Текст книги "Вершалинский рай"

Автор книги: Алексей Карпюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

ОТКРОВЕНИЕ ПРОРОКА

1

Придя домой, Альяш обмакнул перо в чернильницу с дохлыми мухами и начал старческим неверным почерком выводить кривые загогулины. Пророк писал «обращение к народу», вызвавшее новые страсти, принесшее затем столько бед и разочарований и бумерангом сразившее его самого. Вот начало своеобразного документа той сумасбродной эпохи, только без «ятей» и «еров»:

 
Возвещаем вам народы
Второе пришествие Господа
нашего Иисуса Христа на
        Землю
Объявляю я всему Миру Весть
най дражайшую то/сть
Найдрошую Весть. Дрощай
Вести за сию Весть нет восем
        Мире
Люди всех верау руской
Польской немецкой француской
ангельской амерыканской слухайте…
 

И далее в той же манере, тем же стилем и с соблюдением тех же правил грамматики человечество оповещалось, что терпение бога иссякло. После того, как на землю вторично придет сын божий, настанет конец света. Такого-то числа такого-то месяца задрожит земная твердь, померкнет солнце, посыплются, как горох, звезды, пошатнется небосклон, небо свернется в огромный рулон, а все города и села, переполненные погрязшими в грехах людьми, низринутся в геенну огненную, где и сгорят, растают, как воск.

Еще Альяш извещал, что во всем мире останется только одно живое место – город Вершалин, который бог поручает ему построить. После конца света Вершалину бог назначил превратиться в рай, где вечно будут проживать те, кто признают Альяша и его «учение».

2

Альт-Эттинг расположен примерно в полпути из Мюнхена в Пассау, там, где Верхняя Бавария переходит в Нижнюю. Городок славится своими «чудесами». Первое из них летописцы зафиксировали в 1489 г. Трехлетнее дитя упало в воду, и мертвого мальчика вытащили, наконец, из воды. Мать, веруя во всесилие богоматери, несет мертвое дитя в часовню и кладет его на алтарь, падает вместе со всеми присутствующими на колени и молит вернуть ребенку жизнь. Тотчас дитя оживает. Католическая церковь в свое время позаботилась, чтобы молва об этом «чуде» разнеслась по стране. Так Альт-Эттинг стал для многих немцев местом паломничества, подобно французскому Лурду или португальской Фатиме.

Оживление «конъюнктуры» наблюдается в весенние и летние месяцы, когда около полумиллиона паломников устремляются к «святым местам» в специальных поездах и автобусах. Но «элиту» среди паломников составляют те, кто пришел пешком. Идут молча, слышится лишь глухое бормотание молящихся. Одни и те же слова, произносимые тысячами людей, сливаются в монотонное гудение. Одни и те же причитания:

«О святая Мария, помоги! Помоги же мне! Бедный грешник пришел к тебе на покаяние! В жизни и на смертном одре не оставь меня, не дай умереть в смертном грехе! Сохрани меня в мой последний час! Смилуйся, матерь божья!..»

Это идут паломники из Верхнего Пфальца. За четыре дня они прошли почти 200 километров. Люди шагают себе по середине шоссе, будто автомобиль и не изобретен. Баварское радио каждые четыре часа предупреждает автомобилистов о процессиях на шоссе…

Большинство паломников – простые люди, крестьяне. Женщины в платках, в рабочих халатах, с хозяйственными сумками в руках; мужчины – в выходных костюмах, которые, однако, выглядят старомодными и потертыми. За спиной у них рюкзаки, в руках узловатые палки, на поясе фляги.

Среди идущих – согбенные старики и старухи. Оттилия Хабнер совершает паломничество в 32-й раз. Старая женщина шагает легко, без тени усталости. Куда труднее приходится идущей рядом с ней Резенц Шнейд. Она едва не падает под тяжестью полутораметрового деревянного креста. Никто ей не помогает.

«Я дала обет. Когда я была тяжело больна, святая дева помогла мне», – уверяет Шнейд, швея по профессии»…

«Штерн», Гамбург, октябрь 1975 г.

