Текст книги "Вершалинский рай"

Автор книги: Алексей Карпюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Езжай скорее!

Вопли остались позади. Мирон подстегнул коня, и вскоре они выехали за село. Устроившись поудобнее, с облегчением вздохнув, Николай стал копаться в трофеях.

– Вот тебе кожух на память! – предложил он вознице.

Мирон отдернул руку, как от огня.

– Ха-ха-ха-ха! – захохотал дьякон. – Лопух ты деревенский! Ну что тебе сделается, если возьмешь один?! Вон их сколько у меня!

Вдруг курица, покорно лежавшая у ног дьякона, капнула ему на ботинок. Регис не долго думая схватил ее за крыло и швырнул в сторону от дороги:

– Паскуда!..

Хохлатка со связанными ногами с минуту беспомощно била крыльями, потом, обессилев, затихла. Мирону стало жалко ее:

– Ястреб задерет, а то и лиса схватит! Вам же подарили ее! В Кринках целых два злотых дали бы!

– Пусть не пачкает!

Регис развязал узелок, пересчитал кредитки:

– Двести десять!! Сразу две твои коровы, понимаешь? И вон еще добра сколько! За один такой дубленый кожух Пиня пятнадцать злотых отвалит, а их тут – раз, два… пять штук! Гуси по четыре злотых, утки – по два! А льна сколько! Ты знаешь, что Пинкус ваш лен отправляет за золото в Бельфаст?! И шерсть Пиня возьмет! А вот домотканые ковры барахло, никому не нужны, их у меня навалом!.. Словом, за все это еще сотни три! Вот тебе и полтысячи! И только за трое суток, а?! Вот как надо жить!

Мирон подумал, что дьякон переплюнул даже кринковского торговца, но сказать об этом не отважился. А Регис продолжал поучать Мирона:

– Вас, оболтусов, еще поколения четыре давить надо, пока чему-нибудь научитесь! Ты посмотри, сколько я людям добра за три дня сделал! Думаешь, бабы не знают, что все это обман?! Не одна семененковская тетка, вспоминая меня, пьяного, клянет сейчас: «Приехал, старый мошенник, нализался, а я, дура, обрадовалась… растопырилась сразу, как курица перед петухом!..» И тут же об этом забудет. А знаешь, почему? Я дал им возможность тоску развеять, удаль показать. Сколько вдов осталось после войны, сколько в них силы нерастраченной! Вот помолились бабоньки, попели, поплакали, показали себе самим и друг дружке, какие они голосистые, гостеприимные, добрые да заботливые, – и уже довольны. Бабе, брат, нужно показать, какая она ласковая, внимательная, как умеет приголубить… Словом, отвели душу!

– Еще как отвели! – покачал головой Мирон.

– О-о!.. Ты слыхал, как они выкаблучивали?! А ночью? Ты бы посмотрел: засыпаю с одной, просыпаюсь – другая под боком! И все такие жадно-ласковые, взволнованно-жаркие!..

Регис даже языком прищелкнул и покрутил головой.

– Знаешь, почему коммунисты у этих баб успеха не имеют? Обещают им рай в будущем – отдаленном, туманном, а сейчас зазывают идти в тюрьмы, кровь проливать на баррикадах – паны власти так не отдадут! А бабы крови боятся и радость им подавай сейчас же – жизнь короткая! Благодаря мне, они и повеселились по горло, понял? А беспутство мое завтра же забудут!..

Разговорчивый дьякон хлопнул татуированной рукой Мирона по плечу:

– Не горюй о них, Мирон! Они заплатили мне за то, что хотели получить, что я им и дал, – и мы квиты. Эге, опять проклятые Ковали, чуть не прозевали!.. Объезжай, объезжай их, Мирон, по загуменью, от греха подальше, ну их к черту, фанатиков этих!.. Эх, жаль, полиции тут нет! Понасажали постерунков почти в каждом селе, а когда нужно, этих бездельников в блестящих сапогах днем с огнем не найдешь!.. Съезжай, говорю, с дороги!

– Гречку потопчем! – упирался Мирон.

– Холера ее забери, гречку твою, проедем, хозяева не увидят… Дай вожжи, если ты такой трус! Но-о, милый!

