиг массового сознания в сторону развлекательности, на инициируемую им попытку найти искомое pleasure во всем, в том числе в дискурсе, который в содержательном смысле может предполагать иные формы проявления человеческого отношения, несовместимые с удовольствием и развлечением. Также данный жанр журналистики своим существованием подчеркивает стремление людей к редуцированной информации, максимально понятной, упрощенной и вызывающей положительные эмоции пусть даже не своим содержанием, а стилем ее преподнесения. Театрализация и игроизация оживляют информацию, что выступает эффективной стратегией привлечения внимания и удерживания интереса зрителя. Но если акцент делается не на содержании информации, а на методе ее подачи, и если данные формы развлекательности применяются в том числе при трансляции сообщений о трагедиях, катастрофах и т. д., эта методология не находит оправдания простым апеллированием к оживлению информации. Там, где присутствует грусть и скорбь, смех неуместен. В потребительском обществе стремление к удовольствию не просто занимает главенствующий статус, но также проникает в области, где ему нет места.

Согласно социологическим исследованиям^[100], читающих людей среди школьников и студентов становится все меньше и меньше (они вместо этого погружены в виртуальный мир). Редко кто из школьников может дать адекватный ответ на вопрос «кто твой любимый книжный персонаж?». Называют в основном героев классики, которых помнят не потому, что они любимые, а потому, что школьная программа сформировала знание этих персонажей. Для сравнения приведем данные^[101], согласно которым в Советском Союзе культура чтения была развита настолько, что практически вся молодежь – не только получающая высшее образование, но также рабочая и учащаяся в ПТУ – читала книги и журналы. Сегодня эта тенденция не наблюдается не только среди рабочих и учащихся ССУЗов, но и среди студентов вузов и выпускников, получивших высшее образование. Конечно, в СССР спектр развлечений для подростков и молодежи был намного меньше, чем сейчас, и этим объясняется склонность советской молодежи к чтению, но факт остается фактом; главное, что современное поколение (поколение «пепси» или поколение «30»), охваченное «адаптивным регрессом», в интеллектуально-культурном развитии уступает своему советскому предшественнику. Поэтому либеральные доводы о том, что при существовании СССР культура (в том числе культура чтения) была низка, не выдерживают критики. Сейчас она значительно ниже.

Инструментально-технический тип рациональности основан на принципе полезности, который вытесняет «неэффективную и невыгодную» духовность. В условиях господства данного типа рациональности и появления потребительского медиа-мышления наблюдается упадок культуры чтения, и ценность образования как такового тоже неуклонно падает. Студентам неинтересны базовые теоретические дисциплины (им больше интересна оценка на экзамене). Если чему-то и отдается предпочтение, то в основном «практичным» предметам, которые формируют практическую базу, необходимую для работы. Предпочтительное знание – это прагматичное, инструментальное и ведущее к выгодной работе самым коротким путем. Особенность такого интереса укладывается в формулу «главное – научиться зарабатывать деньги, а все остальное побоку». Недооценка базовых дисциплин, по нашему мнению, указывает на околопотребительский характер, поскольку редуцирует знание как таковое, а также пренебрегает фактом того, что данные дисциплины не только «забивают головы теоретичной, а потому бесполезной информацией», но расширяют профессиональный горизонт, повышают интеллектуальный уровень и развивают мыслительные способности. Сама общественная структура, основанная на рынке, можно сказать, диктует правила, которые выводят широту знаний и кругозора на периферию, а на передний план ставят узкую практичную специализацию. Соответственно, и научные исследования должны обязательно отвечать коммерческой выгоде, то есть быть нужными сугубо в инструментальном смысле. Формирование спроса только на коммерчески целесообразные навыки и умения создает соответствующий тип образования, в котором собственно образованию находится мало места по сравнению с обучением; вместо принципа развития реализуется принцип конкурентоспособности. Исследования и дисциплины, остающиеся общественно значимыми, но имеющие минимальную коммерческую ценность, вытесняются. При этом система массмедиа упорно внушает мысль о неправомерности старшего поколения участвовать в воспитании молодежи, что приводит к разрыву межпоколенческих связей и дегуманизации образования.

Университет – это не просто место сборки узкого специалиста с востребованным умением, но и место формирования мыслящего человека. Однако он таковым перестает быть с коммерциализацией образования. Именно студент, компетентный только в строгих рамках и не разбирающийся в смежных науках, выгоден как диктаторским правительствам, так и корпорациям. Не имея возможности работать по смежным профессиям и не обладая достаточным запасом знаний, он становится зависимым от работодателя.

