Текст книги "Вершалинский рай"

Автор книги: Алексей Карпюк

1

Заключительным аккордом легенды о разгроме «ильинцами» духовенства прозвучал в нашей хате рассказ Химки.

Она пришла в Страшево узнать, нет ли весточки от детей. Сбежались соседки, засыпали ее вопросами, но отвечать на них она не торопилась. Полная щедрой доброты, внутреннего удовлетворения, наша тетка сидела на лавке, крепко зажав в кулаке все тот же кружевной платочек, и загадочно улыбалась.

Мы не узнавали Химку. Куда девались сгорбленность, заискивающий взгляд и постоянная готовность всем услужить! Тетка выпрямилась, сидела гордо, лицо и руки стали белыми, словно она провела свой век в городе и в достатке, даже одежда на ней была опрятная, выглаженная.

– А-а, появилась все-таки?! – В хату вошел отец. – Ну, здравствуй! Как ты там поживаешь?

– От, довольна.

– И лягушка была довольна, пока болото не высохло!

Сестра шпильку пропустила мимо ушей.

– Впрочем, тебя похвалить можно! Говорят, и ты отличилась в войне с длинногривыми! – не без гордости сказал отец, уже простив сестре ее поездку с полотном к президенту. – Молодец! Я с панами воюю, а ты с попами да архиереями? Ну-ну, не думал я, что ты такая заядлая у нас будешь!

– Уж какая есть, – скромно развела руками сестрица.

Подпустив Химке пару шпилек за то, что вот уже больше года он, как арендатор, вынужден обрабатывать ее землю, отец снова похвалил:

– Так разогнать косматых, так их ославить – кто бы подумал?! Теперь только и разговору об этом… Ой, молодцы!

Отец прошелся туда-сюда по хате. Мужское достоинство не позволяло ему вступать в разговоры личного плана с сестрой в присутствии множества баб, и он отложил его на более удобное время.

– Интересно, что же вы думаете делать дальше? – спросил он у сестры. – Попы вас в покое не оставят!

– На все воля божья.

– Ну-у, надейся на него! Кстати, у вас там, говорят, чудес много бывает?

– Случается.

– Сводила бы меня, показала бы! А то сколько лет на свете прожил, войну провоевал, а ни одного чуда еще не видел…

– Чтобы чудо заслужить, Ничипор, надо быть чистым и достойным! А ты? Когда свой лоб перекрестил? Как мама тебя лупцевала! Когда к исповеди ходил, когда причащался? Перед женитьбой, – иначе батюшка не дал бы разрешения на свадьбу! Ты ни во что не веришь, ничего и не увидишь, коли даже и придешь туда. Думаешь, неправда? Нагляделась я там на таких, приходили!..

– А как поверю?

– Бог щедрый, у него святых даров много, хватит и на тебя.

– Все это я от вашего брата богомолов уже не раз слыхал. Ты мне сделай такое чудо, чтобы его видел каждый.

– Все не могут быть достойны этого!

– Ты же только что утверждала, что бог щедр?!

– Я тебе одно, ты мне другое.

– Ишь как научилась выкручиваться! Вижу, не зря ты там хлеб ела!

– Ела, что бог послал.

– И Евангелия, вижу, начиталась, а много ли понимаешь в нем? Повторяешь заученное, как попугай!

– Евангелие книжка церковная, ее мудрость святым духом запечатана, каждому понять ее нельзя.

– Только твой Альяш может…

– Илье Лаврентьевичу – другое дело. Ему открыто.

– Бог открывает ему, когда Альяш помолится?

– Ты поменьше поминай бога! Божье имя всуе поминать большой грех! Лучше бы помолился вместе с нами! Молитва еще никому не повредила, как часто любили говорить наша мама!

– А ты нашей мамы не трогай и сюда не притыкай! Они были старыми и темными, но говорить так тебе, бабе в соку?.. Тебя же родители, как было им ни трудно, четыре зимы посылали в школу! Поглядела немного на людей, побыла там, и хватит! Я говорю – молись здесь, если тебе так хочется! Кому веришь? Вспомни, что наш тата говорили про Альяша, они же вместе в ночное коней водили, к девкам в Плянты бегали!

