Текст книги "Крылья победы"

Автор книги: Алексей Шахурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Шахурин Алексей Иванович
Крылья победы

Шахурин Алексей Иванович

Крылья победы

{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Аннотация издательства: Алексей Иванович Шахурин – нарком авиационной промышленности СССР в годы Великой Отечественной войны. Его воспоминания как о своей деятельности на этом посту, так и о работе авиационной промышленности страны в целом могут прояснить некоторые вопросы воздушной войны на восточном фронте.

Содержание

Неожиданное назначение

То, что было до этого

До войны – полтора года

Сделать все, чтобы успеть

Час испытаний настал

На восток

Самолеты идут на фронт

Больше и лучше

Быт авиастроителей

Испытанные в бою

Примечания

Неожиданное назначение

Назначение народным комиссаром авиационной промышленности, с чего мне хочется начать свои воспоминания, было для меня полной неожиданностью. В первых числах января 1940 года в Горький, где я работал секретарем обкома партии, позвонили из Центрального Комитета. Мне был задан один вопрос:

– Товарищ Шахурин, можете ли вы сегодня выехать в Москву?

Я ответил, что сейчас идет сессия областного Совета депутатов трудящихся, я председательствую на ней, продлится она весь сегодняшний, а возможно, и завтрашний день.

– Тогда, товарищ Шахурин,– сказали мне.– объясните товарищам, что вас срочно вызывают в ЦК.

– Хорошо.

– А возможность выехать немедленно есть?

– Через два часа отходит поезд.

– Тогда выезжайте.

По опыту работы секретарем обкома в Ярославле и в Горьком я знал, что если не говорят, зачем вызывают, то выяснять нет смысла. Однако, ни о чем не спросив звонившего мне, я подумал: "Чем объяснить этот совершенно неожиданный вызов? К чему готовиться?" Начал перебирать в уме, какие вопросы могут вызвать недовольство, какие – особо заинтересовать ЦК, и ответа не нашел. Дела шли в целом неплохо, проблем, требовавших экстренного обсуждения или решения, на мой взгляд, не было.

Позвонил домой, сообщил, что срочно еду в Москву. Затем стал подбирать материалы, которые могли понадобиться для разного рода справок.

Утром 10 января, к началу рабочего дня, был в ЦК.

– Очень хорошо,– сказали мне,– побудьте здесь. Если в

Крылья победы отделах у вас есть какие-либо дела, займитесь ими, но так, чтобы мы знали, где вы находитесь, и в любой момент могли вас разыскать.

Ничего не ясно. Значит, вопрос, по которому меня вызывали, будет решаться не здесь или же здесь, только в другое время. Но почему тогда вызов был таким срочным? Зашел в один отдел, другой, поговорил с товарищами о разных делах, но мысль о том, зачем вызвали, не давала покоя. Так прошел почти весь день. Наконец около пяти часов мне сказали, что нужно ехать в Кремль к товарищу Сталину.

Путь от Старой площади до Кремля, где работал Сталин, короток, но нетрудно представить, сколько мыслей промелькнуло у меня в голове за эти недолгие минуты.

Автомобиль нырнул в ворота Спасской башни, и мы подъехали к нужному нам зданию. Поднялись на второй этаж, вошли в приемную. Нас уже ждали и без промедления провели в кабинет. Это была длинная комната, в которой стоял большой покрытый синим сукном стол с придвинутыми стульями, а чуть поодаль еще письменный стол и столик с телефонными аппаратами. В кабинете находились Сталин, Молотов, Ворошилов и другие члены Политбюро. Все, кроме Сталина, ходившего по комнате, сидели.

Сталин предложил нам сесть и некоторое время молча продолжал ходить. Потом остановился около меня и сказал:

– Мы хотим назначить вас наркомом авиационной промышленности. Нужны свежие люди, хорошие организаторы и знающие к тому же авиационное дело. Как вы на это смотрите?