Коммерциализация образования осуществилась в Британии по инициативе Т. Блэра, где, как и у нас, она повлекла за собой межвузовскую конкуренцию и падение качества образовательных услуг. Блэр заявил, что вследствие отсутствия у государства денег на высшее образование пусть за него платят сами студенты, после чего закрепил свою аргументацию тезисом о несправедливости облагать дополнительным налогом население, которое не училось в университетах. Интересно то, что малоимущим студентам позволяется заплатить за образование по окончанию университета, а во время периода обучения за них платить будет государство. То есть оно предоставит студентам беспроцентные кредиты. Но как, если, по Блэру, оно не располагает средствами? Если правительство будет брать кредиты у банков (которые не выдают беспроцентные кредиты), за образование все равно заплатит рядовой налогоплательщик – неважно, учился он в университете или нет. Занимающее статус должника государство, как и студенты, обретет зависимость от частного капитала, владелец которого сможет влиять на государственную политику, в том числе политику в области образования. Британское общество, с одной стороны, – станет более зависимым от корпораций, а с другой – из-за примитивизации образования станет интеллектуально и культурно ущербным.

Гуманитарные науки также пострадают из-за своей невписываемости в стратегию экономической конкурентоспособности^[102]. Данные тенденции касаются не только Британии. Так, Л. Вебер высказывает опасения насчет коммерциализации французского образования, которая приводит к серьёзному социальному расслоению^[103]. И все эти нововведения, реализуясь в странах Европы, наверняка в скором времени будут удачно экспортированы в другие страны, в том числе и в Россию. У современной Европы появилась потребность не в думающих людях, а в хороших исполнителях, поэтому система образования строится на создании этих исполнителей, которых наделяют калейдоскопично-фрагментарными знаниями. Они призваны знать вместо думать. Столпам коммерции не нужны образованные люди, поскольку они являются худшими потребителями. Образованные люди большее внимание отдают не модным гаджетам, а надматериальным ценностям. Они в меньшей степени подвержены влиянию моды и рекламы. У них иная структура мироощущения. Они не способствуют развитию коммерческой сферы, предлагающей обществу широту потребительского выбора и превращающей социум в совокупность консьюмеров. Поэтому считается, что большое количество образованных людей не соответствуют экономической целесообразности, хотя в данном случае более уместно говорить о финансовой целесообразности отдельных экономических акторов.

Наша система образования целенаправленно выхолащивается и переводится на западные стандарты. Она становится не более прогрессивной, как вещают с высоких трибун всякие реформаторы, а наоборот, более регрессивной, не способной рождать интеллектуалов, специалистов широкого профиля. Если слово «реформа» обычно подразумевает улучшение, изменение с прогрессивным результатом, его использование применительно к сегодняшним трансформативным тенденциям образования неуместно, поскольку наблюдается упадок, ухудшение той системы, которая осуществляет прогресс внутри иных социальных систем, которая выступает первичной сферой для поддержания других сфер, которая передает весь накопленный опыт и тем самым модернизирует общественное устройство, которая является мощным толчком для этического, научного, научно-технического, инфраструктурного и общекультурного социального развития. Нет прогресса в ней – нет прогресса в них – нет никакой модернизации, но есть бесконечные разговоры о модернизации и постоянное использование слова «реформы», которое скрывает за собой процесс не реформирования, а деформирования. То же самое следует сказать не только в отношении реформы образования, но и в отношении большинства так называемых реформ начиная с перестройки; они не привели и не приводят к улучшению жизни людей, интеллектуализации общества и суверенизации государства; следовательно, они не имеют права именоваться реформами.

Русский интеллектуал всегда был Интеллектуалом с большой буквы, а потому являлся костью в горле у недружественных по отношению к России мировых элит. Сейчас он стал костью в горле российской политической элиты. Не исключен вариант того, что в скором времени образование станет лоскутно-калейдоскопичным и принципиально бессистемным, а наука перейдет в руки класса господ и тем самым станет жреческой монополией. О достойном будущем России не может быть и речи, пока интеллектуальная сфера ее бытия ограничена и выхолощена западными стандартами, не обогащающими, а, наоборот, еще более выбраковывающими некогда великую вузовскую систему.

Современное образование трудно назвать по-настоящему современным (modem), так как в постиндустриальном мире идет такое стремительное развитие технологий и расширение информационной матрицы, что содержательные характеристики прежней образовательной модели с неизбежностью устаревают все больше и больше. Написанное сейчас может устареть уже в момент публикации. Сегодняшняя эпоха характеризуется не только лихорадочным ростом знания, но и быстрым отступлением прошлых истин на задний план. Жесткая нормированность, свойственная традиционным обществам, сменилась вариативностью, а накопленный образовательный опыт обесценивается при встрече с «текущей современностью» и перестает функционировать согласно принципу «сейчас ты учишься для роста профессионализма, а потом единожды полученный профессионализм будет работать на тебя». Однажды приобретенный профессионализм – уже не защита от неконкурентоспособности, не финансовое сбережение, приносящее с годами прибыль в виде процентов. Неудивительно, что особое распространение получают всяких краткосрочные курсы, проводящиеся вне академических стен, и эти курсы, как и академическое образование, устаревают, вследствие чего возникает необходимость проходить новые, обладающие такой же сиюминутной современностью.

