Текст книги "«Будет жить!..». На семи фронтах"
Автор книги: Алексей Фомин
Соавторы: Михаил Гулякин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
Нелегко оказалось найти полковой медицинский пункт или хотя бы батальонный. Очевидно, они отстали от передовых подразделений. Санинструктор Тараканов, разведав местность, сообщил, что неподалеку, за лесом, находится деревушка. Туда мы и отправились. Разместились в двух крайних домах, возле которых сразу собрались жители.
– Чем помочь? – интересовались женщины, с участием и болью глядя на раненых.
– Хорошо бы накормить их, – ответил я.
Женщины быстро откликнулись на просьбу, принесли, у кого что было.
Я не отходил от тяжелораненых, состояние которых ухудшалось прямо на глазах. Тараканову приказал:
– Бегите на большак, остановите любую машину и, если удастся, узнайте, где ближайший медпункт.
Вслед за Таракановым были отправлены на дорогу санинструктор роты Титов и красноармеец Никитин. Едва они ушли, со стороны леса донеслись выстрелы. Снова волнение: что еще там? Наконец вернулся Никитин и доложил, что они с Титовым заметили на опушке гитлеровцев, их было человек пять.
– Мы открыли по ним огонь, и они драпанули, – сказал Никитин. – Это, видно, какие-то отставшие.
Никитин снова отправился на дорогу. Ждать пришлось долго. Лишь к вечеру он пришел в избу вместе с тремя бойцами во главе со старшим сержантом. Они-то и рассказали нам, где найти ближайший полковой медицинский пункт.
К этому времени у нас осталось пятнадцать раненых– трое тяжелых скончались. Я переживал, хотя понимал, что вряд ли их могли спасти даже в госпитале.
В медпункт я отправился с санитаром Мельниковым. Оставшимся раненым опасность не угрожала. Дорога, еще недавно пустынная, была забита нашими войсками, техникой. Все, что могло двигаться, устремилось на запад. А нам пришлось идти пешком. Лишь в конце пути нас подобрала грузовая машина, на которой добрались до передового подразделения дивизионного медсанбата. Он развернулся в двенадцати километрах от той деревни, в которой мы оставили раненых. А полкового медпункта уже не было на прежнем месте – он успел передислоцироваться.
Мою просьбу помочь доставить в медсанбат раненых десантников встретили с недоверием: что еще, мол, там за десантники, откуда они здесь? Предложили сходить к комиссару какой-то тыловой части, разместившейся близ передового подразделения медсанбата. Пришлось рассказать, кто я и откуда. Комиссар связался по телефону с вышестоящим штабом и, получив разъяснения, сообщил мне, что в медсанбате уже находятся на излечении несколько человек из нашей бригады. Он пригласил пообедать, но, хоть и велик был соблазн, я отказался, пояснив, что прежде должен сдать в медсанбат раненых.
Мне выделили машину, и вскоре я привез своих подопечных в медсанбат. За их осмотр взялись опытные врачи. Нам же настала пора отправляться в свою часть. Добирались туда около суток.
В течение недели все подразделения, десантировавшиеся в тыл врага в разных местах, возвратились в бригаду. В целом наши действия были высоко оценены командованием, хотя лейтенанту Семенову крепко досталось за то, что он, увлекшись боем, вместе со стрелковыми подразделениями бросился преследовать противника. Но таким уж он был человеком – горячим, напористым, решительным. Десантники любовно звали его между собой «наш Чапаев».
Начальник санитарной службы бригады военврач 2 ранга Кириченко, выслушав подробный доклад, долго еще расспрашивал меня о том, как приходилось оказывать помощь раненым в тылу противника.
– Это ведь наш первый опыт, – говорил он. – Надо собраться всем, кто действовал в десанте, поделиться с товарищами своими впечатлениями, подумать, как в будущем избегать ошибок.
