Текст книги "Новый учитель (СИ)"

Автор книги: Алексей Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Павел Андреевич посмотрел на Глеба. Тот стоял, скромно опустив голову.

"А ведь доволен, подлец. Слова в мою защиту не скажет! Я припомню тебе это, Иуда!" – подумал Весницкий, а вслух сказал:

– Если Глеб Максимович действительно хочет вести уроки в этом классе, я возражать не стану.

– Не сомневаюсь, что он этого хочет! – с торжеством победителя произнесла Лидия Лаврентьевна. – Ведь так, Глеб Максимович, – она, наконец, оторвала свой взгляд от поверженного противника и посмотрела в сторону Свиридова.

– С великим удовольствием. Дети мне очень понравились – чуткие и внимательные слушатели, – сказал Глеб.

– Ну, знаете, – не выдержал Весницкий.– Такими они были из-за нас с Лидией Андреевной. На следующем уроке ваше мнение может резко перемениться.

– Посмотрим-посмотрим, – протянул Глеб.

На том разговор завершился, но его содержание не выходило из головы Весницкого до конца дня. Когда он возвращался домой, его окликнул старожил – Игнатий Платонович. Этот дедушка по праву мог считаться самым интересным жителем деревни. Скрюченный, с лицом, испещрённым глубокими морщинами и шрамами, не смотря на преклонный возраст, он сохранял ясность и трезвость рассудка. Родился старик в девяносто восьмом году девятнадцатого века, помнил и знал много всего интересного, прошёл через четыре войны – обе Мировые, Гражданскую и советско-финскую сорокового года – пережил всех генеральных секретарей, Российскую Империю и Советский Союз. Где он только не побывал, чего только не рассказывал! В деревне к Игнатию Павловичу относились с большим уважением, перечить ему никто не смел, даже самые обезбашенные хулиганы. По непонятной причине сам старик отчего-то полюбил Павла Андреевича, был с ним ласков, любил болтать на отвлечённые темы. Поэтому Весницкий не удивился, услышав низкий скрипучий голос окликавшего его Игнатия Павловича:

– Павел Андреевич, поди сюда, у меня к тебе вопросец, любезный.

– Здравствуйте, Игнатий Платонович, – приветливо улыбнулся Весницкий. Обычно он любил беседы со стариком и как человек, и как историк. Как человек по той причине, что Игнатий Платонович был единственным жителем деревни, тянувшимся к нему. Как историк оттого, что вряд ли когда-нибудь ещё он встретит очевидца событий столетней давности. Но сегодня Весницкий был взбудоражен. Неожиданный успех Глеба в школе, всеобщее одобрение, которое вызвал его урок, серия уколов со стороны директора в адрес пожилого учителя – всё это вывело Весницкого из себя.

– Ты мне скажи, Пал Андрееич, что это за белобрысый и конопатый у нас по деревне ходит?

– То новый учитель истории, из центра приехал, – Весницкий сразу догадался, что речь о Глебе.

– Вон оно как, – причмокнув, сказал старик. – А ты как же?

Весницкий развел руками.

– Говорят, Игнатий Платонович, на пенсию мне пора. Отслужил я, значит, своё, – с нескрываемой горечью ответил Весницкий.

– Вон оно как, – сочувствующе протянул старик. – Да ты не расстраивайся, садись, я тебе чёй-то рассказать хочу. А на молодежь рукой махни – неблагодарные они нонче.

Весницкий послушно устроился на лавочке рядом со стариком. От Игнатия Платоновича отчетливо пахло старостью и сыростью. Другим этот аромат показался бы неприятным, но не Весницкому. Будучи историком, Павел Андреевич ощущал профессиональную тягу к древности, любил запах старых книг и старых людей, потому что запахи, как считал историк, рассказывали об эпохе куда больше, чем буквы, сокрытые в книгах, и слова, произносимые человеком.

– Я знаешь почему спрашивать про белобрысого начал? – между тем принялся рассказывать старик. – Он мне отрочество напомнил. Лет четырнадцать тогда было, а то и меньше. Жили мы далеко на востоке, – Игнатий Платонович поднял свою худую, высохшую кисть и махнул ею в сторону. – На приисках, что у Лены. Отец мой не последний человек там был, – старик вздохнул в знак сожаления о минувших днях. – Какая там природа была, какой народ... Про расстрел ты должон был слышать.

