Текст книги "Вершалинский рай"

Автор книги: Алексей Карпюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Но пророк прибыл в село так неожиданно, что нам было не до веток.

– Приехал! – вмиг облетела село новость.

Бабы высыпали на улицу и замерли. Стали собираться и мужчины. Мы с братом как раз возвращались из школы, подошли к сборищу, глядели на святого круглыми глазами.

Удивляться действительно было чему. Это взрослого можно убедить, что подсунутая ему солома – сено, с детьми такой номер не пройдет.

В повозке сидел сухонький старичок с длинной бородой, тусклыми глазами. На нем была домотканая свитка, холщовые, порты да обычные крестьянские сапоги, ни разу не чищенные, со стоптанными каблуками и покривившимися задниками.

Еще больше удивлял ковер-самолет, которым святой правил.

Шустрый буланый конек тянул повозку на толстых деревянных осях. Нас поразило, что вместо тяжей от колес к оглоблям тянется пара лозовых жгутов. Оглобли к хомуту крепились веревочками. Никаких тебе шлей, один подхвостник, чтобы хомут не наезжал на голову коню. Под седоком на голых досках старая конская торба. Только хвост буланого был завязан в такой же форсистый узел, какой завязывал и наш отец своей Машке. И точно такая же, как у нашей кобылы, грыжа выпирала на животе, – наверно, и он лег на копыто и проткнул себе брюшину.

Альяш остановил повозку. Пока буланый, подрагивая шкурой, отгонял мух, пророк говорил. Что именно – я не слышал, стоя сзади, за толпой. Да и говорил он очень мало, больше слушал и словно кого-то настороженно ждал.

«И это свято-ой?! – Я не мог опомниться от удивления. – Выходит, правду говорил отец, что бабы сами себя уверили, будто у тетки Агаты обновилась икона, а люди из окрестных деревень поперли в Страшево, как угорелые!»

Вон какими безбожниками были старшевские мужчины, как негодовали на грибовщинского пророка, а тут стушевались и они. Старый Тивонюк собирался напомнить Альяшу, как вместе разгоняли спевки, прищемляли котам хвосты и потешались, видя, как, ошалелые, они потом носились по деревне. Дядька Воробей хотел рассказать, как они завязывали юбки на головах у девок, сочиняли анекдоты про святых и грешников, про божью матерь и монашек. Отец хотел спустить с цепи Британа…

Все они теперь стояли поодаль, будто остолбенели.

Мужчины были поражены приездом Альяша еще больше, чем тогда, когда через село валили кобринцы. Смотрели, молчали, и если бы их мысли можно было прочитать вслух, они бы прозвучали приблизительно так:

– Вот холера, будто на баб кто чары наслал!..

– Колдун он, что ли? Заехал, сказывали, в Ятовты, двум мужикам жен поменял. Который уже месяц живут пары и, говорят, даже не ссорятся!

– А моя-то жена?! Еще утром была баба как баба, сама над этим Альяшом потешалась, а теперь посмотри, что с ней стало! Будто подменили…

– Магнит у него какой, что ли? Такая власть над людьми! Говорят, даже вожжами охаживает, а они – ничего, молятся на него, целуют ноги…

– И хотя бы из себя видный человек был! А то так… маленький, сухонький…

– Червивый сморчок, от ветра валится!..

Пока мужчины стояли молча, страшевские бабы шалели все больше. С плачем и стоном они падали на колени перед повозкой, били поклоны и что-то говорили, говорили, словно в бреду.

Привыкший к подобным сценам буланчик все время стоял неподвижно, он только постриг ушами на Тивонюкова Рекса. Вдруг конь широко расставил задние ноги и ударил тугой струей в дорожную пыль, обдав женщин брызгами пенистого пива. На это они не обратили внимания, в исступлении все лезли к пророку, целовали ему руки, полы свитки, сапоги, совали благословить детей, снятые со стен и засиженные мухами иконы. Плач, крик, стон стояли над селом.

А меня грызло разочарование.

4

Под вечер того же дня новая волна паломников в Грибовщину затопила Страшево. Солтыс, староста, распределил их по хатам на ночевку. К нам пришли семь женщин из-под Бельска. Отец принес охапку гороховой соломы и разбросал ее по полу в большой комнате. Мама набрала щепочек и растопила плиту. Вслушиваясь в диковинный язык, мы с братом во все глаза разглядывали постоялиц. Они говорили по-украински.