Подумать действительно было над чем. Готовясь к выступлению на совещании, я как бы снова прошел весь трудный и опасный путь по вражескому тылу. Да, опыт приобрели немалый. Убедились, сколь необходима оперативная эвакуация раненых в медучреждения. Надо было найти ее наиболее удобные способы. Ведь не всегда наступающие с фронта части могут идти следом за десантниками, выброшенными в тыл противника. Не исключено, что придется действовать в отрыве от них не одну педелю.
В те дни я получил наконец долгожданную весточку от родных, но она оказалась горькой и печальной. Сестра – письма за всех писала обычно она – сообщала о гибели брата Толика при подрыве фашистского склада боеприпасов. Слегла в постель мама и вот уже два месяца находилась в тяжелом состоянии. Беспокоилась сестра и за отца со старшим братом, которые давно не подавали о себе вестей. Не хотелось думать ничего плохого. Я убеждал себя, что оба дорогих мне человека живы, здоровы.
Написал маме теплое письмо, стараясь подбодрить ее, поддержать, хотя как тут успокоишь, если ее сердце уже ранено тяжелой утратой.
Оставшиеся дни декабря сорок первого года и почти весь январь сорок второго были заняты напряженной боевой учебой. Мы готовились к новым боям с противником и изучали местность в районе Орла.
Служба в воздушно-десантных войсках всегда таит много неожиданностей: не знаешь, что ждет тебя завтра. Я тщательно готовил своих подчиненных к новым испытаниям. Занятия стало организовывать значительно легче, ведь появился и собственный опыт. К тому же и мои непосредственные подчиненные, и ротные санинструкторы и санитары на себе испытали важность тех навыков, которые потребовались во время действий в тылу врага. Да и командиры рот теперь охотнее выделяли время для моих занятий.
В январе военврач 2 ранга Кириченко провел совещание начальников санитарной службы батальонов по обмену опытом. Обсудили вопросы обеспечения раненых, оснащения санитарных сумок врачей, фельдшеров и санинструкторов. На том же совещании Кириченко поручил мне провести вскоре занятия по военно-медицинской подготовке с командирами подразделений.
Многое было сделано, но, как известно, предела в совершенствовании знаний и навыков не существует, и, когда поступает приказ снова идти в бой, кажется, что не все еще учтено и завершено. Однако идти надо.
И вот нас собрал командир батальона. Он развернул на столе топографическую карту с нанесенной обстановкой. У меня часто забилось сердце – выбрасываться предстояло под Орлом. Теперь-то уж был уверен, что решение никто не отменит. Целый день мы тщательно изучали по карте район десантирования, задачи подразделений, обсуждали вопросы взаимодействия, а под вечер прозвучал сигнал тревоги.
«Наконец-то! – с радостью думал я, поторапливая своих подчиненных и на ходу проверяя экипировку. – Скоро буду рядом с родными местами». Они уже были освобождены от противника, так что при выходе к своим войскам после выполнения задачи вполне можно будет оказаться поблизости от дома.
Капитан Жихарев вскрыл пакет, полученный из штаба бригады, и сообщил:
– Приказано следовать форсированным маршем на станцию Люберцы. Через час туда подадут эшелоны.
«Эшелоны? Почему эшелоны? – подумал я. – Ведь до аэродрома рукой подать».
Спрашивать в таких случаях было не принято, однако Жихарев, заметив, видно, всеобщее изумление, сказал:
– Задача будет уточнена по прибытии в новый район.
К Люберцам выдвигались почти бегом.
– В поезде отдохнем, – подбадривали командиры.
«Коли заботятся об отдыхе в пути, вероятно, уже утром поставят серьезную задачу», – решил я.
Быстро, без суеты заняли места в вагонах. Эшелон тронулся с места и помчался со скоростью курьерского поезда. Глядя в окно на изредка мелькавшие платформы, я, как и тогда, в конце ноября сорок первого года, пытался определить, куда мы держим путь. Но было очень темно, соблюдалась полная светомаскировка, поскольку враг еще находился недалеко от Москвы и его самолеты в любую минуту могли появиться в этом районе.