– Так вы у Бодайбо жили?! – ошеломлённо воскликнул Весницкий.

– Ну жил, – хмыкнул старик.

– Почему же никогда не рассказывали? Я бы вас на урок истории пригласил, рассказали бы ребятам про расстрел. Сегодня такому свидетелю цены нет!

– Так ты не спрашивал никогда, – сказал старик, а глаза его горделиво заблестели – восхищение учителя польстило самолюбию Игнатия Платоновича. – Да только я тебе не за расстрел рассказать хотел, а за одного парня, на тех приисках работавшего. Знаешь, точь-в-точь учитель этот ваш новый. Белобрысый, конопатый, но мужик приятный был. Я его почему запомнил, жена дольше всех его оплакивала. Видать, сильно любила. Ей говорят – дура, да угомонись ты, а она всё траур носит. Два месяца после его смерти она слезами заливалась, а потом умом тронулась. Стала болтать, якобы её муж с того света к ней вернулся. Тут уж народ перепужался, хвать её да в приход. Священник на нее поглядел, подумал, да говорит: "Её не в приход – в больницу надобно вести". А баба эта к тому времени совсем исхудала, бледная стала, ходить сама не ходит, ноги с трудом переставляет. Так в больницу и не попала – отмучилась да померла.

– К чему рассказываю, – опомнился старик после небольшой паузы. – Теперь вот вспомнить пытаюсь, были у неё от того мужика дети или нет. Уж больно похож этот наш учитель на того мужика.

– Так может вам просто показалось, – предположил Павел Андреевич.

– Может и показалось, да только ты у него все равно спроси, знает он, откуда его род али нет.

– Не знает, Игнатий Платонович. Детдомовский он.

Старик на секунду призадумался.

– Значит, не обознался, – убеждённо сказал он. Точно тебе говорю, он потомок того мужика. Надо самому с ним переговорить, нет-нет, да до правды докопаемся, – пока Игнатий Платонович говорил это, взор его был устремлен куда-то в сторону. Но тут он повернулся к Весницкому и посмотрел ему прямо в лицо. – Ну спасибо тебе, Пал Андрееич, развлёк старика.

– До свидания, Игнатий Платонович, – вежливо попрощался Весницкий, встал со скамейки и продолжил путь к себе домой.

"Интересно, – думал он по дороге. – Старика Глеб тоже очарует? Настроит и его против меня, как детей настроил".

Весницкий понимал – его убежденность в том, что дети ополчились на него из-за нового учителя сродни паранойе, но поделать с собой ничего не мог. Липкая, черная зависть обволакивала его рассудок, мешала мыслить трезво. Он очень быстро забыл про разговор с Игнатом Платоновичем, стал снова и снова прокручивать в голове сегодняшний день, и с каждым кругом истинное положение вещей становилось всё очевиднее – Глеб хороший учитель, которого любят дети. Таким Весницкому не стать никогда. Правда больно обожгла, сердце сжалось в комок, а на глазах навернулись слезы. Павел Андреевич взял себя в руки, открыл калитку и спрятался от жестокого мира у себя во дворе.

Он не отправился сразу в дом, а сел на табуретку, что стояла у стены, и стал ностальгировать о времени своего обучения в педагогическом университете. Весницкий считался самым серьёзным в группе – никогда не шутил, к преподавателям относился почтительно, с глубоким уважением. Его считали подлизой, но он таковым не являлся. Весницкий крайне ответственно подходил к изучению азов будущей профессии, отсюда и преклонение перед преподавателями. Да разве может быть кто-нибудь более важный на свете, чем школьный учитель? Ни у одного человека нет такой власти, которой располагает педагог в стенах кабинета. Именно поэтому педагог должен быть заведомо умнее президентов, премьер-министров и диктаторов. И уже тогда Весницкий считал, что станет хорошим педагогом. Воображение рисовала цветастые картины грядущей жизни – ученики внимательно слушают его, поражаются открытиям, которые совершают вместе с учителем, извлекают мудрость из слов Весницкого, а после уроков подбегают к столу и наперебой задают дополнительные вопросы, а счастливый и гордый Павел Андреевич популярно разжевывает ответы на них.