Конь, прибавив шагу, торопливо затопал по квелым еще всходам, колеса безжалостно врезались в мягкую пашню. У Мирона в глазах потемнело.

– Что, жалко? – насмешливо спросил дьякон. – Тьфу, мужик мужиком, хоть по лбу обухом тресни!..

Объехав опасное место, дьякон вручил вожжи Мирону и продолжал разглагольствовать:

– Стишок написали про меня!.. Ха, они лекции читают по деревням, доказывая, что душа умирает вместе с телом, что солнечное затмение бывает по такой-то и такой-то причине, что пасха праздник совсем не православный, а древнеиудейский или даже языческий… Бабы и мужики вежливо слушают их, даже соглашаются с ними, благодарят, а в Грибовщину к Альяшу и Николаю Регису ходить не перестанут. Никакой силой не оторвать их от веры в чудо, потому что оно нужно им, как хлеб. Разве не правду я говорю?

– Был и я на такой лекции, – вспомнил Мирон. – Студент из Вильно к нам в Плянты приезжал, про звезды, про месяц рассказывал. Интересно так! Только в сон, холера его возьми, сильно клонило. А в церкви службу начинают рано, когда человек выспался и еще не устал на работе…

– Да я не о том! Вот лопух, разве можешь ты понять такие тонкости?! Тебе, невольнику от рождения, свобода – что крылья той курице в поле!..

Мирон промолчал. Он признавал свою необразованность и Региса побаивался и уважал за непонятную силу – как у знахарки из Плянтов, которая бросит на тебя взгляд и сразу скажет, где у тебя болит. Неспроста эти бабы теряли голову! Надо же обладать такими чарами или притяжением каким-то, чтобы за пару часов собрать на селе такую свадьбу! Что же, певцом в Исаакиевский собор брали не каждого, туда приходил молиться сам царь с царицей. Но о себе Мирон знал точно: если бы даже ему деньги мешками давали, ни за что не согласился бы жить вот так.

– Зайти в алекшицкий постерунок, написать заявление на Ковали за шишку, пусть им всыплют по десять палок? – размышлял вслух Регис, как бы советуясь с возницей. – Надо проучить коммунистов, а то на шею сядут!..

– Ладно, не убили ведь! – посоветовал возница, которому хотелось домой, да и жалко было деревенских парней. – Лучше поедем!

– Тогда правь к ресторану. Верну долг Ковальчуку, а то в другой раз не накормит. Эх, и ядреная же баба у него! Давно ли была почти ребенком, а как расцвела!

– А что ей? Не работает, спину в поле не гнет, ест, что пожелает. Подержи мою бабу так с месяц – не узнаешь, откуда что и возьмется!..

7

В Алекшицы приехали к вечеру. Молодая хозяйка ресторана была чем-то очень встревожена, но приветливое выражение своему пухленькому личику с ямочками на щеках придать не забыла.

– Привет, Стасечка! Должок привез твоему Клемусу, голубка моя!

– А Ковальчука нету, – с видом невинно обиженной ответила молодуха. – Утром арестовали.

– За что-о?!

– Полицианты нашли под яблоней в саду бутылку самогона. Взяли солтыса, понятых, выкопали бутылку, написали протокол и увезли Клемуса в Кринки…

Регис ничего не понимал:

– На какой черт понадобилась Клемусу самогонка? Он же монополькой торговал!

– Ковальчук говорит – Пинкус подстроил. Ночью забрался в сад и закопал… А за самогонку строго – пять лет дают! Как я теперь буду-у-у-у! – расплакалась женщина.

– Вот тебе и «два кота в мешке»! – вполголоса сказал Регис Мирону. – Ай-яй-яй, ну и Пи-иня, ну и арти-ист!.. Вот и погорела твоя корчма в Грибове, Ковальчук, а так уже прицелился ловко, ха-ха!.. Было у щенка во рту мясо, да проглотить он не сумел!

– Я ему, дураку, все долбила: нанимай быстрей сторожа, ставь людей на ночь вокруг богатства, так он все тянул!.. Что мне теперь делать, отец Николай? – с надеждой спросила хозяйка ресторана. – Посоветуйте, у вас же всюду знакомые, вас вся полиция хорошо так знает!..