– То, Ничипор, когда-то было… Бог захотел, Альяш открылся людям духовно и стал праведником!

Отец вдруг опомнился: с такими спорить – время зря тратить!

– Черт там вас, дуралеев, разберет! Не было мне еще заботы, как только с вами болтать попусту! – Махнул рукой и вышел вон.

Рассердив брата, Химка на этот раз и бровью не повела.

2

Бабы остались одни.

– Как ты там, золовка, поживаешь? – спросила мама, ища в Володькиной голове. – Ведь не день, не неделю, не месяц – вон сколько в Грибовщине сидишь! Столько вытерпеть!.. Рассказывай, чем там целый год занималась.

– Чем все жены-мироносицы, – кротко сказала Химка.

Женщины растерянно помолчали.

– Моя мелешковская племянница говорила, что они там все молятся, в церкви прислуживают и людей принимают! – попыталась Сахариха расшевелить подругу.

– А как же! Народу столько валит каждый день, хлопот с ним много, наверно? – не отставала мама. – Ты рассказывай, рассказывай, не молчи уж, мы все тут свои, смеяться, как твой брат, не будем!

– Нам колокола привезли и подвесили, – заговорила наконец Химка, и глаза ее загорелись. – Альяш освятил их, такую молитву прочитал: «Господи, как прозвучат эти колокола, пусть отступят темнота и мрак, зло и несчастье, молнии и громы, засуха и голод, болезни и смерть…»

Химка некоторое время силилась вспомнить.

– Ах, забыла дальше!.. И теперь как ударят на «Верую», как ударят – торжество такое, прямо как на небе! Бегут люди отовсюду поглядеть да послушать, радуются, галдят, как дети… Ни архиерей, ни батюшки, ни кто другой, – сами купили, сами и установили! Беловежский Антонюк с мужиками на веревках подняли на колокольню. Сколько веревок этих порвали, толстых, как рука!.. И теперь – бом-м! бом-м! бом-м!.. Один толсто, как шмель, гудит, а те все тоньше, тоньше… Гудят, как Яшкин самолет в небе! И поверьте, бабоньки, наслушаюсь, намолюсь за детей, наплачусь солеными слезами – выйдет из меня сок этот вредный подчистую, и так мне легко становится на душе, так благостно, что больше ничего и не нужно!

– Эх! – позавидовала мама. – А тут зимой тяни кудель, а придет лето, не знаешь, за что и хвататься! Так съездить куда-нибудь хочется, душу отвести! Твой брат ни во что не верит, разве он отпустит? Да и времени нет. Свиней откармливаем на продажу. Вот Игнат молотилку купил, нужно и нам подумать… Бьешься-бьешься, как ночная бабочка вокруг лампы, – сил никаких нет…

– Не гоняйтесь за Игнатом, Манька! – Химка схватила маму за руку. – Бросьте это! У нас притчу рассказывали, послушайте. Ехал на четверке лошадей один богатый-пребогатый купец. За ним выехал другой – на тройке. Едет и думает: «У меня же только на одного коня меньше, почему я должен отставать?» И не отстает. Тогда выезжает третий купец – уже на паре. Видит тройку борзых и думает: «У него только на одного коня больше, зачем мне отставать?» Не отстает и этот. Выезжает на двуколке четвертый и тоже думает: «Не отстану от того, что впереди, у меня только на одного коня меньше». Погоняет гнедого изо всех сил, а тот возьми да и сдохни! А богатства у четвертого было только этот конь! Тот же, что на четверке, еще и нынче где-то ездит… Подумайте хорошенько, Манька: угнаться ли вам за братьями Игната Рыжего?

– Может, ты и правду говоришь…

На золовку, которую прежде ни во что не ставила, считала неудачницей, ни разу не назвала на «вы», мама смотрела теперь с каким-то растерянным уважением.