«Благими намерениями вымощена дорога в ад». Оторопь берет, когда подумаешь, к чему приводит ничем не укрощаемое мракобесие! Войдя в силу, оно пытается осчастливить не иначе, как все человечество разом. Обычно за такое дело берутся те, кто никогда не любил ни единого ближнего: абстрактная любовь к людям – верх эгоизма.

Весь свой огромный капитал, накопленный к тому времени, пророк решил вложить в строительство Вершалина. И сразу повел дело с размахом. В ближайшей деревеньке, в Лещиной, Альяш купил сорок гектаров земли и начал разбивать на них сад. Саженцы приобретал в Супрасльском питомнике. Теперь без такой садово-огородной площадки обходится редкий колхоз, а в те времена далеко не каждый помещик мог позволить себе сорокагектарный сад, и потому весть об Альяшовом гиганте не могла не вскружить богомольцам голову.

Было закуплено шестьсот кубометров леса, около двухсот тысяч кирпича, стекло, железо и сто телег извести и цемента.

Альяш приказал запрудить родники, чтобы образовались водоемы. Начатый строителями ветряк перенес из Грибовщины на взгорок перед самой Лещиной, у Жедненского леса.

Затем в глухую деревеньку, затерянную среди песчаных и каменистых взгорков и хвойных перелесков, потянулись сотни повозок с лесом, кирпичом, кафелем, железом, стеклом, известью, цементом и валунами.

Церковка вышла неуклюжей, и Альяш извлек урок из опыта ее строительства – нанял архитектора и лучших мастеров.

И вот застучали топоры, завизжали пилы, пронзительно заскрежетало железо, из которого клепали каркас для ветряной мельницы, застучали молоты по клиньям, которыми кололи гранит под фундамент. Видно, давно уже не было в селах Гродненщины такого бурного строительства в одном месте, не росли так стремительно стены, не рылись так скоро колодцы, не интересовалось стройкой так много народу, и не растрачивали так беспощадно силы, материалы и талант слонимские пильщики, белостокские плотники, волковыские жестянщики и каменщики древнего Крева.

3

Новый поселок вырастал на глазах. Свалка строительных материалов, высокие фундаменты, суета и деловитость людей нарушили тишину и монотонность бедного ландшафта. Мужики из окрестных селений приходили посмотреть на работу знаменитых мастеров. Однажды отправились туда и мы с братом.

Страшевцы, придя на взгорок, словно забыли о том, для чего все это затеяно. Их захватили мастерство и пафос строительства. Дядьки присматривались к работе кузнецов, гладили корявыми руками узорчатые планки, которыми плотники обшивали углы, оконницы и крылечки, качали головой, цокали языками:

– Тюк-тюк – и готово! Во холе-ера!..

– Не каждая баба ножницами по бумаге такой узор вырежет, как они, черти, топором вытесывают!

– А кузнецы! Вон посмотри – такой тебе иголку на наковальне выкует!

– Мастера-а!..

– Идем «прусскую кладку» посмотрим!

Лишенная естественных препятствий, открытая для всех плоская равнина, кого только не вынесла наша Гродненщина! За одно четырнадцатое столетие крестоносцы восемь раз сжигали, например, Волковыск, угоняли скот и коней из окрестных деревень, уводили в Пруссию мужчин. Люди бежали из неволи и приносили новые слова.

Тем же путем проникла к нам «прусская кладка». Теперь я мог разглядеть ее вблизи. На фундаменте крепили крест-накрест сосновые балки, соединяли их поперечными и закладывали между ними на известковом растворе кирпич. Такая кладка меня разочаровала: кирпичи набивались в деревянные переплеты, как воск в рамки ульев, и казалось: толкни как следует кулаком – стена так и рухнет!

Дольше всего простаивали наши мужики у кревских каменотесов. Знаменитую на всю Европу крепость строили многие поколения белорусов. Где-то на далекой Сморгонщине от нее остались только асимметричный треугольник замшелых щербатых стен и проклятье, звучавшее по всему Принеманью: «Чтоб тебя погнали в Крево камни бить!» И вот перед нами двое из каторжан. Выглядели они, однако, совсем не заморышами.