Предложение было неожиданным. Я не знал, что сказать. Ответил: вряд ли справлюсь с этим делом. Тем более в Горьком я недавно, работать там интересно, есть немало планов на будущее, которые хотелось бы осуществить.

– Вон какой областью руководите и тут справитесь,– добродушно заметил Ворошилов.

Молотов попросил меня уточнить, где я работал раньше, особенно интересовался работой в Военно-воздушной академии. Задавали еще вопросы. В это время к Сталину подошел его секретарь Поскребышев и что-то доложил. Сталин сказал:

– Пусть заходит!

Поскребышев вышел и вернулся с молодым человеком в военной форме. Обращаясь ко мне, Сталин спросил:

– Вы знакомы?

– Нет,– ответил я.

– Тогда познакомьтесь. Это конструктор Яковлев. И показал на меня:

– А это новый нарком авиационной промышленности товарищ Шахурин.

Я понял, что вопрос о моем назначении решен. Сталин спросил меня:

– Сколько вам лет?

– Тридцать пять,– ответил я.

– Ну вот видите,– бросил он Яковлеву.– какой молодой у вас нарком. Это хорошо.

Я заметил, что с приходом Яковлева у Сталина появился шутливый тон. До этого, как мне казалось, в его голосе слышались нотки сомнения, озабоченности.

Подойдя снова ко мне, Сталин сказал:

– Товарищ Яковлев будет вашим заместителем по опытному самолетостроению. О других заместителях поговорим потом, а сейчас скажите, кого бы вы рекомендовали секретарем обкома в Горьком вместо себя?

Я назвал председателя облисполкома Михаила Ивановича Родионова, который до этого работал третьим секретарем обкома и занимался в области сельским хозяйством.

– А почему вы рекомендуете именно его? – спросил Сталин.

– Я его хорошо знаю.

И охарактеризовал Михаила Ивановича. Коренной горьковчанин. По образованию учитель. Долго работал секретарем райкома, хорошо знает людей. Пользуется у них доверием, авторитетом. Одним словом, во всех отношениях человек для этой работы наиболее подходящий.

И я не ошибся. Всю войну Михаил Иванович был секретарем обкома, и хорошим секретарем, а после войны возглавил Совет Министров РСФСР{1}.

Разговор подошел к концу. Я попросил разрешения съездить в Горький, чтобы сдать дела. Сталин немного помедлил, а затем сказал, что сделать это вряд ли удастся:

Дела передать нужно в Москве. Работа, которая вас ждет, не терпит отлагательства. Всех, кого нужно, пригласим сюда. А в Горький мы пошлем представителя ЦК, который доложит обкому о принятом решении. Вам же нельзя терять ни одного дня и ни одного часа.

Пока я шел в гостиницу, в Горьком уже узнали о моем новом назначении. Родионов выехал в Москву.

Наутро началось знакомство с работой Наркомата авиационной промышленности. Сначала встретился с М. М. Кагановичем, которого мне предстояло сменить на посту наркома. С ним я был знаком и до этого, когда работал парторгом ЦК на авиационном заводе. Каганович приезжал на наш завод, а я – в наркомат. Кабинету Кагановича предшествовали две приемные: одна побольше, другая поменьше. В маленькой сидел его секретарь. В приемных, как правило, всегда было полно народу. По тому, с каким видом выходили из кабинета, узнавали о состоянии наркома. Чаще всего оно было возбужденным. Михаил Моисеевич слыл человеком резким в суждениях, вспыльчивым и экспансивным. Под горячую руку ему лучше было не попадаться.

Когда мы с ним встретились, он весь еще находился под впечатлением своего освобождения и не скрывал свои чувства. Беседы, из которой я мог бы составить представление о положении дел в промышленности, у нас не получилось.