– Не плачь, выпустят, если денег полиции не пожалеешь да адвоката хорошего наймешь! А Клемус тоже хорош! Бразильским крокодилам не дался, а тут влип, как воробей! Слушай, Мирон, икону отвези в Грибовщину и оставь у меня на квартире, хозяйке в руки сдай! А кожухи, шерсть и прочее барахло свали прямо в сени. Гусей, кур здесь сбрось! Лен тоже вези! Вот тебе твоя десятка, а мне, видишь сам, надо человеку помочь…

Глава III

«КОНЕЦ СВЕТА» В ЛИГУРИИ

Четыреста лет тому назад средневековый астролог Нострадамус в одном из своих стихотворений предсказал, что 17 ноября 1972 г. наступит конец света на Лигурийском побережье (теперь это одна из наиболее промышленно развитых и густонаселенных областей Италии, ее центр – индустриальный город Генуя). Некий школьный учитель, вычитавший у Нострадамуса это пророчество, сообщил о нем ученикам, те – родителям, и по всему побережью понеслась весть о предстоящем землетрясении и наводнении (12 тысяч экземпляров книги Нострадамуса в магазинах разобрали моментально!).

И вот 17 ноября тысячи людей направились после захода солнца в полицейские участки, помещения пожарных команд и в редакции газет, чтобы встретить смерть не в одиночку. Десятки семейств из Ливаньи поспешили покинуть город родной и отправиться в горы. Одна генуэзская фабрика прекратила работу: работницы пожелали провести последние часы со своими детьми. Один из кварталов города был покинут жителями. 20 % школьников в Кьявари не явились в школу. Отели, всегда переполненные, оказались в эти дни пустыми. Кинотеатр продал всего 20 билетов. Рестораны тоже пустовали. К пяти часам вечера аристократический клуб даже расклеил на улицах города голубые афиши с приглашением: «Добро пожаловать па последний бокал шампанского!..»

Наука и религия, 1973 г.

Анархия недолго раздирала Альяшову общину. Пророк поставил всех на место убийством ни в чем не повинного человека.

Уже выкопали картошку, убрали огороды. Бабы начали трепать лен. Осень давно уже погасила зелень. Как всегда в эту пору, западные ветры принесли с Атлантики влагу, заладили дожди, дороги раскисли – ни пройти, ни проехать, а до рождественских морозов было еще очень далеко. Пустые поля наводили тоску. Деревни притихли. Пропитанные мокрядью соломенные крыши словно придавили к земле почерневшие халупки. Земля и небо слились в один серый саван, разделенный только темной полоской леса. Наступили долгие скучные вечера.

В один из таких вечеров, когда тускло, как волчьи глаза, светились оконца грибовщинских хат, на полу больших комнат и боковушек, как всегда в последние годы, вповалку лежали чужие люди. На святой взгорок путники наведались еще днем, досыта наплакались и нажаловались. Большинство не дождались даже ужина. Утомленные люди легли поскорее спать, чтобы на рассвете тем же путем унести свои заботы назад, домой, в свою избенку, которая казалась отсюда гораздо уютнее и желаннее.

Заснувшие ворочались, свистели простуженными бронхами, стонали во сне, всхлипывали и скрежетали зубами, – возможно, отбивались от черта, который приходил за их душами. Кому-то снилось, наверно, что-то более страшное: они вдруг просыпались, вставали на колени и горячо молились, молились до изнеможения, до слез, до беспамятства, рабски покорно и униженно прося бога простить им «вину». А всего-то и вины было острое словцо невестке, неподчинение свекру, либо и того меньше – страстное желание купить детям на рождество фунт сахару, заставившее женщину сунуть покупателю на рынке шарик масла с картофелиной или сыром в середине! Вокруг по воле того же бога царили зло, насилие, ненависть, ложь, в сравнении с которыми грешки этих теток были настолько ничтожны, что их, в сущности, просто не было. Но, воспитанные в покорности, страхе и невежестве, они этого не могли понять. Если бы сны этих несчастных можно было видеть и слышать, Грибовщина задыхалась бы от слез, рыданий и стонов.

Но бодрствующим было еще хуже с их тоскливыми, темными, как ночь, думами.