Парни только что развалили на две половинки стопудовый валун. Они удовлетворенно погладили шероховатые свеженькие плоскости с вкраплениями искристого кварца и только тогда стали закуривать со страшевцами. Крепкие молодые хлопцы с загорелыми по локоть руками, припудренными каменной мукой, крутили из газетной бумаги цигарки, а глаза их уже облюбовывали следующий валун. По всему видно было, что им приятно ощущать свою силу, что они горят своей работой, делающей тело упругим и приносящей удовлетворение и такую пьянящую мускульную радость, которая заставляет забывать обо всем на свете.

Салвесь допытывался у детины:

– Это же гранит! Он твердый, как железо, а у тебя треснул, холера, будто осиновое полено! Ты что, огнем его накаляешь, чтобы лопался, или чары какие знаешь?

Смущаясь, я удивленно заметил:

– Гляньте, дядька Салвесь, деревянными клиньями колют! Разве дерево берет камень? Гы!..

Второй каменотес, повыше ростом, сдвинул замусоленную кепчонку на затылок и усмехнулся, показав нам мокрые десны цвета спелой вишни и крепкие белые зубы, которыми свободно можно было перекусывать проволоку. Тот, что пониже, в иссеченных осколками гранита портах, забранных в онучи, стал объяснять нам, словно оправдываясь:

– Зачем огонь? Я, дядька, воды подливаю! Клин набухает и рвет камень, вот и все!

– Холера! – недоверчиво переглянулись мужики.

– Надо только не лениться и выдолбить ямку для клина поглубже, – заметив недоверие, добавил каменотес – И воды не жалеть!

– И сколько же дает вам Альяш за такую работу? – не отставал Салвесь.

Пониже ростом «фаховец», как у нас называли специалистов своего дела, сдунул с кончика носа каплю пота, утерся рукавом и неохотно признался:

– Да как удастся вырвать. Ваш Альяш жмот, каких свет не видал, он тебе даст заработать, как же! Мы с ним не церемонимся. Примет у нас расколотые камни, пометит известкой, а мы поводим-поводим его, а кто-нибудь из нас известку за это время смоет – ну и ведем старого дурня с другой стороны к куче!.. Иной раз удается до трех раз словчить. Не заметит – то и по двадцать злотых в день выйдет!

Страшевцы уважительно зацокали языками: такие деньги получает только комендант постерунка!

Прибежал из села третий каменотес. Бросая им под ноги сувой льняного полотна, он приказал:

– Режьте себе на онучи! Хлопцы, вчерашние богомолки пожаловались старику, что мы им спать не давали ночью! Встретил меня Альяш и сказал: «Если хотите заработать, так слушайтесь меня. До двенадцати ночи бушуйте себе, сколько хотите! А как в двенадцать приду к вам, как скажу: «Нечистая сила, выйди вон!» – хоть в окна, хоть в двери, но чтобы духу вашего до утра не было возле баб!»

Каменотесы перестали обращать на нас внимание.

– Надо будет подчиниться, лихо его бери! – вздохнул поскучневший парень.

– А что поделаешь, не терять же из-за этого заработок, – развел руками его друг. – Старик вредный, не дай бог!..

МАТЕРЬ БОЖЬЯ И СВЯТОЕ ЗАЧАТЬЕ

1

Строительство Вершалина с его домиками, крытыми морковного цвета черепицей, с большущими, как в городе, окнами подошло наконец к концу. Последние две недели ставили печи, белили стены, стеклили окна, красили ровный штакетник.

В первых домах будущего рая поселился сам пророк с Тэклей и «святая седмица» – апостолы со «святыми девицами». Даже Майсак не устоял, поддался чарам мелешковской молодицы. Остались без пары только михаловский Ломник да слишком занятый небесными делами Давидюк.

А назначенный пророком страшный день конца света неумолимо приближался. Апостола Мирона из Телушек назначили архангелом Гавриилом. Исполняющему пока что функцию вершалинского пасечника Мирону купили трубу и белого коня. Когда пасечник коня выводил на прогулку, бабы падали перед ним на колени.

С большим, однако, волнением верующие ожидали пришествия Иисуса Христа. Альяш вынужден был позаботиться об исполнении своего пророчества.