Заговорили о детях. Сахарихин Осип и Володька Кириллихин были в тюрьме. Бабы позавидовали Химке: как знать, может быть, ее Яшка в тех Советах в комиссарах ходит, если паны врут про голод в России, а их дети на цементном полу Волковыской тюрьмы гниют, все в чирьях. Если и вернутся в Страшево, что их здесь ожидает?! В тюрьме, говорят, они хоть учат друг друга…

– В неделю по два раза хожу в этот проклятый Волковыск! – пожаловалась Кириллиха. – Ноги до колен отбила, а к сыну не пускают. Комендант говорит: «Не морочь, баба, голову, он еще под следствием, не позволено таким встречаться ни с кем!» – «Ах, боже, разве ж он цацалист какой или бандит и человека убил?» – говорю я. А он: «Матко, он хуже гораздо! Бандит зарежет одного человека, а этот хотел часть Польши присоединить к Советам! Надо было раньше об этом думать и отсоветовать ему против власти идти!» Даже письма ни одного не передали… Знает ли хоть мой Володька, как я для него стараюсь?!

– Осипа моего, говорят, били сильно! – заплакала Сахариха. – Бьют-бьют, а потом еще и воды в нос наливают… Пальцы дверьми зажимали… Если бы можно было, все бы пытки на себя приняла, чтобы ему полегчало, ради него каждую жилку из себя бы вытянула… Только что ты, темная баба, можешь? Ночами глаз не смыкаю перед иконой богородицы, молюсь и плачу, молюсь и плачу…

Химка вздохнула.

– Доля материнская – не дай боже. Недаром молятся деве Марии! Один проповедник из Лиды очень файно говорил про матерей. В некотором царстве посадили парня в темницу. Мать вот так же пошла по начальству, а самый главный и говорит ей: «Не ходи сюда, ему ничем уже не поможешь. Вышел царский указ: завтра в двенадцать часов ударит большой колокол, и сына твоего казнят». Мать, как вот вы, плакала, убивалась, ночью голову к подушке не прислонила, а утром решила: «Хоть не могу спасти его, а несколько минут жизни ему подарю». Забралась, бедная, на колокольню и ждет. Когда палач уже топор поднял, а звонарь за веревку взялся, чтобы знак подать, она под язык колокола руки подставила. Язык ударил в мягкое, и колокол не прозвучал. Так и держала мать руки, пока их не отбило…

– Тут подставишь! – вздохнула Сахариха. – Только для детей и живешь! Им хорошо – и тебе хорошо, вот и все материнские радости наши!

У баб покраснели глаза, носы, они потянулись к концам платочков.

Для меня и брата Химка была нянькой. Увидев, в каком она теперь почете, я гордился ею, был с ней всем сердцем. Мне шел уже одиннадцатый год, и ребячья стыдливость, самолюбие не позволяли мне признаться в этом при всех. Володька был моложе меня на три года.

Брат с трудом дождался, когда тетка умолкнет, вырвал голову из маминых рук и спросил:

– Тетя, а в Грибовщину вы больше не пойдете, правда?

– Пойду, Володенька, пойду, детка! – Чтобы его утешить, Химка притянула племянника к себе.

– Не на-адо, не уходи-ите, я опять с вами спа-ать буду!..

– Глупенький! Я у дяди Альяша мироносица. Без меня он никак не обойдется.

– А что вы там носите?

Бабы рассмеялись.

– Так называются служки божьи! – серьезно пояснила Химка. – Они ближе к господу, первейшие его помощники и носят добро по миру!

– А-а!.. – с сожалением вздохнул брат, но не сдавался: – Все равно не ходи-ите!

– Должна я, сынок, идти! Сон такой мне приснился. Бог приказал, чтобы я Альяша слушалась.

Снится мне, бабы, – повернулась она к женщинам, – будто очутилась я на первом небе. Вишу это я в облаках и боюсь оглянуться, чтобы не провалиться в бездну. Гляжу – передо мной люди какие-то на тучке. Будто на бережку, разлеглись и греются на солнышке!