Шуршал за окном затяжной дождь. Напоминая о себе, тявкали перед ужином голодные собаки. Монотонно трещали в подпечье сверчки. На кухне при свете керосиновых ламп хозяева шинковали капусту, и малыши ссорились из-за кочерыжек. В подойниках на лавках синело еще не процеженное молоко вечернего удоя. Перекипал в чугунах картофель для свиней, и брызги шипели на плите.

Многие путники, прислушиваясь к хлопотам хозяев, вспоминали, что еще совершенно не подготовились к близкой зиме, что дома ждут и не дождутся вот такие же карапузы, оставленные на дряхлую бабку, мычит без присмотра скот. Полны суеверного страха, еще не смея ничего плохого подумать о пророке, люди уже удивлялись, как далеко они забрели, с ужасом представляли себе обратный путь по грязи, по раскисшей от дождя дороге, гнилым лужам, в которые придется ступать, а ледяная вода будет чавкать в постолах, обжигать пальцы. Ноги сводило от одной мысли, что завтра надо будет снова наматывать вот эти мокрые онучи. А ведь говорили, что в Грибовщине какая-то сила снимает боль, что со святого взгорка уходишь, словно испив животворной воды. Черта с два!

К таким странникам сон не шел. Они беспокойно вздыхали, шурша соломой, ворочались, примащивались и так и эдак, и не один в отчаянии вздыхал про себя: «Верно говорят, что сам от себя, холера возьми, никуда не убежишь, не спрячешься, хоть ты тресни!»

В это время в церкви служили вечерний молебен. Правда, такое понятие менее всего подходило для обозначения того, что там творилось.

СЕЛЬСКИЕ ЭРУДИТЫ

Под горящими свечами у алтаря сгрудились заросшие по самые уши фанатики из Волыни, в лозовых лаптях, с холщовыми сумками через плечо. Слева от них на столах лежали караваи хлеба, пироги, конфеты, яблоки и груши. Стояли оплетенные камышом брюхатые бутыли украинского вина. Над этими приношениями белели бумажки с именами для поминания за упокой. Справа стояли точно такие же столы с бумажками для поминания за здравие.

Тут же на лавках чинно восседали апостолы, «третьи священники» и сам Альяш. Хор тянул псалом. Грустная мелодия крепла, по самые своды заполняла густую темень храма. Чувствовалась благоговейная настороженность, которая была всегда, если в церкви присутствовал сам пророк. Общему настроению не поддавалась только Химка.

Она следила за подсвечниками. В центре позолоченного диска перед ней пылал огненным языком толстый, как тележная ручка, восковой столб с винтообразным золотым ободком, а в плоской чаше мерцали столбики поменьше, аккуратно вставленные в медные гильзы. Химка никогда не забывала, что каждая свеча – чья-то человеческая душа, за которую где-то молятся родные, и свечи у нее всегда стояли ровно и сгорали до конца.

Как загипнотизированная, она ни на минуту не отводила глаз от беспокойных языков пламени, а богомольцы неуклюжими пальцами передавали ей все новые тонкие восковые палочки.

Как всегда в такое время, Химке было хорошо и спокойно. Хоть и знала она от самого Давидюка, что до неба, может, с тысячу, а может, и более верст, молитвы всевышнему шептала с надеждой, точно бог был рядом. Это, однако, не мешало ей привычно замечать все, что творится вокруг.

Хор окончил свою программу. Было слышно, как под куполом храма в могильной темноте никак не могли угомониться перед сном воробьи, а двадцать пять певцов и певчих зашмыгали ногами по каменной лестнице вниз. По заведенному обычаю пророк платил им после каждого выступления, и Химка хорошо знала, как все это теперь будет выглядеть.

Регент хора, дядька Коваленко, с синим носом, изгнанный отовсюду за пагубное пристрастие к зеленому змию, протиснется через толпу и смиренно остановится перед пророком.

– Ох, как нотно, Илья, сегодня пели мои хлопцы! – похвалит он подчиненных. – Так даже у кринковского Савича в соборе не поют!

– Если захотите, можете петь и нотно! А полотно на хорах мне не потоптали? – брюзгливо спросит Альяш, неохотно развязывая истрепанный мешочек с деньгами.