Нужно было срочно отыскать женщину, достойную родить сына божьего. Многие специалистки по этой части, прославленные как в соборах больших городов, так и в самой Грибовщине, наперебой предлагали свои услуги. Но святой совет отклонил все предложения: грибовщинская дева Мария должна быть непорочной. Апостолы облазили всю Западную Белоруссию, дошли даже до Волыни. Нужный, удовлетворяющий требованиям взыскательных вербовщиков человек не находился.

Выручила общину тетка Химка.

Сестра нашего отца уговорила стать второй божьей матерью синеокую и дебелую девку из Забагонников, ткавшую когда-то у нас ковры. Святой совет, осмотрев Нюрку, утвердил ее кандидатуру.

Теперь возникла проблема святого зачатия.

Что делать?

Быть отцом Альяшу?..

Все сошлись, что старик не подойдет для этой деликатной роли по возрасту. Решено было предназначить для святого отцовства самого молодого и здорового из апостолов – каменотеса из Крева, принявшего «новое учение», оставшегося в Грибовщине и присвоившего себе странную библейскую кличку – Архипатриций.

И вот ответственный момент наступил.

Спозаранок к церковной ограде стали стекаться толпы охваченных душевным подъемом богомолок. Бабы сгрудились вокруг домика, где должно было произойти священное зачатье, стали на колени и затянули новый, вершалинский гимн:

 
Это место святое, оно влечет нас всех сюда,
Собирает воедино, крепка сила господа!
Наша церковь – неземная, здесь управляет херувим!
Эта церковь золотая, это наш Иерусалим!..
 

Павел Бельский обыкновенно писал оды, согласно местным острякам, длинные, как Алекшицкая гать, но бабы помоложе уже и новую исполняли без запинки, точно выхваляясь друг перед дружкой. Они тянули оду увлеченно и бездумно, ибо так только и можно исполнять бессмысленную тарабарщину.

– Ну где они там, чего тянут? – стали раздаваться голоса наиболее нетерпеливых.

– Хватит им прихорашиваться!

– Пусть, пусть! – укрощали нетерпеливых старшие. – Пришли, так потерпите!..

Тетка Химка тем временем готовила забагонниковскую Нюрку к встрече с Архипатрицием.

В корыте у стены остывала вода с мыльной пеной, а в плите грелись щипцы для завивки. Нюркина одежда была разбросана по лавкам и табуреткам. Надев городской, сверкающий белизной лифчик, девушка натягивала шелковую кремовую сорочку, отороченную кружевами. Богатый этот убор был заказан Пине, и Химка выменяла его на церковную шерсть. Сорочка была узковата, чересчур подчеркивала пышную грудь, такие же бедра и плечи, на которых еще блестели капли воды, делала девушку коротышкой. Женщины ничего этого не видели.

– Ой, скользкая какая, как змея! – с тревожной радостью привередничала божья невеста. – И холодная, будто жесть! Как это панские женки, дуры, носят такое белье?!

– И я говорю – нет лучше льняных сорочек! – согласилась Химка, надевая на нее тяжелое платье из малинового бархата. – И зимой греет лучше, и летом в ней не так душно.

Платье Нюрка надела на манер городских дачниц, чтобы в расстегнутом вороте виднелся краешек кружевной сорочки. Нижний край сорочки выступал из-под платья, и ее пришлось подшивать на живую нитку. Портниха не учла живота будущей божьей матери, и подол платья получился короче, но исправлять этот недочет женщины не стали.

– Материал файный, не будем портить, он же дорогой! – решила Химка.

– Я такого и у панов не видела!

– Да, материя редкая! Когда пойдешь, Нюрочка, чуть нагибайся, и платье будет сидеть ровно.

– Не забыть бы только!

– Забудешь – не беда.

– Ой, совсем из головы вылетело, что у меня там! – бросилась невеста вынимать из плиты щипцы. Послюнявив палец, провела – хорошо ли нагрелись. Затем Нюрка перед зеркалом подвила прядь над левым ухом, над правым и сунула щипцы обратно в плиту. – Стынут быстро! – пожаловалась, озабоченно подкладывая в печь сухие, дрова. – Перед выходом еще прижгу!