Поэтому порядок установили такой: каждый день заслушивали и обсуждали доклад одного из руководителей главков в присутствии заводских работников и работников аппарата. В ходе обсуждения вносили предложения, направленные на улучшение дела. Выступали все желающие. Такой порядок, на мой взгляд, очень оправдал себя. Он сразу вводил в курс дела, помогал видеть достижения и слабые стороны, очерчивал наиболее трудные проблемы, позволял с достаточной глубиной оценивать состояние того или иного участка.

В процессе этих обсуждений я окончательно понял, почему мне не дали ни дня отсрочки, почему столь решительно и срочно Центральный Комитет партии начал проводить целый комплекс мероприятий, которые должны были резко изменить состояние нашей авиационной промышленности.

Дело действительно не терпело отлагательства – необходимо было в короткие сроки ликвидировать отставание в развитии авиационной техники. Достигнутый к середине тридцатых годов уровень технической оснащенности Советских Вооруженных Сил, для этого времени достаточно высокий, уже не соответствовал обстановке надвигавшейся военной опасности, не удовлетворял возросшие требования, которые выявились в ходе начавшейся второй мировой войны. Образованная ЦК партии и правительством специальная комиссия, проверявшая состояние Вооруженных Сил, отметила, что материальная часть советской авиации "в своем развитии отстает по скоростям, мощностям моторов, вооружению и прочности самолетов от авиации передовых армий других стран".

Почему и как произошло это отставание?

Думаю, главным тут было то. что на определенном этапе появилась некоторая успокоенность достигнутым. К концу второй пятилетки советские самолетостроители смогли решить чрезвычайно сложную задачу – создали самолеты, которые считались лучшими в тот период. На этих самолетах было установлено множество рекордов – рекордов действительно значительных, принесших славу нашей стране и авиации. Они свидетельствовали о том, что у нас создана мощная авиапромышленность и все, что сопутствует ей: научно-исследовательские институты, опытно-конструкторские бюро и т. д. Однако эти рекорды, достижения, на мой взгляд, создавая атмосферу уверенности в том, что наша страна идет впереди других стран в области авиации, порождали не только вполне обоснованное чувство гордости, но и действовали в какой-то степени успокаивающе.

Не сразу было оценено и появление за рубежом новых боевых самолетов. Их наши летчики впервые увидели в небе Испании. Но исключительное мастерство советских пилотов-добровольцев – в Испанию приехали не рядовые летчики, а цвет нашей авиации, пилоты с отличной боевой подготовкой,– их смелость и отвага позволили добиться значительных побед не только над самолетами устаревших конструкций, но и над еще не доведенными до конца, в какой-то мере еще "сырыми" новыми немецкими истребителями конструкции Мессершмитта. Когда же к концу войны в Испании гитлеровцы усовершенствовали свои самолеты, которые стали превосходить по летным, тактическим и боевым качествам самолеты, на которых воевали советские асы, на это сразу не обратили серьезного внимания, т. к. безоглядно верили в растущую мощь страны. Поэтому даже тот, кто все видел и непосредственно отвечал за дело, не всегда мог со всей прямотой сказать о том, что знал и о чем думал. Момент, когда следовало обратить внимание на наше отставание, на появление за рубежом совершенно новых типов машин, превосходивших наши, был упущен. Когда позже во всем разобрались, то поняли: нужны особые, исключительные меры, которые в самые короткие сроки вывели бы нашу авиацию на уровень современных требований.

В феврале 1939 года в ЦК партии состоялось совещание с участием членов Политбюро, руководителей Военно-Воздушных Сил и авиапромышленности, авиаконструкторов, летчиков, которое наметило конкретную программу развития советской авиации, оснащения ее современной техникой. Главное внимание обращалось на разработку новых образцов самолетов, в первую очередь истребителей. Последовал один за другим ряд важнейших решений ЦК партии и Совнаркома СССР о развитии авиационной промышленности и создании новой боевой авиационной техники.

В ряду этих мер были и изменения в руководстве Наркомата авиационной промышленности.