– Подвынься, бо тут мякко – гріх!

– Та й мені тільки жмэня потрібна!

– А я ляжу на голу підлогу!

– Тетки, что есть будете? – спросила мама у старшой.

Женщина попросила кастрюлю и два стакана ячневой крупы.

– Оце тількі будэ істи нашэ бріннэ тіло!

Мама поставила варить кашу и пошла доить коров. Гостьи положили в изголовье свои узелки, стали коленями на голые доски и начали молиться.

Вернулась с подойником мама. Процедив молоко, она заглянула в кастрюлю. Подумала, каша постная, покачала головой и влила в кастрюлю кружку парного молока, затем наполнила кружку еще раз – для Володьки, а остальное понесла опустить в колодец, чтобы утром идти с ним в Городок.

У порога маму догнала Нюрка.

– Тетя, что вы наделали?! Они же клятву давали! – испуганно зашептала она. – От Скробляцкого леса будут ползти на животе…

Но было уже поздно. Богомолки видели, как мама лила молоко в кашу. Поступок мамы их ошеломил. От возмущения они некоторое время не могли вымолвить слова. Затем разом, как по команде, подхватились, быстро разобрали свои узелки. Старшая забормотала заклятье:

 
Яко исчэзает дым от вэтру,
Яко тает воск от лыца вогня,
Тако да погыбнут бэсы
От лыца любящего бога!
Фу-фу, сатана, сгинь!..
 

– Фу-фу-фу! – по три раза с отвращением дунули на маму, на отца, на нас с Володькой остальные бабы и, брезгливо обходя плиту, гуськом потянулись на улицу.

Растерянная мама, опомнившись, плюнула нам с Володькой в глаза и стала торопливо протирать их фартуком, словно богомолки облили их отравой. Но этого ей показалось недостаточно. Она выхватила из сундука венчальную свечку, чтобы накапать воску на дверную ручку.

– Не поможет! – авторитетно объявила Нюрка.

– Ты думаешь? – Перепуганная мама совсем потеряла голову.

– Если бы вы раньше закапали! Нужно, чтобы они сами сняли проклятье.

Мать бросилась вдогонку за бельчанками.

– Да погодите же вы, другой вам сварю, невелика беда! – униженно молила она их за дверью. – Вернитесь, разве можно не евши, лю-уди?!

– Оставь, черт их бери! – гаркнул отец. – Не проси, раз они с ума спятили, как их дурной Альяш! Я бы им мазута, каким соломорезку смазываю, в кастрюлю наложил!

Мама не послушалась. Но как она ни унижалась, как ни умоляла вернуться, спать бельчанки легли во дворе под нашей грушей.

Мама долго не находила себе места.

– Испортят они нам детей проклятьем, вредные! – жалобно говорила она отцу, глядя на него с надеждой.

– Выкинь из головы, глупость все это!

– Ой, не скажи! Если бы хоть одна это говорила! – так и этак проверяла она на муже свои сомнения. – Подумай, сколько их было, и каждая бросила по такому слову!

– Тьфу! Заладила свое… скоро и сама начнешь верить! Манька, выкинь это из головы, займись делом, брехня все это!..

– Пра-авда?! – Голос мамы еще дрожал, но глаза уже светились. – Говоришь, не будет ничего?!

– Ты как малая, ей-богу!..

Их обоих теперь стало занимать другое: что делать с кашей? Сами поужинали. Оставить до утра – прокиснет. Вывалить свиньям – каша на молоке, жалко и грешно…

В это время Нюрка вернулась от богомолок и успокоила:

– Ну, слава богу, они, кажется, про вас совсем забыли!

– Да уж будь что будет! – вздохнула мама. – Нюрочка, золотце, ты молодая, съешь эту кашу, чтоб не пропала!

– Что вы, тетка Маруся, я же так файно наелась, картошки с рассолом!

– Ничего, поешь еще раз, что тебе, девке такой, станет! Бери, бери, в ней одного молока сколько!

И Нюрка, обреченно вздохнув, села на порог и опорожнила всю кастрюлю.