Дорогие чулки не налезали на толстые икры молодой, и тетка, поразмыслив, посоветовала ей надеть лакированные туфли на босую ногу.

– Лето на дворе, Нюрочка, обойдешься без них, целее будут!

– Теперь так даже паненки в городах больших ходят, сама в Гродно видела! – успокоила девчина сама себя. – Когда в прошлом году картошку с отцом возили…

– Только не мочи ноги, а то потом не влезут! Вытри их насухо! – тетка бросила ей старую рубаху.

Но девушка уже была занята другим. Делая вид, будто внимательно рассматривает себя в зеркале, она тревожно спросила:

– Тетя, а он, говорят, очень большой, правда?

И, не дождавшись ответа, прыснула:

– Еще придушит, чего доброго!..

Химка ответила не сразу.

– Мой тоже был крупный мужик, царствие ему небесное! – сказала она грустно. – Мне тоже казалось – влезет на тебя такой здоровяка, навалится – задушит!.. А он – такой легкий оказался, как мальчик!..

– Гадко все  э т о, правда?

– Только сначала! А когда втянешься… После работы, бывало, уснут дети, наступит то время и никак не можешь без этого… Ну, правда, то когда мужик живет с женой, – Химка вздохнула. – У тебя – иное дело!.. Грех об этом, лучше, Нюрочка, помолчим!..

– Господи, какая я несерьезная!.. Правда, давайте помолчим!..

В плите весело гудели сухие дрова. За окном слышно было, как с гомоном к ограде подошла новая группа плянтовских баб, с криками сбегались любопытные малыши, но ни Нюрка, ни тетка Химка не обращали на них внимания – каждая думала о чем-то своем.

– Уй, что скажут наши забагонницкие бабы, как узнают?! А что мама подумает, сестры?! – Нюрка даже зажмурилась. – Сама я, дура, хоть и согласилась на это, а не знаю, не зна-аю, тетенька, что еще будет…

– Все за тебя будем молиться! Разве это шуточки – божье дитя людям принести?! Про это только в библиях и в разных евангелиях святых пишут, батюшки да архиереи в проповедях с паперти рассказывают!

Девушка тяжело вздохнула.

– Я щекотки очень боюсь! Как же дитя сосать-то будет?

– Об этом не думай. Так бывает, если кто чужой тебя щекочет. Свое дитя прикоснется – не почуешь!

– Правда? – недоверчиво переспросила Нюрка, словно боязнь щекотки была единственным препятствием на пути к успешному выступлению в столь необычной роли.

– Конечно. Твоя плоть, твоя кровинка – сама себя ты же не боишься?!

Все было готово. Женщины опустились на колени перед иконой девы Марии, начали горячо молиться.

– Амант! – встала Химка первой, испытующе глядя на девушку. – Ну, пойдем! Как уж там выйдет!.. Они, Нюрочка, с Альяшом, наверное, ждут там.

Девушку охватил панический страх, она завопила не своим голосом:

– Ой, да что же я наде-елала, глу-упая!.. Не пойду-у, тетенька, не хочу-у!.. Что же это я вы-ыдумала?!

– Ну будет тебе, будет, Нюрка! – успокаивала Химка. – На-ка, утрись, хватит тебе, ждут ведь, нехорошо так!..

– Я бою-усь! Я же гре-ешная!.. Разве я рожу божьего сы-ына?!

– Почему же нет? Господь бог беспрерывно воплощается в людей, и Христы рождаются, Нюрочка, часто!

– Вы так думаете?!

– А чего тут думать? Посмотри, сколько богородиц было: и Казанская, и Журовичская, и Ченстоховская, и у евреев, конечно, своя была, и у татар!.. Еще мой Яшка, бывало, спрашивал: «Мамка, сколько богородиц, столько и Христов было, да?..»

– Как стра-ашно!.. Но куда мне, те-етенька, такое совершить, грешной?! И я его очень боюсь!.. Что мне де-елать, посове-етуй-те! Скажите вы-ы мне, ма-амо?!