Моим первым заместителем спустя некоторое время стал Петр Васильевич Дементьев, до этого директор московского авиационного завода. Я знал его много лет, с тех пор как был назначен парторгом ЦК на этот завод. Тогда Дементьев был заместителем начальника цеха. Волевой, решительный, с хорошей хваткой, Дементьев быстро ориентировался в обстановке и точно определял в ней главное. В том сложном положении, в каком оказалась авиационная промышленность, когда предстояло не только испытать большое количество опытных самолетов в самое короткое время, но и немедленно внедрить отобранные модели в серию, от первого заместителя наркома требовались и хорошее знание самолетостроения, и большая твердость, напористость, чтобы в любых обстоятельствах довести дело до конца. Исключительная ситуация требовала и исключительной энергии при решении чрезвычайно трудных и сложных задач. Дементьев, отвечавший за серийное производство самолетов всех типов, сумел обеспечить многие из намеченных крупных мероприятий, что позволило в значительной степени наверстать упущенное, даже опередив сроки, которые ставил перед нами Центральный Комитет. Впоследствии, спустя несколько лет после войны, Петр Васильевич возглавил авиапромышленность и почти четверть века бессменно руководил ею.

Заместителем народного комиссара и начальником Главного управления истребительной авиации был назначен Павел Андреевич Воронин – человек высокой авиационной культуры, знаток заводских дел. Он прошел все ступени – от рабочего, мастера, начальника цеха до директора завода, без отрыва от производства получил инженерное образование. Все в нем – от внешности, а он всегда был подчеркнуто аккуратно одет, до его манеры говорить просто и сердечно – вызывало особую к нему симпатию. Самой главной его чертой была внутренняя потребность действовать. Какая бы ни была обстановка, если нужно было помочь заводам, Павел Андреевич вылетал на место в любое время суток. Приезды Воронина на заводы всегда заканчивались тем, что он подсказывал, что и как надо сделать. Чувствовалось, что людям, работающим бок о бок с Ворониным, доставляло большое удовольствие общаться с ним. Они видели в нем опытного руководителя, который помогал без окрика и шума. Павел Андреевич много сделал для серийного производства истребителей. Он занимался этим до войны и всю войну.

Столь же энергичным был и заместитель наркома – начальник главка бомбардировочной авиации Александр Иванович Кузнецов, работавший ранее на одном из авиационных заводов военпредом, а затем парторгом ЦК. В момент назначения он был заместителем наркома по кадрам. Александр Иванович любил авиационную технику, хорошо знал бомбардировщики, производство которых опекал. Оставаясь начальником главка всю войну, Кузнецов много способствовал совершенствованию нашей бомбардировочной авиации.

В день моего назначения наркомом заместителем моим по опытному самолетостроению стал, как уже говорилось, Александр Сергеевич Яковлев. Мне он показался волевым и целеустремленным руководителем, умеющим добиваться поставленных перед собой задач. Совмещая конструкторскую работу с должностью заместителя наркома, А. С. Яковлев добился больших успехов в создании боевых истребителей, которые вместе с истребителями конструкции С. А. Лавочкина составляли основу советской истребительной авиации в годы минувшей войны. По моему мнению, он оказался в лучшем положении по отношению к другим конструкторам, совмещая конструкторскую работу с должностью заместителя наркома. Не сказал бы, что это удачное сочетание, но польза от этого конструктору есть. Но если он не бросает творческой работы, то ему приходится испытывать некоторые неудобства. Но самое главное, соревнуясь с кем-то в области самолетостроения, этот руководитель даже при самой высочайшей объективности все-таки должен делать серьезные усилия, чтобы предпочитать чужие вещи своим. В дальнейшем от такой практики отказались.