Попробуй не наступи на него, когда полотном завалены все хоры и из-за сувоев повернуться негде! Восемнадцать возов отправили монахам в консисторию, возок – президенту, сколько-то возов продали, – да ведь когда это было!.. А подарки все прибывают и прибывают.

Да и одним «топтанием» там, конечно, не обошлось. Кто взял «файную» скатерку, кто вышитый рушник под пиджак сунул. Против этого Химка ничего не имела, все равно добро пропадет даром, Пиня давно не берет: «Не штандартное, нет на него таксы», – говорит. Скоро и девать будет некуда.

– Как можно, отец Илья?! – Нос регента станет фиолетовым от возмущения, а все его внимание теперь будет обращено на мешочек с деньгами, чтобы хозяин побольше зачерпнул из него. – Разве я позволю добро топтать? Ты ведь меня знаешь!..

– «Знаешь, знаешь»! – передразнивает пророк. – Развернули мне прошлый раз все рушники, как свиньи рылом! Золото, что ли, искали, гицли?!

– Неужели? – искренне удивляется регент. – Я скажу им, скажу-у, отец Илья! Я такой – у меня схлопотать недолго! А за такое нотное пение ты уж, Альяш, им дай…

– На! – Пророк высыпает серебряные монеты в поспешно подставленные пригоршни дьякона.

– Спасибо! – уже бодрее кидает Коваленко и бежит на улицу, где его нетерпеливо ждут мужчины-хористы.

Химка словно видит, с какой детской жаждой и восторгом – как Яшка с Маней конфеты – считают сейчас взрослые мужики монеты при зажженной спичке, чтобы сейчас же идти к Банадычихе и пропить их. Химка даже радуется за них. Что поделаешь, если другому мужику отрава эта слаще меда! Ей кажется, что среди хористов ее муж Олесь, царствие ему небесное, который тоже любил пропустить чарку-другую. И у Химки становится приятно, тепло на душе, она радуется за этих людей, точно эту радость приносит им сама.

Но вот мимо нее прошел Давидюк читать проповедь. Присутствующие зашевелились, сгрудились еще теснее, – такие проповеди стали выливаться в свободные дискуссии, и вечерние молебны в церкви превратились в подобие собраний какого-нибудь кружка самообразования.

– Теперь, братья и сестры, поговорим о третьем дне работы нашего вседержителя-творца, – неторопливо листая большую, окованную замысловатыми железными узорами и медными застежками Библию, подарок поставских богомольцев, важно и громко объявил Давидюк.

Он нашел нужную закладку и раскрыл требуемую страницу. Поднял голову, обвел зал глазами под линзами очков, сверкающих, как прозрачные льдинки, и встретился с недоверчивыми взглядами волынян.

– Мы пророка Илью пришли слушать! – закричали дружно украинцы, а глаза их недобро блеснули.

– Опять они за свое! – возмутилась Руселиха. – Прямо стадо с выгона ввалилось сюда, ей-богу! Наказание нам с ними! Илья, скажи ты им…

Альяш повернулся к волынцам:

– Впустили вас – стойте и молчите! Я не посмотрю, что вы издалека, выгоню!

Зал притих.

– На третий день, братья и сестры, – заговорил Давидюк, – бог сотворил вместилища для воды и в некоторых местах открыл лик земной. Как и зачем сделал это господь? Он сообразил, что для воды нужны большие и глубокие ложбины, потому что иначе вода разольется. Сделать их из досок? Нет, братья и сестры, столько досок не напасешься!

– Да и сгниют они! – подсказали с лавок.

– Верно! И у господа выхода иного не было, как вылепить из земли чаши, дно выстлать глиной, чтобы воды не ушли в землю, а по краям для верности поставить горные агромадины. И сделал он земные чаши и поднял горы. Получились вместилища, и господь бог наполнил их. И нарече бог ту сушу землею и собрание вод нарече морем!..

Пока Давидюк, отложив Библию, снимал очки и протирал их рукавом рубашки, один дядька, освоившись, сказал:

– А высокие есть горы! Когда жили в беженстве, нагляделись на них! Посмотришь в хорошую погоду – торчат выше облаков, и кажется – совсем близко-близко! А пойдешь – хоть сто дней шагай, они только маячить перед тобой будут! И крутые, холера!