Наконец капитан Жихарев объявил, что мы переподчинены штабу Волховского фронта и следуем на станцию Хвойная. Никто почти не знал, что это за станция и где она находится. Позже, сориентировавшись, я определил, что Хвойная расположена километрах в 60–65 северо-восточнее Боровичей.
На место назначения прибыли к рассвету. Командир батальона и комиссар вышли из вагона, я поспешил за ними. Был сильный мороз, снег хрустел под ногами. Далеко, за хвойным лесом, гудели авиационные двигатели.
– Полевой аэродром? – спросил я у Жихарева.
– Да, – кивнул он и указал: – Видишь, заходит на посадку…
Действительно, большой транспортный самолет медленно снизился и вскоре скрылся за лесом. Спустя некоторое время показался второй, затем – третий.
Командир батальона приказал выгружаться, и вскоре платформу заполнили десантники. Подошел военфельдшер Мялковский, доложил, что личный состав медпункта готов к дальнейшим действиям.
А аэродром, располагавшийся где-то за лесом, жил своей жизнью. Едва одни самолеты приземлялись, как другие взлетали и удалялись в северном направлении.
– Мы еще здесь, – сказал Василий Мялковский, а кто-то уже летит на задание. И ведь не скажешь, что идет война. Аэродром и аэродром…
– А это что, по-твоему? – указал я на пристанционную площадь, сплошь изрытую воронками. Разрушенным оказался и небольшой пакгауз. В окнах здания станции не было стекол.
Капитан Жихарев быстро построил батальон, и колонна ступила на ровную, хорошо накатанную дорогу. Несмотря на ранний час, станционный поселок уже проснулся. Женщины провожали нас долгими печальными взглядами, ведь наверняка почти у каждой из них на фронте был муж или сын.
– Запевай! – громко и задорно скомандовал Жихарев.
Над строем взлетела песня, и сразу стало легче идти.
За околицей начался сосновый бор. Я залюбовался стройными великанами, покрытыми густыми шапками снега. Отмахав по лесной дороге несколько километров, мы миновали ограждение аэродрома и контрольно-пропускной пункт, вышли на широкое поле с умело замаскированными огромными строениями по краям.
– Ангары, – сказал Мялковский.
Возле одного из ангаров колонна батальона остановилась. К Жихареву подошел капитан в белом полушубке, поздоровался и сообщил, что десантники могут разместиться на отдых.
– Завтрак доставим прямо в ангар, – прибавил он.
Комбата тут же куда-то вызвали. Вернулся он в одиннадцатом часу и сразу собрал командиров рот и начальников служб. Оказалось, что бригада будет располагаться в районе базового аэродрома. Ее штаб приказано разместить в близлежащем поселке, а батальоны – в окрестных населенных пунктах.
– Нам назначена деревня Бревново, – уточнил капитан Жихарев. – Начальнику штаба старшему лейтенанту Левкевичу и помощнику по хозяйственной части технику-интенданту Елкину немедленно выехать туда и подготовить помещения для личного состава. Мы выступаем следом.
– Теперь о нашей задаче, – продолжил он, когда Левкевич и Елкин ушли. – Гитлеровцы после разгрома их под Тихвином готовят новую операцию. Есть сведения, что они планируют выброску десанта в целях захвата и уничтожения этого аэродрома.
Голос комбата потонул в гуле двигателей – на посадку заходили три транспортных самолета.
– Из Ленинграда, – констатировал Жихарев. – Аэродром работает круглосуточно, практически в любую погоду. Отсюда уходят в осажденный город самолеты с продовольствием. Обратными рейсами они эвакуируют раненых и больных. Наша задача – наряду с подготовкой к десантной операции нести охрану аэродрома.