2

Вскоре уже Химка вела будущую «божью матерь» в домик у церкви, где бушевали бабы. Стыдливо опустив затуманенные глаза, Нюрка в своих тесных лакированных туфлях на босую ногу шла как на ходулях. Толпа неохотно расступалась перед ней. Завистливо и бесцеремонно женщины разглядывали ее убор, стараясь придраться к чему-нибудь и совсем не желая замечать, что Нюрка все видит и слышит.

– Не такая уже и молодая! – мстительно говорила одна из числа отвергнутых конкуренток.

– Двадцать три ей, не больше! – отвечала доброжелательница.

– Нашли деву Марию! Она должна быть высокой и тонкой, а это чурбан сосновый!

– В самый раз! – сдерживала их Христина.

– Говорят, никто не соглашался…

– Неправда, бабы! Охотниц было много! Альяшов крест на эту показал!

– Святым духом отмечена!

– И постилась всегда! И родители ее бедные…

– А платье-то как топырится.

– Лакировки обула, как на пасху! И без чулок!.. Тьфу, глаза бы мои не глядели!..

– Нитки торчат какие-то, глядите!..

– А ну, бабы, хватит придираться! – призвала к порядку баб Руселиха. – Ей и без того страшно. Видите, вспотела как!

– Боится!

– А ты бы не боялась?!

– Не обороняй, Христина, знала, на что шла!

– Только бы все хорошо было! Только бы послушал нас господь!..

– Послу-ушает! Сколько нас тут – начнем все просить да молиться! Одного Альяша слово что значит!..

– Да будет вам, сороки! Великий грех распускать так язык! Не на посиделки собрались!

– Где же парень-то? Почему не идет?

– А ребят-то, а ребят сколько! Все заборы облепили! Смотрите, аж на липу залезли, ах, бо-оже!..

– Гоните их, нечего им тут делать! А ну, брысь! Марш по домам!

– Так они тебя и послушаются, не те теперь дети!..

Химка с Нюркой подошли к домику и скрылись в нем. Напряженность сразу спала, бабы заговорили кто про что. Кто-то снова затянул вершалинский гимн. Но тут наконец появился пророк. Мигом все затихли.

Рядом с Альяшом не то с циничной, не то с беззаботной улыбочкой пружинистым шагом шествовал Архипатриций. Рослый кревский каменотес с лицом упитанного молотобойца сельской кузни, в брюках клеш, заправленных в сапоги с высокими голенищами, заломив кепку набекрень, на ходу перекатывал во рту папиросу.

В толпе снова прокатилось:

– Ведут!..

– Наконец-то!..

– Дождались!..

Женщин как будто подменили. Они присмирели, понизили голоса до полушепота, и кто с набожным страхом, кто с умилением, а остальные и с обычным женским интересом говорили друг дружке:

– Этот?..

– Он самый, этот!..

– Да, о-он, мне мужик еще вчера его показывал!..

Народ почтительно расступился.

– Ла-адного подобрали!..

– Вишь, и папиросы курит!..

– Говорили – красавец, а он и в самом деле файный! – согласилась даже отвергнутая кандидатка в матерь божью.

– Да, ничего-о! Кудрявый!..

– Хорош мужик!..

– А глазами так и стреляет по бабам!..

– Так ведь вон нас сколько!..

Альяш провел молодца по проходу, образованному бабами, и повернул к заветному домику, где их ждали Химка и Нюрка. Несколько полусумасшедших старух в исступлении бросились к божьему жениху.

– Пустите, пустите меня, святые ноженьки поцеловать хочу-у! – хватали они парня за ноги.

– Дайте мне его святую ру-ученьку-у!..

Каменотес выплюнул на баб окурок, усмехнулся, показав крепкие зубы, презрительно сунул старухе руку.

– На, на, дура! Целуй скорей!

Женщин оттащили. Христина сурово отчитала их:

– Невтерпеж вам! Как маленькие, право! Так вот все испортить можно!

– Им бы сосочку в рот дать! – поддержали в толпе.

– Постыдились бы!.. Если начнем такое вытворять мы все, что тогда будет?! – укоряла Христина. – Вы что, играть сюда пришли?! Можно было и не приходить!..