– Уф-ф! Аж дышать трудно! – Она поставила посуду на плиту. – Разве на гороховой соломе лечь в той комнате, а то свалюсь еще с лавки! Я теперь как колода.

– Ложись, ложись, солому завтра выбросим! – разрешила благодарная мама.

5

Все улеглись спать, но мне не спалось. Сколько разочарований за один день! Альяш – это же чистый обман, как и обновление икон, и все другое. Нету, выходит, никакого замка в Грибовщине! А вот такие в него верят! На днях дядька Шиман догнал таких же двух бабок и пожалел: «Садитесь, тетки, подвезу! А узлы свои снимите с натруженных плеч, пусть тело отдохнет немного, до Грибова еще далеко!» А они: «Спасибочко, добрый человек, что хоть нас берешь, а торбы уже на плечах подержим, чтобы твоему коню легче было!»

Но больше всего переживал я падение Нюрки.

Питалась она вместе с родителями. Что и как едят взрослые, меня до сих пор не интересовало, я не обращал на это внимание и был уверен, что Нюрка есть не так, как все.

Теперь я представлял, как мой ангел, съев кастрюлю каши на семерых, перекатывается, как бочонок, на гороховой соломе в большой комнате, ворочает влажными эмалированными белками и тяжело дышит; мне было не по себе.

Однажды мама варила крахмал для белья и испортила его.

– Вывали его за сараем, куры поклюют! – послала она меня с горшком.

Оказавшись во дворе, Нюрка увидела на граве синеватый студень и спросила отца, что это такое. Тот как раз был в хорошем настроении.

– Не знаешь? Гэ!.. Кусок тучи утром оторвался и упал с неба!

У Нюрки подкосились ноги. Упав на колени, она стала шептать молитву.

В другой раз мы с ней понесли на луг полотно – белить. Перед тем как разостлать его на траве, намочили полотно в озерце и задержались под тенью ольхи. И стали свидетелями драмы.

В улей с тяжелым взятком возвращалась пчела. Работяга летела прямиком через озеро. Она не рассчитала сил, устала, и ее потянуло вниз. До берега оставалось совсем немного, но пчела уже коснулась воды. Нашла в себе силы пролететь еще полметра, опять коснулась холодного зеркала и беспомощно распластала крылышки на воде. Конец!

Я схватил хворостинку, чтобы помочь несчастной, но тут случилось неожиданное: увидев легкую добычу, бойкий окунек подплыл снизу, в мгновение ока проглотил добычу и… сразу всплыл брюшком вверх.

– Тьфу-тьфу, нечистая сила! – закричала Нюрка. Она перекрестилась, схватила мокрое полотно, крепко взяла меня за руку и бросилась бежать. – Это никакая не пчела, дурень! Это черт! – твердила она, а у самой блестели капли пота на лбу. – Видал, как он клыками рыбу схватил?

Я тоже перепугался. Потом пересилил страх и, отдышавшись, вернулся к озеру. Сучком подцепил окунька и внимательно его рассмотрел. Вранье! Никаких следов от клыков, просто его ужалила пчела. Яд так пропитал окунька, что наша кошка потом долго с подозрением принюхивалась к нему.

Теперь два этих случая припомнились мне перед сном. И уже не волновало, что Нюрка уйдет от нас. Но все-таки стало невыносимо грустно. Хотелось куда-нибудь убежать, чтобы никого не видеть. Я не мог молиться. Чувствовал себя глубоко несчастным, и мир казался таким скучным и неинтересным, что я расплакался.

До моих переживаний никому не было дела. Детские волнения не шли ни в какое сравнение с тем ажиотажем, какой нарастал вокруг имени пророка.

6

На следующий день между Страшевом и Городком мы с братом увидели паломников, поклявшихся приползти в Грибовщину на коленях.

Лица их словно были вылеплены из потрескавшегося ила, в который воткнули серую и рыжую щетину. У ползущих были красные от бессонницы веки, пересохшие, кровоточащие губы, на грязных висках сверкали капли пота. В нос ударил едкий запах грязных, потных тел.

Мы, дети, долго брели за ними. Нам пришло в голову пересчитать их. Оказалось, что по страшевскому булыжнику молотило задубелыми, грязными коленями, оставляя на нем кровавые следы, сто восемьдесят три человека.

Дядька Салвесь выругался:

– Вы что – очумели? Смотрите, дети над вами смеются!