Вскоре после совещания мы совершили марш в Бревново. Приятно было идти по сосновому лесу, вдыхая его пьянящий аромат: неповторимы запахи леса в туманную погоду. Деревня располагалась в девяти километрах от аэродрома. Я шел, отдыхая: что значат для десантника каких-то девять километров?! Шел и вспоминал, о чем говорил Жихарев, подробно рассказавший о предстоявшей операции. Нас ожидали действия в глубоком тылу врага в районах Старой Руссы и Демянска, куда нескоро доберутся наступающие с фронта части. И конечно, прежде всего меня беспокоили вопросы эвакуации раненых. Я смотрел на веселых, задорных ребят, легко вышагивавших по лесной дороге, и мне больше всего хотелось в те минуты, чтобы каждый из них дожил до победы. Но шла война, жестокая война, и мне, военному медику, приходилось думать о том, каким образом я буду спасать этих вот бойцов и командиров, многие из которых станут моими пациентами.
В деревне Бревново все дышало покоем и тишиной. Здесь, на солидном расстоянии от аэродрома, вероятно, не разорвалась пока еще ни одна бомба. Под батальонный медицинский пункт мне выделили крестьянскую избу, в которой были две просторные и светлые комнаты и небольшая прихожая. В одной из комнат разместил фельдшера, санинструктора и санитаров, в другой решил оборудовать нечто вроде перевязочной. Приемную устроил в прихожей. Самому мне комбат предложил поселиться вместе с комсоставом.
До позднего вечера устраивали жилье, оборудовали медицинский пункт. Когда стемнело, за мной прибежал посыльный. Капитан Жихарев собирал на совещание командиров подразделений. Он зачитал приказ, в котором указал график боевого дежурства рот, а затем ознакомил нас с расписанием занятий по боевой и политической подготовке. Старший лейтенант Левкевич выдал карты, коротко довел сложившуюся обстановку.
Дни, пока батальон находился в районе аэродрома, я решил провести с максимальной пользой. Дело в том, что неподалеку от деревни располагался эвакогоспиталь. Стал посещать его, практиковался в хирургическом отделении, делал операции. Там осваивал методы работы Александра Васильевича и Александра Александровича Вишневских. Эти выдающиеся хирурги заслуживают того, чтобы рассказать о них более подробно, ибо оба они – и отец и сын – внесли большой вклад в развитие советской медицины, в частности важнейшей ее отрасли – хирургии.
В послевоенные годы А. В. и А. А. Вишневские стали академиками Академии медицинских наук СССР, заслуженными деятелями науки РСФСР. А в то время, зимой 1941/42 года, А. А. Вишневский являлся главным хирургом Волховского фронта. Он нередко посещал и госпиталь, в котором мне довелось практиковать. Встречи с этим человеком дали очень много. Особенно запомнились операции, на которых я присутствовал: они вызывали восхищение – мастерству хирурга нельзя было не позавидовать.
Хирургическая династия Вишневских зародилась в Казани. Там Александр Васильевич закончил университет, в 1904 году защитил докторскую диссертацию и получил звание приват-доцента. Затем стал профессором, руководил хирургической клиникой. В 1935 году переехал в Москву, где возглавил хирургические клиники Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ) и Центрального института усовершенствования врачей. С преобразованием клиники ВИЭМ в Институт хирургии АМН СССР в 1947 году он стал его директором. После кончины А. В. Вишневского в 1948 году институту было присвоено его имя.
Александр Александрович Вишневский родился в Казани в 1906 году. После окончания Казанского государственного университета работал на медицинском факультете, позже был преподавателем кафедры нормальной анатомии Военно-медицинской академии. Вместе с бригадой хирургов оказывал помощь раненым в период боев на реке Халхин-Гол в 1939 году. Там впервые применил новокаиновые блокады и доказал их эффективность в борьбе с травматическим шоком у раненых. Удалось ему тогда же внедрить и хирургическое вмешательство под местной анестезией, проводимой методом «ползучего инфильтрата», а также использование повязок с масляно-бальзамической эмульсией при лечении нагноившихся огнестрельных ран. Все это имело огромное значение в годы Великой Отечественной войны…
Особенно важных достижений в медицинской науке хирургической практике Александр Александрович добился в послевоенное время. Так, в 1953 году он впервые в мире провел операцию на сердце под местной анестезией, а в 1957 году – первую в СССР успешную операцию на открытом сердце с применением отечественного аппарата искусственного кровообращения. В 1960 году Александр Александрович стал лауреатом Ленинской премии, в 1966-м был удостоен звания Героя Социалистического Труда, а в 1970-м – Государственной премии СССР.