Первый год в школе быстро развеял идиллические мечты о учениках, жаждущих открытий. В теории Весницкому казалось – достаточно знать и любить предмет, уметь обращаться с детьми и они наверняка к тебе потянуться. Он не учёл одного – передать свою любовь к предмету другим практически невозможно, каким бы мастером своего дела ты не был.

Нет, ученики возненавидели его далеко не сразу. Напротив, они тихонько сидели у него на уроках, вежливо изображали интерес. Проблемы начинались в конце каждой четверти, когда Весницкий начинал выставлять, как ему казалось, объективные оценки по предмету. Тут начинались слезы, некоторые вспоминали неучтённые заслуги, как то: написание реферата или пересказ главы учебника. Весницкий терпеливо пояснял, что одними пересказами хорошую оценку не заработать. Но учеников это мало волновало. Агрессия с их стороны становилась всё более явной, в конце концов его не выносили даже отличники. Ну а совсем плохо стало после памятного инцидента с Митей Астаховым. Даже сейчас, много лет спустя, Весницкий не мог спокойно прокрутить случившееся у себя в голове не испытывая отвращения к Астахову.

К счастью, в калитку Павла Андреевича кто-то постучал, вырывая его из омута неприятных воспоминаний.

– Войдите, – крикнул Весницкий, слегка повернув взгляд в сторону калитки.

Ручка повернулась и во дворе появилась Аня Астахова.

"Какая ирония, только-только подумал о её отце", – пронеслось в голове у Весницкого.

– Здравствуйте, Павел Андреевич, – робко произнесла девочка.

– Так мы же виделись, Аня, – по-доброму улыбнулся Весницкий.

– Ну да, – она улыбнулась в ответ и застыла на месте.

– Проходи, не бойся. Так зачем ты пришла?

Она закрыла калитку, после чего кивнула.

– Просто пришла вам сказать, Павел Андреевич, я не хотела, чтобы вас заменили на Глеба Максимовича.

– Спасибо, – её слова тронули Весницкого, и, неожиданно для самого, себя он вдруг разрыдался в голос. Видимо, слишком много навалилось на старика в последнее время. Анечка перепугалась, бросилась к нему.

– Павел Андреевич, что с вами? – испуганно спросила она.

Он только покачал головой, а по щекам бежали теплые блестящие слёзы.

– Павел Андреевич, ну не плачьте, пожалуйста, – девушка не знала, что делать, но по интонации было слышно, как искренно её сопереживание учителю. Казалось, ещё немного и Аня сама разревётся. Эта мысль несколько отрезвила Павла Андреевича. Он перевёл дух и усилием воли заставил себя успокоиться.

– Прости меня, – дрожащим голосом выдавил он. – Мне не хотелось, чтобы меня видели таким.

Стараясь не смотреть на девушку, он вытирал слезы своей худой сморщенной рукой.

– Вы из-за сегодняшнего так расстроились? – спросила Аня, садясь на корточки рядом со своим бывшим учителем.

Весницкий кивнул в ответ.

– Больно, Аня, не представляешь, как больно, когда от тебя отворачиваются ребята, которых ты учил несколько лет подряд. В такие минуты как никогда ясно осознаешь, что ты никому не нужен. Старый никчёмный черт, смерти которого дожидается вся деревня.

Девочка хотела его утешить, но не знала как.

– Хотите, я поговорю с директоршой, попрошу её вернуть вас? – предложила Аня.

Весницкий отрицательно покачал головой.

– Не нужно. Моя судьба была решена уже в том году. Им нужен был предлог меня уволить, отправить динозавра на пенсию, – он хмыкнул. – А ведь я далеко не самый старый. Да бабский коллектив меня невзлюбил.

Тут он посмотрел на Аню и опомнился. Негоже, когда посторонний человек слушает твои жалобы на жизнь.

– Хватит об этом, Анюта, – Весницкий через силу улыбнулся. – Пошли я тебя чаем напою.