Заместителя наркома по опытному моторостроению Василия Петровича Кузнецова уважали не только в авиационной промышленности, но и в Военно-Воздушных Силах. Вся его жизнь была связана с военной авиацией. Большой знаток моторного дела, Василий Петрович начинал когда-то механиком, простым мотористом. Став заместителем наркома, он оказался именно тем человеком, кто мог во всем разобраться, найти решение, над которым подчас подолгу бились другие. У Василия Петровича были удивительно ровные отношения со всеми главными конструкторами в области моторостроения, с работниками наркомата и на заводах. Его уважали везде. Человек общительный, он при случае любил рассказать какую-нибудь историю из своей жизни. И всегда это получалось и поучительно, и кстати.

Начальники главных управлений наркомата в большинстве остались на своих местах. Необходимости заменять их не было. Свою работу они, как правило, оценивали самокритично, верно намечали ближайшие и более отдаленные перспективы. Начальники и главные инженеры главных управлений, начальники функциональных управлений и отделов наркомата составили то ядро в управлении авиапромышленностью, опираясь на которое руководство наркомата могло решать чрезвычайно острые, сложные и не терпящие отлагательства проблемы. Это были опытные, знающие свое дело специалисты, о которых я всегда вспоминал с теплотой и сердечностью, среди них И. В. Куликов, В. П. Советов, Н. Я. Балакирев, М. А. Лесечко, Б. Н. Тарасевич, М. Н. Степин, А. Д. Шиц, В. А. Тихомиров, Г. Д. Брусникин, В. М. Дубов, А. И. Михайлов, В. А. Зорин, И. Д. Домов, А. А. Шехтман, Д. Е. Кофман, Н. И. Сысоев, Я. Т. Гавриленко.

В один из вечеров, после того как схлынули первые, наиболее срочные дела, я познакомился с руководством Военно-Воздушных Сил. Их начальником был в то время Яков Владимирович Смушкевич, дважды Герой Советского Союза, прославившийся в боях в Испании и на Халхин-Голе. Яков Владимирович был влюблен в авиацию, летал на многих типах самолетов, умел разговаривать с летчиками на их "родном" языке. Незадолго до назначения на этот пост Смушкевич потерпел серьезную аварию в одном из полетов и повредил себе ноги. Он ходил, опираясь на палку или костыль.

Бывать в кабинете начальника Военно-Воздушных Сил мне приходилось и раньше, когда я работал еще в академии. В большинстве своем это были официальные встречи. Подобного я ожидал и на этот раз и переступал порог кабинета Смушкеви-ча, не скрою, с некоторой настороженностью. Однако то, что пришлось увидеть, поразило меня. Прежде всего странно выглядел кабинет: к письменному столу была приставлена кровать, рядом – обеденный стол. Как объяснил мне потом Смушкевич, болезнь вынуждала его иногда работать лежа. Еще задверью я услышал смех, что тоже было непривычно, а войдя, увидел возбужденные лица и улыбки. Кто-то, видимо, только что пошутил, и обстановка в кабинете начальника ВВС была самой непринужденной. Здесь находились комиссар Управления ВВС Ф. А. Агальцов, будущий маршал авиации, отличный политработник и командир, и другие товарищи.

Яков Владимирович, опираясь на палку, поспешил мне навстречу, хотя я и пытался остановить его. Он встретил меня, как давнего знакомого, и я сразу понял: тут можно быть предельно откровенным и сразу переходить к делу.

Первыми моими словами были:

– Яков Владимирович, я очень рад этой встрече. Хочу верить, что она будет началом нашей совместной трудной и очень сложной работы.

Смушкевич тотчас отозвался:

– Давно хотел познакомиться с вами.

Я сказал Якову Владимировичу, что закончил принимать дела в наркомате и получил решение о задачах и перспективах авиапромышленности. Задачи огромные, а сроки – жесткие. Предстоит создать не только новые, отвечающие требованиям современной войны самолеты, но и быстро запустить их в серийное производство. А для этого нужно незамедлительно испытать опытные образцы, над которыми сейчас работают конструкторы и заводы, отобрать из многих типов боевых машин такие, какие нужны нашим военным летчикам.