Под руководством этого замечательного специалиста, ученого и практика и решала свои задачи хирургическая служба Волховского фронта. Тогда я, конечно, не мог даже предположить, что в будущем снова доведется работать с Александром Александровичем. Но это случилось уже после войны…
Еще в студенческие годы я познакомился с некоторыми научными работами Вишневских, но по-настоящему познакомился с их школой в эвакогоспитале Волховского фронта. Мы пользовались разработками ученых во многих областях: применяли местную анестезию по методу «ползучего инфильтрата», изучали вопросы нервной трофики, лечения ран и воспалительных процессов. Широко применялись для лечения раненых масляно-бальзамические повязки и новокаиновые блокады, разработанные Александром Васильевичем и Александром Александровичем.
Главной моей обязанностью зимой 1941/42 года оставалось медицинское обеспечение личного состава батальона, а следовательно, в значительной степени и его боеготовности. Задачи же стояли самые разнообразные. Подразделение получило пополнение, и мне пришлось самым тщательным образом осматривать молодых бойцов, оценивать их физическое состояние. Разумеется, медицинские комиссии военкоматов, а также кадровые органы отбирали в воздушно-десантные войска наиболее подготовленных для этой службы воинов. Но случались и ошибки. Их надлежало исправлять немедля, ведь нашим войскам предстояло действовать в далеко не обычных условиях, в тылу врага.
Помню, как-то подошел ко мне молодой лейтенант, командир взвода минометной роты. Прибыл он всего несколько дней назад. Попросил:
– Товарищ военврач третьего ранга, помогите мне перевестись в пехоту.
– Почему? – удивился я. – Есть какие-то причины?
Лейтенант долго мялся, а затем сказал:
– У меня в детстве были травмы…
Однако дальше этого общего объяснения дело не пошло. Ничего вразумительного и определенного он рассказать не смог, да и я не обнаружил каких-либо отклонений от нормы, не определил заболеваний, которые могли бы помешать ему в службе в ВДВ.
Я попытался вызвать лейтенанта на откровенный разговор. Он опять долго молчал, а потом признался, что боится прыгать с парашютом, и снова взмолился:
– Помогите перевестись в пехоту. Честное слово, буду воевать как надо…
– А вы думаете, что в пехоте не страшно? – спросил я. – Или полагаете, что среди сотен ваших сослуживцев все одинаково храбро совершали свои первые прыжки? Каждому приходилось перебарывать себя, уж вы поверьте.
Он промолчал, а я задумался. Нужно было помочь молодому командиру, но как? Перевести в пехоту? Нет, на такое легкое и в общем-то не совсем оправданное решение я пойти не мог. Снова стал убеждать, что его здоровье не может помешать прыжкам. В заключение сказал:
– Советую вам: чтобы у товарищей не возникало подозрений в недостатке у вас храбрости, готовьтесь к прыжкам наравне со всеми. Рота ваша на хорошем счету – не надо подводить коллектив. Я вам обещаю помочь в наземной подготовке и совершить прыжок вместе с вами. Если непосредственно перед вылетом замечу, что прыгать вам по состоянию здоровья нельзя, официально заявлю об этом командованию.
Лейтенант долго растерянно молчал, но выхода у него не было, и он согласился со мной.
Едва лейтенант ушел, я отправился к комиссару батальона. Старший политрук Коробочкин сидел над какими-то бумагами. Меня встретил приветливо. Полуофициально поинтересовался:
– С чем пришли, доктор?
Рассказал ему о беседе с лейтенантом, взяв слово, что будет молчать, и попросил разрешения прыгнуть вместе с ним.