– Спасибо, но мне домой надо. Я только на секундочку к вам заскочила, хотела выразить свою благо... – по мере произнесения фразы девочка менялась в лице и, оборвавшись на полуслове, сама заплакала.

Старому учителю стало по-настоящему хорошо. Есть ещё ученики, которые ему признательны.

– Ну-ну, Аня, я не стою твоих слез, – театрально произнёс Весницкий и обнял девушку. Она стала понемногу успокаиваться.

– Если хотите, я буду срывать ему каждый урок, – прошептала она Весницкому на ухо. – Мстить за вас постоянно, делать ему всякие подлости, пока сам со школы не свалит.

Весницкий коротко хохотнул.

– Не нужно, Аня. В конце концов, он ни в чем не виноват. Ты и сама понимаешь, что Глеб хороший учитель. Я не жалею, что вы достанетесь ему. Просто обидно, когда никто не подал голоса за меня. А тебе спасибо, взбодрила старика.

Весницкий отстранил девушку от себя, с мягкой улыбкой посмотрел на её приятное молодое лицо и поцеловал в щеку. А потом что-то щёлкнуло у него в голове, и он прикоснулся своими губами к её губам. Со стороны могло показаться, что то был отеческий поцелуй. Однако и Весницкий, и Аня поняли – это не так. Девушка резко отпрянула, Павел Андреевич смутился.

– Ну, мне пора, – выдавила она и решительно направилась к калитке.

– До свидания, и спасибо тебе, – тихо произнёс Весницкий, мысленно изливая на себя поток ругательств.

Застыв у калитки, Аня кивнула учителю и ушла. Весницкий смотрел ей в след и с удивлением обнаружил, что его сердце стучит быстрее, чем обычно, напоминая о молодости и влюбленности.

– Даже не думай, старый дурак, – пробормотал Весницкий и перевёл взгляд на небо. Однако так и не смог изгнать из мыслей Аню Астахову.

Новая неделя.

После богатого на события начала учебного года школьная жизнь быстро вошла в привычное русло. Уроки чередовались с переменами, прежний неспешный ритм обучения, свойственный некоторым сельским школам, несколько переменился из-за Глеба Максимовича. Новый учитель оказался на редкость хорошим и мигом был внесён в разряд всеобщих любимчиков. Он умел разговаривать как с учителями, так и с учениками, льстил немолодым женщинам изысканными и всегда уместными комплиментами, располагал к себе школьников открытостью и общительностью. Он был из числа тех преподавателей, на двойку которых никогда не обижаешься, потому что знаешь – заслужил. Он очень скоро стал пользоваться определённым уважением и среди сельских жителей, а местные старушки мигом записали Глеба в список завидных холостяков, и каждая из них стала женить его на своих внучках.

Павел Андреевич не мог конкурировать с новым учителем. Ученики шушукались между собой и так или иначе, Весницкому становились известны их разговоры. Краем уха он слышал, как две девочки из шестого класса делились своими впечатлениями о Глебе, и одна из них с жалостью замечала, что у них останется Весницкий. "Всегда нам не везёт!", – с горечью закончила она. Как раз в этот момент вторая её толкнула локотком – Весницкий проходил рядом. Случаев, подобных этому, можно было привести вагон и маленькую тележку. Старый учитель приходил к неутешительному выводу: дети его никогда не любили и не полюбят. Просыпаясь утром каждого понедельника, он ставил себе задачу добиться расположения учеников. Стал разбавлять уроки истории разгадкой кроссвордов, выдумывал всевозможные развлечения, не подрывавшие дисциплину, пытался шутить, но ничего не выходило.

Ученики заметили перемены в поведении старого учителя, некоторые стали этим пользоваться и небезуспешно – всегда считавшийся строгим Весницкий стал завышать отметки. Отчаянно повторяя про себя, что сегодня он сделал ещё один маленький шажок навстречу ученикам и очень скоро они к нему потянуться, в глубине души Павел Андреевич не верил сам себе. И за это он открыто начинал ненавидеть Глеба. "Он не виноват, ни в чём не виноват. Чего ты на него обозлился?" – не впервый раз задавался вопросом Весницкий. Червь зависти беспокойно ворочался в душе Павла Андреевича, вытягивал из него все соки, мешал спать по ночам, не позволял думать ни о чем, кроме школы и новых форм подачи материала.