«Дайте руку, чтобы я ступила на твердое!» – кричу.

«Не можем, – говорят, – потерпи, скоро придет тот, кто подаст!»

И вот, милые вы мои, вижу какую-то тень и запах за собой чувствую – аромат такой дивный, что на край света, кажется, пошла бы за ним! И тень, и этот запах все ближе ко мне, все ближе, а вот уже совсем рядом… Кто-то руку мне подает, но я не ви-ижу его, не-ет, а вижу тень одну, запах чувствую. Мне и фа-айно так от аромата, и страшно-страшно очень: еще дунет на тебя и погасит навсегда твою душу, будто свечечку… Кто-то крепко берет меня за руку, переводит на тучку, а рука у него сильная, горячая и тоже пахучая, и говорит мне:

«Иди за мной, только не оглядывайся ни налево, ни направо, ни назад!»

И вдруг он спрашивает: «Помнишь ли имя свое?»

Я думаю-думаю и никак не вспомню свою фамилию, даже девичью, забыла – и все! А он подводит меня к воротам – как в Казани перед гимназией, где мой Яшка с вашим Осипом учились, только ворота куда больше. Да еще с такими висюльками разными, что огнем горят. Подводит меня и говорит: «Читай!»

Смотрю – там только одно слово: «С в е т о ч».

Первый раз такое слово слышу и вижу!..

Тут, бабоньки, я сразу проснулась.

Сам господь бог, Володенька, – опять обратилась к брату Химка, – наказал мне быть светочем: ходить по людям, нести им правду об учении пророка, о грибовщинском старце Альяше. Вот! Вырастешь, может, и ты станешь таким, и тебя люди будут уважать за добро.

– Какая ты, Химочка, счастливая! – вздохнула Сахариха. – Так тебе тут трудно было, так уж ты куковала, так мы жалели все тебя!

– Было! – согласилась тетка. – Видно, правду люди говорят: кажется, позакрывал всевышний все, все двери, а глядишь – хоть окошечко да оставил для спасения…

Часть третья

Глава I

«Баптисты к месту казни бежали бегом. Чтобы могли потом поднять руки к Иегове, не давали себя вязать. Охваченные радостным волнением, стояли под стеной и с нетерпением ожидали залпа «экзекуционскомандо…»

Из воспоминаний коменданта лагеря смерти «Освенцим» Рудольфа Гесса, 1947 г.

1

Альяш прогнал монахов, и те побоялись вернуться. Отцу Якову из Острова, служащим консистории и самому владыке показал кукиш, и эти паны ничего сделать с ним не могли. Народ расценил это как свидетельство его необыкновенного могущества и отреагировал по-своему.

Психоз вокруг Альяша получил второе дыхание. Еще более многолюдные потоки богомольцев и любопытных по дорогам и дорожкам Западной Белоруссии хлынули в Грибово.

Гибкое, живое тело сбитой людской массы в сто, двести человек с иконами, крестами, хоругвями, с пением молитв и скандированием акафистов приближалось к какому-нибудь селу, а там уже ждали. Две-три местные бабы или старухи с разбуженной, как у тетки Химки, надеждой молитвенно складывали руки, падали ниц перед процессией и замирали. Фанатичные толпы перешагивали через тела лежащих, словно не замечая их. Тогда бабы поднимались, отряхивали песок, вскидывали на плечи узелки и торбы да пристраивались к хвосту колонны…

Люди на коленях, пешком, в повозках и на велосипедах валили взглянуть на дерзкого пророка, выразить ему симпатию, несли в мешках и корзинах, в узелках и карманах, везли в повозках и на багажниках божьему человеку овес и пшеницу, крупу, сушеные грибы, дубленые кожухи, рушники, полотно, скатерти, ковры…

Со времен язычества сохранилась в народе традиция – жертвовать в таких случаях все самое лучшее. Люди дарили не просто рушники, а с душой, с прилежанием вышитые шедевры, достойные всемирных выставок народного творчества. Шерстяные ковры были сотканы в восемь, двенадцать, а то и двадцать четыре «нительницы». Ели сами мясо или нет, а в соломенных туесках везли Альяшу и копченые колбасы, и окорока, в повозках – связанных баранчиков и овец, гнали коров.