– Ну что ж, насчет тебя поговорю с комбатом, скажу, надо, мол… – согласился Николай Иванович. – Значит, мало тебе дел на медпункте, уже и в мои непосредственные обязанности залезаешь, – смеясь, прибавил он. – Впрочем, если у тебя получится, благодарен буду…
При подготовке к вылету на прыжки я внимательно следил за лейтенантом, понимая, что если он спасует, то сразу потеряет авторитет, а тогда какая может быть речь об успешном командовании взводом? Действительно придется переводить в другое место.
С утра лейтенант был подавленным, отрешенным. Я, как мог, подбадривал его, шутил.
И вот самолет поднял нас в воздух, быстро набрал высоту и, сделав круг, оказался над учебным полем.
– Ну, теперь вперед, спокойно, вниз не глядите, – сказал я, легонько подталкивая лейтенанта.
Он сделал шаг, второй. На мгновение замер, обернувшись.
Подчиненные смотрят, – сказал я ему на ухо. – Ну…
И он прыгнул… Приземлились мы недалеко друг от друга. Он уже освободился от строп и бежал ко мне.
– Спасибо, доктор, спасибо! – кричал на ходу.
Мы обнялись. Я и прежде не раз наблюдал, как менялось настроение у многих людей после первого прыжка. Случилось так, что и лейтенант сразу позабыл все свои былые тревоги и сомнения.
– Ну а теперь можно смело просить командира о переводе, – сказал я, хитровато улыбнувшись.
– Куда? – опешил лейтенант. – Зачем? Нет, нет…
– Конечно нет, – успокоил я. – Вы теперь настоящий десантник.
Однако случалось и так, что ничем мы не могли помочь человеку и приходилось расставаться с ним. Помню, привели ко мне красноармейца Хренова, который наотрез отказывался от прыжков, жаловался на сильные боли в животе и просился к врачу. Осмотрев его самым тщательным образом, я не обнаружил никаких заболеваний и решил на следующий же день сам вывести его на прыжки, полагая, что будет все так же, как и с лейтенантом.
Командир батальона выслушал, заметил:
– Увлекся ты, доктор, не тем, чем надо…
Я возразил, стал убеждать, и он согласился, надеясь, что еще одного воздушного бойца приобретет с помощью медицины.
Но, увы, мои усилия оказались тщетными. В самолете Хренов забился в угол, и никакими стараниями нельзя было заставить его встать с места. Лишь на втором круге товарищи все-таки вытолкали его на крыло и заставили прыгнуть. Парашют раскрылся, боец приземлился нормально, но, когда я подошел к нему, он лежал без движений. Определил его в лазарет, тщательно осмотрел, но ничего не обнаружил, что могло бы обеспокоить. Заподозрил, что у красноармейца расстройство психики. Решил понаблюдать за ним несколько дней.
Вскоре Хренов оправился от потрясения, и я заговорил с ним о прыжках, о том, что он прекрасно справился с задачей. Хренов сразу изменился в лице, задрожал как осиновый лист, понес чепуху. Его товарищи говорили, посмеиваясь, что упоминания о прыжках вызывают у него «медвежью болезнь».
Что было делать? Я пошел к командиру батальона и твердо заключил:
– Красноармейца Хренова необходимо перевести в стрелковую часть!
Так и поступили. Убывая от нас, Хренов пообещал, что в пехоте будет храбро сражаться с врагом. Быть может, кое-кто из его товарищей и сослуживцев – бывалых десантников и сомневался в этом, не знаю. Я же думал о другом: к подбору людей в воздушно-десантные войска надо подходить особенно требовательно.
Конец января 1942 года был знаменателен для меня тем, что я едва не сменил профессию… Дело в том, что у нас на военном факультете мединститута общевойсковую и специальную тактику преподавали довольно здорово. Многие занятия, например, проводили представители Военной академии имени М. В. Фрунзе. И вот как-то на тактических учениях, во время которых дел у меня оказалось немного, капитан Жихарев попросил помочь ему отработать карту. Когда в конце учения начальник штаба бригады майор В. Н. Кошечкин проверил ее, сразу поинтересовался, кто наносил обстановку.