Химке хотелось поделиться тем, что она слышала от Кириллихи:

«А страшевские беженцы, которые поднимались на кавказские вершины, удивлялись, что на них ничего нет. Ни хат, ни скотины, ни кустов. На каждой горе, на самой макушке стоят только иконки Журовичской божьей матери на груше или Заблудовского младенца да лампады горят!..»

Но не пристало ей, бабе, встревать в беседу мужчин. Да и забота у нее своя. В частоколе светящихся, как расплавленное золото, свечек одна стала наклоняться, и посредине образовался изгиб.

«Прости мне, раззяве, господи!»

Она торопливо вытащила покосившуюся свечку, в месте изгиба пережгла ее на пламени другой пополам и вставила обе половинки вновь. Наверно, кто-то хотел помянуть две души, возможно, не хватило денег, он купил одну, но всевышний узнал это и распорядился по-своему – разве его обманешь?

«Дышите! Расцветайте!..» – подумала она благоговейно, радуясь собственной распорядительности. Слабые, колеблющиеся огоньки крепли, и Химка следила влажными от умиления глазами за тем, как они набирали силы.

– Таким образом, когда же показалась суша? – Давидюк закреплял знания у слушателей.

– Уже на третий день! – вместе со всеми прошептала Химка.

– Правильно! – одобрил пропагандист. – Еще ни в воздухе, ни в воде не было живых существ, а суша в этот же день начала являть чудеса. Из грубой, серой и зернистой землицы, из обыкновенного скучного песка, гравия вылезло чудо – растения! Из ила, болот и глины через камни стали пробиваться на свет божий, нежные пошли цветки, травы и злаки…

– Александр, ты не спеши! – остановил проповедника Ломник. – А правда, что воды на земле больше, чем суши?

В зале послышались негодующие голоса, но Давидюк виновато подтвердил:

– Это правда, братья и сестры!

Обрадовавшись, что представляется возможность ввернуть словцо, заговорил старый Майсак:

– Когда мы с Лександром ездили в Канаду пилить лес, то до той Америки две недели кораблями плыли. Помнишь, Олесь? Вода и вода, даже надоело нам… И соленая-соленая, в рот не взять! Ее даже на корабельную кухню не берут, ей-богу! Для еды возят с собой пресную в стальных ящиках… Мутная, железом отдает, да что поделаешь, морская еще хуже!

– А в войну с японцами нас под Мукден перли морем недель пять, а то и шесть! – послышался дребезжащий голос из темноты. – Уже и верить перестали, что когда-нибудь к берегу пристанем. Только лежали в трюмах и молились, о войне и думать забыли!

– Вот-вот! – подхватил Давидюк. – А почему на земле так много воды? Тут, братья мои, и проявляется безмерная мудрость творца! Моря и океаны служат жильем для безмерного числа водяных чудищ – разных китов, раков, русалок и рыб. А еще – для орошения и поливки земли. Вы же знаете, как любят растения воду, как сосут ее своими корнями! Ведь и стволу надо, и веткам, и листьям! Тюкни весной топором по лозовому или березовому стволу – так и польется!

– О-о, вода силу имеет! – подхватил Майсак.

– А соль? – вломился в разговор какой-то плянтовец. – Попробуй поешь несоленое – и ты не работник! Посыпь ее немножко в поле, и сразу все зазеленеет! С ней муха на мясо не сядет, червяк не заведется! А поставь кружку с водой на стол, насыпь в нее горсть соли со снегом, помешай – кружка к столу примерзнет!

– И соль, конечно, силу имеет, но сколько ее? – рассудил Давидюк. – Люди соль берут щепоткой, как лекарство, истинно вам говорю! А без воды растения жить не могут. Вы посмотрите, что нас окружает! Трава, кусты и кустики, деревья большие и поменьше…

Волыняне с трудом сдерживали себя: если уж этого лысого интересно слушать, то как бы говорил сам пророк, ради которого они и притащились в Грибовщину?! Почему этот наглец не уступает место Альяшу? Что тут делается, в этом их Грибове?!

Но до украинцев никому не было дела.

– Весной воды на капусту не напасешься, – поддержали Давидюка местные богомольцы. – А уж сколько потребует Студянский лес, поле, выгон – уму непостижимо!..