"Такого не бывает, – убеждал себя Весницкий. – Он только пришёл, и вот они сидят на его уроках, как загипнотизированные. Значит, он знает что-то, чего не знаю я, обладает подходом, навыком".

Бесплодность прилагаемых усилий, растущее раздражение, бессонница резко ухудшили здоровье Павла Андреевича. Сердце, о местоположении которого большую часть своей жизни Весницкий не вспоминал, стало давать о себе знать. Резкая колющая боль периодически вынуждала Павла Андреевича принимать валидол. Проявила себя слабость – ноги подкашивались, подолгу стоять у доски было невыносимо трудно. Теперь Весницкий стал проводить большую часть урока, сидя за столом. Наконец, головная боль стала донимать Павла Андреевича. В конце октября Весницкий всерьез стал подумывать о пенсии.

Единственное, что согревало душу старого учителя, были редкие встречи с Аней Астаховой. Он не мог понять причину, по которой стал тянуться к этой девочке ещё сильнее, чем прежде, но когда она проходила рядом и, потупив глаза, тихо здоровалось, Весницкий забывал обо всех своих болячках. Он корил себя за нечаянный поцелуй, корил, но и ловил на мысли, что хотел бы повторить тот, ставший казаться фантастическим, момент. Больше всего Весницкий жалел о том, что передал одиннадцатый класс Глебу. Этого не стоило делать, но теперь уже ничего не исправить. Оставалось искать нечаянных встреч с Аней внутри школы. Помимо этого Павел Андреевич, оставаясь дома наедине, предавался мечтам о новом визите девушки. Он бы извинился за свой поступок, она бы стала его чаще навещать и сумела бы скрасить тихую жизнь старика. Пожалуй, только эти мечты и придавали Весницкому сил в неравной борьбе с Глебом. Павел Андреевич продолжал надеяться на себя и верить в свой успех, хоть энтузиазм его и таял с каждым днем.

После своего визита к Весницкому, Аня Астахова поняла три вещи: старый историк очень одинокий человек, он ей неприятен и она его боится. Вспоминая тот поцелуй, отвращение, которое она испытала, когда сухие старческие губы прикоснулись к ее губам, Аня зареклась оставаться с Павлом Андреевичем наедине. В школе она старалась избегать его, а когда возможности скрыться не было, и они встречались в коридоре, Астахова отводила взгляд в сторону, шептала дежурное здрасте, и, ускоряя шаг, проходила мимо. По какой-то причине она не могла выносить липких маленьких глазок историка, бесстыдно шаривших по её лицу и телу. Во взгляде Весницкого чувствовалось нечто неправильное и пугающее. Быть может, девушка себя напрасно накручивала, а может слова Томы о том, что она спит со стариком запали ей глубоко в душу, но Ане стало казаться, будто старый историк смотрит на неё оценивающе, как мог бы смотреть влюбленный в неё молодой человек. Проницательная Катя заметила перемены в поведении подруги, но истолковала их неправильно.

– Стыдишься, что не вступилась за Пал Андрееича? – спросила она как-то после очередного неловкого момента в коридоре.

Аня пожала плечами и объяснять ничего не стала.

Насколько ухудшилось отношение Ани к Весницкому, настолько же оно улучшилось к Глебу Максимовичу. Отчасти, на нее повлияли окружающие – девчата наперебой нахваливали новенького. Но главную роль здесь сыграл сам Глеб. Внимательный к деталям, он не только мастерски владел историей, умея превратить скучный урок в увлекательное приключение, когда ученик ощущает себя участником событий давно минувших дней, но и хорошо разбирался в людях, подбирал ключик к каждому сердцу. Обстановка в классе на его уроках становилась поразительно умиротворенной. Он каким-то образом догадывался о ссорах и разногласиях внутри класса, как бы между прочим разрешал их. В считанные дни все девочки влюбились в него, только о нём и разговаривали. А Аня... Она не знала, что чувствовала. Ей просто хотелось слушать и слушать Глеба. Никуда больше она не торопилась так, как на уроки истории. Там она словно бы преображалась, сама того не замечая, становилась кокеткой – излишне громко смеялась над шутками учителя, делалась разговорчивее и всячеси старалась привлечь к себе внимание учители, потому к каждому уроку она готовилась необычайно тщательно.