Жихарев указал на меня.
– Откуда у вас такие навыки? – поинтересовался майор.
Пришлось пояснить. Тогда он еще раз внимательно изучил мою работу, задал несколько вопросов и вдруг предложил, переходя на «ты»:
– Место твое в штабе! Как раз сейчас требуется начальник оперативного отделения. Переаттестуем быстро – это я беру на себя. Как сам-то смотришь?
Предложение озадачило. Если учесть мою любовь к медицине, можно себе представить, как не хотелось менять профессию. С другой стороны, я понимал: идет война – жестокая, суровая, и надо быть там, где ты полезнее. Так и ответил начальнику штаба.
– Молодец, – обрадованно сказал он. – Сейчас же идем к командиру бригады.
Подполковник Федор Степанович Омельченко выслушал своего начальника штаба с легкой усмешкой.
– Ну спасибо, – сказал он, – Выручил бригаду, нашел оперативника…
– А что, разве плохой штабист? – не уловив иронии, спросил Кошечкин. – Посмотрите, как карту оформил, да и тактику знает неплохо…
– Вижу, что подготовлен… Хорошо, пусть Гулякин в штаб идет, а тебя мы в начмеды определим…
– Смеетесь…
– Вот в том-то и дело, что смешным это кажется… Скажи, кого мы назначим вместо Гулякина?
Кошечкин пожал плечами, неуверенно ответил:
– Пришлют, может…
Обращаясь ко мне, комбриг спросил:
– Сколько лет вы учились, чтобы стать врачом? Я имею в виду институт…
– Чуть больше четырех…
– Это в военное время, а в мирное все пять – так, кажется?
Я подтвердил.
Тогда комбриг, обращаясь к Кошечкину, спросил, сколько лет требуется на подготовку командира взвода. Тот ответил, что в мирное время – два года, а в военное – шесть месяцев. И прибавил, что предложил мне переход, не подумав.
– А доктору делать, что ли, нечего? – продолжал комбриг. – Взгрею Жихарева за то, что от непосредственных обязанностей отрывает… Конечно, народ у нас в перерывах между боями почти и не обращается в медпункт. Так ведь в окрестностях много людей, которым нужна помощь. Ко мне не раз обращались, просят врачей выделить, коль уж здесь стоим. Буду направлять к вам…
И действительно, в скором времени пришлось организовать прием местных жителей. Очень многим удалось помочь. А один случай был просто близок к курьезному.
Как-то на прием пришла женщина с жалобой на боль в глазах. Осмотрев ее, я определил, что это острый конъюнктивит. Поинтересовался, пыталась ли лечить. И услышал то, что заставило удивиться.
– Ой, где только не была! – говорила женщина. – В Ленинград до войны ездила, специалистам показывалась, даже к профессору попала на прием. Поглядите – заключения, рецепты.
Я, признаться, растерялся. Мог ли соперничать с такими светилами? А лекарства? Мы получали медикаменты, необходимые только для лечения раненых. Потому смог предложить лишь пасту Лассара. Рассказал, как ею пользоваться. Вот и вся помощь.
Прошло некоторое время, и женщина появилась снова.
– Вот уж спасибо! – заговорила она с порога. – Сколько меня лечили, и все без толку, а вы, военные, сразу помогли. Попейте молочка, свежее, только подоила коровку… Вам ведь не дают. Дом вспомните, в доме-то без молока нельзя…
Женщина была радостно возбуждена и говорила без умолку. А я все думал: почему же так получилось? Может, самый обычный хронический конъюнктивит, который протекал с некоторыми особенностями, принимался за какие-то другие, более серьезные заболевания? Не пойдет же в конце концов человек к профессору с конъюнктивитом. Все объяснялось просто: конъюнктивит и не искали, о нем и не думали. Поэтому и пичкали разными лекарствами. Тогда уже я начал понимать, что мало знать характерные симптомы того или иного заболевания – необходимо изучать и болезнь, и человека, а потом лечить тоже конкретного человека, ибо у каждого организм имеет свои особенности.