– Фу, сгинь, изыди, сатана, в место пустое, место безлюдное! – прохрипели ближайшие паломники.

Дядька никогда мухи не обидел, но тут и он вышел из себя. Как был с кнутом, влетел в самую гущу – и давай хлестать по спинам, головам, не разбирая.

– Домой, домой, холера вас возьми!.. Домой ползите, лодыри! Дубины стоеросовые, знаете, кто ваш Альяш?! У меня спросите, я с ним девок щупал! Моя кобыла святее… Марш по домам, дурни чертовы!

К нашему удивлению, фанатики как бы обрадовались тому, что их стегают кнутом. На лицах тех, кому досталось от Салвеся, засветилось тихое блаженство. Бормоча молитвы, люди с боязливой радостью, точно Салвесь собирался их щекотать, подставляли свистящему кнуту плечи и ползли, ползли, ползли дальше, и колени их стучали по булыжнику, как клешни раков, которых высыпали из короба на крышку стола.

Богомольцы были с Полесья. Голодные и грязные, они проползли уже около четырехсот километров!

Глава III

МАДОННА НА ЯБЛОНЕ

«Чудо!» – кричала толпа под развесистой яблоней. Люди крестились, тянули руки к дереву и опять кричали.

Кора на яблоне была содрана, и на стволе темнело продолговатое пятно.

«Это – дева Мария, я ее узнала сразу!» – убеждала прохожих женщина в темном и длинном платье, показывая след на стволе.

Точильщик ножей Рональд Дингас взял в оборот своего семилетнего сынишку и тот признался: когда отец отсутствовал, мальчик залез на дерево с ножом, который утащил из кухни, содрал кору. Нож был ржавый и грязный, оставил на стволе след.

Тем временем слух о деве Марии на яблоне уже облетел Гайнсберг. Толпа паломников хлынула в сад…

С. Тосунян, соб. корр. «Известий», Бонн, июль, 1974 г.

ЯВЛЕНИЕ ПРОРОКА НАРОДУ И ГРИБОВСКИЙ БЕДЛАМ

1

В Грибовщине Альяш выходил к народу по нескольку раз в день. Трудно определить, чего было больше в этих «явлениях пророка народу» – самообмана темной массы, коллективной игры, мистицизма, отзвуков старинных традиций, неожиданно проросших через толщу веков и слои поколений, или просто шарлатанства и авантюризма.

Выглядело все это так.

На повозках и пешком к церкви стекались все новые и новые толпы. На специально отведенной площадке складывались подношения: узлы со льном, шерстью, стопки рушников, мешки зерна, толстые рулоны полотна, связанные овечки, гуси и куры. Огромные бочки безостановочно наполнялись связками сушеных грибов, кругами сыра, глыбами воска, бочонками с медом. Осторожно выкладывалось из корзинок неисчислимое количество яиц.

Учитывались лишь наиболее ценные подарки.

Старик из Глинян привязал к колу пеструю корову, дал ей сена и предупредил приемщика:

– Гуляла на великий пост. Четвертый теленок. Бабы подоили недавно, может терпеть до вечера. Смирная. Я Ракуть Иван. Деревню сам знаешь, бывал у нас не раз.

Выслушав исчерпывающую информацию жертвующего, бородатый приемщик в рыжем кожушке записал его фамилию в приходную книгу и внушительно пробасил:

– Рука дающего да не оскудеет. Храни тебя, Иване, господь. И семью твою, и родных.

Другой бородач в таком же кожушке, только с кожаной сумкой на животе, принимал от баб и мужиков из села Сыроежки собранные ими полторы тысячи злотых. Сунув банкноты во вместительную торбу, он поставил в приходной книге сумму, выдал расписку и разъяснил:

– Это вам квитанция, чтобы отчитаться перед обчеством. Пусть бог просветит умы ваши и очистит сердца ваши любовью! Будете теперь, братья и сестры, под опекой царицы небесной, а также дети ваши и их потомства. Аминь!

– Аминь! – почтительно ответил ему хор баб и мужиков.