Аня не пыталась разобраться в природе своих чувств, а между тем, она начинала любить историка, любить по-настоящему, как способна любить только молодая неопытная девушка в первый, и как ей кажется, последний раз в жизни – страстно, самоотверженно, крепко. Разумеется, любовь её сопровождалась искренним страданием и метаниями юности: то ей казалось, Глеб не отводит от неё глаз на уроке, то, наоборот, мерещилось, будто он совершенно её не замечает. Сладкие муки неопределенности доставляли ей куда больше наслаждения, чем доставило бы прямое признание Глеба в ответных чувствах.

Любовь, казалось, придала ей сил – оценки стали выше даже по предметам, которые она терпеть не могла. Физика, математика, геометрия – теперь всё ей по плечу. Несмотря на свою открытость, чувства к учителю она держала в тайне. Отчасти из-за слов Томы, которые все, кроме Ани давным-давно забыли, а отчасти из-за страха быть высмеянной. Впрочем, предаваться томлению любви в одиночестве ей нравилось. Ощущения становились острее, чем сильнее угнетали неприятные мысли, тем приятнее было разубеждать себя в сомнениях. Постепенно любовь её перетекла в помешательство. Она уже ни о ком и ни о чём не могла думать, на каждой перемене бежала в кабинет истории, где принималась болтать с Глебом на повседневные и изъезженные темы.

У Глеба имелись определенные подозрения на счет её поведения, но он их до поры до времени решил не высказывать. По крайней мере, так казалось Ане. Ещё бы – если он влюблен в неё, как быть? Роман между учителем и ученицей осудит всякий. Ане особенно приятно было рассуждать о пикантности ситуации с позиции жалости к объекту своего обожания.

"Бедненький, – думала она, – ему-то хуже. Его сердце разрывается так же, как и моё, но поделать с этим он ничего не может. С меня какой спрос? А он несёт ответственность. Насколько трудно ему придётся, если все всплывёт?"

К концу четверти сомнений в ответных чувствах Глеба у неё не оставалось – он не возражал против её присутствия в подсобке, сам приглашал пить чай и поддерживал беседы ни о чём. Он интересовался жизнью Ани, поднимал всё более щекотливые темы. Однажды у них зашёл разговор даже о её матери.

– Я заметил, ты живешь с отцом, – сказал Глеб. – А где же мама?

Аня помрачнела, но к тому моменту она считала учителя родным ей человеком, поэтому решила обо всём рассказать.

– Она умерла, когда мне пяти не было.

Учитель понимающе кивнул.

– Хоть немного её помнишь?

– Помню. Лучше всего голос – нежный, добрый, ласковый. До самой своей смерти она приходила ко мне и напевала колыбельные. Ещё помню, что перед самой смертью меня перестали к ней пускать. Отец не хотел, чтобы я запомнила её бледной, как сама смерть, худой и измученной. Когда она умерла, там были врачи, такие серьёзные, насупленные, всё объясняли, почему не смогли помочь. И их лица я отчего-то запомнила как никогда отчетливо, а материнское нет, – она тяжело вздохнула. Видимо, эти мысли мучили её до сих пор. Глеб это понял и сменил тему, заговорив о методах лечения различных заболеваний в девятнадцатом веке, а затем о медицине вообще.

Эта их беседа окончательно убедила Аню в том, что Глеб к ней неравнодушен, но первый шаг не сделает никогда. Имеет ли право сделать его она? Чем больше девушка об этом размышляла, тем крепче утверждалась в том, что такого права у неё нет. Когда начались каникулы, она ушла на них с тяжёлым сердцем. Как быть дальше, девушка не знала, но для себя строго решила всю неделю провести вдали от Глеба.