– Так что сами спать не будем и вам не дадим. Яков Владимирович весело отозвался:

– Мы этого с нетерпением ждали,– и добавил: – Вы, товарищ Шахурин, не беспокойтесь. Самое главное сейчас – создать такие самолеты, которые были бы лучше, чем у кого бы то ни было. Мы ждем таких самолетов. А все, что зависит от нас, сделаем.

Я рассказал, какие создаются машины, кто ими занимается. В боевых конструкциях воплощаются дерзкие проекты, притом в сроки, которых не знала история авиации. Буквально через один-два месяца будут уходить на аэродромы, на полигоны, на испытания новые самолеты, которые нужно опробовать, облетать. Вот тут-то мы и рассчитываем на Военно-Воздушные Силы, где много талантливых и опытных людей, которых я знаю еще по Военно-воздушной академии. Они могут помочь промышленности объективно определить, какие из моделей наиболее перспективны, нужны Красной Армии.

– Да,– живо согласился Смушкевич,– мы готовы помочь всеми силами. В Европе уже развернулась война. Нужно сделать все, чтобы нас не застигли врасплох. Как начальник ВВС, я готов оказать любое содействие.

Пока мы разговаривали, в кабинет входили люди – начальники управлений, главные инженеры, другие товарищи. Со всеми меня знакомил Яков Владимирович. Он был энергичен, деятелен, подвижен. Несколько раз подходил к телефону, вызывал дежурного, отдавал распоряжения, приглашал адъютанта. Чувствовалось, что новые задачи и предстоящие перемены его очень волнуют.

И совсем не было заметно, что Смушкевича одолевает тяжелый недуг. Если бы не палка, не кровать рядом с письменным столом, никогда бы не пришла в голову мысль, что руководитель наших Военно-Воздушных Сил серьезно болен. Глядя на Якова Владимировича, на его лицо, движения, видя его порывистость, слыша его шутки, трудно было представить, что этот человек тяжело страдает.

Вспоминая об этой встрече, хочу сказать, что среди многих авиационных командиров высоких рангов, с которыми сводила судьба, я не встречал человека такой отваги, такой смелости суждений, такого обаяния, какими обладал Смушкевич. Видел я его и во время встреч со Сталиным. Свое мнение Яков Владимирович всегда отстаивал смело и настойчиво. Сталин внимательно выслушивал те или иные его соображения и часто соглашался с ними. Именно эти беседы во многом определяли программу расширения авиационного производства и то соотношение между различными видами и родами авиации, которое сыграло большую роль в Великой Отечественной войне.

С начальником ВВС{2} мы встречались впоследствии много раз. В конструкторских бюро, на заводах и аэродромах мы виделись днем, а вечером или ночью – в кабинетах. Ничего не протоколировали во время этих встреч. Тем не менее все согласованные решения, чрезвычайно важные и серьезные, неизменно выполнялись.

То, что было до этого

Подъезжая к Москве по железной дороге со стороны Курска более полувека назад, пассажиры видели каменную ограду с огромными буквами: "Арматурный завод и фабрика манометров Гакенталь". Хотя никакого Гакенталя уже не было, название осталось. А за оградой располагалась, по существу, мастерская, несколько расширенная в годы первой мировой войны, так как она работала на оборону. Теперь на этом месте стоит московский завод "Манометр", выпускающий в основном сложные приборы для контроля и регулирования теплотехнических процессов.

Сюда, на "Арматурный завод и фабрику манометров Гакенталь", в конце прошлого века и тянулись крестьяне из близлежащих деревень, в том числе и из села Михайловского, где я родился. Расположено оно близ платформы Битца, на шоссе Москва – Серпухов. Теперь это рядом с кольцевой дорогой, а раньше село находилось в 20 километрах от столицы. На завод Гакенталя вместе с односельчанами пришел работать медником и мой отец – Иван Матвеевич Шахурин. Это произошло в апреле 1913 года.