– Пусть апостол Александр говорит, не перебивайте!..

– Ничего, ничего, я сказать еще успею! – примирительно заявил Альяшев проповедник, глядя поверх очков в зал. – Мне нужно, братья и сестры, чтобы вы все хорошо поняли, не поддавались разным суевериям!

Бывалый человек, исколесивший полмира и только закостеневший в догмах религии, давал все больше простора своей фантазии:

– Представьте себе, братья и сестры, что было бы, не окажись морей и океанов! Откуда мы взяли бы такое безмерное количество воды?.. Благодаря этим водохранилищам земля наша со всей растительностью не знает в воде недостатка. С океанов, морей, рек, озер каждый божий день поднимаются испарения, которые плывут облаками над землей, проливаются дождями, выпадают росами, приносят влагу каждому дереву и каждой травинке, которые не могут сами ходить к колодцу…

– А коровам, а коням, а свиньям разве мало ее нужно? – заметил Майсак.

– Я уже не говорю о том, сколько воды требуют разные одушевленные и неодушевленные создания – от человека до маленькой козявки. Все живое хочет пить и есть, а каждая пища растворена в воде и на ней готовится. После этого, братья и сестры, никто не имеет права сказать, что воды много. Ее на земле столько, сколько нужно для жизни каждому существу: творец предусмотрительно создал все мерой, цифрой и весом, истинно вам говорю!

Давидюк знал, что умеет говорить с мужиками, но как угодить старику? Отирая покатый, вспотевший от напряжения и жары лоб, он боковым зрением следил за реакцией Альяша. Забыв о свечах, Химка жадно ловила каждое слово оратора и подсказчиков, чтобы пересказать их потом страшевским бабам и неотразимыми аргументами посрамить брата. Взглянув на нее, Давидюк с удовлетворением отметил, что овладел вниманием слушателей.

Едва Давидюк умолк, как Христина потребовала:

– Ляксандр, ты еще про солнце расскажи! Говорят, оно больше земли! Разве может такое быть? Как же оно на небе удержалось бы?

Давидюк с ответом не спешил: пусть другие выскажутся.

– Большое. А как ты думала? – вдруг отозвался сам пророк. – Вон свечи горят. Отнеси их в конец села, и свет в темноте рассеется!

– Верно, Илья Лаврентьевич! – живо подхватил Давидюк.

– Пророк Илья! – поправили апостола возмущенные до глубины души его фамильярностью волыняне, и глаза их вновь засверкали.

Все с удивлением обернулись.

– Ладно вам! Сказал – помолчите! – недобро покосился на них Альяш. – Отнеси, говорю, свечку на другой конец села, и огонь будет с зернышко! А если к Плянтам, и вовсе не увидишь отсюда! А солнце – ого! Поезжай хоть в Кринки, хоть в Городок, хоть в самый Кронштадт – всюду оно светит одинаково и всюду кажется таким же маленьким. Недаром люди называют его божьим оком.

– Правильно говорит отец Илья! – обрадовался Давидюк. – Поезжай даже в Америку – оно и там греет, а поднимешь голову – такой же маленький кружок и слепит глаза!..

Зал оживился, люди начали дополнять проповедника, все дальше отходя от основной темы.

– А погляди, как летом припекает!

– Только усни на солнце после троицы – сразу сгоришь!

– Даже конь, на что уж выносливый, и то в кусты норовит забраться!..

Скованность исчезла, хотя здесь было и много пришлых, – все разговорились, как у соседа на завалинке.

– Богом продумано! – уверял Ломник.

Заговорили о конях. Почему у кобыл негустое молоко? Потому что жеребята появляются на свет сильными и крепкими, выживают и так! А возьми свинью! Поросята родятся у нее хилые и слабые, голые, как мышата, а молоко у матки густое и жирное, – и глядишь, те же поросята за несколько дней становятся на ноги!