Первая четверть со всей очевидностью убедила Лидию Лаврентьевну в том, что Глеб справится с полным объёмом работы. Поэтому от Весницкого можно было избавляться. Прежде она хотела подождать до конца года, но теперь, после вмешательства Демидова, твердо решила отправить наглеца на пенсию как можно скорее. Каникулы виделись ей удобной возможностью подвести его самого к мысли об уходе. Для этого она и вызвала старого учителя на последней учебной неделе к себе в кабинет.

Когда Весницкий пришёл, напротив директора уже сидел Глеб. Его присутствие несколько смутило Павла Андреевича, и он стал подозревать нечто неладное. Кулакова предложила Весницкому садиться.

– Я вас по какому поводу вызвала, Павел Андреевич. Говорят, здоровье у вас шалит, на уроках часто срываетесь, да выглядите неважно.

– Кто говорит? – довольно агрессивно спросил Весницкий.

– Люди, – холодно ответила директриса. – Собственно о чём речь. Мы с Глебом Максимовичем обсуждали его готовность принять всю школу. Он ответил согласием. Ведь так? – она вопросительно посмотрела на Глеба.

– Ну, если Павел Андреевич действительно подумывает о пенсии, я, конечно, готов его заменить, – подтвердил Глеб.

– Ни о чем таком я не думаю! – резко заявил Весницкий.

– Просто поймите, – ласково начала Лидия Лаврентьевна. – Классов у нас немного, в школе чуть больше полутора сотен человек обучается. Денег нам выделяют совсем мало – год прошёл после дефолта. Жить и так не сахар, а станет ещё хуже, если зарплату приняться делить. Поскольку у нас такое щекотливое положение сложилось, мне из района денег на зарплату второму историку выделили, а буквально на той неделе вызывают и спрашивают, так мол и так, с историком-то разобрались? Я руками развожу, – тут Лидия Лаврентьевна пристально посмотрела на Весницкого и в продолжении последовавшей тирады глаз не отводила, – приехал молодой, талантливый, в общем учитель от бога. Да старый уходить не хочет. Меня спрашивают, а зачем же я тогда просила денег на нового, если старый будь здоров. Что прикажите говорить? Врать не стала. Он, говорю, с работой справляется все хуже и хуже, в одиночку не тянет, хоть и скрывает это. Здоровье у него ни к черту, оно и неудивительно с нашей-то зарплатой в шестьдесят один год. Да уходить всё равно не хочет, боится, наверно, что на одну пенсию не проживёт, зарплата всё ж таки больше. Из-за денег, говорю, место занимает.

По лицу Весницкого Лидия Лаврентьевна поняла, что сумела задеть его за живое. Он покраснел, не знал, куда деть руки, сжимал разжимал кулаки, чесал голову. Глаза его плавали по всему кабинету, но смотреть прямо на Кулакову он не мог. Наслаждаясь моментом своего триумфа, Лидия Лаврентьевна совершенно не обращала внимания на Глеба, смущённо ёрзавшего у себя на месте. Очевидно, русло, в которое повернул разговор, ему не нравилось, но влезть он не решался.

– Это вы зря так, – не выдержал последнего предложения Весницкий. – Я здесь совсем не из-за денег.

– Выходит я ошиблась? – она изобразила на лице раздосадованность, для пущей убедительности всплеснула руками. – Неловко-то как. Да только вас не разберёшь, Павел Андреевич. Если не из-за денег, тогда зачем остаётесь?

Весницкий хотел было что-то ответить, но она не предоставила ему такого шанса.

– Я бы могла подумать, будто бы вы боитесь отдать детей в ненадежные руки, но мы-то с вами убедились – Глеб Максимович куда квалифицированнее вас как в истории, так и в педагогике.

Такая прямота смутила Весницкого. Он, наконец, потупил взор, признавая поражение.

– Дети его любят, чуть ли не каждый день приходят просить заменить вас им. А я отказываю. Павлу Андреевичу, говорю, тоже на что-то жить нужно. Так и в центре сказала. Они долго совещаться не стали, наказали вопрос разрешить. Денег выделять не станут, придётся зарплату вам на двоих делить. Сами объясняйте Глебу Максимовичу, почему он вместо и без того маленького оговоренного оклада будет получать сущие гроши.