Счастливые от сознания, что задаток на отпущение всех бывших и будущих грехов попал в достойные руки, сыроежковцы с облегчением сели на заветный взгорок, присоединились к огромному табору. Мужчины вытянули натруженные ноги, сняли постолы и с наслаждением почесывали гудящие ступни. Кто не давал обета поститься, принялся подкрепляться. Люди достали сыр, яйца, соленые огурцы, четвертинки кочанов квашеной капусты, бутылки молока, ломти хлеба с угольками, прилипшими к нижней корочке.

– Ах, бессовестные, пир тут развели?!

Это была одна из богомолок, старая дева, внимательно следившая за поведением других. Она и ее соратницы подозревали всех в чем-нибудь дурном.

– Забыли, куда пришли? Лакомиться собрались на святом месте, разносолами угощаться?! А лучку с солью да хлеба с водицей не хотите?

У пристыженных сыроежковцев мигом пропал аппетит. Считая, что допустили самую крупную в жизни промашку, они виновато сунули еду в узелки. Только одна девушка никак не могла с собой сладить: она кусала сушеный сыр из кулака и чуть не давилась им, глотая его целыми кусками.

Пока что с народом говорили, выражаясь современным языком, «внештатные агитаторы». Их никто не назначал и ничему не учил. Свои обязанности они возложили на себя сами, став органической частью всего происходящего вокруг грибовщинской церкви, и службу несли исправно, с точностью заводного механизма.

Это была элита пророка, те самые старики и старухи, кто двадцать лет тому назад начал собирать с Альяшом деньги на строительство церковки. За это время прогремела мировая война, на нашей территории сменилось пять правительств и пять укладов жизни, а вера в пророка у определенных людей только росла.

В напряженной тишине старшая дочь Руселевой Марыси Христина внушала людям, пришедшим к Альяшу:

– Не окрестил Станкевич выродка припадочной, подняли братья Голубы руку на престол и царских слуг, так бог село и покарал! Матерь божья, что творилось! Кто на кого был в обиде, поставит полуштоф Полтораку, и он того побьет, порежет, кости поломает, глаз выколет. И никто, милые, не мог с ним совладать – ни староста, ни полиция, ни народ! Так страшно было, так страшно, поверьте, что многие бабы с вечера до утра и во двор не выходили! Господи боже наш, чего мы только не пережили!.. И вот приходит Альяш в Кронштадте к Иоанну, а чудотворец поклонился ему до земли да и говорит: «Мне икона Казанской божьей матери указывала, что ты есть божий человек. Возвращайся скорее в свою Грибовщину и верно служи народу, а злодея покарает господь бог!» И приходит Илья в село, а нехристя голова поганая уже с плеч скатилась!

Слушатели вздохнули с облегчением, точно сами они избавились от Полторака.

Заговорила старая Пилипиха: мол, собственными глазами видела и своими ушами слышала, как ночью Альяш беседовал с господом, договариваясь насчет дождя назавтра:

– Встаю раненько, а все вымокло от дождя, файно растет, прямо на глазах! И никто в селе не догадается даже, кто сотворил это чудо! Встречаю я его на улице и кажу: «Илья, я все видела и своими ушами слышала, все, все знаю!» А он мне: «Ну и знай себе! Только никому ни-ни, молчи! Нехай люди соберут файный урожай, нехай радуются!..»

Климовичева Наталья восхищалась простотой пророка:

– И пашет, и косит, как мы, только мяса в рот не берет, как, бывало, святые старцы. Вина не пьет тоже, ни за что не уговорите, только страшно рассердится! Одно знает – молится и молится за народ…

Мощный голос Александра Давидюка из Каменя перекрывал всех:

– Люди когда-то жили в саду эдемском, горя не знали, даже хворей не знали никаких! Да нарушили завет господа бога, съели яблоко запретное и познали зло! И начали с той поры убивать друг друга, брат пошел на брата, сын – на отца… И пришли на землю глад, болезни и смерти, а слезы полились рекой!

– О господи, согрешили-то как! – вздохнул кто-то сокрушенно.

– Тогда царь небесный, – возвысил голос Давидюк, – наслал на людей потоп, чтобы одумались, – не помогло. И он начал посылать Иоанна Крестителя, Моисея, Иисуса Навина, Георгия Победоносца!.. Много, ох, много их побывало на грешной земле, не пересчитать! И последним явился Иоанн Кронштадский…

Оратор сделал передышку, и баба, сожалея о непоправимой утрате, успела вставить:

– Во дурные! Не съели бы того яблока, жизня какая всем была бы, дева Мария!..