– Оно, конечно, все продумано файно, ничего не скажешь. Вода, соль, растения, солнце, звезды с месяцем, чтобы ночью светло было, – все полезно, – размышлял Майсак, разглаживая бороду. – Но скажи ты мне, Ляксандр, зачем эта зараза молния? Как ты думаешь?.. Летом, чуть только загремит, так и смотри, не дымит ли хлев или скирда… Вот если бы еще этой холеры не было…

– В прошлом году в Плянтах, – подхватили в толпе, – кажется, и туч не было, стрельнуло Косте Лавицкому в гумно! Десять возов сена сгорело, весь хлеб необмолоченный и бричка, такая шикарная, что все село на свадьбы одалживало. Лавицкий взял повозку и тестя, обжег оглобли и ездил целую зиму по деревням, собирал по снопочку.

– И поедешь, куда же деваться?!

– Вот и я говорю! Почему его пожгло, кто знает? – допытывался Майсак. – Костя в церковь легулярно ходил и смирный такой – ребенка не обидит!..

Давидюк обвел глазами присутствующих: есть, мол желающие высказаться? Нет, ждали, что скажет он.

– За хутором Лавицких болото, а в болотной воде много железа – когда-то из него руду добывали. В железе магнит, он притягивает молнию.

Мужики недоверчиво молчали. Объяснение явно их не удовлетворило.

– Ляксандр, пусть бы молния и била в вербы над рекой, а то ведь стрельнуло в строение на суше! – возразил пожилой плянтовец.

– Верно! – подтвердили хором богомольцы.

– Дело говорит Ляксандр, – вмешался снова пророк. – Молнии – тот же самый магнит. Плянты стоят на север от болота, и стрелка магнитная туда же тянется. Поэтому и ударило туда, а как же!

В церкви установилась полная уважения к мудрости пророка тишина. Было отчетливо слышно, как в темной глубине зала, где царил густой сонный мрак, кто-то всхрапнул, но тут же проснулся и испуганно забормотал:

– Кто?.. А?.. Где?..

Никто на это не обратил внимания. Украинцы все так же зачарованно смотрели на своего бога. Остальные качали головами, будто говорили друг другу: «Вот холера! Недаром Альяш был в денщиках четыре года! Держал в руках разные компасы, стрелки магнитные! Все знает, старый черт!..»

– Это верно, братья и сестры! – скромно подытожил Давидюк выступление своего шефа.

Но Альяш почувствовал, что чего-то в его толковании недостаточно, что беседа заканчивается чересчур вяло, обыденно.

И Альяш закричал:

– Гроза – знак гнева божьего! В Грибовщине каждую субботу повадились танцульки устраивать – соберутся девки да трясут задами! Парни шляются по улицам с папиросами в зубах, бимбики бьют! Моду завели – не святые книги читать, а все про любовь и распутство! Разве это к добру приведет? Кого обмануть хочешь, бога?! Не родился еще такой, кто его обманет! Вон как перед бурей зубы болят или голова, как в боку колет! А перед дождем как кости ломит!

Волна гнева понесла старика и прибила к собственным бедам и болям, оборвав нить рассуждений.

– Зимой всем телом чувствуешь, мороз будет или оттепель. Ночью знаешь, ясный будет день или пасмурный. А если мокрый снег начнет лепить, места себе не найдешь!..

– Святые слова говорит отец Илья! – поспешил ему на выручку Давидюк. – Природа едина, в ней все связано, братья и сестры, поблагодарим господа за мудрость его безграничную!

Проповедник перекрестился, глядя на икону.

– Отец Илья хотел сказать, что через природу мы тесно соединены с всевышним, через нее господь карает нас и милует! Ну и что же, если твой хлев сгорел, хоть и грешил не ты, а твой сосед? Богу некогда разбираться в земной суете, ибо он не комендант кринковской полиции Клеманский, чтобы все время ходить с резиной, нас караулить и чуть что – сразу лупить по головам! Мы, люди, зернышки одной маковки, песчинки, ничтожные частички одного тела человеческого, аминь!

– Аминь! – прочувствованно прогудел хор мужиков.

– А теперь, братья и сестры, давайте, пропоем господу богу осанну, прочитаем трижды перед сном «Отче наш» и «Верую». Для чего это нам нужно? Чтобы долгой и искренней молитвой, этим полетом души от юдоли земной к недоступному престолу господню, разогреть наши холодные, зачерствевшие в ежедневной суете сердца. Иначе остывшие в будничных заботах наши души не смогут проникнуться любовью и горячей верой в господа бога, не найдут его во сне!