Современному человеку трудно положиться на некую традиционную структуру быта, а потому он несет ответственность за выбор образа жизни и за проявляемую или не проявляемую им «ходьбу в ногу со временем». Значит, повседневность теряет связь с надежностью, стабильностью и укорененностью, и все больше связывается с нелинейностью, неизвестностью, тревогой, неуверенностью. Образование должно идти в ногу со временем, а не быть догматичным и ригидным, обращенным во вчерашний день. Его главная цель – умело схватывать полезные нововведения, использовать их и обучать им, а не, отрицая новшества, гордо поднимать голову, изрекая пафосные (и теперь уже бессмысленные) слова типа «у нас классическое образование, и оно должно оставаться таковым!». Оставаясь таковым, оно указывает на свою неадекватность современному миру. С его помощью не только невозможно решить актуальные проблемы, но зачастую оно не позволяет даже их увидеть. Студент обучается по одной технологии и парадигме, к моменту окончания вуза эта парадигма изнашивается, и ей на смену приходит новая система знаний – более совершенная и адаптированная к реалиям текущего дня. Выпускник оказывается неконкурентоспособным. И некоторые догматичные вузовские дисциплины, читаемые в течение нескольких десятков лет в первозданном виде, без нововведений, также неконкурентоспособны и отдалены от реальности. В глобализирующемся мире почти каждому человеку целесообразно, с одной стороны, идти в ногу со временем, а с другой – не забывать о своих национальных корнях.

Образование призвано не только фактуально нагружать голову студента, но и учить его мыслить, предоставлять помимо фактов (многие из них действительно бесполезные) методологию. Более того, образование должно удерживать баланс между фундаментальными знаниями, методологическим каркасом и практичными нововведениями в сфере науки и технологий, и не уклоняться в одну из сторон.

Возникает вопрос: на что рассчитан Болонский процесс? На улучшение качества образования, на его мобильность, на его осовременивание или же на создание пропасти между малочисленной элитой, достойной обучения, и многочисленными социальными низами, в образованности которых вершители сего процесса не особо заинтересованы? В этом же ключе достойно внимания новое изобретение – ЕГЭ, тесты которого, будучи не способными актуализировать творческое мышление выпускника, лишь проверяют его память, оставаясь малообъективным средством для оценки знаний. ЕГЭ разрывает связь «учитель-ученик» и не позволяет ученику проявить свою субъектность. Вместо развития самостоятельности и гибкости мышления утверждается система тестовой кодификации и формализации. Речь, творческие и коммуникативные способности, систему ценностных ориентаций ЕГЭ не развивает. «Механическая зубрежка, схоластический количественный набор фактов, приоритет фразы над мыслью, формы над содержанием – основные звенья подобной цепи. В конечном итоге, данное обучение формирует у детей отсутствие способности к суждению, к самостоятельной мысли»^[104]. Тесты, конечно, следует считать весьма надежными способами проверки знаний, но традиционному методу собеседования они уступают. Тесты сводятся к определенной дрессуре, они загоняют обучаемого в рамки, не дают возможности самостоятельно ставить проблему и развивать мышление. Печально, что тестовая система сейчас получила широкое развитие и используется повсеместно. Я не предлагаю полностью отказываться от тестов, но предлагаю большее внимание уделять собеседованию, позволяющему студенту проявить творческие способности и аналитическое мышление, а тестам для педагогического разнообразия отводить небольшое место. Кроме того, ЕГЭ только на словах являлся элементом борьбы с коррупцией и бюрократизацией, а на деле он увеличил их уровень. Да и ориентация на Америку и Запад в образовании, мягко говоря, вряд ли оптимальна и современна, так как Америка с ее пониженными требованиями к студенту и образовательным техницизмом – не авторитет. Известно, что интеллектуальный уровень среднего американского выпускника вуза кое-как дотягивает до интеллектуального уровня среднего российского выпускника колледжа или техникума, что говорит о близости понятий американизации и олигофренизации. Прислушаемся к мнению А.И. Фурсова: «…ЕГЭизированные студенты – это демонстрация культурно-образовательной варваризации и информационной бедности. Если в последние 25–30 лет культурно-образовательный уровень выпускников школ снижался постепенно, то несколько ЕГЭшных лет не просто резко, а катастрофически ускорили этот процесс. Лучшее, чем ЕГЭ, средства перспективной дебилизации и культурнопсихологической примитивизации подрастающего поколения придумать трудно»^[105]. А.И. Фурсов справедливо считает, что результатами образовательного реформирования, выраженного как в качественном, так и в количественном (снижение учебных часов) спаде образовательных стандартов, выступают дерационализация сознания и деформация исторической памяти, а также переход внимания от научной сферы к сфере мистики, астрологии, магии и т. д.