Прибыв на место, толпы окружали церковку со всех сторон. Сдав на приемные пункты ношу, люди падали на колени и пели только что сочиненный Бельским новый гимн пророку:

 
Ты, Илья, святой наш странник.
Тебе слава и привет!
Христа нашего избранник,
Служишь богу много лет!
Отовсюду, издалека
Все к тебе идут, идут!
Нет такого человека,
Кто бы не был уже тут!
В троице наш начальник славный,
Всеми зримый человек,
Ты творец непостижимый —
Альфа и Омега ввек!..
 

Из Перемышля недавно привезли четыре колокола. Хоть и немалые деньги содрали с Альяша братья Ковальские, но колокола отлили на славу, с могучими звонкими и чистыми голосами – мертвого из могилы поднимут.

Заделавшиеся звонарями мужики, что из-за лени и небрежности не всегда смазывали оси своих пронзительно скрипевших телег, тут старательно мазали тавотом ложа колоколов, рукавами свиток до блеска натирали металл с покатых боков и изнутри.

Когда серая фигурка Альяша отделялась от села, звонари хватали веревки и бронзовые многопудовые богатыри с высоты церковных башен величаво и торжественно оповещали всю округу.

«Иде-от!.. Вот он! Вот он! Вот он!..»

Сгорбленная фигурка старика приближалась к ограде, и перед ней начиналось столпотворение. Женщины с дикими воплями бросались к Альяшу – целовать его свитку, ноги, грязные до такой степени, что невозможно было определить, какого они цвета, штаны.

Бом-м.. Тилим-тилим-тилим!.. Бом-м!.. Тилим-тилим-тилим!.. Громовые аккорды огромных, как пещеры, горл литой бронзы усиливали возбуждение толпы.

Дюжие телохранители брались за руки, бесцеремонно оттаскивали баб от пророка, прокладывали ему путь, не стесняясь при этом в выражениях:

– Чего торчишь, как кобыла жеребая?! А ну, назад!.

– Не показывай зубы, не на торгу, дай ему дорогу!

– А ты чего оглядываешься, корова? Не видишь, кто идет?!

Но даже нарочитая грубость и сила не помогали. Женщины порасторопнее ныряли мужикам под руки, прорывали заслон, с воплями бросались на землю, рвали травинки, хватали песок, по которому прошел пророк. Иные вырывали добычу друг у друга, царапали себе лица, рвали волосы…

Добытую святыню завязывали в платочки, бережно несли домой. Сыпали ее по щепотке в каждый угол, чтобы в дом пришло счастье. Посыпали головы детей, чтобы их никто не сглазил, а мужей – чтоб не пьянствовали и не лодырничали.

Сыпали на свиней, лошадей и жеребят, чтобы обошли их мор и болезни, на коров – чтобы не были яловыми и молоко давали, на ниву – чтобы хорошо наливался колос, на огород – чтобы капусту не съели черви.

Сыпали даже на Тузиков и Жучек, чтобы отвести от них бешенство. Кропили двор, дикую грушу, о которую так любил чесаться скот, калитку и даже колодец. Остатки клали за венчальные иконы вместе с вуалями, огарками свечей и первыми волосиками деток.

Странными бывают выкрутасы человеческой психики.

Маленькая девочка попросит рассказать сказку и с одинаковым восторгом выслушает ее много раз, отлично зная, что все это выдумки. Молодая почка древа человеческого испытывает потребность в игре, в фантастическом, и лишенные всего этого дети часто вырастают духовно нищими, а иногда и злодеями.

Когда задумаешься над ритуалом, над этими спектаклями, которые разыгрывали наши неграмотные крестьянки при обновлении икон, явлении пророков, вокруг святого песочка и святой водицы, думаешь: такими ли уж глупыми были эти женщины?! С удивлением обнаруживаешь во всем этом элементы игры, призванной активизировать здоровое начало человеческой натуры в подавленной обстоятельствами жизни.