– Как маленькие, не могли уж потерпеть в том раю, – добавила вторая.

На них зашикали. Давидюк продолжал:

– Вы думаете, Иоанн Кронштадский помер? А почему, когда его несли на Казанское кладбище, за гробом плыла звезда по небу?! Она показывала людям, что Иоанн воскрес и опустился на землю в образе мужика, истинно вам говорю!

С виду не то доктор, не то учитель, с голым, как колено, черепом, с набухшей на шее жилой, гладко выбритый, Давидюк надел связанные ниточкой очки, открыл на закладке Библию и зачитал из Старого завета:

– Тут сказано: «Бог пошлет вам Илью-пророка перед наступлением дня господня».

Чтобы люди прониклись как следует святыми словами, Давидюк выдержал нужную паузу и подытожил:

– Таким образом, нами чтимый пророк Илья есть второй чудотворец Иоанн, помазанник божий, вновь народившийся Христос и отец небесный, сам бог в святой троице, истинно вам говорю!.. Это великое счастье и милость господа нашего, что он послан с небес простым человеком, судьей Христовым, сына божьего и всемогущего! Так любите же его, братья и сестры, уважайте все и молитесь!

Давидюк опять зачитал из Библии:

– «Ибо он тот, о котором сказал пророк Исайя; глас вопиющего в пустыне: приготовьте пути господу, прямыми сделайте стези ему», аминь!

Пока звучали речи и собирались пожертвования, каждый участник этого грандиозного митинга преисполнился двойным чувством. Он – ничтожество, песчинка в пустыне и капля воды в необъятном людском океане. Но в то же время он частица какого-то могучего движения.

И люди дружно и уверенно подхватили:

– Аминь!

2

А за кулисами сборища шла лихорадочная работа. Полтора десятка озабоченных мужиков и баб с видом людей, которым доверили важную тайну, а иные просто с наигранной важностью, деловито сновали в толпе верующих, перебранивались, перебрасывались отрывистыми фразами. Заметно было, что обязанности свои они выполняют с удовольствием.

– Где же эта Химка? – взглянула на Майсакова Петрука курносая жена-мироносица из Мелешков Лиза Цвелах. – Скоро свечи зажигать, а нечем! Пошла за спичками и пропала! За это время в Кринки можно было сбегать. За смертью только посылать такую! Что из этого выйдет, если все так плохо служить начнем?!

Старик задумчиво гладил пятерней бороду.

Лиза, так же будто играя перед невидимой толпой, хотела еще что-то сказать, но над землей вдруг дохнул ветерок. Цветущая молодка знала, какими глазами смотрят на нее мужики, и белыми, отвыкшими от крестьянской работы руками кокетливо придержала подол юбки.

– Ах, чтоб тебе!..

– Сколько вы их жжете, не напасешься! – буркнул Майсак, воровато отводя глаза от соблазна. – Я же выдал вам вчера по три коробочки… Они тоже денег стоят! Дома небось каждую спичку пополам делила, если к соседке за жаром не бегала, а тут жги без счету, да?

Порозовевшая от солнца, любуясь собой, молодая бабенка накинулась на Майсака:

– Попробовали бы сами зажечь половинками, когда со всех сторон люди подпирают, а свечек тьма!..

Но дед уже не слушал ее – к нему подлетела другая босоногая тараторка:

– Дядька Петрук, там уже новые идут! Говорят, пришли заблудовцы с хоругвями шелковыми, таких у нас еще не было…

– С этими не управились – и на тебе! – всплеснула руками Лиза Цвелах. – Что делать будем, чего стоим? Время-то бежит!

С пятнами на щеках, еще не остыв от недавних бесед на взгорке, подошла Христина, гневно закричала:

– А зачем их пускать сейчас? Какой умник придумал их пускать?! Толкотня будет, как в прошлый раз! Заблудовцев надо часа два подержать на выгоне! Посылай кого-нибудь навстречу, Петрук!

– Ладно, не кипи, как самовар, пойду сам! – Старик все еще поглаживал пегую бороду.