А тем временем миновал январь, начался суровый и снежный февраль сорок второго. Обстановка на фронте обострилась. В районы Старой Руссы и Демянска была десантирована одна из бригад нашего корпуса. Знали, что она вступила в ожесточенные бои с врагом, и командование стало подумывать о том, чтобы оказать ей помощь, в частности, связистами и медперсоналом. И вот во второй половине февраля было решено выбросить большую группу автоматчиков и связистов, с которыми направили и меня в помощь врачам, работавшим в районах сосредоточения раненых.
Вылетел вместе с 5-й парашютно-десантной ротой, которой командовал старший лейтенант Н. В. Орехов – храбрый, опытный десантник. Со мной были и подчиненные, в числе которых проверенный уже в боях санинструктор Виктор Тараканов.
Тревожно чувствовали мы себя во время перелета. Темень, хоть глаз коли, лица соседа не различить. Летели молча, и мысли у всех были одинаковы – как бы обойтись без встречи с ночными истребителями врага или не попасть под огонь зениток. Десантник чувствует себя хозяином положения лишь после приземления, когда может вести бой. Там почти все зависит от его личной подготовленности, храбрости, решительности, сообразительности, а на борту самолета он бессилен хоть как-то повлиять на ход событий.
Наконец из кабины появился штурман.
– Подходим к месту десантирования, – сообщил он.
А через несколько минут я вновь оказался под куполом парашюта, да еще в очень сложной обстановке. Внизу, на фоне белоснежного покрова, едва-едва можно было различить очертания большого лесного массива. Маневрируя, я постарался приземлиться в поле. Глубокий снег стал хорошей подушкой.
Рота быстро сосредоточилась на опушке. Орехов сразу же выслал разведчиков, и вскоре они возвратились вместе с проводниками, которые и указали район сбора раненых.
В лесу были развернуты медицинские пункты. На одном из них я встретил своих однокурсников по институту Юрия Крыжчковского и Ивана Ежкова.
– Значит, на помощь прибыл? – переспросил Крыжчковский. – Это хорошо. Помощь нужна, но не нам, а Георгию Мухе. Помнишь такого?
– Конечно, – кивнул я.
– А у нас, как видишь, все организовано. Справляемся сами. Он же там один.
Георгий был обрадован моему приходу.
– Как раз вовремя, – сказал он. – Наш батальон перебрасывается на другой участок. Я прямо не знал, что делать. И раненых не бросишь, и с батальоном идти нужно. Так что оставайся с ранеными. Передаю их в надежные руки. – Он улыбнулся и похлопал меня по плечу.
Мы успели немного поговорить, вспомнить учебу на факультете. Георгий был отчего-то грустным, иногда мне даже казалось, будто он не слушает, что ему говорю. Спросил, в чем дело.
– Скажу честно: у меня такое чувство, Миша, что видимся в последний раз, – признался он.
– Ну уж выдумал, – старался успокоить я товарища. – Вот выполним задание и вернемся домой, Тогда наговоримся вдоволь.
– Хорошо бы! Но знаешь, все-таки чувствую, что не вернусь…
– Слушай, может, я пойду с батальоном, а ты здесь, с ранеными останешься?
– Нет, с батальоном должен быть начальник сан-службы. К тому же неизвестно еще, где безопаснее. Мы ведь не у себя в тылу.
Он немного помолчал и заключил:
– Да ты не думай, я не боюсь. Просто что-то не по себе…
Георгий попрощался и ушел. Не ведал я тогда, что вижу его действительно в последний раз.
Бригада оказалась втянутой в жестокие затяжные бои. Гитлеровцы бросили против десанта значительные силы. Число раненых росло, а эвакуацию их так и не удалось наладить как следует.
С одной из партий раненых на медицинский пункт поступил командир бригады майор А. В. Гринев.