Это был способ самоутверждения путем заполнения вакуума, и форма, в которой проявлялись отчаяние обездоленного человека, и протест против материального угнетения, единственно пока возможный.

То был порыв неудержимой фантазии, сладко-розовый бред людей, которые теряли надежду, но старались удержать ее любым способом, – иначе что же еще оставалось им делать?!

Их наивность стояла рядом с их святостью.

2

Моления, пение псалмов на вечерах в Грибовщине сблизили поклонников «нового учения», сцементировали их в дружную общину. Альяшова элита жила беззаботно и сытно. Чтобы не поддаваться «дьявольскому искушению» и заглушить голос плоти, борцы за «чистоту веры» во всем мире придумывали схимничество, постились, носили железные вериги, привязывали к ногам пудовые гири, ходили босиком по снегу, острой щебенке, сами себя оскопляли, целые годы не вылезали из сырых пещер, – подражать им «третьи священники» не собирались.

Плоть их буйствовала, и они дали ей волю. Тэкля даже перевезла из Праздников свой синий, расписанный белыми завитушками сундук с платьями и кофтами, заботилась об Альяше, как самая верная жена. Каждый «апостол» обзавелся «святой девицей». «Третьи священники» словно помолодели и уходить из села, чтобы вербовать людей в ильинцы, теперь не спешили…

Альяшу было уже под семьдесят, он не понимал, какая угроза нависла над общиной. Никто и не заметил, когда перержавели те здоровые обручи, что так крепко держали основы крестьянской морали – всегда целомудренно-скупую на плотское наслаждение деревенскую чистоплотность. В Грибовщине появились первые признаки разложения.

На взгорке у гуранской дороги стояли подгнившие кресты да с десяток кустов можжевельника, хоть местами и порыжелых, но стройных и высоких, как кипарисы. Меж холмиками и можжевельником стлалась по песку и стойко сопротивлялась ветру, жаре, суши какая-то жесткая травка. Здесь издавна хоронили недоношенных детей.

Однажды брело откуда-то в Грибовщину человек сорок богомольцев обоего пола. Остановились на этом взгорке. Помолились, поели. Женщины расплели косы, сходили к колодцу, в бутылках из-под молока принесли воды. Мужчины легли, а женщины стали мыть им ноги. Вымыв, вытерли их распущенными волосами. После этого разделись донага…

Гуранские тетки подошли поближе и остолбенели: размякшие богомолки беспомощно ловили ртами воздух, а напарники мчались на них в рай! Придя в себя от ужаса и возмущения, бабы побросали корзины и с визгом бросились бежать.

– Что они там делают, распутники! Дети же все видят, пастухи! – ворвались они с новостью в село.

Мужчины схватились за колья и ринулись на взгорок. Впоследствии сельчане удивлялись: как ни дубасили богомольцев, они только бормотали что-то и крестились.

За Берестовицей, в Ремуцевцах[27]27
  Ныне колхоз «Авангард», один из лучших на Гродненщине.


[Закрыть], отколовшиеся от Альяша сектанты выбросили свой девиз: «Долой стыд!»

Ночью они сажали в лохань голого человека, исступленно молились на него, а потом черпали воду из лохани и пили.

Внезапно откололась от Альяша еще одна секта, самые верные его приверженцы, – богомольцы из Телушок под Гайновкой объявили себя «ангелами». Они купили вскладчину шесть колоколов, повесили их на дубовые перекладины посреди села. По трезвону «ангелы» собирались на встречу со святым духом в хату, почему-то названную «ковчегом», а потом в одежде Адама маршировали по улице. Телушкинские Жучки и Тузики не узнавали своих хозяев, норовили вцепиться им в ягодицы, что приводило в неописуемый восторг детвору.

Так было не только в Принеманщине.

Придавленные социальным и национальным гнетом, крестьяне были охвачены религиозным психозом, которого давно не наблюдалось в этих местах. Деревни охватила эпидемия дикого сектантства.