– Не мешкай, а то сейчас припрутся! – не успокаивалась Христина. – А почему кринковской Пиня полотна не забирает, все хоры завалены? Оно ему не нравится?.. И нужно кого-то поставить у корзин, чтобы не сдавали тухлых яиц, а то опять скупщики откажутся их брать!

– Они идут дорогой, а я побегу напрямик, болотцем, и как раз успею. Давидюк, кажется, кончает, зовите Илью, пора ему. Да Фелюсю скажите: пусть берется за било… А холсты Пиня больше не берет – нештандартное, говорит, чистый лен ему, стервецу, подавай! Полотно пусть там полежит, потом придумаем, что с ним сделать. А с яйцами беда! Пусть кладут пока всякие… Вечером надо посадить баб, чтобы разглядывали на свет, а то как ты узнаешь, которое гнилое?! Сейчас зато в ходу сушеные грибы, куры и гуси, шерсть!

Со спичками подошла Химка:

– Петрук, там поставские сектанты железную Библию притащили, а из-под Воложина икону какую-то! Хотят, чтобы мы в церковь взяли! Библия большая, как печная заслонка, да с цветными рисуночками, я ее в храм велела нести, а икону…

– Зачем в храм?! Надо к народу, за ограду вынести, пусть люди посмотрят, порадуются подарку! Э-эх, учишь вас учишь, а вы, холера, как были бабами, так бабами и остались… Толку от вас ни на грош!

Майсак еще ругал своих подчиненных, когда подошли воложинские сектанты. Большую группу мужчин возглавлял босой детина. Грубо вышитая рубаха его из мешковины была подпоясана соломенным перевяслом, густая рыжая борода, тронутая сединой, походила на глыбу окаменевшего меда, к которой пристали концы белых ниток. Босые мужики несли на жердях-носилках изображение трех старцев.

– Прими от нас это, отец Петрук! – почтительно попросил рыжебородый, почему-то отводя глаза.

– А, Семен?! – узнал Майсак. – И ты бороду отпустил? Посмотри, Христина, что это у них.

– Уже смотрела и никак не разберу, гляди сам! – Христина неприязненно поглядывала на бородача.

Икону размером два метра на полтора воложинцы опустили на землю, и ноша заиграла оранжевой и ультрамариновой красками, а стекло засияло солнечными бликами.

– Посредине Христос, а это? – уставился на икону Майсак.

– Святая троица, отец Петрук, – вздохнул рыжий.

– Кто же это может быть?! Постой, постой! Не ты ли, Семен, слева?

– Я, отец…

– А-а, я так и знала, что тут что-то не то! – мстительно заметила Христина, досадуя, что ее провели.

– Значит, приволок нам себя! Та-ак!.. Ну, а третий? – насмешливо спросил Майсак.

– Михаловский Ломник, отец…

– Балагула?..

– …

– Балагула, спрашиваю?

– Нас в Вильно намалевали за двести злотых. Файно сделали, правда? Мы все за стекло боялись: треснет – где возьмешь такое? Ну ничего, донесли! Запылилось только…

– Балагула, спрашиваю, третий?

Но Семен бросился протирать рукавом стекло.

– На Троцкой улице в Вильно сделали… Двадцать дней шли. Потихоньку… Где на полдня остановимся, отдохнем…

Майсак был неумолим; покачав головой, сказал с подковыркой:

– Хоть ты ходишь зимой в Грибовщину босиком, постишься, я знаю, часто, а в святые, браток, тебе и Ломнику рано. Не возьму это, Семен, забирай назад.

Наступило неловкое молчание.

– Зря потратились! – посочувствовала Химка.

– А кто просил их тратиться?!

Как школьник, уличенный в проделке, Семен некоторое время стоял неподвижно. Потом ухмыльнулся, поплевал на стекло и с еще большим усердием стал его протирать.

Остальные воложинцы, босые, запыленные, с котомками на плечах, стояли спокойно и безучастно, точно происходящее их вовсе не касалось. Наконец один из них заметил деревянное ведро с водой, и носильщики стали долго и жадно пить, передавая ведро друг другу.

– Что, так и будем тут торчать?! – рявкнул Майсак на своих баб. – А ну, за работу!

– Ой, Петрук, идем, идем!..

– Бежим!

Хоть это была и самодеятельная, нигде не зарегистрированная организация, но ее работа была хорошо налажена, по-крестьянски, добротная.