Отец был малограмотным, с трудом мог писать и читать, но обладал завидным трудолюбием, крестьянской хваткой и стал хорошим специалистом своего дела. Он мог изготовлять не только детали к манометрам, но и выполнять любую медницкую работу. На заводе очень ценили его рабочий талант.

Под стать отцу была и мать – Татьяна Михайловна. Эту неграмотную русскую женщину природа наградила удивительными душевными силами, даром внутреннего такта. Появлялись один за другим дети, самым старшим из которых был я. Мать много трудилась. Сон ее был короток – 5-6 часов, весь день – в заботах и делах: то готовит еду, то стирает или чинит одежду, то моет нас, гладит рубашонки и штанишки. Ласковые руки матери запомнились навсегда. Со всей чуткостью и щедростью детской души мы отвечали ей взаимностью, горячо любили нашу маму-труженицу, старались облегчить ее повседневные заботы. Если старший уже рубил дрова и мыл пол, то следующий сын ухаживал за младшим, забавлял его, кормил. С детских лет нас приучали к труду, и мы все старались делать сами.

Дисциплина в нашем доме основывалась на уважении и любви к отцу и матери. Не думаю, что мы это глубоко понимали, это получалось само собой. И если когда-либо родители прикрикивали на нас или упрекали в чем-либо, это бывало очень неприятно и считалось у нас происшествием. Воскресенье в доме было праздником. За завтраком собиралась вся семья. В обычный день отец рано уезжал на работу, а мы бежали в школу. Когда мать садилась за стол, мы не знали. А в этот день ели все вместе. На воскресный завтрак обычно подавалась селедка с картошкой и подливкой, которую мать делала из масла с горчицей и сахаром. Все это было так вкусно, что тарелка вытиралась хлебом насухо. Иногда пекли пироги. Для детей ничего не жалели.

В доме всегда помню хорошую спокойную атмосферу. Мы не замечали, чтобы отец с матерью ссорились. Если, случалось, отец иногда в получку выпьет, то становился еще ласковее и, разгладив свои пушистые усы, начинал петь. Пел он чаще всего грустные песни и особенно одну из них: "Измученный, истерзанный наш брат-мастеровой с утра до темной ноченьки работой трудовой. Он бьет тяжелым молотом, копит купцу казну, а сам страдает голодом, порой несет нужду". Или "Эх ты, доля моя, доля, доля бедняка, тяжела ты, безотрадна, тяжела, горька". Эти да и другие песни я запомнил навсегда.

Когда отца призвали в армию на империалистическую войну (а случилось это в январе 1915 года), кончилось наше относительное благополучие. Мы, четверо мужчин, старшему из которых было 10 лет, а младшему 3 года, остались с больной матерью. Солдатское пособие – единственное средство к существованию. Вероятно, то, что мы снова переехали в деревню, и помогло нам выжить. Летом собирали щавель, ягоды, грибы, выращивали на огороде картошку и овощи, иногда получали молоко от родственников, имевших корову. Зимой становилось труднее. Надо и дров нарубить, и печь натопить, а тепло из нашей небольшой избушки выдувало мгновенно – стоило только открыть дверь.

Пожалуй, наиболее сильное впечатление детства оставила школа. Сколько светлого связано с ней! Школа была одна на несколько деревень и располагалась ближе к деревне Анино. От нас до нее было около полутора километров. Теперь эта школа в черте Москвы. А тогда стояла она на пустыре и представляла собой довольно видное для тех времен двухэтажное здание из красного кирпича. На первом этаже расположились классы, на втором – комнаты для двух наших учительниц. Каждая из них вела свой класс от начала до конца четыре года. Там, где учился я, преподавала Наталья Сергеевна Дмитриева, очень молоденькая и скромная женщина. Занималась она с нами с огромным желанием. Мы это чувствовали и очень любили ее. Она всегда переживала каждую нашу неудачу, неподготовленный урок, причем сама как-то себя чувствовала неловко, заливалась краской, упрекая нерадивых. И от этого нам становилось стыдно.