На Волыни мужик Иван Мурашко, вернувшись из Бразилии, сколотил секту «сионистов». Года два ходил по селам с грифельной доской на груди и надписью:

«Я немой, но скоро бог откроет мне уста и скажет ими, что вам делать!»

Сбросив наконец доску, Мурашко объявил людям:

– Все погрязли в грехах! Близится конец света! Все погибнет, все превратится в прах. Люди исчезнут с лица земли, спасутся только мои ученики!

Для «встречи с богом» Мурашко намеревался переселить своих людей на гору Сион, поэтому сектанты назвали себя «сионистами». Новый апостол в своей общине ввел элементы обрядов «макумбы», хлыстов и скопцов.

«Мурашкинцы» тоже собирались по вечерам. Пророк занавешивал рядном окна, прикручивал фитиль в лампе, раздевал «духовную жену» Ольгу Ковальчук и клал на «святую плащаницу». На глазах у охваченных мистическим ужасом единоверцев стягивал клещами кожу на груди женщины и делал бритвой надрезы – это называлось «снимать печати». Затем пророк пускал кровь в бутылку с водой и этой жидкостью мазал «сионистам» лбы, щеки, давал причаститься.

Затем «мурашкинцы» в одном белье становились в круг, клали руки на плечи друг другу; под звуки мнимых тамтамов начинали выбивать чечетку, выкрикивая в такт бессмыслицу, а Мурашко разговаривал на «божьем языке» с господом: бормотал привезенные из-за океана испанские, английские слова, перекрывая ими весь этот гвалт.

«Святую жидкость», смешанную с человеческой кровью, сектанты затем продавали как средство от всех болезней – запоров, «антонова Огня», «слепой кишки», наговоров, ломоты в спине, малокровия и белой горячки; ею смачивали платочки и вручали их миссионерам главного «сиониста», мочили тряпки и клали под кровать, чтобы вывести блох и тараканов.

Как раз в то время, когда косовские крестьяне доставали с чердаков винтовки, брали в руки топоры, вилы и шли громить постерунки, защищая свои права, сектанты соседней Пинщины с духовым оркестром обходили села, хутора, местечки, рабочие поселки. Заслышав бравурную музыку, люди бросали работу и сбегались посмотреть на них. «Ловцы душ», проповедники, взбирались на табуретки, приносимые с собой, и зазывали слушателей вступать в секту «Виноградник Христов» пророка из Кобрина – Кастуся Ярошевича.

Хор и оркестр Ярошевича щедро финансировались баптистским центром Соединенных Штатов Америки. Пророк со своей капеллой даже выезжал за океан на гастроли. Со сцен эмигрантских клубов и эстрад Нью-Йорка, Чикаго и Филадельфии кобринские девахи восемь месяцев, давая по два концерта в день, славили в песнях Христа и Иегову, а затем исполняли «Зязюленьку», «Ой, лянок…» и «Не аддай жа міне, маці…». Из-за океана в деревеньки полешуков девушки привезли рассказы о заморских чудесах, никогда не виданные дотоле бюстгальтеры и трусы, чем вызвали у подруг жгучую зависть и приток новых людей в секту.

Но всех переплюнул пророк из-под Молодечно, сколотивший секту «планетников». Похожий на Климовича дядька начал утверждать, что после смерти люди переселяются в иные миры и бог возложил на него почетную миссию – выделять каждому семейному мужику по планете, с черноземом, лесом, выгоном, речкой и отличным сенокосом.

И нашлись крестьяне, которые, подобно «мурашкинцам», продавали свои развалюхи, каменистые узенькие полосочки, где порой нельзя было повернуться коню, чтобы не потоптать поле соседу. Все они с женами и детишками бежали к молодеченцу, с нетерпением ожидая благостной смерти, чтобы стать наконец полноправными и независимыми хозяевами земли, реки, леса и пастбища.

Тем временем под самым боком у Альяша незаметно вырос опасный соперник – чернобородый Николай.