3

Пока у церквушки полным ходом шла подготовительная работа, Альяш обсуждал с мастерами проблему колоколов. Он сидел на колоде у печи и хмуро косился на гостей. За столом, заваленным неприбранной посудой и пыльными церковными фолиантами – Альяш и теперь не разрешал наводить у себя порядок, – спиной к иконостасу, мерцавшему потемневшей фольгой и стеклом, сидели известные на всю Польшу братья Ковальские из Перемышля.

Далеко Грибовщина от Перемышля, однако братья учуяли возможность сорвать хороший куш, примчались сюда и вторые сутки растолковывали упрямому «пану Климовичу», что колокола не горшки. Их отливают из цветного металла, бронза очень дорогая, а работа литейщика тонкая, потому что каждый колокол должен иметь свою тональность, приходится по многу раз переливать, и стоят колокола не многим меньше того, если бы они были из чистого золота.

– Для пана сделаем дешево – шесть тысяч за главный! Аккорд гарантируем. По корпусу дадим рисуночек: святой Илья на колеснице…

– Дорого, панок, – твердил хозяин. – Пять тысяч – сходная цена!

– Пан Эльяш, мы и так вам половину сердца отваливаем! Из чилийской меди отольем, олова дадим довоенного, пару фунтов серебра добавим!

– А гамму пан Эльяш сам проверит камертоном!

– О, звучание наладим – экстра-класс! Реветь будут, как смоки![10]10
  Смоки – легендарные чудища, которые жили когда-то под горой Вавель в Кракове.


[Закрыть]

– С малиновым звоном будут!..

– Ну, вы мне, панки, зубы не заговаривайте! – бесцеремонно оборвал пророк Ковальских. – Знаю я таких! Рисуночком меня тешить вздумал, как маленького конфеткой! Что, полезу я на колокольню глядеть ваши рисуночки? Людей туда поведу? Или найдется такой дурень и сам туда полезет из-за этого? Ищите дураков в другом месте, в моем доме их нет!

– Па-ан Эльяш!.. Пан Климович, послушайте.

– Хорошие вам, панки, деньги даю! Сколько нынче стоит справная корова на ярмарке в Кринках? Сто злотых! Пятьдесят коров за колокол вам мало? Ого! Со всей Грибовщины согнать скот – вам этого мало? Кто вам поверит?! Пусть лучше в било мои помощники и дальше колотят, чем зря на ветер деньги выбрасывать!..

Братья знали, что старик никуда не денется, – он же колокольню строить начал! С новой силой попытались перейти в наступление, но хозяин молчал, будто не слышал их. В хату влетели запыхавшиеся мальчишки и девчонки. Гордые от сознания, что первыми приносят столь важную весть, закричали, перебивая друг друга:

– Дядька Альяш, идите, вас кличут!

– Опять собрались там!

Секунду царило молчание.

– Много их? – недовольно спросил старик.

– Мно-ого!

– И больную принесли!

– На перине!

– А один дядька мурзатый-мурзатый!

– Запылился!..

Альяш обреченно вздохнул и тяжело поднялся с колоды.

– Ну, мне пора…

Братья тоже поспешили встать.

– Hex пан иде, куда пану нужно, нех!

– Проше, мы подождем!

4

Ковальские вышли за хозяином, сняли пиджаки, ослабили галстуки, легли на травку и стали терпеливо дожидаться неуступчивого клиента. Окруженный ребятишками, сутулый Климович грузной походкой шестидесятилетнего крестьянина поплелся через село к церкви. Грибовщинцы провожали его долгим взглядом из-за заборов.

Первые дни весь этот спектакль воспринимался ими как нечто несерьезное, как сон. Теперь же люди присматривались к односельчанину, будто хотели убедиться, тот ли это человек, которого они давно знали. Но Альяш не забыл, как земляки злорадствовали, обзывали его сумасшедшим, когда он скандалил с женой и детьми, продал хозяйство и без сожаления вложил деньги брата в строительство церковки. Теперь он испытывал мстительное удовлетворение, косым взглядом отмечая тени за заборами. В выгоревшем кожухе, со связкой мотыг навстречу ему шагал высокий и сухой, как жердь, Базыль Авхимюк – единственный на селе человек, которого Альяш уважал.

– День добры! – приветствовал он друга.