Все знания по русскому языку, арифметике, литературе и истории мы получили от нее. Она привила нам все хорошее, что может дать школа, и пробудила в нас, мальчишках и девчонках, то лучшее, что должно быть в человеке. Наказания мы получали только от батюшки – священника ближайшей церкви, преподававшего у нас "закон божий". В школу всегда бежали с радостью в любую погоду. Почти с самого начала я пристрастился к чтению. Много книг прочитал из нашей школьной библиотеки. Помимо "Капитанской дочки" Пушкина, "Князя Серебряного" А. Толстого, "Героя нашего времени" Лермонтова, почти все, написанное Гоголем, Некрасовым. Много читал Л. Толстого, вплоть до "Войны и мира". Правда, к произведениям Толстого, а также Гоголя, Пушкина и иных известных русских писателей я возвращался в разные периоды своей жизни, воспринимая их по-особому каждый раз. Если в 11– 12 лет, читая "Войну и мир", я пропускал длинные описания пейзажей, душевные переживания, так как меня захватывали события, в которых действовали герои, их разговоры, то потом, на третьем, четвертом десятке лет и позже я больше вникал в переживания героев, их душевный мир, а перечитывая эти книги в последние годы, хотел понять и настроение автора: почему он писал так, а не иначе, почему представил именно в таком виде героя того или иного произведения. Читал я в основном ночью, когда уже все спали, при керосиновой лампе. Просыпаясь, мать говорила: "Леша, уже поздно, ложись".

В то время деревня не имела ни газет, ни журналов, ни радио. Разговоры велись в основном о том, как прокормиться, что купить детям. Хорошо еще, когда такие родители, как наши, жили без ругани и пьянок. А то ведь брань не сходила с уст многих взрослых. Представьте теперь в этих условиях значение школы. Первое прочитанное стихотворение, первая книга! На тебя смотрит и тобой руководит человек большой нравственной чистоты и горячего сердца, проникнутый любовью к детям, своему труду.

Длинными зимними вечерами, сделав уроки, я писал письма отцу на фронт. Делалось это так: все садились за стол, мать и нас четверо. На столе керосиновая лампа, бумага и чернила. Мать диктует, я пишу, все слушают. Младший, Виктор, ему было в то время три года, засыпал первым. Потом укладывались другие. Мы оставались с матерью вдвоем. Она диктовала вполголоса, иногда вытирая слезы, невольно бежавшие из глаз, а я писал. Лампа освещала часть стола, все остальное тонуло в полумраке. Братья уже видели сны, а я перечитывал матери письмо отцу, и мы оба еще раз проверяли, обо всем ли ему написали.

В апреле 1916 года от отца пришло известие, что после ранения и госпиталя он находится в Москве, в Спасских казармах. Домой его не отпускали, но повидаться с ним можно было. К тому времени я чувствовал себя уже совсем взрослым – мне исполнилось двенадцать лет. Мать советовалась со мной по разным делам. Решили, что к отцу должен поехать я.

Спасские казармы помещались на Садовом кольце, недалеко от теперешнего института Склифосовского. Когда я вошел в ворота, то увидел солдат, очень похожих друг на друга, прямо-таки одинаковых. Как же найти отца? Всматривался в лица – все чужие. Вдруг заметил: идет ко мне солдат в лаптях, с густой окладистой бородой (а отец раньше бороды не носил, только усы – густые и пушистые), и этот солдат кричит мне:

– Леша, сынок!

Тут и я узнал родные глаза и лицо, побежал к отцу. Больше всего поразило меня, что он был в лаптях. Оказалось, в царской армии не хватало не только снарядов и оружия, но и обуви. Кто выбывал из строя, получал лапти.