Закончив, Кулакова откинулась на спинку кресла и с ощущением собственного превосходства изучала согбённую фигуру поверженного противника. Весницкий помолчал, поднял глаза, посмотрел на Лидию Лаврентьевну и выдавил из себя:

– Это всё?

Она кивнула.

– До свидания, – процедил Весницкий и ушёл.

Кулакова проводила его с легкой улыбкой на лице.

– И к какому снижению оклада мне нужно готовиться? – спросил Глеб.

– Пока ни к какому. А там будет видно, – уклончиво ответила директор.

– Тогда я тоже пойду, – сказал Глеб, поднимаясь.

– До свидания, – попрощалась она с молодым учителем.

Разумеется, никто не требовал от неё увольнения Весницкого – историю эту она сочинила специально, дабы нанести ещё один болезненный удар по самолюбию Павла Андреевича. И этот удар не станет последним. Она будет продолжать унижать его до тех самых пор, пока не получит заявления об уходе.

...

После беседы с директором Весницкий был сам не свой. Проведя урок без желания, он пошёл домой. В этот момент Павел Андреевич злился на весь мир.

"Какой паршивец, – думал он о Глебе. – Они заранее это срежиссировали. Решил занять моё место. Сидит там, сама невинность. Если Павел Андреевич хочет, если собирается. И нашим и вашим хочет казаться хорошим. Не бывать этому! Экий подлец. Я к нему по-отечески, а он мне нож в спину. Проклятый Брут! А эта паскуда, проститутка распоследняя, да как она смеет меня оскорблять. Это я-то из-за денег работаю! Я, который просидел в этой школе тридцать шесть лет, все это время был бесконечно предан работе, не ушел, когда начался ельцинский разгул, остался в девяносто восьмом. Эта паршивка искала мне замену всё это время. Никто ехать не хотел, выискала одного дегенерата. Каким надо быть идиотом, чтобы поехать в богом забытую деревню в самом начале жизни. Чего он тут забыл, черт проклятый! Главное, каким правильным казаться хотел. Павел Андреевич то, Павел Андреевич сё. Дайте совет, помогите с этим, подсобите с тем. А сам козни с директрисой плёл у меня за спиной, на место моё засматривался. Зарплату мне резать собрались! Так тем лучше, этот козёл первым не выдержит. Я-то на копейки всю свою жизнь существовал, уж всяко не пойду на попятный, какими бы словами эта дешевка меня в центре не обзывала".

Поток его мысленных ругательств оборвал окрик Игнатия Платоновича:

– Что идёшь, не здороваешься, Пал Андрееич?

Весницкий рассеяно посмотрел на старика, словно бы видел его впервые.

– Простите, задумался. Добрый вечер, – обрывисто произнёс он.

– Присаживайся, погуторить надо.

– Простите, мне некогда, – довольно грубо отмахнулся от старика Весницкий.

– А в чём дело?

"Вот привязался же, старый дурак!", – пронеслось в голове Весницкого. Он чуть было не произнёс этого вслух, но сумел сдержаться. Не ответив на вопрос Игнатия Платоновича, он пошел своей дорогой, словно бы ничего не слышал.

"Оставлять этого так нельзя, – продолжал рассуждать Весницкий. – За каникулы нужно что-нибудь придумать, как-то отомстить подлецам. Только что я могу? Да ничего! Я бессилен, абсолютно бессилен. Все от меня отвернулись. Одна только Анечка, добрый ребёнок, пожалела старика. Я не имею право сдаваться, хотя бы ради таких как она нужно продолжать стоять на своем".

Дабы хоть как-то утешить себя и очернить нового историка, Весницкий стал прокручивать в памяти все эпизоды, в которых Глеб выставил себя в чёрном цвете. Тут всплыл и разговор в конце урока, когда учитель не оборвал тираду директора, не заступился за коллегу, который оказал ему поддержку. Снова вспомнился сегодняшний разговор и молчание Глеба. Проскальзывали и другие мелкие эпизоды, как вдруг Павел Андреевич вспомнил о самом первом учебном дне, когда он подслушал разговор директора и Свиридова. Она всячески поносила Павла Андреевича, а Глеб слова в защиту человека, который ему помогал, не сказал.