Женщины утихомирились.

Альяш и Архипатриций вошли в домик. Толпа женщин застыла в напряженном ожидании. Намотав на руки веревки, звонари свесили вниз головы, внимательно следя за ходом событий.

– Они там с господом богом разговаривают! – догадалась Пилипиха. Она упала на колени, стала креститься.

Через минуту из домика вышли на крыльцо Альяш и Химка с зажженной свечой. Обычно хмурое, неласковое, почти злое лицо пророка, с каким он всегда являлся народу, на этот раз светилось доброй усмешкой, словно он был готов щедро одарить толпу еще не таким благом, которое сейчас совершал.

– Братья и сестры! – заговорил Альяш тихим голосом в немой тишине. – Встанем на колени и помолимся господу! Пусть господь проявит свою милость, сотворит свое таинство!..

Люди рухнули на колени в песок и зашептали кто «Верую», кто «Радуйся, дева Мария», кто «Отче наш».

Через некоторое время женщины уже тянули к небу руки и вопили:

– Иисусе, приди!..

– Ниспошли знамение свое! Сойди с неба в Нюрку из Забагонников, господи!..

– Выслушай смиренные молитвы сирот твоих, внемли их просьбам!..

– Дай им легкое зачатье, господи!..

– Благослови святое чрево, в котором будет расти твой второй сын! – заглушал всех дискант Христины. – Благослови сосцы дорогие, которые будут питать его! Благослови уста ангельские, глаза серафимские, что будут его ласкать и миловать! Благослови руки, что будут его носить! Благослови голос ее чистый, что звать дитятко будет! Благослови рабу божью Нюрку Сабесюк из Забагонников!

Людей все больше пробирала дрожь, на лицах появилась неестественная стыдливость. Мой товарищ, воспитанник учительской семинарии, наблюдавший эту сцену (похожую он видел также в деревеньке Луке, о чем будет сказано ниже), не подозревал в себе способности так поддаваться коллективному психозу. Начитанному парню-атеисту стало вдруг страшновато, начало казаться, что вот-вот что-то должно произойти…

Видимо, так же тысячу лет назад, во времена глубокого язычества, когда женщины пользовались заколками из рыбьих костей, а в окнах хатенок тускло блестела пленка из бычьего пузыря, мои далекие пращуры – дреговичи, живущие в краю диких пущ и непролазных болот, готовясь к купальской «ночи любви», испытывали высочайшую радость, непонятное возбуждение и ощущали себя частицей матери-природы.

Вдруг по этому многоголосому гомону полоснуло, как бритвой, пронзительное, женское:

– А-а-а!..

Несколько секунд вокруг домика царила мертвая тишина.

Потом вырвался вздох облегчения:

– Все-е!..

– Наконец-то!..

– Соверши-илось!..

– Молитесь!..

– Бом!.. Тилим-тилиму-тилим! – ударило в уши, поколебало воздух и торжественно понесло новость могучим аккордом четырех колоколов в безбрежную даль.

– Господи, благодарим тебя, что уважил нас!..

– Бом!.. Тилим-тилим-тилим! – били по сердцам и сознанию все новые и новые звуки колоколов, обгоняя друг друга.

Обеспамятев от счастья, бабы визжали и плакали. Спокойно, словно такое в Вершалине происходило каждый день, Альяш встал с колен, некоторое время смотрел на беснующуюся толпу, затем не то с удивлением, не то с осуждением покачал головой и пошел в домик. За ним, заслонив ладонью свечу, последовала Химка.

Толпа приходила в себя. Женщин уже стало разбирать любопытство. С улыбочками на губах они теснее окружили домик, подались к крыльцу, вытягивали шеи, ожидая пару, на которую как бы имели теперь право. Послышались шуточки, двусмысленные замечания:

– Кончили бы миловаться, выходили!..

– Разговелись…

– Не для распусты какой пошли!..

– Так ведь – сладко!..

– Дай только дорваться иному!..

– Позови их, Христина!

– Сейчас Альяш выведет!

– О-о, жених идет!

– Почему один?!.